Нулевые дети. Рассказы

Крапива

В сборнике представлены рассказы, отличающиеся нетривиальной интерпретацией простых сюжетов и непривычно замысловатой структурой. Стиль повествования оригинален, легок для восприятия и узнаваем. Художественные миры настолько реальны, что не кажутся вымышленными, даже если сюжет намекает на мистику. Рассказы непременно натолкнут на размышления: не упускаем ли мы в потоке рутины нечто необъяснимое, без чего объективная реальность не смогла бы существовать? Книга содержит нецензурную брань.

Нулевые дети

Длиннорукий парень, одетый в рваные засаленные джинсы и футболку Sex Pistols, выплёвывал слова песни вместе с кислым пивом, скача посреди заваленного хламом гаража:

Я заблудился, ха,

Я испугался, ха,

В угол забился

И там остался…¹

Всё здесь было коричнево-красным: пыльный настенный ковёр, дачный диван, застеленный лоснящимися покрывалами с оленями, столы, шкафы и немного инструментов, оставшихся хозяину от деда вместе с самим гаражом. Сквозь жар от буржуйки и дым дешёвых сигарет проступали очертания собравшейся компании. Уже порядком поддавшие подростки от тринадцати до семнадцати жались друг к другу и орали песни.

Обезумевшие от гормонов парочки забивались на диване поглубже в дым и мрак и, не зная, что именно делать с внутренним жаром, только сгорали изнутри и заливали внутренности алкоголем. Они росли в разных семьях, но не нашли ещё себя и не знали, к чему стремиться и как перестать выживать.

Девочек было мало — только достаточно безумные для того, чтобы решать возрастные проблемы опасными путями.

— Граф, давай своё! — затягиваясь, прокричала одна.

— Да ну нах! Давай это ещё послушаем!

— Не, реально, Граф, сыграни! — поддержал Сиплый. Его лицо, изрытое акне, подсвечивалось огнём буржуйки и показалось вдруг героически прекрасным.

— Лаано, — заключил глава тусовки, доставая с высокого шкафа гитару — третья струна держалась на гвоздике, фанера расползалась, жир и пыль пальцев приподняли уровень грифа.

Уже поплывшие глаза публики смотрели на музыканта с восхищением или уважением: он играл, он сочинял своё — о том, как его не понимают, как он любил, как неправильно устроен мир. И взгляды этих растрёпанных подростков нулевых в этот момент были ему важнее, чем мечта выбраться отсюда, забитая тяжёлыми ботинками в глубь души.

Они, как и всегда, были готовы к драке, когда скрипучая калитка гаражной двери распахнулась и кто-то смутно знакомый проорал в зыбкую темноту:

— Пацаны! Наших бьют!

Такой призыв раздавался часто: дрались районом на район, панки против рэперов, гопники против умников. Слишком обдолбанные не утруждались поиском стороны, только находили что потяжелее и били припозднившихся прохожих по тёмным переулкам.

— Эй ты, Мелкий! — гавкнул Граф на чьего-то младшего брата, суетливо подбиравшего трубу из валявшейся в углу кучи. — Ты остаёшься здесь.

— Чё? С девчонками? Ну ты чё, ну Саааня!

— Ты меня слышал. Увижу рядом — больше в гараже твоей хари не будет, — добавил Граф и закрыл за собой дверь.

Бежать было недалеко — гаражный кооператив ютился в тени пятиэтажки районного отделения милиции, а через два дома от него, у ночного магазина, пятеро подростков с затуманенными глазами махали битами, иногда попадая по парню, которого трусливо прикрывала тоненькая девочка. Её не трогали — отталкивали и снова месили прижавшегося к красно-кирпичной стене пацана. Он давно не сопротивлялся — только закрывал руками голову, выставив вперёд ободранные локти.

Когда Граф добежал до места, всё было кончено.

Укуренные юнцы на угнанной у бати пятнахе не искали драки — они хотели бить и, когда заметили панков, бегущих к ним со ржавыми трубами, удрали.

Улица опустела. Из забранного решёткой окошка магазина опасливо смотрела тётка-продавщица — дозвониться до милиции не удалось, а больше она ничего не могла сделать, да и не хотела: подумаешь, пацан. Только светловолосая девчонка лет пятнадцати продолжала прикрывать уже упавшего парня от новой угрозы. Граф отбросил трубу и медленно подошёл к ней:

— Болит что?

Девушка только покачала головой.

— Женщина, — обратился он к продавщице. — Там у вас телефон есть? Звоните в скорую.

— Вот суки, свалили, — подал голос Сиплый, — чё делать-то теперь будем? Блин, Граф, нам нельзя скорую дожидаться: на нас всё повесят. Ты хоть знаешь, кто это?

— Видел на районе. Как зовут? — спросил Саша у всё ещё молчавшей девушки.

— Ася.

— Класс, я Саня. Я спрашиваю, парня твоего как зовут?

— Это брат. Андрей.

— У него паспорт есть с собой?

— Есть, есть, — откликнулась продавщица, вернувшаяся из глубины магазина, — он пиво покупал, я проверяла.

— Тётенька, вы же видели, как всё было? Мы пойдём, а? Андрею мы не поможем, тут только скорую ждать, а рассказать нам нечего. Мы пойдём?

— Идите, ребятки. Я никого не видела. А девчонку как же? Её же допрашивать будут.

— Ася, погнали с нами, пивка выпьем? Нечего тебе с ментами общаться, они тебя всю ночь в отделении продержат и потом ещё год будут разбираться, чё да как.

— А брат? Что с ним? Он будет в порядке?

— Я чё, доктор? — он посмотрел на поднимавшуюся и опадавшую грудь побитого. — Пока дышит. Больше мне нечего сказать.

Парни подрывались уйти, а девчонка так и стояла на коленях вполоборота к брату и не двигалась. Граф оставался рядом и пытался придумать хоть что-то.

Услышал сирену.

— Валите, — спокойно сказал своим, протянул руку Асе, — пойдём за угол. Ты будешь смотреть.

Она не шевельнулась.

— Бля, ну вот чем ты ему поможешь? Хочешь остаться?

— Нет, — ответила наконец. Он схватил узкую холодную ладошку и потащил.

Остановился раньше, чем она ожидала, — у крыльца на торце соседнего дома. Нужное когда-то, теперь оно вело к заложенной бетонными блоками стене. Граф сел прямо на бетон и притянул Асю к себе. Она попыталась отстраниться, но вдруг поняла, что над его плечом видит всё, что происходит у магазина. Замерла. Вдвоём, они слились с пейзажем.

В белом шуме Графского гаража Ася не слышала ничего. Она уставилась в огонь буржуйки и продолжала вслушиваться в память: в вой сирены скорой помощи и матюки врачей, заносивших брата в машину. Она не была наивной девочкой, она видела, как сильно его били, как прерывисто он дышал, как торопились врачи. Она надеялась на чудо, но не верила в него. И уже пыталась представить, что будет после того как.

— Бля, да что за мелкие пидорасы! Дрались бы, как нормальные мужики! Так нет, они свалили! — Сиплый разбавлял адреналин пивом. Холодный ужас приближения к смерти прятался, но не уходил.

— Да ты бы тоже небось свалил на их месте! — прикольнулся кто-то.

— Эй, ты чё?

— Не ставь брата Сиплого на место лохов, которые бьют одного чувака, так ещё и…

Граф замолчал, как только Ася выскользнула в гаражную дверь. Он тусовался в противоположной точке помещения — так далеко от неё, как мог, но её перемещения чувствовал телом.

— Так ещё и что, Сань?

— Так ещё и с девчонкой, — ответил за него Сиплый. — Сходи за ней, как бы она чего не сделала.

— Да чё она сделает… — сказал Граф, но поднялся.

Она стояла прямо за дверью, а когда он вышел, отбежала за угол. Он повернул следом и сразу увидел её — Ася сидела на пожухлой от жары траве, прислонившись к гаражу, и смотрела на него. Саша подошёл и опустился на корточки рядом. Закурил, поднеся зажигалку сбоку.

— Дай сигарету, — сказала Ася.

Он отдал свою, прикурил новую.

— Думаешь, там ему будет нормально? — спросила девчонка, кивнув вверх.

— Когда умирал мой дед Саша, мы были с ним в квартире вдвоём: родители то ли работали, то ли ещё где шлялись, хер знает. Он был очень крепкий мужик, никогда не жаловался. Но хоть он ничего не говорил, я знал, что ему капец как больно. Он как-то дышал… Как человек, когда он что-то очень тяжёлое поднимает, что-то охуенно тяжелее, чем может поднять. Так вот, в тот вечер я проходил мимо его комнатухи и услышал, что он дышит нормально, и подумал: «Как круто, что деду лучше, опять будет меня на закорках тягать», — и побежал к нему поздравить. А он лежал, смотрел на меня, дышал и улыбался. И знаешь, у него так слёзы текли, но как будто… От радости, что ли, понимаешь? Он умирал и радовался этому. Ему хорошо там, я точно знаю.

Он оторвал взгляд от огонька сигареты, резко затушил её, повернулся и поцеловал Асю. Ася плотнее вжалась в кирпич за спиной, ощутила между ног уже знакомый огонь и впервые в жизни во время поцелуя решилась закрыть глаза. Она чувствовала только его, жар и пульсацию песни, доносящейся из гаража:

…и они там вдвоём,

И мы, наверное, туда попадём

По дорогам вен, по дорожкам пыли,

Ведь мы так любили, мы были…

То лето превратилось в зебру. День сменялся днём, боль — радостью. Брат не пережил биты отморозков. Родной город виделся красновато-серым, заполненным страхом и угрозой. Но в гараже у Графа она находила покой и защищённость — от сумасшедших подростков, от ушедшей в себя матери, которая каждый день нагружала свою тележку замызганными коробками с тряпками, купленными на одном базаре, чтобы продать их на другом; от вконец спивающегося отца, ходившего по квартире серой тенью, матерящегося и раздающего оплеухи оставшимся в живых близким: «Бей своих, чтобы чужие боялись», — возможно, думал он и начинал день с пары-тройки стопок. Чтобы не было больно, чтобы не помнить о том, что больше нет сына, что за каждым углом эти отморозки ждут дочь, чтобы изнасиловать и убить. Чтобы не думать о том, что причин этому нет никаких и защиты ждать тоже неоткуда. Просто мир такой.

Она смотрела в небо и видела там улыбающегося брата — живого и всё ещё защищающего её, она плакала и смеялась, а потом шла к Графу и наблюдала, как приходят к нему друзья, как они пьют и спорят, как строят планы на жизнь и выблёвывают все надежды вместе с дешёвым пойлом.

В то лето лампа накаливания внутри Аси искрила. Она была счастлива до безумия и стыдилась этого, потому что брат всё-таки умер. И была несчастна до разрыва сердца, потому что скучала по брату и не могла поверить, что его больше нет.

В то лето она не думала, а только чувствовала: счастье, любовь, боль, страх — всё на свете было не изведано, а Граф открывал ей всё новые двери. Последней было отчаяние.

— Я уезжаю, — он выдохнул фразу в гаражный потолок вместе с дымом. Было душно и потно. Она прикрывала ногой его наготу, но теперь спряталась целиком под покрывало с оленями.

— Надолго?

— Совсем. Не собираюсь возвращаться.

Ася села на диване лицом к Графу. Смотрела на него, гладила лоснящегося оленя и молчала. Наверное, минут пять. Молчал и он.

— Почему? — прохрипела она.

— Я в институт поступил, поживу у родителей, — он помолчал. — Не могу оставаться здесь вечно, — добавил он зло, — я закончил техникум, я сантехник! Как делать мир лучше, если ты сантехник в этой жопе мира?!

— Как угодно.

Она оделась, выкурила последнюю сигарету, глядя в лоно холодной буржуйки, и ушла. Стало тихо.

Школу, в которой училась Ася, окружал бетонный забор, и только в двух местах в нём предусматривались чёрные кованые ворота. Мокрые коричневые листья скрыли дорожки к ним, но дождь не шёл. Лучи октябрьского солнца пронизывали на редкость прозрачный воздух.

Выходя за ворота, Ася расстегнула куртку.

— Привет, — к ней подошёл Граф.

Она оступилась и задышала чаще, но только сильнее сжалась.

— Привет, Саш. Как дела? — и пошла дальше. До дома — десять минут, должно хватить, чтобы на него насмотреться и утвердиться в решении, что даже думать о нём не стоит. Затошнило, но от холодного ветра полегчало.

— Нормально. Приехал вот. Пятница сегодня. Как учёба?

Он ждал её довольно долго, в новых чёрных джинсах, подаренных родителями на день рождения, в старых мартинсах и футболке «Пурген» он чувствовал себя классным, но только вне школы. Когда аккуратненькие школьники начали выходить, он понял, что футболку он носил всю неделю и от неё уже пованивало, что на нормальную косуху он так и не накопил, а потому был в какой-то замызганной чёрной куртке, что из-под кепки с кольцом в козырьке торчат красные, замёрзшие уши. От этого хотелось кому-то втрепать с ноги, нажраться и жалеть себя в глубине дедова гаража.

— Ну так. Ты же знаешь, я не слишком умная.

Они переходили дорогу — водители привычно не уступали школьникам, столпившимся у перехода.

— Умная, не умная — для меня ты самая классная, — выдавил Саша.

Она повернулась к нему, внимательно вгляделась в отведённые глаза и хотела что-то сказать, но боковым зрением увидела, что старенькая белая копейка всё-таки остановилась перед переходом. Промолчала.

Остаток пути прошли молча. Кричали где-то запоздавшие охрипшие птицы, пахло листвой. Только у самого подъезда она приостановилась:

— Ты надолго здесь?

— Уеду в воскресенье утром.

— Ты не спросил меня о брате.

— А что спрашивать? Я вижу.

Он видел, что из школы она вышла одна и ни с кем не разговаривала, что под курткой на ней старая толстовка на молнии, которую раньше носил её брат, что рюкзак с одной лямкой поперёк груди тоже явно мужской и размером больше, чем ей нужен. Она скорбела, но очень-очень тихо, окружая себя братом, заключая себя в него.

— Как родители? — спросил, когда поднимались на её четвёртый этаж.

Ей пришлось пожать плечами, о них хотелось говорить ещё меньше, чем о себе.

— Не поднимайся выше, — сказала на площадке над третьим. — Пока.

— Пока.

Открывая дверь, очень старалась не смотреть на лестничный пролёт и на него, потерянно стоявшего между этажами. Только на замочную скважину, только на ключ, только вперёд, в квартиру.

Она зашла и захлопнула дверь. Разрешила себе на секунду прислониться и закрыть глаза. Потом сняла куртку, повесила на гвоздь и обутая прошла по грязному тёмному коридору в свою комнату — из родительской раздался пьяный мат отца, но Ася старалась не слушать.

В своей комнате достала из рюкзака стопочку сшитых вручную листочков, открыла их на третьей странице и вычеркнула день. Через три месяца ей должно было исполниться шестнадцать. Месячные задерживались на четыре недели и шесть дней.

Граф шёл по пустырю в сторону реки. Иногда он натыкался на лужи, прятавшиеся в жухлой траве под налетевшими листьями, но только яростно бил по воде ногой. Злился. Город уже стал чужим, но всё ещё не хотел отпускать. Саша смотрел по сторонам и видел «родные» места и смутно знакомые лица, и его это бесило. Он мечтал о больших городах, где все будут незнакомцами, а он — свободен от чужого мнения о себе. Но в новом месте он всем рассказывал о себе старом… Хотелось напиться и забить — что-то сверлило мозг.

Сел на булыжник на берегу и кидал в воду камни, которые отковыривал из-под себя. Реальность размыло: берег, грязь под ногами, мысли, чувства.

— А чего ты хотел? — вдруг спросил себя вслух. — Чего ты, на хрен, хотел?

И тут пошёл дождь.

Ася бежала под дождём. От дома до гаража Графа — десять минут спокойным шагом, бегом — не больше пяти. Слишком скоро она уже стучала в хорошо знакомые ворота. Только сейчас почувствовала, что насквозь промокла, вспомнила, что раз или два поскользнулась и упала в лужу, ощутила царапины на лице и левой руке. Она стояла и переводила дыхание, и приходило осознание глупости этой пробежки. Почему она вообще решила, что он здесь? А главное, что хотела ему сказать?

— Открывай! — крикнула она дверям.

Гараж распахнул своё чрево. В глубине стоял Граф. Пьяный.

— Ты ч-ч-чё? — промычал, глаза фокусировались с трудом.

— Ты пьёшь один?

— А чё? — он опёрся рукой о створку ворот, Ася продолжала стоять под дождём. — Те-е чё, дело есть какое?

Она стояла и смотрела на него, а по лицу и светлым, по-дурацки завивающимся волосам текла вода. Она была грязной, она даже не надела куртку.

Подняла голову вверх и закрыла глаза, убрала с лица волосы и сделала шаг вперёд.

— Хорош бухать. У тебя теперь новая жизнь.

Не поверил ей сначала. Не поверил и тому, что смутно помнил наутро.

— Будущего нет, — шептала она Графу в темноте. — Ничего не важно, кроме «мы» и «сейчас».

— Конечно, милая, — шептал он в полубреду и думал, как бы избавиться от неё: она держала его в этом городе, она делала его обыкновенным, а любовь к ней мешала вырваться.

— Я беременна, — сказала она.

Он подумал, что ослышался, и промолчал.

Они всё ещё были в гараже. Он полулежал на диване, сползая всё ниже, она стояла напротив. И снаружи, и внутри было тихо, только потрескивал старый ящик в буржуйке.

Но днём воскресенья, когда отошла первая похмельная тяжесть, он собрался и уехал. Ася не обижалась, понимая, что она не его мечта, да и вообще не мечта. О беременности она говорить не собиралась, но не знала, что ещё делать.

Её живот стал источником тревоги и силы одновременно. Иногда она представляла себе, как поднимаются от него к сердцу тепло и любовь, в другие моменты чувствовала только исходящее от него отчаяние. Можно ли создавать новую жизнь в этом мире? Она не была уверена.

Граф не протрезвел от этой новости, как она надеялась, не повзрослел. Его глаза остались осоловелыми и тупыми.

Прошло несколько дней. Настоящая, а не воображаемая жизнь захватила его. Только иногда в дальнем углу мозга шевелились странные мысли, пробивавшиеся в снах. Ему снилось, как ещё живой дед выговаривает отцу: «Сын! Не бросай Саню, не выходит путного из брошенных детей». — «Ну что ты, па, — отвечал отец. — Я же только в Москву. Денег заработаю и вернусь, ничего он не брошенный. Ты брошенный? А, сын?» Граф пытался сказать отцу, чтобы он не уезжал, что ему не с кем говорить, что его некому любить. Что он не знает, что делать. «Папа, что делать? Что-то пошло не так… Мне нужно принять решение. О чём я должен подумать?»

Вспомнив, что сказала ему Ася, проснулся — резко и окончательно.

«Беременна.

Новая жизнь. Моя дочь… Или сын?»

Он вылетел на улицу в пять утра. Идти было некуда, но хотелось что-то сделать прямо сейчас. Нашёл таксофон, трясущимися руками, ошибаясь, набрал код с карточки и её домашний. Сбросил, не дождавшись гудков: понял, что ещё слишком рано. Пошёл бродить дальше.

«Квартира у меня есть. Родители не вернутся из Москвы, да если и вернутся… Где взять денег на свадьбу и ребёнка? Ведь у неё обязательно должна быть свадьба».

Он проходил мимо закрытых тёмных магазинов, слизывал с тыльной стороны ладони дождь, убирал руки в карманы и доставал их снова.

«Простит ли дед, если продам гараж?»

Он продолжал свой путь и думал о том, что бы сделал дед Саша на его месте. Он не знал, справится ли.

«Всё будет хорошо. Новое тысячелетие — новая жизнь. А будет сын — назовём Андрюхой».

Примечания

1

Здесь и далее в этом рассказе используются тексты песен группы Lumen.