Сольфериновая черепица. Рассказы

Константин Рыбинский, 2021

Сборник – как черепичная крыша, состоит из тщательно подогнанных друг к другу рассказов и миниатюр, события которых происходят во времени и пространстве от Древней Греции до современной России, жанры которых – от драмы до сатиры, герои – от мятежного Диогена до преданной овчарки Ромки. И в каждой строчке – биение сердца настоящей жизни, что гонит по нашим жилам яростно бурлящую кровь, такую же яркую, как та, что щедро пролилась в полях у далёкого Сольферино. Содержит нецензурную брань.

Сольфериновая черепица.

Мы занимали крохотный круглый столик в дальнем углу кафе у Турка уже второй час, и с каждой минутой градус учёной беседы неудержимо поднимался. Турок всё чаще с сомнением поглядывал в нашу сторону, почёсывая пудовые кулаки.

— Тсс! — прошипел я, получив очередной ожог от испепеляющих масляных глаз потомка жестоких сарацин. — На полтона ниже, Мохнатый, не то нас выкинут на улицу, невзирая на содержание.

— Чего?

— Чего «чего»?

— Чего содержание?

— Наше содержание!

— А с тобой бывает трудно, дорогой товарищ! Ну, вот. Как бы это иначе тебе сказать… — он подцепил гнутым зубцом почерневшей вилки сопливый гриб, — Пойми, я ищу сюжет.

— Зачем?

— Ты дебил?

— Тебя ударить?

— Ты дебил. Сюжет должен увлекать.

— Увлекать??? — возопил я, но, оглянувшись на Турка, сразу успокоился. — Это спустя 4 тысячи лет развития литературы? Даже если мы не будем рассматривать Рамаяну с прочими Махабхаратами и Бхагавадгитами, то куда ты денешь Шекспира?

— А при чём здесь этот полумифический персонаж? — невозмутимо возразил Мохнатый.

— А при том. Нет и быть не может под этой луной новых сюжетов!

— Да? — Мохнатый мутным взглядом уставился на склизкий гриб, отправил его в рот, запил стопкой водки, а её, в свою очередь, залил кружкой чёрного, как украинская ночь, тридцатипроцентного контрабандного портера. — А что есть?

Я покрутил в руках точёную рубиновую рюмочку, опрокинул на язык, закатил глаза, посмаковал вишнёвый букет:

— Тонкие оттенки ощущений. Сольфериновая черепица.

— Что?

— Вот именно. Что ты чувствуешь, когда слышишь это словосочетание?

— Ну, нагретую солнцем глину, трещины, запах пиццы, чоризо, кьянти, Средиземного моря….

— Вот видишь, какая палитра в двух словах? Здесь даже сюжет есть: битва у Сольферино — одно из самых кровавых и бессмысленных столкновений мужчин по поводу….

— По какому?

— А им всё равно. Но крови пролилось море. И она подмешивается к твоей глине, кьянти и трещинам.

— И что?

— А то. Словосочетание «сольфериновая черепица», описывающее какую-нибудь запылённую крышу дома в глухой провинции, утонувшей в липах и виноградниках, может быть гораздо глубже и интереснее, чем все избитые сюжеты и их усыпляющие извороты, что происходят под ней.

Мохнатый хмыкнул:

— А мне казалось, что сопли жевать — это всем давно надоело и скучно.

— А что не скучно?

— Ну, вот например… — Мохнатый раскурил папиросу.

— Ээээ, — протянул ошарашенный такой наглостью Турок, категорически запретивший табак.

Я вскочил, выхватил папиросу изо рта Мохнатого, погасил в рюмке. Жестами успокоил Турка, заказал большой графин вишнёвки. Турок смягчился, но погрозил кулачищем.

Мохнатый даже не заметил приближение апокалипсиса.

— Ну, вот, например….

Райзер.

Я сидел на горячей груде ржавого железа, пялясь на заходящее Солнце, что плавило этот гадский город там, внизу. Цвет мира сместился к красной части спектра, изнуряющая, адская жара спадала, дышать делалось легче. Мне нравились эти часы.

Он молча опустился рядом — обычный шалопай, как и я, лет 14-15, соответственно вида идиотского. Долго молчал, наконец, буркнул в пространство:

— Жизнь — скучная штука.

Я запустил в него взглядом, наповал поражающим педиков, дилеров и сутенёров в радиусе километра. Он хмыкнул, но без раздражения или вызова, не то сразу получил бы по сопатке — в наших местах с этим строго. Слабину давать нельзя — сожрут.

Встав, он оставил рядом со мной рыжий ободранный диск вроде большой плоской гайки с дырками внутри. Был бы побольше — сгодился б как кастет.

— Это райзер. Может понравится? — равнодушно объяснил проходимец, и заковылял на своих длинных худых ногах поближе к трассе.

Я повертел непонятную хреновину в руках и так и этак, пожал плечами. Непонятно, куда её можно присобачить. Разве кистень сделать.

Засмотревшись на полыхающий горизонт, я воображал, как крошу новым кистенём плешивые черепа прокажённых недоумков с Нижней Свалки, как грязные вонючки разбегаются в стороны с противным визгом…. Непонятная железяка в руке сама собой разогрелась, да так здорово, что я заорал благим матом.

— Да проснись ты! — гаркнул дюжий водила, пихая меня в плечо. Рука горела, ничего в ней не было. На панели сияла на солнце монетница. Я осторожно дотронулся пальцем — раскалённая.

Вот тебе и райзер.

За грязными стёклами проносились пропылённые деревья, серой стеной стоящие вдоль разбитой вусмерть грунтовки. Иной раз на колдобинах подбрасывало до потолка, тогда шофёр ругался зло и безнадёжно. Удивительно, как в этих условиях можно было заснуть. Вспомнилось красное-красное полыхающее огнём небо из странного сна. Райзер. Странное слово.

В районе Белозорья дорога пошла ровнее, водитель расслабился, закурил.

— Вот теперь вздремни чутка, пока тихо. Только не ори опять, а то я чуть по тормозам не влупил!

Нащупав ручку регулировки спинки, я потянул на себя. Ручка шарахнула электрическим разрядом, сидение крутанулось вокруг своей оси….

Я, видно, задремал на минутку в кабине этого долбанного хеликоптера. Потряс головой, размял затёкшую руку. Прислушался к работе мотора. Н-да. Хеликоптер этот показался мне подозрительным ещё в Домодедово, так что я сразу подозвал механика:

— Силантий, послушай двигатель, не слышишь чего?

Тот прислушался, даже ухо оттопырил.

— Не слышу ничего особенного, Виссарион Григорьевич, летите с Богом, или, если вам так любезнее, с бозоном Хиггса!

Я махнул рукой, мол, тебе видней. Силантий заковылял прочь с видом мужика, которого вконец загонял капризный и вздорный барин.

Много, слишком много русской классики девятнадцатого века зачем-то впихивают в наши осоловевшие от виртуального мира мозги. С другой стороны, что изменилось от того, что барин сидит теперь не в скрипучей бричке, а в блестящей летающей погремушке? Сюжеты те же, проблемы те же. Любовь-морковь, война и мир, тварь я дрожащая или право имею….

Ну, делать нечего, лететь всё равно надо.

Внизу проплывали однообразные виды Средне-Русской возвышенности. Огромный изумрудный лесной пирог, выложенный на блюдо Земли от горизонта до горизонта нарезали на щедрые ломти всё ещё ровные ленты брошенных дорог.

Серое тяжёлое небо, вот-вот готовое разродиться мерзкой моросью, прижимало к вершинам деревьев, приходилось внимательно следить, чтобы не угробиться об очередную осину. Сказочное удовольствие от полёта, что обещала реклама, осталось в ней же: белозубый красавец вязал воздушные петли в лазурном небе над Красной площадью, резвился среди марципановых куполов Покровского собора, нырял под лёгкими арками мостов, как забытый хулиган Чкалов.

Там, подо мной, мосты давно обрушились. Там почти всё давно обрушилось.

Вообще-то, Виссарион Григорьевич с детства панически боялся высоты. Но, во-первых, считалось, что страхи необходимо преодолевать, а во-вторых, на бронеавто в сто раз опаснее. Вон они, внизу, на заваленной ржавыми обломками поляне у затянутого ядовитой ряской пруда: корчат рожи, подпрыгивают, швыряют вверх копья.

«Животные», — брезгливо поджал губы Виссарион Григорьевич. «За что они нас так ненавидят? Это зависть, конечно. Наши дорожки давненько разошлись. Что общего может быть у человека, читающего в сортире Сартра, и не имеющего сортира в принципе? Сходство анатомии ещё ничего не значит, а различия в психологии были всегда. Дед рассказывал, что прадед приводил замкадца в священный трепет обычными шпротами и банкой маринованных огурцов из Венгрии. Какой-то очередной дальний родственник с сыном заночевали у него на Таганке, так бедный ребёнок глаз не мог отвести от красивых баночек. Теперь между нами цивилизационная пропасть. Шпроты перестали играть заметную роль в сложной картине жизненного успеха. И при чём здесь этот пресловутый успех?!» — всё больше распалялся Виссарион Григорьевич, не забывая выбирать наилучший ракурс для съёмки. «Это, конечно же, условности. Политкорректно, разумеется, говорить о том, что мы — один народ, одна страна, у нас великие цели. Но все понимают, что каждый сверчок должен знать свой шесток. На нашем все не уместятся».

Когда боковой ветер был побеждён, и верный ракурс нашёлся, двигатель предательски зачихал и потерял тягу.

— Твою мать, — неумело выругался Виссарион Григорьевич. Он потянул штурвал, стараясь увести машину в направлении белоснежных бастионов МКАДа.

«Безнадёжно! Всё теперь безнадёжно».

Машина постепенно, но неудержимо теряла высоту, Виссарион Гроигорьевич с тревогой заметил, как полуголые обезьяны с копьями бросились по его следу. Безо всякой надежды, скорее исполняя регламент, подал сигнал бедствия: никто не успеет его спасти, так что примет он смерть страшную, лютую.

«Но мы ещё поборемся!» — отчаяние придало сил. В конце-концов, на поясе висел шестизарядный Магнум, один вид которого пугал даже своего владельца, а потом, имелась теоретическая возможность спрятаться в лесу до прилёта Гвардии.

Приматы чуть отстали, так что удалось без помех посадить свою издыхающую стрекозу на берегу какой-то лужи. Не теряя времени, Виссарион, выхватил пистолет, бросился напролом сквозь кусты. Сразу началось болотце. Он уже преодолел его, когда на последней кочке поскользнулся, взмахнул руками, и с головой погрузился в стоячую воду, подняв со дна тучи ила. Сразу вскочил, по колено в мути, ахнул: пистолета в руке не было. «Теперь точно всё», — как будто мир зависел от шести выстрелов Магнума.

Сзади и сбоку послышался звук погони: хруст веток, улюлюканье, хриплые крики. Его загоняли как дичь, как зайца.

Виссарион много упражнялся на беговой дорожке в кондоминимуме. Минимум трижды в неделю он пробегал километров семь для поддержания формы в рыхлом теле офисного червя. В лесу этой формы оказалось недостаточно. Серебристые сапожки проваливались в мох, цеплялись за узловатые коряги. Виссарион Григорьевич несколько раз упал. Вскарабкавшись на почти голый пригорок, он увидел, что со всех сторон окружён толпой дикарей. Их было не меньше сотни, разрисованные лица дышали злобой и презрением, руки сжимали короткие деревянные копья с железными наконечниками, тела прикрыты разномастным тряпьём. В отчаянии Виссарион забрался на бетонный блок, торчавший из вершины. Он стал прекрасно заметен со всех сторон, особенно с неба, но под серыми низкими облаками не летали даже птицы. Вечность смотрела на него только глазами дикарей. Виссарион Григорьевич тихонько застонал, пошарил по карманам. Бесполезный телефон, связка ключей, гладкий кирпичик старинной зажигалки…. В душе шевельнулась надежда. Однажды в забытом всеми спектакле он слышал….

— Стойте, свободные охотники Великого Леса! — звонко и повелительно крикнул он, ужасаясь идиотизму происходящего. Подумалось: «Уж лучше бы возопил «Погибаю, но не сдаюсь», но вслух продолжил:

— Я послан людьми Неба, чтобы подарить вам пламя!

В наступившей тишине он вскинул руку, звякнул крышкой золотой «Зиппо», крутанул твёрдое колёсико. Антикварная штучка не подвела, в руке затрепетал огонёк. Торжествующим взглядом Виссарион Григорьевич окинул дикарей, ожидая увидеть изумление. И тут раздался резкий, дребезжащий телефонный звонок. Огромный детина напротив поднёс к уху телефон, буркнул в него негромко, но отчётливо:

— Да, Нестор. Загнали. Он нам тут фокусы показывает. Сейчас попробуем, какая у этого мусорного факира на вкус печень. Предыдущий горчил.

Виссарион Григорьевич даже удивиться не успел. В лоб вонзился рыжий ободранный диск, вроде гайки с дырками внутри, пущенный умелой рукой. Почему-то звякнуло.

Видно, я здорово приложилась о панель. Машину тряхнуло. Потёрла лоб, на пальцах осталась кровь.

— Прости, заяц проскочил, — просипел водила.

— Какой заяц?! Не дрова везёшь!

— Слышь, дрова, ты ещё за проезд не расплатилась! — он скользнул масляным взглядом по моим коленкам.

— Но-но, — я запустила руку в сумочку. — На дорогу смотри! Довезёшь до места, получишь сполна.

— А на чай? — ухмыльнулся бородач, похожий на Хаггрида.

— На чай сам себе купишь. Вон, все обочины в блядях.

— Но ты-то не блядь.

–Вот именно.

Хаггрид расхохотался:

— Ладно, ладно, шучу, не кипятись. Ты, девка — кремень, только оторва. За тобой догляд бы нужен, а то много тут на трассе всяких, разбирать не будут: блядь, не блядь…. И пшикалка твоя из сумочки здесь, в тайге — как дезик! — он заржал своей шутке.

В сумочке скрывался не баллон с перцовкой. Пальцы вошли в отверстия стального диска с отбитыми краями, кисть сжалась в кулак. Случайно обретённый у ночного костра кастет был впору, и уже не раз выручал, с хрустом ломая лицевые кости. Но чёрт, жжётся!

Я вскочил, с грохотом опрокинув стул. Этот идиот скалился, поводя перед лицом пламенем зажигалки.

— Ээээ! — взревел Турок. — Пашли вон, алкаши ванючи! Деньга на бочка — и вон отсюда! — его акцент становился ярче, когда он гневался.

— Спокойно, Турок, мы уходим! Мы уже уходим, — Мохнатый заплатил по счёту, щедро дал сверху. — Не обижайся, мы тут шумнули чуть.

— Иди давай, литератор! — уже спокойнее сказал Турок, хлопнул его по плечу. — Вы мои правила знаете: никакого шума, всё тихо-мирно.

— Знаем, знаем, до скорого!

За дубовой дверью нас принял мрак и аромат летней ночи. Постояли на пороге, давая привыкнуть глазам.

— Что это было? — спросил я.

— Райзер. То, что пробуждает тебя в одном сне, чтобы перебросить в следующий, где ты и не подозреваешь, что спишь, пока не сработает очередной райзер. И так до бесконечности. Райзер — это часть мира, которая ведёт себя не так, как должна. От этого сходят с ума, если вдруг осознают и вспоминают всё.

Я тряхнул головой:

— Но и это уже было! И сны все всем давно приснились, и снам в снах уже три тысячи лет!

— Но ведь увлекает?

— Если хорошо рассказать, то и сказка про белого бычка увлекает. И гипнотизирует.

— То-то!

11.04.2020