Единая теория всего. Том 2. Парадокс Ферми

Константин Образцов, 2019

Ленинград, август 1984 года. Закат великой советской эпохи. Автор бестселлера «Красные Цепи» предпринимает исследование тайн Мироздания. Великолепный многоплановый роман о человеческом выборе, влияющем на судьбы Земли: то, что начинается как детектив, превращается в научную фантастику, которая достигает степени религиозного мистицизма. Трагическая смерть одного из авторитетных представителей преступного мира поначалу кажется самоубийством, а жуткие обстоятельства его гибели объясняются приступом внезапного сумасшествия. Но чем дальше продвигается расследование, тем больше всплывает странностей, парадоксальных загадок и невероятных событий, а повествование постепенно охватывает пространство и время от Большого взрыва до современности…

Глава 6

Универсальная бинарная волна

Западная оконечность Васильевского острова была не похожа на другие окраины Ленинграда: ни кое-как застроенных многоэтажками диких, изрытых бульдозерами пустырей, ни деревенских домиков в заросших палисадниках за покосившимися заборами, ни продуваемых всеми ветрами тоскливых железнодорожных платформ. Да и что за окраина такая, если всего в нескольких километрах восточнее — дома позапрошлого века, городской центр, изрытый проходными дворами, институты, старинные храмы, учреждения, магазины, а еще чуть подальше — Университет, здание Биржи, стрелка Васильевского, ростральные колонны и Дворцовый мост. Тем удивительнее было выходить из новой станции метрополитена «Приморская» и чувствовать, словно попал на край света: широкий пустынный простор, дыхание моря и совсем близко сквозь серую дымку виден Финский залив, к которому спускается длинный пологий берег, растворяясь в холодных свинцовых волнах.

Чуть левее метро среди старых деревьев и густого кустарника вилась речка Смоленка, по обыкновению всех ленинградских речушек изгибавшаяся и распадавшаяся на узкие, похожие на ручьи рукава, перед тем как влиться в залив. Впрочем, чуть дальше, за Наличной улицей, эти вольности природы были обузданы жестким камнем совсем новых набережных, и стиснутая ими река текла до залива по геометрически четкой прямой, как новобранец, расставшийся с длинными кудрями, гитарой и клёшем и затянутый до потери дыхания в солдатскую форму с иголочки. Но до Наличной берега островков, разделенных протоками такими узкими, что кусты на одном берегу сцеплялись ветвями с кронами своих визави на другом, оставались нетронутыми, поросшими ивами, а местами вдоль них сохранились остовы старинных лодочных пристаней, обломками почерневших досок торчавшие из подернутой ряской тихой бурой воды.

На одном из таких островков располагался НИИ связи Военно-Морского Флота.

То ли место влияло, то ли так задумано было странным гением неведомого архитектора, но воспринималось здание необычно: сначала на просторную площадку у входа выступал из зарослей низкий серый фасад без окон и пологие, широкие ступени, ведущие к двойной тяжелой двери под массивным бетонным навесом, так что с первого взгляда строение напоминало огромный противоатомный бункер. На несколько шагов ближе — и вдруг становился заметен неправдоподобно огромный, грязно-белый, иссеченный дождем и ветрами шар антенного поля, похожий на декорацию к научно-фантастическому фильму, еще ближе — и вот уже выступает из туманного небытия серый монолит двенадцатиэтажной плиты с безликими окнами, теряющийся в небесной дымке. Шаг, другой, третий назад — и исчезнет сначала высокий корпус главного здания, потом белый шар, а потом и фасад скроется за деревьями, вопреки всяким законам физики, вероятности и перспективы.

Если подняться вверх по ступеням, потянуть на себя отворяющиеся с натугой массивные высокие двери, пройти скучный изжелта-серый коротенький вестибюль с выцветшими машинописными приказами и блеклыми плакатами на информационных досках, миновать пост охраны с двумя бдительными дежурными в форме, подняться еще по одной лестнице и пройти длинным, очень длинным сумрачным коридором с истертым линолеумом и казенными голубоватыми стенами, а потом, в самом конце, у пыльного зарешеченного окна толкнуть дверь налево, то можно попасть в расчетный отдел — небольшой кабинет при огромном машинном зале, заставленном десятками напряженно работающих ЭВМ ЕС 10/33 колоссальной вычислительной мощи, вряд ли в совокупности превосходящей возможности процессоров современных смартфонов. Здесь, среди неспешно вращающихся катушек широкой магнитной ленты, мигающих датчиков, черно-зеленых экранов и километров сложенной гармошкой перфорированной бумаги, за невзрачным столом в углу кабинета, располагалось рабочее место Саввы Ильинского: начальника отдела, кандидата наук, старшего научного сотрудника, одного из немногих гражданских специалистов НИИ.

* * *

С Женей Гуревичем они познакомились осенью 1981 года. Ну, как познакомились: разумеется, им приходилось встречаться и раньше, перебрасываться парой слов по работе, здороваться в коридорах, но до какого-то другого общения дело не доходило. В тот день Гуревич с утра прибежал к Савве в отдел с материалами для расчета. Тот принял утвержденную заявку, толстую пачку перфокарт, сопроводительные таблицы, просмотрел бегло, сделал пометку в журнале и сообщил:

— Завтра во второй половине дня будет готово.

Но вышло так, что сроки по проекту, к которому должны были прилагаться результаты расчетов, не просто сгорели, а уже и обуглились: через два дня был назначен ученый совет в присутствии самого начальника института контр-адмирала Чепцова, где Гуревичу предстояло делать доклад, и он взмолился:

— Савва, старичок, а нельзя как-то раньше?

Ильинский покачал головой:

— Слишком много разрозненных данных для определения зависимости переменных, вычислительного ресурса не хватит, машина быстрее просто не справится. Да и очередь у нас.

Гуревич чуть не взвыл:

— Дружище, у меня край, без ножа режешь! Неужели нельзя как-то, ну хоть примерно, а?

«Хоть как-то» и «примерно» Савва никогда и ничего не делал, да и не собирался. Но тут покосился на всклокоченного Гуревича, подумал немного и предложил:

— Зайди часа через три, а лучше после обеда. Я посмотрю, что можно сделать.

Гуревич умчался, разрываясь между отчаянием и надеждой. А когда вернулся, то Савва вручил ему краткий, емкий расчет зависимых переменных с прогнозом. Гуревич глазам своим не поверил:

— Но как?!

Савва пожал плечами:

— Как обычно, через полиномиальную регрессию.

— Вот я и спрашиваю, как?!

— У машины много времени занял бы выбор правильной матрицы. Я попробовал найти сам. Ну и вот, получилось взять верную регрессию с первого раза.

— Как?!

— Просто увидел.

Это было похоже на чудо, но Женя Гуревич был человеком разумным и в чудеса не верил. Зато сразу сообразил, что перед ним гений, а гениями не разбрасываются.

— Савва, большое тебе человеческое! С меня причитается. Что пьешь?

— «Байкал».

— Ладно, давай хотя бы пообедать сегодня вместе сходим, договорились?

Савва согласился. Так у него появился первый в жизни друг.

* * *

Гуревич был на два года младше Саввы, работал старшим научным сотрудником в одной из лабораторий отдела, занимавшегося системами РЭБ, и во многом являлся полной противоположностью своего нового друга. Савва был среднего роста, одевался как человек, которому довольно того, чтобы выглядеть порядочно и опрятно; черты лица его, присмотревшись, можно было бы назвать правильными, даже аристократичными, но вел он себя так, что никому и в голову не пришло бы присматриваться, и обыкновенно больше молчал, погруженный в собственные размышления. Не то дело Гуревич: высокий, атлетичный, длинноногий красавец, всегда броско, но со вкусом одетый, ироничный красноречивый умница и прекрасный разносторонний спортсмен — мастер спорта по шахматам и по плаванию. Кроме этого, он обладал выдающимся даром налаживать отношения, устанавливать связи, вызывать симпатию, входить в доверие, быть убедительным и вообще нравиться людям, что вместе взятое, как хорошо известно, является важнейшими умениями для каждого человека, который хочет преуспеть в жизни, равно как и напротив: отсутствие этих качеств способно погубить самый яркий талант, сколько бы он ни пытался сам пробивать себе дорогу через равнодушие и неприязнь окружающих. Для большинства подчас хватает одних только способностей к коммуникации, чтобы неплохо устроиться, но Гуревич, ко всему прочему, был действительно выдающимся инженером, имел больше двухсот авторских свидетельств и по праву претендовал на должность заведующего лабораторией — для начала. Его вели вперед амбициозность, личное обаяние, находчивость и дипломатическое искусство игры по принятым правилам: при всем своем внутреннем диссидентском нигилизме и интеллигентской насмешливости над идеологическими установками Гуревич был не превзойден в жанре выступления на партсобраниях, демонстрируя политическую подкованность и безупречную идейную грамотность. Савва же к общественному признанию не стремился вовсе, а на собраниях не выступал и не присутствовал по той причине, что был беспартийным; это, с одной стороны, полностью исключало возможности для серьезной карьеры, но с другой — избавляло от множества хлопот и участия в подковерной борьбе, неразрывно связанной с реализацией карьерных амбиций.

Вся семья Саввы, как известно, состояла из двух человек: он и мама. Семейство Гуревича было обширным и шумным и состояло сплошь из людей, кое-чего добившихся в жизни: отец — ученый, профессор, начальник кафедры металлургии в Горном институте; старший брат — физик-ядерщик, работающий в Новосибирской академии наук; из двух младших сестер одна — переводчик, замужем за дипломатом, укатившая вместе с ним не то в Африку, не то еще дальше, вторая сестра — искусствовед, а ее муж — подающий надежды молодой врач, проходящий интернатуру в хирургическом отделении Первого медицинского института. Все они: папа, сестра с мужем и пятилетним сыном, сам Женя — жили в «сталинском» доме на Московском проспекте, в огромной четырехкомнатной квартире, где безраздельно царила громогласная мама Циля, перед которой робели и тушевались и профессор, и наезжавший в гости домой доктор наук, и кандидат, и уж тем более приблудный интерн. Кроме этих членов семьи из ближнего круга, у Гуревичей едва ли не еженедельно гостили какие-то родственники, многие из которых словно материализовывались из небытия: троюродные, неведомые раньше племянники из Бобруйска, давно казавшаяся потерянной четвероюродная многодетная сестра из Харькова, еще какая-нибудь седьмая вода на киселе из-за Урала — все звонили, радостным криком пробиваясь сквозь скверную связь дальних междугородних линий, потом приезжали, таща за собой чемоданы, сумки, узлы и сопливых детей, и непременно получали стол и кров в этом шумном, гостеприимном доме.

Когда Савва впервые пришел к Гуревичам в гости, то прямо с порога на все пять его чувств обрушился ошеломляющий вихрь: густой дух тушеных голубцов и кипящего масла, в котором жарились пирожки с печенкой, запахи кипяченого белья, крахмала, какой-то детской мази от диатеза; надсаживающиеся звуки радио и басовое бормотание включенного на полную громкость телевизора, стремящиеся перекричать друг друга голоса, ведущие не то перекличку, не то перепалку через всю квартиру из кухни до дальней комнаты, и настойчиво дребезжащий длинными трелями телефонный звонок; разноцветные африканские маски на стене в коридоре, треск вьетнамских бамбуковых занавесок, невообразимо яркий халат мамы Цили, объятья, рукопожатия и чувствительный удар в голень бампером большой красной пожарной машины, которую с громом и дребезгом катал по паркетному полу маленький Вениамин. В тот первый день Савва чуть сознания не лишился от непривычного обилия впечатлений, гомона, разговоров, эмоций, а главным образом, от угощения столь изобильного, что после него трудно было не только что встать из-за стола, но и просто дышать.

Но при всей разности Савву и его друга кое-что объединяло. Например, оба были холостяками, хотя и по разным причинам.

Холостяк Гуревич искренне, можно сказать, самозабвенно любил женщин, и они с энтузиазмом отвечали ему взаимностью. Незамужняя — да и замужняя тоже, что уж таить грехи, — прекрасная половина коллектива НИИ видела его в томных мечтаниях, которые порой воплощались в жизнь, пусть даже и ненадолго. Гуревичу хотелось дарить женщинам восхитительные истории любви, а не унижать их таинственного очарования пошлостью совместного быта. Все прекрасно знали и понимали, что в финале этих историй не маячит белое платье и не звучит марш Мендельсона, но все равно сдавались перед неотразимым мужским обаянием, отчасти сознательно поддаваясь манящему искушению, а отчасти желая попытать силы там, где потерпели фиаско многочисленные конкурентки, — так альпинист решается на почти безнадежное восхождение по неприступному склону, сплошь усеянному телами несчастливых предшественников. Но вершина не покорялась. Гуревич считал, что вставать из-за стола нужно с чувством легкого голода, а заканчивать отношения — с ощущением такого же легкого сожаления, сохраняя в памяти прекрасные мгновения близости, а не упреки и брань запоздалого расставания. Мама Циля не слишком печалилась холостяцким статусом своего младшего сына: старший, Владимир, и две дочери уже обеспечили ей в совокупности пятерых внуков, чего было вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя состоявшейся бабушкой.

А вот мама Леокадия внуков дождаться почти не надеялась.

* * *

И это ее, безусловно, заботило.

Савва своим одиночеством был доволен и озабоченности по этому поводу не проявлял. Нет, он не избегал женщин, не пугался их общества, не стеснялся и не терял в их присутствии дара речи — просто, казалось, не интересовался интимными отношениями, вот и все. Мама предпринимала меры: периодически приглашала домой своих театральных знакомых вместе с дочерями на выданье, устраивала посиделки: зимой — в их уютной гостиной, летом — на полукруглой террасе с видом на речку и парк, знакомила с Саввой. Он всегда бывал безукоризненно вежлив, внимателен, при всем своем немногословии охотно общался на разные темы, вообще был безупречен в роли сына хозяйки, принимавшей гостей, но и только. Когда все расходились и Савва помогал маме убирать со стола, Леокадия Адольфовна обычно замечала что-нибудь вроде:

— Какая милая эта Лидочка! Умненькая такая, учится в Педагогическом, и красавица, правда?

Савва соглашался — да, милая, что уж тут спорить.

— Ты знаешь, — понижала Леокадия Адольфовна голос до заговорщического, — мне кажется, ты ей понравился. Я заметила, как она на тебя смотрела. Вот, кстати, у меня номер телефона записан. Может быть, позвонишь ей, куда-нибудь сходите?

Сын аккуратно переписывал номер, но никогда не звонил: ни Лидочке из Педагогического, ни Анечке из Технологического, ни даже Агате из Театрального, которая, если верить маме, чуть ли не умоляла ее устроить свидание с Саввой.

Со временем Леокадия Адольфовна, казалось, смирилась с судьбой, но тут вдруг надежда пришла, откуда не ждали.

В Савву влюбилась без памяти его сотрудница — ассистент вычислительного отдела Галя.

Галя Скобейда была тихой и скромной, небольшого росточка, с округлой уютной фигуркой, густыми темными волосами, остриженными в скобку до плеч, и большими карими глазами с поволокой, добрыми и беззащитными. Она тоже окончила — с красным, между прочим, дипломом! — факультет прикладной математики и влюбилась в Ильинского так, как студентка — в гениального педагога, весь масштаб феноменальной личности которого виден только ее влюбленному взору, но скрыт от неблагодарного и равнодушного мира. Савва ее очень ценил, советовался иногда по каким-то незначительным поводам, а его сдержанность и полное отсутствие каких бы то ни было знаков внимания только подливали масла в скрытый пламень бушующей Галиной страсти, способов проявить которую, учитывая личность ее объекта, было не так уж и много.

Савва, как правило, не выходил в перерыв на обед, а предпочитал перекусывать за рабочим столом в кабинете, не отрываясь от дел. Зоркая Галя это взяла на заметку, и скоро вместо самостоятельно изготовленных бутербродов чуть ли не ежедневно на столе у него оказывались изумительные домашние вареники с вишней, или драники с грибами и жареным луком, или котлеты, или совершенно невероятные пирожки — особенно пирожки, попробовав которые сам Гуревич, забежавший, по обыкновению, сыграть партию в шахматы, стал активно проповедовать Савве семейные ценности:

— Женись! И не раздумывай! Женщина, которая так готовит, — богиня, и эта богиня в тебя влюблена! Да я за такие пирожки сам бы на ней женился, хоть завтра, но, увы, тут у меня нет ни одного шанса из тысячи. А ты не теряйся! Умничка, математик, пятерка по домоводству — чего тебе еще требуется, хороняка! А то, что ножки у нее волосатые, так это даже пикантно как-то!

Савва только щурился и улыбался молча.

Однажды он не справился сам с очередной порцией пирожков и принес остатки домой. Бдительная мама быстро сообразила, что и к чему, задала несколько вопросов, расхвалила пирожки так, как будто ничего вкуснее в жизни не пробовала, и предложила:

— Сынок, а не пригласить ли эту девочку к нам в гости? А то неудобно как-то, она тебя угощает все время, надо же как-то отблагодарить.

Савва и тут согласился, и согласием своим хотя бы на один вечер сделал двух женщин почти совершенно счастливыми. Галя поначалу страшно стеснялась и чувствовала себя очень скованно — и от самой ситуации, и от нового, первый раз надетого нарядного платья, — но Леокадия Адольфовна приняла ее как нельзя более радушно, осыпала благодарностями и комплиментами, а потом почти незаметно, с аккуратной точностью снайпера разведроты, так поставила разговор, что Галя без всяких расспросов сама рассказала ей все, что хотела бы узнать мать взрослого сына о потенциальной невестке: про маму, работавшую медсестрой в родном Мариуполе, про соседок по общежитию, про учебу в университете, про занятия альпинизмом, с особой гордостью — про золотой значок ГТО, и чем больше Галя рассказывала, тем более Леокадия Адольфовна убеждалась, что никакие Лидочки и Агаты этой девушке и близко не ровня. Расстались они совершенно довольные друг другом, но многообещающее начало так и не получило никакого продолжения со стороны Саввы. Он все так же продолжал с удовольствием поедать домашние вареники с пирожками, Галя временами наведывалась к Леокадии Адольфовне в гости, та принимала ее с грустным сочувствием и уговаривала потерпеть — и Галя терпела, имея все шансы, как это нередко случается в жизни, в одиночестве пронести свою преданную влюбленность через долгие десятилетия.

* * *

Кроме холостяцкого образа жизни, двух друзей объединяли и некоторые общие интересы. Первым были, конечно же, шахматы.

Гуревич шахматами занимался серьезно и долго, учился в спортивной школе, дважды был чемпионом Ленинграда среди юниоров, честно заслужил звание мастера спорта и брал уроки игры у самого Ботвинника, который водил знакомство с его отцом. Савва же был самоучкой, толком не сыгравшим ни одной партии с настоящими мастерами, если не считать тех большей частью пожилых любителей, которые собирались на лавочках по выходным в парке Сосновка. Тем обиднее было, что за все время Гуревичу так и не удалось обыграть Савву ни разу. Больше того, с некоторых пор Ильинский взял моду периодически задумчиво объявлять: «Мат через семь ходов», и ошибался при этом чертовски редко. Гуревич по-спортивному злился, сидел вечерами, перечитывая классические учебники и разбирая лучшие партии гроссмейстеров всех времен, но выиграть у друга так и не мог.

Вторая сфера их общего интереса была из тех, о которой не вдруг заговоришь и с хорошим знакомым. Странно, что на эту тему серьезно дискутируют ученые с мировым именем, правительства и частные организации по всему миру выделяют колоссальные суммы на исследовательские работы, люди попроще, не озабоченные поддержанием имиджа интеллектуалов, с удовольствием обсуждают за кружкой или за рюмкой невероятные слухи и шокирующие факты из той же области, а вот средний класс инженерно-технической интеллигенции обыкновенно стыдится всерьез разговаривать про инопланетные цивилизации: помилуйте, ну мы же серьезные люди, какие еще инопланетяне? В среде кухонных умников со средним достатком рассуждать об этом так же нелепо, как про вампиров и оборотней.

Конец ознакомительного фрагмента.