Охотники за душами

Крис Брэдфорд, 2021

Меня должны были принести в жертву много-много поколений назад. Откуда я, Дженна, узнала об этом? От Феникса, моего защитника – в каждой из наших жизней. Бессчётное количество жизней, и столько же имён. Разные концы света, от Мезоамерики и кровавых жертвоприношений до Лондона наших дней и ультрасовременных гаджетов. Средневековая Англия, Древний Китай и Древний Рим… Эти двое всегда вместе: душа-Первопроходец и её Защитник, спасающий её от Охотников за душами, стремящимися заполучить Свет её души. Им суждено быть рядом. В этой жизни их зовут Дженна и Феникс. Но они встречались и как Войнока и Хиамови, Дзианья и Некалли… Дженна, носительница ярчайшего Света, привлекает самого тёмного из Охотников. К счастью, Феникс снова рядом. Как и всегда.

5

— У тебя все в порядке в школе? — спрашивает мама, когда я дрожащими руками накладываю себе ужин в тарелку.

Она сидит за столом напротив меня, прихлебывая минералку из стакана, и сверлит меня взглядом своих светло-голубых глаз. Светлые нордические волосы стянуты в пучок на затылке.

— Да… Все нормально, — бормочу я, погруженная в свои тревожные мысли.

Тот странный бомж на рынке напугал меня даже больше, чем парень в синей бейсболке. Он тоже… обернулся. Как оборотень. Не только поведением — у него и голос изменился, он просто всем собой превратился в кого-то совсем другого. И французский у него прорезался такой беглый, чистый, как родной… Конечно, нельзя судить о людях по внешности, может, он родом из Франции или когда-то раньше там жил… Но, ей-богу, сперва он говорил с таким густым южнолондонским акцентом! Какова бы ни была его жизненная ситуация, у бедолаги, очевидно, большие проблемы с психикой, если он способен так быстро переключаться между субличностями… Ну, если исключить вариант, что он гениальный актер!

— После вечеринки у Мэи в субботу ты что-то невероятно тихая, совсем в себя ушла, — мама настойчиво продолжает развивать тему. Наконец она снимает очки и подходит, чтобы ласково положить мне руку на голову. — Вы с ней, случаем, не рассорились?

— Нет, у нас все хорошо, — ровным голосом выговариваю я, однако же стараюсь не встречаться с ней глазами.

Не хочу, чтобы мама догадалась, насколько же я подавлена и потрясена. Я люблю родителей, у нас отличные отношения… Но все равно я не готова рассказать им правду о случившемся. Они придут в ужас, замучают меня вопросами, на которые у меня нет ответа… И для себя-то нет, не только для них. Я знаю только одно: мне страшно, и я в таком сильном смятении, что сомневаюсь даже в собственной оценке произошедшего. Например, мне могло показаться, что парень в бейсболке за мной следил. Что же до бродяги… А вдруг мне все примерещилось из-за панической атаки? Вдруг это был посттравматический приступ после нападения подростковой банды? Хотя поведения сумасшедшего с нефритовым ножом все равно ничего не объясняет… Я всерьез начинаю беспокоиться, уж не схожу ли я с ума.

— Может быть, у тебя проблемы в классе? — вступает в разговор папа, который, как всегда, пытается взять быка за рога. — Тебя, случаем, не пытаются травить?

На лбу его собрались тревожные морщинки, ноздри раздуваются: он правда сильно обеспокоен. На вилку его уже наколот кусочек курицы, но папа не торопится отправлять его в рот, дожидаясь моего ответа.

Я только качаю головой, гоняя по тарелке очередную горошинку.

— Тогда что случилось? Проблемы с парнем?

— Нет, пап! — вскрикиваю я, от неожиданности роняя вилку. Запоздало доходит, что он имеет в виду любовные отношения, но слишком уж метко он умудрился попасть своей фразой. Аппетита и так не было, а теперь он совсем улетучивается, и я отодвигаю тарелку. — Можно, я пойду к себе?

Мама в ужасе:

— Доченька, но ведь ты почти ничего и не съела! — Она прикасается ладонью мне ко лбу. — У тебя, случаем, нет температуры?

Я отодвигаю стул, ножки его скрежещут по полу. Поднимаюсь на ноги.

— Нет, я точно не заболела. Просто очень много учебы сейчас, вот и все. Контрольная по истории на носу.

— Понимаю, — кивает папа, жестами советуя маме оставить меня в покое. — Эти старшие классы — всегда огромный стресс. Иди к себе, конечно, если хочешь, а понадобится что-нибудь — зови нас.

Я с трудом изображаю веселую улыбку в адрес мамы, целую папу в щеку и наконец убираюсь из столовой. Прикрывая за собой дверь, из вестибюля я слышу приглушенные голоса родителей.

— С Дженной происходит что-то однозначно скверное, — это партия мамы. — Она последнюю пару дней на себя не похожа.

— Может, просто подростковые гормональные скачки? — со вздохом предполагает отец. — Вспомни себя в ее возрасте…

— Стив, это не шутки — на ней лица нет! И в глазах сосудики полопались! И ты хочешь, чтобы я не волновалась…

— Совершенно нормально, что ты волнуешься, что мы волнуемся оба. Мы же ее родители. Но давай дадим ей время отдохнуть, как следует выспаться, и посмотрим, как дела будут обстоять наутро. Может, она просто подцепила вирус и за пару суток выздоровеет. А если проблема посерьезнее, мы найдем способ ее решить. Все вместе.

Губы мои невольно искривляются в грустной усмешке. В нашей семье главный решатель проблем — это папа, так всегда было и есть. Всегда готов выслушать, помочь найти выход… Но вот сейчас я далеко не уверена, что из моей ситуации найдется простой и безнапряжный выход — даже с помощью папы.

Я наконец-то у себя в комнате, в своем личном убежище, в своей крепости. С тяжелым вздохом я плюхаюсь за стол. В углу — моя широкая белая кровать, удобная, с пирамидой подушек, на вершине которой гордо восседает Коко — плюшевый кролик, игрушка детства, совсем старенькая, но любимая: ни за что не выкину. На стене в изголовье кровати на пробковой доске пришпилены любимые открытки из семейных путешествий, постеры, вырезки из журналов — в основном фотографии певцов моей любимой группы, The Rushes. У противоположной стены — книжный шкаф. Целая длинная полка занята историческими романами, полкой выше — школьные сертификаты и наградные грамоты, посредине — главная гордость: золотой кубок школы по спортивной гимнастике. Слева от шкафа — большое подъемное окно, выходящее на череду соседских садиков — обычный пригородный пейзаж, обрамленный гирляндой, которую я зажигаю по вечерам, и занавесками цвета фуксии.

Это моя тихая гавань, где я всегда чувствую себя в безопасности. Здесь и встреча с сумасшедшим бродягой кажется дурным сном, не более. И даже нападение в парке как-то отстраняется во времени и в восприятии, словно это произошло с кем-то другим. Но все равно изнутри меня сосет острая тревога. Чтобы отвлечься, я достаю из сумки учебники. Так, математика подождет, география тоже… Я открываю учебник истории на месте закладки. По странному совпадению, темой контрольной будет именно Французская революция. Я включаю ноутбук, чтобы делать заметки, и погружаюсь в чтение:

«Так называемый период Террора — фр. La Terreur — длился с 5 сентября 1793-го по 28 июля 1794-го. Его начало было спровоцировано конфликтом между двумя ведущими политическими фракциями — жирондистами и якобинцами…»

Я записываю даты и названия фракций. История никогда не казалась мне бессмысленным нагромождением чисел и событий — это на самом деле мой любимый предмет. В отличие от большинства одноклассников, которые считают ее скучной, для меня история — нечто очень живое и лично задевающее. У меня есть любимые периоды, вроде времени Тюдоров или Второй мировой войны, в которых я особенно хорошо разбираюсь — могу перечислить факты и события так точно, словно бы они имели место вчера. А если хорошенько сосредоточиться, то у меня даже получается словно бы перенестись туда и увидеть внутренним взглядом, как все было на самом деле.

«La Terreur был отмечен массовыми казнями так называемых врагов революции. В целом экзекуции было подвергнуто более 40 000 человек, из них 16 594 казни были выполнены посредством…»

Чок!

«…посредством гильотины, а больше 25 000 жертв на всей территории Франции казнены самочинно, без суда. Практически вся аристократическая верхушка Франции…»

Чок!

Я, вздрагивая, отрываюсь от чтения на третьем тупом коротком ударе, который слышится из-за окна. Наконец выглядываю наружу, чтобы увидеть, как наш сосед мистер Дженкинс возится в своем садике, одетый в зеленую ветровку, знававшую лучшие дни. Сейчас он под старой яблоней рубит коротким топориком груду оставшихся после обрезания кустов веток. Сейчас всего-то сентябрь, но мистер Дженкинс человек основательный и любит заранее набить дровишками для камина свой дровяной сарай. Я возвращаюсь к чтению под стук топора, создающий неровный, но постоянный ритм на заднем плане: «Чок… Чок… Чок».

«…Гильотина, которую тогда прозывали Великой Национальной Бритвой, стала своеобразным символом революционного времени, приобретя страшную славу тем, что именно на ней были казнены главные фигуры уничтоженной монархии — в том числе король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта».

Внизу страницы иллюстрация — репродукция картины маслом, изображающей казнь Марии Атуанетты на площади Революции 16 октября 1793 года. Мне очень легко внутренним взором воспроизвести эту сцену в действии — как если бы я стояла среди толпы. Низложенная королева в белом платье, с белой шалью на плечах, в белом чепце с черной лентой… Она с королевским достоинством сходит с открытой повозки под улюлюканье и свист собравшихся на площади. Ее конвоиры одеты в красно-сине-белые туники, цветов революции; они злорадно скалятся, грубо подталкивают ее вперед, к эшафоту… Она поднимается по ступенькам и по пути случайно наступает конвоиру на ногу — само собой, с ее губ слетает вежливое Pardonnes-moi. Палач — тот самый Шарль-Анри Сансон, чудовище, чье имя осталось в веках, — грубо состригает длинные волосы Марии, чтобы удар лезвия гильотины пришелся на открытую шею. Бывшая королева преклоняет колени для тихой последней молитвы — и ложится на доску. Привычным деловитым движением Сансон слегка сдвигает королеву вперед — и фиксирует ее шею в деревянной колодке…

Толпа безмолвствует. Глаза каждого зрителя кровавой драмы прикованы к ней, все жадно ожидают, когда с лязгом упадет огромный нож…

Коротким движением Сансон высвобождает лезвие, и… ЧОК!

Голова Марии-Антуанетты, отделенная от тела, падает в корзину, и народ разражается возбужденными криками: «Vive la Nation! Vive la République!»

Сансон за волосы выхватывает голову из корзины и высоко поднимает ее на всеобщее обозрение, толпа вокруг ревет от восторга — и в этот самый момент кто-то хватает меня за запястье. Я в ужасе оборачиваюсь и вижу перед собой физиономию мужчины, щерящегося в щербатой усмешке. Это лицо… я знаю его — это лицо сегодняшнего бродяги с рынка! Только здесь и сейчас он гладко выбрит и одет в мундир национального гвардейца.

— C’est elle! C’est elle! — вопит он, вздергивая мою руку, чтобы Сансон заметил.

Палач резко оборачивается, его черные, как угли, глаза полны недоверия и ярости. Он швыряет в мою сторону отрубленную голову королевы и орет по-французски во весь голос: «Казнить ее! Казнить ее во имя Революции! Свобода, равенство, братство!»

Множество рук, вцепившись со всех сторон, тащат меня к эшафоту, потом вверх по ступеням, пока толпа возбужденно скандирует: «На гильотину! Á la guillotine! Á la guillotine!»

Меня, пытающуюся сопротивляться, укладывают на доску, пристегивают ремнем, который больно впивается в тело. Со стуком падает деревянная колодка, зажимая мою шею меж двумя планками. Теперь, когда голова моя зафиксирована, я могу только смотреть перед собой — в намокшую от крови плетеную корзину. В груди поднимается отчаянный крик, но быстро обрывается, когда стальное лезвие падает и…

Я рывком просыпаюсь, выпадаю обратно в реальность. На губах угасает невольный крик, переходя в слабый стон. По виску течет струйка холодного пота. Я неосознанно хватаюсь рукой за шею. До чего же яркий кошмар — я будто бы еще чувствую, как острое лезвие касается кожи, разрезает плоть…

Настольные часы показывают двенадцатый час. В окно проникает холодный лунный свет, лучи достают до моей кровати. Кролик Коко сидит на подушках боком, под странным углом, уши свесились на одну сторону — вид у него такой, будто шея сломана.

Мой взгляд сам собой возвращается к странице с картиной казни Марии-Антуанетты. Я различаю среди толпы женщину, чье лицо кажется пугающе знакомым… По спине пробегает волна дрожи, и я захлопываю учебник, отталкивая его от себя.

Просто у меня разыгралось воображение. Я очень эмоциональная… Все это только воображение.

Нетвердой походкой я иду к постели, по пути выключаю гирлянду на окне и задергиваю занавески. За окном мне мерещится призрачная фигура, замершая напротив, под яблоней в соседском саду. Высокая тень неподвижно стоит возле толстого бревна, в которое вонзено лезвие блестящего под луной топора.

Подавив крик ужаса, я плотно закрываю занавески и наконец ныряю в постель, зарываюсь под одеяло. Зажмурившись и сцепив пальцы рук, я начинаю отчаянно молиться, потому что знаю — в темноте под моим окном действительно кто-то стоит. Следит за мной. Выжидает.