Обратный отсчёт. 116 дней до атомной бомбардировки Хиросимы

Крис Уоллес, 2020

12 апреля 1945 года. После нескольких лет кровопролитного конфликта в Европе и на Тихом океане Америка ошеломлена известием о смерти президента Франклина Рузвельта. В одно мгновение вице-президент Гарри Трумэн, который был отстранен от планирования войны и ничего не знал о сверхсекретном Манхэттенском проекте по разработке первой в мире атомной бомбы, должен взять на себя командование страной, воюющей на нескольких континентах, и принять одно из самых важных решений в истории. В книге «Обратный отсчёт» рассказывается захватывающая история бурных месяцев, недель и дней, предшествующих 6 августа 1945 года, когда Трумэн отдает приказ сбросить бомбу на Хиросиму.

Обратный отсчет:

113 дней

15 АПРЕЛЯ 1945 г.

ЛОС-АЛАМОС, ШТАТ НЬЮ-МЕКСИКО

По всем прогнозам, уже должна была наступить весна. Однако под ногами человека, шагавшего по особо секретной военной базе, расположенной на укромном плато в штате Нью-Мексико, хрустел свежевыпавший снег. Человек шел прямо по снежному полю, направляясь кратчайшим путем к наскоро построенному кинотеатру.

Это был Джулиус Роберт Оппенгеймер — научный руководитель Манхэттенского проекта, американской масштабной секретной программы по созданию атомной бомбы. В любое другое утро он бы сидел в своем офисе, занимаясь отчетами о ходе работ, перебирая заметки или отвечая на срочные звонки из Вашингтона. Пока за пределами Соединенных Штатов бушевала Вторая мировая война, надежно укрытая группа ученых во главе с Оппенгеймером сосредоточила все свои силы и опыт на создании «гаджета» — прототипа чудовищного оружия массового поражения.

В любое другое утро, но только не в это. В это воскресенье он собрал потрясенных ученых, военных, техников и администраторов, живущих в закрытом городе Лос-Аламос, чтобы почтить память президента Рузвельта. Поминальные речи не были его коньком — ему предстояло произнести первую в своей жизни.

Оппенгеймер, блестящий физик-теоретик, легко объяснял своим коллегам и аспирантам из ведущих университетов сложные научные теории о том, как устроена наша Вселенная. Он знал шесть языков, прекрасно разбирался в классической литературе и восточной философии. Он специально выучил санскрит, чтобы прочитать в оригинале Бхагавадгиту.

Но вот прошло три дня с тех пор, как на курорте в Джорджии умер Теодор Рузвельт, и все это время Оппенгеймер мучительно подыскивал слова для поминальной речи.

Он глубоко переживал утрату, и на это были причины. Рузвельт провел Соединенные Штаты через самые мрачные времена. Больше 12 лет он был хозяином Белого дома, вступив в должность на пике Великой депрессии. Не покладая рук он внедрял грандиозные программы, восстановившие экономику и вернувшие американцам веру в себя.

Когда 7 декабря 1941 года японские войска атаковали американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор на Гавайях, нация вновь обратила свой взор на Рузвельта. Тем воскресным днем большинство американцев узнало о воздушном налете по радио, когда вещание было прервано официальным сообщением. Япония? Люди недоверчиво качали головами и крутили ручки своих приемников. Неужели это правда? Как такое возможно? На следующий день Рузвельт по радио обратился к Конгрессу и нации с речью, которая будет пробуждать в душах отклик еще многие годы. Он назвал нападение «вероломным» и «подлым». 7 декабря 1941 года стал «днем, навсегда опороченным бесчестьем»^[10].

Президент дал своему народу обещание:

— Независимо от того, сколько времени нам потребуется, чтобы отразить эту преднамеренную атаку, праведный гнев поможет американскому народу одержать безоговорочную победу.

Конгресс объявил Японии войну. Спустя четыре дня Германия объявила войну Соединенным Штатам. Нация была мобилизована. Для многих американцев Франклин Делано Рузвельт оказался единственным главнокомандующим, которого они когда-либо знали. Его избирали президентом четыре раза. И вот, через три с половиной года после начала Второй мировой войны, когда союзники были в шаге от победы в Европе, а война на Тихом океане достигла кровавой развязки, Рузвельт внезапно умирает.

Участники Манхэттенского проекта ощутили нависшую над ними неопределенность. Несколько лет назад именно Рузвельт санкционировал исследования и опытно-конструкторские работы, собрав вместе самые светлые умы для дела, которое, как он надеялся, однажды положит конец войне. Рузвельт сыграл важную роль в привлечении крупных корпораций — DuPont, Standard Oil, Monsanto и Union Carbide — к разработке, производству и эксплуатации принципиально нового оборудования и строительству целых заводов, задействованных в создании оружия. Научные и промышленные лаборатории отдавали в проект своих лучших ученых, способных генерировать идеи. Все это было очень затратно, рискованно и покрыто завесой полной секретности.

Никто не знал, продолжит ли Гарри Трумэн этот проект. Как сказал позже физик Филип Моррисон, «в тот момент наверху у нас не осталось никого»^[11].

За ответами команда Лос-Аламоса обратилась к Оппенгеймеру. Он был гением теоретической физики, но его дарования не ограничивались наукой. Этот острый ум проникал в суть любой проблемы и выдавал ясные, лаконичные решения. Коллеги описывали его как мыслителя, способного думать быстрее любого известного им человека. Сейчас эта ясность была нужна как никогда раньше.

Оппенгеймер при росте 183 см весил около 60 кг — его худоба граничила с истощенностью. Одевался он при этом как денди: стильные серые костюмы, голубые рубашки и галстуки, начищенные до блеска ботинки и замшевые шляпы. Своей сигаретой, небрежно свисавшей с нижней губы, ярко-голубыми глазами и пронзительным взглядом он притягивал женщин и пугал мужчин. Щеголеватый и самоуверенный «Оппи» чувствовал себя одинаково комфортно и на коктейльной вечеринке, и на университетской кафедре.

Сын эмигранта из Германии, сделавшего состояние на импорте текстиля, Оппенгеймер рано начал подавать надежды и сумел оправдать их. Всего за три года он с отличием окончил Гарвард. Затем в возрасте 22 лет получил кандидатскую степень по физике в Гёттингенском университете, где учился у знаменитого Макса Борна. Несколько лет Оппенгеймер совмещал работу преподавателя сразу в двух престижных заведениях — Калифорнийском университете в Беркли и Калифорнийском технологическом институте в Пасадене, чередуя семестр в одном и семестр в другом. В отличие от многих профессоров того времени, он был ярким, чуждым условностей, артистичным преподавателем, который заражал аудиторию своим энтузиазмом. Читая лекции, он не заглядывал в свои записи и умел органично вплетать в грандиозные математические концепции образцы поэзии и литературы. Он повторял, что на самые важные вопросы наука все еще не дала ответов, и призывал своих студентов проникать в тайны природы. Как выразился один из его коллег, Оппенгеймер поднял «уровень изощренности американской физики до неизведанных ранее высот».

Студенты были им просто очарованы. Они мотались за профессором из Беркли в Пасадену и обратно, увлеченные его эксцентричностью и жизнелюбием, его пристрастием к непрожаренным стейкам, крепким сортам мартини, острым блюдам и сигаретам. Будучи опытным наездником и яхтсменом, он, как казалось, имел друзей повсюду.

Однако у личности Оппенгеймера были и темные стороны. Его блеск порой омрачали меланхолия и раздражительность. Он не выносил пустых разговоров. Он мог оборвать любого на полуслове, особенно если считал, что тема не способствует развитию интеллекта. Студенты, которые задавали скучные вопросы, прилюдно подвергались унижению. Один из постоянных сотрудников Оппенгеймера описывал его как человека «пренебрежительного до грубости».

В 1942 году, когда Оппенгеймера назначили руководителем Манхэттенского проекта, некоторые из его коллег восприняли это назначение скептически, предполагая, что с таким характером и административным опытом ему нельзя доверить даже «ларек с гамбургерами». И такому человеку предстояло навести мосты между инновационным, независимым миром науки и косными армейскими порядками.

Оппенгеймер полностью погрузился в работу над самым эффективным, как он считал, средством положить конец войне. Он убедил всемирно известных ученых оставить свои семьи и переехать в секретную лабораторию по созданию атомного оружия в Лос-Аламосе — глухом местечке, окруженном глубокими каньонами и высокими пиками южной оконечности Скалистых гор. Оппенгеймеру удалось хорошо сработаться и с военными, включая генерала Лесли Ричарда Гровса, выполнявшего в проекте аналогичную функцию со стороны армии.

Со временем, как отмечали друзья и коллеги Оппенгеймера, он превратился в поразительно эффективного и обаятельного администратора. В Лос-Аламос съехались крупнейшие физики мира, в том числе шесть лауреатов Нобелевской премии. Каждый из них был невероятно амбициозен, но каким-то образом Оппи заставил работать всех вместе. По словам одного из участников проекта, Оппенгеймер был просто незаменим.

К апрелю 1945 года он уже отлично справлялся со своей ролью научного руководителя проекта. Ему было всего 40. Со своей женой Китти и двумя маленькими детьми он занимал небольшой коттедж на изолированной территории Лос-Аламоса. Некогда эксцентричный профессор теперь устраивал в своем доме званые обеды для ученых и военных. Веселье обычно начиналось засветло, с сухого мартини, и выплескивалось на лужайку перед домом уже после захода солнца.

Население Лос-Аламоса к этому времени выросло с нескольких сотен человек в начале проекта до восьми тысяч ученых и военных, включая присоединившиеся к ним семьи. Город площадью 218 кв. км, получивший неофициальное название «Гора», был обнесен трехметровым забором с колючей проволокой. Внутри города тянулся еще один забор, отделявший техническую зону, в которую могли попасть только обладатели допуска высшей степени секретности. Именно в этой зоне находился офис Оппенгеймера. Там же располагались и гигантские исследовательские лаборатории. Идя по улицам Лос-Аламоса, начисто лишенным зеленых насаждений, Оппенгеймер то и дело приветствовал встречных, подобно мэру маленького городка. Он всегда сохранял самообладание, был любезен и не лез за словом в карман.

Но 12 апреля новость о смерти президента выбила его из колеи. Первым в тот день Оппенгеймера, подавленного, охваченного чувством невосполнимой утраты, встретил офицер разведки Томас Джонс.

Офис Джонса находился в здании, соединенном крытым переходом с офисом Оппенгеймера. Джонс уже собирался уходить, когда зазвонил телефон. Голос в трубке сообщил о смерти Рузвельта. Поначалу Джонс усомнился.

— Вы уверены? — спросил он.

Ему подтвердили информацию. Потрясенный, он какое-то время сидел в полной тишине, понимая, что должен встать, пойти и рассказать об этом другим. База была закрыта от внешнего мира: никаких радиостанций, газет. Ближайший город, Санта-Фе, находился в 56 км. Согласно картам, Лос-Аламоса вообще не существовало. Поэтому почти все здесь узнавали новости, в том числе и плохие, из громкоговорителя в технической зоне.

Первым делом Джонс решил рассказать все Оппенгеймеру. Он выбежал из своего офиса в переход, который связывал здания, и на полпути увидел знакомую фигуру, шагавшую ему навстречу.

Оппенгеймер уже был в курсе, но отказывался верить.

— Это правда? — только и спросил он.

— Да, Оппи, — тихо произнес Джонс.

Впрочем, надежда услышать другой ответ была невелика.

Вскоре о смерти президента стало известно всем находившимся в технической зоне. Работа встала. «Вы слышали новость?» — обращались друг к другу люди. Одни ошеломленно молчали, другие плакали. Все высыпали из лабораторий в коридоры и на лестницы. Никто не хотел в этот момент оставаться один.

Джонс видел, как сильно был потрясен Оппенгеймер, каким мрачным и бледным стало его лицо. Они постояли в переходе, обменялись теплыми словами о президенте; оба согласились с тем, что он спас нацию. Оппенгеймер вспомнил добрые дела, которые успел сделать Рузвельт, отметил его интеллект и «притягательность личности»^[12].

На самом деле Оппенгеймер и Рузвельт практически не были знакомы в реальной жизни. Они соблюдали почтительную дистанцию и общались преимущественно через посредников. Рузвельт всякий раз подчеркивал «огромную важность» работы, которую контролировал Оппи в Лос-Аламосе.

В письме Оппенгеймеру от 29 июня 1943 года Рузвельт попытался сгладить возникшие трения между учеными и генералом Гровсом, жестким военным куратором проекта. Рузвельту доложили, что среди ученых начались нервные срывы, вызванные давлением сроков, которые те считали утопическими. Участники проекта были также возмущены постоянным надзором за их жизнью. Некоторые сомневались в том, что бомбу вообще когда-либо удастся создать, а работу с таким опасным материалом называли безумием.

Письмо Рузвельта подтверждало статус Оппенгеймера как лидера элитной группы ученых, вынужденных работать в условиях строгой секретности и «специальных ограничений». Президент призывал Оппенгеймера убедить сотрудников проекта в том, что эти ограничения необходимы. Он просил передать им свою признательность за ту тяжелую работу, которую они выполняли, и за «личные жертвы», которые они принесли на алтарь общего дела.

«Не сомневаюсь, что их беззаветный и бескорыстный труд будет продолжен. Что бы ни планировал враг, американская наука достойно примет любой вызов», — писал Рузвельт^[13].

Сейчас, когда Оппенгеймер готовился к траурному собранию, он прекрасно знал, что кое-кто из ученых продолжает сомневаться в проекте создания атомной бомбы. Недавно такие влиятельные физики, как Лео Силард, стали заявлять о нравственном неприятии самой возможности использования ее в военных целях. Силард составил петицию и начал сбор подписей тех, кто считал так же.

Но в этот день Оппенгеймер хотел, чтобы все споры были на время отложены. Он закончил писать поминальную речь уже глубоко за полночь, а утром увидел, что его сад, улицы и весь город оказались покрыты снегом. Физик Моррисон позже назвал этот снег «небесным утешением»^[14].

Обычно оживленные улицы были пустынны. Как и вся Америка, Лос-Аламос погрузился в траур. Но на мостовой перед кинотеатром снега не было — его вытоптали сотни людей, ожидавших сейчас внутри. Джонс встретил Оппи у дверей и проводил в зал. Тот снял и вручил ему свою знаменитую замшевую шляпу.

Оппенгеймер медленно поднялся на сцену, и толпа, плотно заполнявшая ряды деревянных скамеек, притихла. Тем, кто знал Оппи уже давно, он показался вдруг таким же хрупким, каким был в молодости, когда блистал в Калифорнии. Многим из присутствующих, Джонсу и Моррисону в том числе, пришла мысль, что, возможно, это означает конец проекта.

Оппенгеймер замер на фоне приспущенного звездно-полосатого флага и какое-то время стоял молча. Затем очень тихо, почти шепотом, он начал свою поминальную речь, которая должна была приободрить тысячи сотрудников Лос-Аламоса.

— Три дня назад, когда мир узнал о смерти президента Рузвельта, многие из тех, кто никогда не плачет, плакали; мужчины и женщины, не привыкшие молиться, возносили молитвы Богу. Многие из нас взглянули в будущее с глубокой тревогой; многие из нас ощутили неуверенность в том, что наша работа будет доведена до конца; все мы вдруг вспомнили, насколько это драгоценная вещь — масштаб личности одного человека^[15].

Нам выпало пережить годы величайшего зла и ужаса. Рузвельт был нашим президентом, нашим главнокомандующим и нашим лидером в самом настоящем, неискаженном значении этого слова. Во всем мире люди взирали на него как на путеводную звезду, видели в нем символ своих надежд на то, что зло этой эпохи никогда не повторится впредь, что огромные жертвы, которые уже принесены и которые еще предстоит принести, станут дорогой к новому миру, более подходящему для обитания человечества. В такие тяжелые времена люди осознают свою беспомощность, свою глубокую зависимость. Чем-то это напоминает средневековье, когда смерть доброго, мудрого и справедливого короля повергала его страну в отчаяние и скорбь.

Затем Оппенгеймер обратился к тексту, который вдохновлял его многие годы.

— В священной книге индусов Бхагавадгите говорится: «Человек — это создание, сущность которого — вера. Что есть его вера, то есть и он». Веру Рузвельта разделяют миллионы мужчин и женщин в каждой стране мира. И это — причина, чтобы сохранить надежду, причина, по которой мы должны посвятить себя надежде на то, что его добрые дела не прервутся с его смертью.

После этих слов люди в зале, ученые и их близкие, поднялись со своих мест и долго стояли так молча, скорбно опустив головы.

Ясности в отношении того, как поступит Трумэн с Манхэттенским проектом, не было, но Оппенгеймер как мог пытался сохранять оптимизм.

— Рузвельт был великим архитектором. Возможно, Трумэн окажется неплохим плотником, — сказал он в этот день своему другу, физику Дэвиду Хокинсу^[16].

Но Оппенгеймер не был в этом уверен. Наверняка он знал только одно: после нескольких лет интенсивных исследований и миллиардов, потраченных из бюджета, ученые в Лос-Аламосе должны добиться результата, и как можно скорее.

Примечания

10

Public Papers, Franklin D. Roosevelt, December 7, 1941.

11

Smith and Weiner, Robert Oppenheimer: Letters and Collections, p. 287.

12

Thomas O. Jones, interview, Voices of the Manhattan Project, August 9, 2002.

13

Franklin D. Roosevelt letter, dated June 29, 1943.

14

Smith and Weiner, Robert Oppenheimer: Letters and Collections, p. 287.

15

Там же, с. 288.

16

Palevsky, Atomic Fragments: A Daughter's Questions, p. 116.