Трон Персии. Книга первая. Наставник

Константин Пылаев, 2021

Весельчак и балагур, поэт и бабник Тарш неожиданно оказывается в самом центре дворцовых интриг. Никогда не задумывавшийся ни о чём, кроме женщин, войне и выпивке, он внезапно обретает смысл в своём существовании. Его порочная любовь и трудное возвращение к богу полностью меняют его, заодно меняя и будущее всего Ближнего Востока.

Глава 1

Тарш слез и подтянул к себе штаны, которые местные греки называли анаксаридами, и напялил на крепкие от постоянного сидения верхом ягодицы. Обернулся и пока зашнуровывался, с ухмылкой поглядывал на прикрывшуюся материей девушку. Уловив во взгляде посетителя удовлетворение, она протянула перед собой ладошку, скромно пряча глаза. Лукавство. Девушка, ещё недавно с таким жаром любившая его, теперь пыталась изобразить само целомудрие, став ещё обольстительней и желанней.

— Совсем девчонка. — подумал Тарш. — Но… Надо бы узнать её имя. На будущее. — и уже вслух. — Как тебя зовут? — спросил он, кладя в вытянутую руку небольшой, с несильно подрезанным краем кругляш серебра.

Девушка сжала кулачок и поднесла к глазам, желая узнать — во что оценили её любовь. Когда же она разжала ладошку, лицо прелестницы засияло.

— Илама, господин. — нежным, как журчание ручья в зелёной долине, голоском произнесла своё имя чаровница.

— Илама. — попробовал на вкус Тарш. — Я запомню. Илама. — повторил он, поджав губы, словно смаковал дорогое вино с предгорья северного Загроса. — Это тебе. С хозяином я сам разберусь.

— Господин! — девушка вскрикнула, отбрасывая покрывало, но тут же стыдливо прикрываясь руками. — Ты можешь остаться ещё.

Илама подошла к мужчине, продолжая играть в невинность, прижалась к нему.

— Я сделаю всё, лишь бы ты был счастлив, господин. — шепнула она. — И никакую другую ты больше не захочешь.

Её природное искусство обольщать было под стать её умению любить. От жаркого дыхания у Тарша, уже давно не мальчика, негой обволокло всё тело, желая поддаться призыву. Но ему пришлось взять себя в руки. Он удовольствовался лишь лёгким поглаживанием её спины, не рискуя спуститься ниже; ему пора было идти. Камбиз ждать не любит, впрочем, как и все цари, князья и прочие, мнящие из себя владык.

— Я вернусь, — он оторвался от неё и подобрал куртку, — и мы продолжим. — Надеюсь, ты будешь ждать меня.

— Да, господин. — девушка моментально сообразила, что дальнейшие домогания следует прекратить и завернулась в покрывало. — Возвращайся, я буду ждать.

Тарш с тоской оглядел, ставшую под материей бесформенной фигурку Иламы и напялил кожанку прямо на голое тело. Он мог позволить себе куда более дорогой наряд, но предпочитал одеваться попроще, выбирая между роскошью и удобством последнее, что при дворе Камбиза, начинавшего обряжаться на мидийский манер, вызывало раздражение.

Здесь он был целиком и полностью заодно с нелюбимыми им греками — длинные платья новой моды делали персов женоподобными. Хотел бы он посмотреть на воинов в подобном облачении, карабкающимися по скалам или верхом, особенно если доведётся сойтись в ближнем бою с пешими — за такие длинные полы очень удобно стаскивать с коня. К тому же это сильно стесняло в движении.

Пожалуй, единственное удобство заключалось в широких и длинных рукавах, в которых легко можно было спрятать кинжал или акинак, что очень важно для убийцы. Тарш даже позволил себе высказать эту мысль царю, с удовольствием наблюдая, как в моду начали входить подвязанные шнурком рукава — каприз мнительного Камбуджии, отчего-то решившего называться на греческий манер Камбизом.

Впрочем, мнительность родилась не на пустом месте — слабому здоровьем, не пользовавшемуся, в отличие от отца, уважением среди князей, действительно требовалось опасаться заговоров. По большому счёту, на троне удержаться ему помогла женитьба на Мандане, дочери Иштумегу. Хитрый мидянин решил поддержать слабого и безвольного сына Куруша, неспособного, да и не желавшего бунтовать. К тому же, в Пасаргадах стоял сильный гарнизон мидян, а воины Камбиза служили в войске Иштумегу — поднять мятеж было некому. Удел остальных — плести интриги. Воистину — времена великих ушли в прошлое. Увахшатру сменил Иштумегу, а Куруша — Камбуджия-Камбиз. Сыновьям было далеко до отцов.

— Держи! — он подкинул такую же монету(1), что дал Иламе, подхваченную её хозяином-финикийцем, по слухам бежавшему из Тира за что-то там приговорённого. Тарш не сильно интересовался житием этого сытого поклонника греческой любви. — В следующий раз я заранее предупрежу о своём визите. Сделай так, чтобы за день до моего прихода у девчонки никого не было. Ты понял?

— Да, господин. — угодливо улыбаясь, поспешил принять условия богатого посетителя хозяин. — За день до твоего визита.

Смотреть на эту слащавую физиономию не хотелось и Тарш поспешил удалиться. Взглянув на солнце, ему пришлось ускорить шаг — до полудня оставалось не так уж и много времени, а путь предстоял неблизкий — это была не самая уважаемая персами часть Пасаргад — район, облюбованный торговцами с запада — греками, вавилонянами, лидийцами, и обустроенный ими на свой лад. Здесь, как и в любом торговом городе, процветали продажная любовь и кутежи.

Несколько раз Тарш ловил себя на мысли, особенно получив очередной удар ножом в пьяной потасовке, что пора остепениться, купить дом, жениться, завести семью и каждый раз откладывал на будущее осуществление этих замыслов. Едва он представлял себе свою оседлую жизнь, как ему тут же мерещились дэвы тоски и скуки, утаскивающие его под мост Чинвар(2).

Хибары поплоше начали сменяться домиками получше — планомерно, без резкого перехода, будто нарочно, подготавливая путника к виду дворца, спрятавшегося за крепостными стенами, который, по сути, такая же хибара, если сравнивать с дворцом Иштумегу в Экбатанах. Здесь уже вовсю властвовали пёстрые, красочные материи с серебряной и золотой вышивкой. Богатые персы, те, которые, позабыв скромные обычаи народа, когда-то завоевавшего эту землю, а ещё больше знать, пёстрыми нарядами стремились вызвать зависть и самоутвердиться исключительно за счёт дороговизны одеяний, не забывая кичиться славой воинственных предков.

Оттого эти щёголи и презирали его облачение — во всей Персиде, да и во всей империи помнили, как не спасли роскошные одеяния нынешнего царя Мидии от позора, которое не смыло подлое убийство Мадия. Поговаривали, что Иштумегу самолично осёк голову вождю скифов, мстя за унижение, которому тот его подверг. Сам наполовину скиф, Тарш был по природе своей кочевником и чтил законы гостеприимства. Оттого и презирал Увахшт¬ру за совершённое, хотя и понимал его как государя. Гость свят, будь он даже врагом — уж коли пустил в свой дом и разделил с ним трапезу почитай его до тех пор, пока он не покинул твоё жилище.

Будучи частым гостем в греческом квартале, который более был похож на город, чем сам лагерь персов, Тарш всё-таки не любил это место. Вообще все города, с их узкими улочками, не дававшие дышать, с их грязью и вонью. Это тебе не горы, где никто не выскочит из-за угла незамеченным. Подумав об этом, Тарш поморщился. Рука невольно дотронулась до левого бока. Уже не болел, но память ещё была свежа. Он понятия не имел, кто и главное, за что его хотел убить и умер сам, так и не поведав причин.

Удар всё же был хорош — семь дней Тарш провалялся в горячке, сумев раненым добраться до дворца. Камбиз был так обеспокоен состоянием своего сотника и телохранителя, что прислал ему личного лекаря. Такой чести не удостаивался ни один из окружения царя. На восьмой день больной прогнал целителя, пообещав призвать на помощь Визарешу, если тот не уберётся со своими мазями и вонючими куреньями. А ещё через семь дней, даже не поблагодарив господина, отправился вновь искать приключений на то место, на коем обычно сидят.

Царь не обиделся, желая видеть в нём больше друга, чем слугу. Тарш был главным наследием, после престола, разумеется, завещанным ему отцом, которого он любил и почитал, как и полагается всякому персу, хотя и не старался быть на него похожим.

Тарш трижды спасал жизнь Курушу, подставляя свою грудь под удар, и один раз ему. Кто из царской свиты на такое способен? Никто. За это любимца царя и не любили. А ещё за острый язык. Он, как и положено персу, чтил три святых завета — почитай родителей, метко стреляй из лука и говори правду. С первым были сложности. А вот со вторым и третьим всё было в порядке. С луком он вытворял такое, что никому и близко не удавалось повторить. Это, похоже, было наследственным. А правду…

Правду он говорил даже царю. Не при всех, конечно. Что до остальных, то тут Тарш не стеснялся. Иной раз Камбизу приходилось выступать примирителем, когда его очередная шутка выводила свиту из себя. Двор вздыхал с облегчением, когда с каким-либо поручением царя фаворит убирался из Пасаргад.

Решив пройти через базар, служивший своеобразной границей между иноземцами и персами, Таршу при входе, навстречу попалась грузная женщина в дорогой, красно-сине-жёлтой шёлковой одежде, с различными цветными побрякушками на шее и с крупными серьгами в ушах — ещё одно новшество, появившееся совсем недавно от египтян, в сопровождении слуги с корзиной на плече, скорей всего невольника, хотя последний был одет вполне прилично для простолюдина. Наверняка личный слуга госпожи — подарок мужа или же семейный раб.

Женщина с брезгливым выражением лица, прошествовала мимо, имеющего наглость пялиться на неё, мужлана в кожаных штанах и такой же куртке, надетой на голое тело.

И действительно, Тарш не озаботился до конца зашнуровать кафтан и его волосатая грудь была выставлена на всеобщее обозрение. Это считалось здесь, в двух шагах от дворца неприличным, но ему, полукровке на это было плевать.

Госпожа отвернулась, сморщив и без того не блиставшее красотой личико, делая вид, что от встречного невероятно смердит. Это было неправдой. Всякий раз, идя к женщине, неважно жена это вельможи или шлюха, Тарш тщательно приводил себя в порядок, несмотря на всю сложность процесса, а недорогую куртку и штаны менял чуть ли не каждый месяц — он мог себе это позволить. В отличие от той же женщины. Несмотря на всё богатство, её костюм выдавал в ней неряху — изрядно засаленные рукава и живот портили общее впечатление. Это ещё одна причина, по которой Тарш предпочитал простую одежду.

Он проводил её взглядом, и подмигнув рабу, состроил рожу, словно его стошнило. Невольник поспешил отвернуться, в тщетной попытке спрятать улыбку. Не понаслышке знакомый с неволей, Тарш не презирал рабов — несчастные, которым просто не повезло. Но многие из них жили даже лучше иных свободных — им не приходилось заботься о насущном. Об этом заботились хозяева.

А базар шумел. Крики торговцев, нахваливавших товар пополам с ругательствами покупателей, желающих сбить цену. Никто не обижался — такая перебранка была скорее развлечением, чем необходимостью. В конечном счёте цена изо дня в день почти не менялась, разве что внешние обстоятельства могли коренным образом её поменять.

Тарш проскальзывал в узких проходах меж прилавков, отшучиваясь от зазывал и уворачиваясь от норовивших ухватить за одежду торговцев. Многие его тут знали и знали кто он. Поэтому никого не вводил в заблуждение его наряд простолюдина.

А вот и нагромождение камней, отчего-то называемое дворцом. Двое при входе в цитадель. Мидяне. Короткая безрукавка с нашитыми металлическими пластинами, одетая поверх длинного халата. Дорогой, вышитый серебром пояс с мечом и топориком. Копьё и овальный щит с двумя вырезами для того же копья. Непонятно зачем на страже лук со стрелами за спиной. Голова замотана белой материей. Таких тут менее полусотни — остальные попроще. Здесь его тоже знали — стража даже не сделала попыток остановить. Коридор, недлинный, но мрачный. На выходе ещё двое. Далее сад.

Такой великолепный поздней весной и всё лето до середины осени, сейчас он скорей удручал, чем радовал. Пожалуй, лишь кипарисы, высаженные двойными рядами вдоль дорожки ведущий к апартаментам царя, как-то сглаживали общее впечатление, от замершего в ожидании тепла, парка.

Как только он вступил на посыпанную чистым песком дорожку, навстречу ему сразу вышел Гардал — личный раб Камбиза и поверенный в его делах. Он был обучен грамоте и знаком со многими языками, начиная от греческого до языка далёкой Чжоу. До Тарша доходили слухи — некоторые из числа царедворцев не брезговали заискивать перед невольником, способному донести их мысли и просьбы до ушей владыки Персиды.

Тарш, не желая уподобляться им, нарочито вёл себя с наперсником подчёркнуто холодно. Несмотря на это, Гардал, будучи человеком умным и предусмотрительным, всячески выказывал уважение к другу царя.

— Господин тебя ждёт. — прогнул спину могущественный раб. — Ты встретишься с ним в личных покоях. Следуй за мной. Прошу.

Они миновали сад, пройдя его насквозь, под беспристрастным взглядом вечно зелёных стражей. В конце их ждала довольно широкая лестница, на которой им попался Вареграш — военачальник царя. Тарш его знал — это был старый воин, один из немногих выживших после мидийской войны ветеранов Куруша. Опытный, осторожный, хитрый. И не трус, что важно.

Тарш почтительно раскланялся с ним. Особой дружбы меж ними не водилось, но они уважали друг друга, поскольку доводилось биться бок о бок. И несмотря на мидийское одеяние, Вареграш был достойным мужем и пользовался доверием царя.

— Оставь нас. — едва Гардал и его спутник вошли, Камбиз сразу приказал рабу удалиться. — Когда-нибудь греки тебя погубят. — безошибочно догадавшись, кого посетил Тарш прежде него, улыбнулся и поприветствовал его хозяин дворца. — Ну, здравствуй.

— Да продлит твои годы Амератат(3), царь Аншана(4) Камбуджия, сын Куруша. — с поклоном, как и подобает, произнёс Тарш положенную по этикету фразу. — Ты хотел меня видеть?

— Я всегда рад тебя видеть, друг мой. — слегка приобняв его, сказал царь. — И сколько раз повторять — зови меня Камбизом.

— Прости государь. Я очень любил твоего отца, чтобы называть тебя другим именем, нежели дали тебе при рождении. Впрочем, — Тарш позволил себе ухмыльнуться, — мы здесь одни. Я тебе нужен, государь?

— Да, нужен. — царь сразу стал серьёзен. — Вчера, — он нервно постучал пальцами по маленькому столику, на котором стояла вазочка со сладостями, — прибыл гонец из Экбатан. Мандана должна вернуться домой. Причины гонец не сообщил, но намекнул — Иштумегу хочет быть уверен, что это его внук. Боится, что если вновь родится девочка, я способен подсунуть ему в качестве внука другого ребёнка. Думаю, враньё, и мне не это не нравится. Через три месяца ей рожать, и судя по тому, что говорит повитуха, будет мальчик. У меня две дочери, а наследника нет. Я не могу отказать тестю, но и отдавать сына в заложники не хочу. Ты должен поехать с моей женой и оставаться там, оберегая моего сына, как оберегал меня, а до этого моего отца. Согласен?

— Надо так надо. — пожал плечами Тарш, небрежно закидывая в рот сушёный абрикос. — Ты же знаешь, я сделаю всё, что изволишь приказать.

— Я не хочу тебе приказывать. — в голосе Камбиза звучала неподдельная тревога. — Я прошу.

Его гость, телохранитель и друг ощутил это беспокойство. Он проглотил, даже толком не успев пережевать, сладкую курагу и тут же утёр рот.

— Я слушаю тебя. — отбросив свойственную ему бесшабашность, тоже став серьёзен, сказал Тарш. — Говори, чего ты опасаешься?

Камбиз принялся прохаживаться по залу, изредка поглядывая на двери, небезосновательно полагая, что их могут подслушивать. Вернувшись к столику, взял финик, повертел его в руках и положил обратно.

— Он что-то задумал. — стараясь говорить тихо, начал он. — Клянусь предками, задумал. Вот только что. Мандана меня не любит, впрочем, как и наших детей, и спит и видит, как бы вернуться к отцу.

— Ну, правильно, ведь ты делишь с ней ложе, только когда велит тебе твой прорицатель. — перебил Тарш. — Попробуй делать это чаще. — рассмеялся он. — Поможет.

— Не поможет. — не обратил внимание на бестактность Камбиз. — Она так же холодна, как и стены моего дворца во время зимних ветров. — здесь он сильно кривил против истины — в те редкие моменты, когда делил с ней ложе, она была страстна, но он сильно подозревал, что Мандана в мечтах представляет не его. В этом было что-то унизительное. Настолько, что Камбиз даже себе не мог признаться в этом. — И проводи я с ней все ночи, она все равно будет считать меня дикарём и презирать. А отпустив её, мне на троне долго не продержаться. У меня не больше трёх тысяч всадников, на которых я могу положиться, а на князей, как ты понимаешь, надежды нет. Мне нужен сын.

— Я предупреждал твоего отца, что так и будет, — сумрачно заметил Тарш, — когда он соглашался на этот брак.

— Ты, кажется, забыл — он уже лежал на смертном одре. Даже до свадьбы не дожил. Я не мог отказаться.

— А зачем отдал воинов?

— Послушай, меня и без того всё время подталкивают к войне с тестем, надеясь, что когда Иштумегу меня уберёт, на моё место он посадит кого-нибудь из них. К примеру, моего дядю или его сына. Бараны. После того как нас разобьют, а даже этого скорей всего не будет, поскольку никто из них не придёт на битву, здесь будет сидеть его наместник, и тогда, клянусь Огнём, они все взвоют, подобно шакалам, у которых волки отобрали добычу.

— И что ты намерен делать?

Камбиз, глубоко дыша носом, закусил губу.

— Уже делаю.

В этот момент он впервые напомнил Таршу его отца, Куруша, едва не одолевшего Увах¬шат¬ру. Лишь троекратное превосходство мидян позволило им победить. Теперь сын, похоже, собирается продолжить его дело.

— И что же? — не удержался спросить Тарш, с потаённой надеждой на возвращение славных времён.

— Некоторые из мидийских князей, предпочтут увидеть на троне Мидии если не меня, то внука Иштумегу, а не полоумного мужа его младшей дочери. И если у меня родится сын…

Камбиз умолк, предоставляя собеседнику самому додумать недосказанное.

*

Щёлкнула тетива, и лёгкая стрела вонзилась в край мишени. Женщина поджала с досады губы и потянулась в колчан за другой. Следующий выстрел был намного удачливей.

— Мой муж поручил меня заботам своего любимчика. — скорей утверждая, чем спрашивая, сказала Мандана. — Мне повезло. — она исподволь глянула на подошедшего — оценит ли он выстрел.

Выстрел был действительно хорош; с расстояния в пятьдесят шагов, попасть почти в центр плетёной мишени, для женщины, да ещё беременной было совсем недурственно. Камбиз совершенно напрасно не баловал супругу охотой — быть может, отчасти из-за этого меж ними и возникла стойкая неприязнь, но муж упорно считал, что удел женщины — это сидеть дома и заниматься детьми, а не бить дичь. И единственное, что могло их объединить…

Тарш самым почтительным образом поклонился, в очередной раз удивляясь, как любовь к такому мужскому занятию, как стрельба из лука, сочетается в этой девице со взбалмошностью и чисто женскими капризами. Он ухмыльнулся своим мыслям и сделал это напрасно — Мандана, как всегда расценила это по-своему. Она решила доказать, что попадание было неслучайным и… промахнулась.

— Только ахуры знают, как я счастлива, что именно ты будешь меня сопровождать. — ласковым голосом произнесла женщина.

Знай Тарш её чуть меньше, мог бы поверить. На самом деле она была вне себя от гнева. Оттого и промахнулась. А ведь три года назад…

Куруш умер. Любивший и почитавший царя как отца, Тарш сильно переживал утрату. О своём будущем он не думал — умирая, Куруш взял с них клятву — ему быть верным сыну, а с Камбиза — принять эту её и быть ей преданным. Недолюбливавший сына своего благодетеля за мягкотелость и изнеженность, Тарш неоднократно смог доказать верность этой клятве. Сам он был обласкан вниманием нового царя Аншана, ко всеобщему разочарованию уже начинавшей разлагаться касте сановников Куруша. Их отцы по большей части погибли в двухлетней войне с Мидией, а эти были жиже — наживаясь на торговле, и получив возможность с поощрения Увах-шт¬ры скупать за бесценок земли, пригодные к земледелию, здорово попортили жизнь простого народа, ещё помнящего обычаи и нравы кочевников. Присутствие чужестранных воинов и вовсе развязало им руки, поскольку их собственные были как раз из числа притесняемых ими персов.

Тарш во главе трёхсот всадников был послан в Эктобаны за невестой царя. Номинально главой посольства Камбиз назначил Дагоша — князя одного из кланов маспиев, поскольку отправить с визитом человека низкого происхождения было бы оскорблением величия. Тарш терпеть не мог этого заносчивого представителя новоперсидской знати, но был вынужден согласовывать с ним все действия. Он даже засунул куда подальше свой скорый на остроты язык и был предельно вежлив. Слишком важна была эта миссия для его повелителя.

Экбатаны впечатляли. Уже подъезжая, Тарш, взглядом воина оценил высоту городских стен, прочность врат и башен, глубину рва и общее расположение крепости. Это невольно вызывало в нём уважение к бывшим врагам. При этом он мысленно представил, как бы он, будучи во главе войска, стал штурмовать эту твердыню. По правде, ему ещё не представлялась возможность не то что командовать штурмом, но и просто участвовать в нём — до сих пор он ратоборствовал на равнинах, да в горных ущельях. Впрочем, при таком властителе вряд ли и придётся.

А вот всевозможные барельефы и прочие украшения на него не произвели ровным счётом никакого эффекта. Красиво — да, но практичный ум Тарша не придавал значения подобной мишуре.

Но большинство персов, пришедших вместе с ним, с удивлением и благоговением глядели на дивные краски орнаментов зданий, на пёстрые одеяния горожан, вышедших встречать посольство дикарей, к которым причисляли персов жители Экбатаны. Храм Огня с изображением крылатого Фраваши казался воинам Куруша, пять лет назад сражавшимся с Увах-шатрой, воплощением могущества Ахура-Мазды. Это было ещё одним поражением персов в их противостоянии с мидянами. А уж когда посольство прибыло, во дворец царя разгром был довершён.

Ряды высоких колонн, несущих на себе тяжесть каменных перекрытий, возле которых простой смертный испытывал своё ничтожество, цветная мозаика стен с изображением побед прежних царей Мидии, довершали картину. Смирение перед силой Экбатан было на лицо — Персида в виде её представителей покорилась окончательно.

Иштумегу принял их с подобающим для властителя высокомерием. Внешне сохраняя достоинство, персы, особенно те, что познатней, чувствовали себя дикими и неотёсанными, по сравнению с царской свитой. Жадные до удовольствий и роскоши они уже мысленно надевали на себя дорогие, с золотой вышивкой длинные халаты, бесполезные в бою, но такие изящные среди блеска и великолепия дворца.

Иштумегу всё видел. И это его радовало. На это он и рассчитывал. С гордым, хотя и побеждённым, но всё ещё опасным Курушем, его отцу пришлось договариваться о мире прямо посреди поля битвы, рядом с трупами павших. С тех пор, мало кто из персов бывал в Эктабанах, а уж во дворец и подавно никого из них не пускали.

Это было упущением. Глядя на то, какими глазами смотрели прибывшие на эту роскошь, Иштумегу жалел, что ни он, ни его отец не додумались совратить персов таким образом раньше. Но теперь они его с потрохами. Те, кто хочет жить в роскоши, будут скорей выжимать последнее из своего народа, чем воевать с Мидией, рискуя потерять всё.

Невесту в тот день им не показали — не сочли их достойными. Иштумегу безошибочно угадал, что вся эта свора сегодня же кинется на базар покупать себе обновки. И разрешил местным торговцам взвинтить цены.

Персов обобрали до нитки, но при появлении дочери царя они выглядели более чем представительно. Лишь Тарш не сменил костюма. Впрочем, он и не лез в первые ряды, оставаясь простым воином среди разноцветной толпы вельмож. Но острый глаз Манданы смог вырвать его из этой пёстрой массы.

И она влюбилась. В нём семнадцатилетняя девица увидела нечто животно-привлекательное, подобное её отцу — сильному и жестокому. Сны, которые снятся девушкам в её возрасте, рисовали ей именно такого, как он.

Тарш знал, что нравиться женщинам. Даже тем, чью любовь покупал. И конечно заметил, как на него посмотрела невеста его господина. Он был единственным, кто не согнулся пополам при её появлении, лишь слегка склонил голову. Иштумегу и вся свита сочла это за незнанием протокола поведения при выходе царственной особы. Но Мандана была уверена — виной тому был её взгляд. Во всяком случае, так ей хотелось думать.

Только вот Таршу она не понравилась, даже несмотря на, как и положено всякому персу после смерти родителя, обет вынужденного, полугодового воздержания, который он дал после кончины Куруша. Ему нравились другие женщины — тёплые и нежные. Да и заигрывать с будущей женой Камбиза…

Через шесть дней они выехали обратно. Иштумегу добавил к их трём сотням ещё тысячу своих воинов, дав понять — персы столь слабы, что не смогут обеспечить неприкосновенность его дочери в дальней дороге. Помимо других вельмож, царь послал в Пасаргады Арбаку — одного из самых преданных сановников и лучшего полководца. Арбаку должен был представлять на свадьбе царя Мидии.

Путешествие длилось сорок пять дней. При наличии сменных лошадей, Тарш покрыл бы это расстояние вчетверо, но носилки принцессы были не в состоянии двигаться быстрее. Двадцать сильных рабов, мерно ступая, тащили на себе маленький домик, в котором помимо Манданы ехали две её служанки. Ещё три поменьше и попроще качались следом, со скучающими четырнадцатью вышколенными рабынями, взятыми с собой хозяйкой, не надеявшейся получить в Пасаргадах надлежащий уход и комфорт.

Далее, лениво передвигая ноги и покачивая горбами, вяло плелись верблюды, гружёные всем необходимым для приемлемого существования в варварской столице капризной дочери великого царя Мидии. Среди них было и несколько, принадлежащих Дагошу и другим вельможам, забиравшим Мандану к жениху.

А Тарш пел. Находясь во главе персидской части делегации, он при любом удобном случае развлекал соплеменников то грустными историями несчастной любви, подавая их так жалостливо, что у многих на глазах наворачивались слёзы, то залихватски рассказывал о привольной жизни разбойников, грабивших караваны и не о чём не жалевших, со смехом встречавших смерть, когда их за эти проделки казнили. Пел о похождениях юноши, соблазнявшего жён высокопоставленных особ, умудрявшегося самым невероятным образом ускользнуть из лап обманутых мужей.

Причём так умело расставлял окончания и вовремя замолкал, давая возможность слушателям, самим догадаться, кого он имеет в виду. Мишенями его на грани приличия куплетов, становились в основном мидяне, но так ловко, что бесившимся сопровождающим принцессы не в чём было его упрекнуть. Персы покатывались со смеху, держась за животы. Любимец двух царей был любим и простыми воинами, уважавших его за воинскую доблесть, весёлый нрав и находчивость. А ещё за то, что выбившись из простолюдинов и сумев подняться столь высоко, не чурался их общества и вёл себя с ними, как с равными.

Дело дошло до того, что Арбаку попросил у Манданы разрешения угомонить зарвавшегося певца, но та заметила, что лучше слушать дикарские песни, чем ехать в тишине и скуке, под фырканье верблюдов и кряхтение носильщиков. По правде, она более предпочитала слушать этого варвара, а не своих рабынь. Не привыкшая к подобному, она была очарована этим голосом, когда нужно мощным, как камнепад, при необходимости становившимся томным и нежным. Когда же он исполнял свои возмутительные вирши, пение уподоблялось серебряному журчанию горного ручья.

В эти моменты Мандана приказывала служанкам отворачиваться, чтобы те не видели, как она сама прячет улыбку и как у неё краснеют уши. Надменная гордячка представляла Тарша героем его же песен — то изнывающим от тоски любовником, то грабителем, ожидающим казни, то развратным юнцом, вылезающим из чужой спальни. И хотя она и в мыслях не допускала какой-либо связи между ними, но ей очень хотелось, чтобы этот грязный варвар, незнающий манер, возжелал её. Хотела видеть его мучения от невозможности заполучить желаемое. А верхом её мечтаний было знать, что он покончил с собой, бросившись на меч, от неразделённой любви. Или хотя бы отрубили ему голову у неё на глазах, за попытку обесчестить царскую дочь.

Несколько раз она с ним разговаривала, используя малейшую возможность высунуть из паланкина свою обнажённую руку и даже пару раз позволяла себе отдёрнуть занавесь, встречаясь с ним взглядом. При этом Тарш, неторопливо закрывая глаза и кланяясь, неизменно очаровательно улыбался.

На свадьбе он тоже пел — много и красиво. И содержание песен стало более приличным. Даже оделся на праздник изысканно, обрядившись знатным скифом, с единственным отличием — наголо сбрил, подобно египтянину, свою роскошную бородку, уподобившись юноше. Будь Мандана посообразительней, могла догадаться — этим он хотел сказать, что ещё слишком молод. Для неё.

Что уж она себе представляла в первую брачную ночь Тарш не знал, да и знать не хотел. Он в это время развлекался сразу с тремя красотками в заведении, о посещении которого не принято распространяться. Причём так бурно, что сплетни об этом происшествии чуть не затмили по значимости саму свадьбу царя. Камбиз так громко и долго распекал своего любимца, что это, в конце концов, дошло до ушей Манданы.

Её это укололо, но она расценила это по-своему. Ей хотелось думать, что виной тому ревность. Взбалмошной, воспитанной среди льстецов девице, капризам которой потакал отец, даже не приходило на ум, что это он сделал вовсе не из-за неё.

Но время шло, и до Манданы стало доходить — Таршу она безразлична, и будучи отверженной, возненавидела его.

И вот теперь этим двоим придётся повторить путешествие трёхлетней давности, только в обратную сторону.

— Так хочет мой господин, госпожа.

Тарш вынужден был признать — жена Камбиза стала ещё красивей, чем при первой их встрече. Две предыдущих беременности сделали её только краше. Бёдра стали шире, а грудь больше.

Правда, сейчас, вместо тонкой талии выделялся крупный, круглый живот, который уже не могли скрыть свободного кроя одежды. Однако, даже сейчас, нося во чреве ребёнка Камбиза, её лицо не утратило высокомерия, а характер стал ещё хуже. Из разговоров с придворными и своего опыта он знал — Мандана ни с кем не говорила иначе как с надменной брезгливостью. Камбиз по секрету рассказал Таршу о некоем сне, которым она поделилась с мужем, едва узнала о своей беременности, видя в нём пророчество, предрекавшем её сыну величие, которым никто из смертных ещё никогда прежде не обладал.

Но Камбиз лишь посмеялся, сочтя это блажью капризной дочери Иштумегу.

— Твой господин будет делать то, что прикажет мой отец. — заносчиво заметила Мандана, испытывая удовольствие, от возможности хоть как-то уязвить самолюбие этого непробиваемого перса. — И сейчас, и впредь. — две стрелы, одна за другой воткнулись в мишень.

Но её колкость не достигла цели.

— Да, госпожа. — Тарш снова поклонился. — А я буду делать то, что прикажет мне царь Аншана. Я распоряжусь подготовить носилки. Осмелюсь напомнить, что нам следует торопиться — в твоём положении, чем раньше мы отправимся в путь, тем лучше.

— До моего положения тебе не должно быть никакого дела. — одёрнула его Мандана, передавая рабыне лук. Девушка нелепо приняла оружие, словно опасаясь, что оно выстрелит в неё само. — Иди и готовься. Ступай, не утомляй меня своим присутствием. У тебя есть два дня.

— Да, госпожа.

Тарш поклонился так низко, как мог. Его забавляла эта игра — чем больше он проявлял покорности, тем больше это её злило. Ей было ведомо — Тарш ни перед кем не прогибался, даже перед Камбизом. Единственным был Куруш, но тут была скорее сыновняя почтительность. И благодарность за то, что когда-то он сохранил ему жизнь.

***

Молодой разбойник стоял на коленях. Плотно обвязанный от плеч до талии верёвкой, со связанными ногами, он с беспечной весёлостью провожал взглядом своих товарищей в последний путь.

Куруш отправился на охоту. Только в этот раз он решил совместить полезное с приятным.

Вообще-то, изначально ему пообещали воистину царское развлечение — охоту на другого царя — пустынного льва.

— Рад тебя приветствовать царь Аншана Куруш, сын Камбуджии. — Варжрук, верховный князь маспиев склонил голову в знак почтения высокому гостю, но при этом сохраняя достоинство. Он считал себя скорее союзником царя, нежели подданным. — Я уж думал нам придётся идти на охоту без тебя. Тремя днями раньше он снова задрал трёх овец. Мне с трудом удалось отговорить их хозяина самому отправиться поквитаться с ним. Хоть жив останется, глупец, в отличие от шестерых охотников, убитых луну назад.

— Благословен будь твой дом, и пусть священный Огонь бережёт твой очаг. — гость по традиции обнялся с радушным хозяином. — Я как узнал, так сразу и выехал.

— Вкуси от моего очага. — Варжрук сделал приглашающий жест и бросил за спину Куруша. — Людей царя накормить и напоить. — и убедившись, что его повеление принято к исполнению, вновь обратился к гостю. — Ну а мы пока всё обсудим.

Усевшись на ковре, поджав ноги под себя, они какое-то время в молчании трапезничали, тем самым соблюдая ритуал чистых помыслов.

— А что, такой большой как мне говорили? — первым нарушил молчание гость.

— Не стану тебя обманывать, сам не видел. — признался Варжрук. — Но поговаривают огромный. Охота достойная тебя, великий.

— О, прости, — спохватился Куруш, — в запале я запамятовал поинтересоваться прежде твоими делами. Надеюсь, ты не в обиде?

— Оставим это. — улыбнулся князь. — Мужчина всегда поймёт мужчину. А что до дел… Разбойники объявились — караван ограбили. Убыток небольшой, но сам понимаешь — спускать нельзя, не поймут. Так что завтра охота, а после займусь и ими.

— Разбойники? — Куруш заинтересовался. — Хм, я бы к тебе присоединился. Сначала поохотимся на двуногих, а потом займёмся львом. Как, позволишь?

— Для гостя всё, что он пожелает. — хозяин не счёл для себя зазорным принять помощь Куруша. — Пусть будет так.

Всего два дня им понадобилось, чтобы выследить шайку. С царём пришли лучшие следопыты-охотники и шансов у разбойников не было. Окружили и загнали в узкое ущелье. Побили стрелами, с десяток взяли живьём. Для казни.

— Марды. — безошибочно определил Варжрук. — Не могут без разбоя. При отце моём много нам бед доставили, но получили-таки своё. Долго ж они здесь не показывались. Начинай.

Девять разбойников стояли понуро на коленях. Пощады никто не просил — бессмысленно. Другая кровь — не жалко, да ещё попались на чужой земле. Хорошо хоть придушат, а не сдерут с живых кожу. Начнёшь скулить — так и сделают. Но умирать всё равно не хотелось.

Лишь один, самый молодой, почти юнец, у которого только начал пух на лице пробиваться, улыбался, словно ему обещали сладкую гурию при жизни. А когда двое потянули в разные стороны обёрнутую вокруг шеи верёвку и раздался предсмертный хрип первого умирающего, он бесшабашно запел.

Грифы слетались моё тело клевать.

Моё тело клевать — душу терзать.

За вольную жизнь меня наказать.

Я разбойником жил.

Славно жил.

Жизнью своей не дорожил.

Обождите, дайте саван надеть.

Вам не впервой ждать и терпеть.

Дайте крылатые песню допеть.

Дева-краса забудешь меня.

Кто-то другой обнимет тебя.

Время пришло, забирайте меня.

Пел он красиво и голос не дрожал от страха. Царь с любопытством наблюдал, как будет вести себя певец, когда палачи вплотную до него доберутся. Семеро уже лежали задушенные, восьмой трепыхался в удавке, пуская пену изо рта. Тут песня кончилась, но юнец успел начать новую, когда верёвка обвила и его шею.

Дева купалась в озёрной воде

Грудь белую мыла

Мимо пророк проходил по нужде

И тут ретивое заныло

Взор свой бесстыжий он не отвёл

И глядя на девичье тело

К богу воззвал, чтобы он оберёг

Но руки делали дело.

(Намёк на легенду о Заратустре и святом озере).

— Подожди, подожди. — еле сдерживая смех от богохульной песни, остановил палачей Куруш. — Ты что ж это, совсем не боишься?

— Чего? — нагло спросил певец.

Куруш усмехнулся.

— Смерти.

— А что её бояться. Всем нам через мост Чинвар идти. Сегодня я, завтра быть можешь ты. Кто знает.

— И ты с такими песнями умирать собрался?

— Кто весело умирает, тот и на том свете петь будет. Тамошние красавицы поди тоже хорошую песню любят.

— Там красавиц для таких, как ты нет. Только уродины. Кто ж тебя под мостом слушать будет?

— Да хоть тот же Визареша. Поди скучно ему таскать унылых мертвецов. Пусть повеселиться.

— А как ты запоёшь, если тебя на кол посадить?

Певец задумался.

— Что, испугался?

— Да нет, на кол значит на кол. Заодно и узнаю, что моя милая испытывает, когда то же самое я делаю с ней.

На этот раз смех был всеобщим. Смеялись даже палачи.

— Что скажешь, — обратился Куруш к князю, — если я попрошу сохранить этому наглецу жизнь? Жаль, если такой голос пропадёт.

— Ты гость. — Варжрук развёл руками. — Всё, что ни попросишь, всё твоё. — Отпустите этого, пусть живёт. — приказал он. — И доделывайте.

Певец, сообразив, что казнь отменяется, невозмутимо глянул на последнего из разбойников, на шею которому уже накинули петлю и подмигнул.

— Прости, брат. Не свезло тебе. Прощай.

Теперь, когда судьба обошлась с ним так милостиво, он несмотря на всю свою браваду, содрогнулся, услышав хрип последнего товарища.

— Как твоё имя, счастливчик? — спросил царь.

— А ты меня пощадил, чтобы держать связанным?

— Ты дерзок. Мне это нравиться. Но смотри — не переборщи. Развяжите его. — приказал Куруш палачам. — Доволен? — спросил он, когда верёвка связывающая ноги была развязана и юноша мог встать с колен. — Итак, твоё имя?

— Тарш. — гордо запрокинув голову, представился певец. — А ты кто? Хочу знать, кому я должен.

1 — В описываемые времена монеты ещё не имели хождения. Они впервые появятся лишь через 50 лет в Лидии(ныне Турция), при правлении Крёза. В данный регион монеты придут лишь при Дарии 1, и будут называться дариками.

2 — Мост Чинвар — в зороостризме переход в рай, широкий для праведников и узкий, как лезвие меча для грешников.

3 — Амератат — одна из шести ахур, помощница Ахура-Мазды

4 — Аншан — область Элама, захваченная персидским царём Таиспом. Куруш (по-гречески Кир), дед Кира 2 Великого, имел титул царя Аншана