Шпага генерала Раевского. Исторические рассказы для детей

Константин Ковалёв-Случевский

Историко-приключенческие рассказы для детей, напоминающие о славных событиях, случившихся с ее героями в далекие пушкинские времена. То, о чем здесь повествуется, в большинстве своем, происходило на самом деле. Братья Раевские, юноши – 11 и 16 лет от роду – совершили подвиг, отмеченный потомками. Быть может, читатель воодушевится поисками исчезнувшей золотой шпаги с надписью «За храбрость», которая стала поводом для написания этого исторического повествования. Что ж, удачи!

ВОР ТИМКА

— Вот оказия, не иначе, как нечистый повадился.

Дядька Ефим держал в руке обглоданную кость от окорока.

— Который день в погребе пропажа.

Лицо у дядьки Ефима, обычно всегда спокойное и невозмутимое, выражало негодование. Глаза вытаращены, брови выгнулись дугой. Борода всклокочена, не расчесанные волосы взлохмачены, да еще эта кость в руке. Ну, домовой, да и только.

— Попадешься мне, разбойник…

Николенька с Петрушкой за животы схватились. Покатились со смеху.

— Вы бы, барин, шли обедать. Не пристало тут по двору с шалопаями водиться, — сердито процедил дядька Ефим и загремел ключами, закрывая тяжелую дверь. Потрогал рукой железное ушко, подергал на всякий случай чугунный замок. Все было крепко, прочно.

— Тьфу, наваждение, — махнул рукой.

Из-за усадьбы донесся крик няни:

— Никола-ай! К обеду жду-ут!

Николенька хлопнул Петрушу по плечу и пустился к дому.

— Ну, где вы пропадаете, голубчик?! Все сидят уж за столом, а вас не докликаться. Маменька мне опять выговаривала.

Маша тащила Николая за руку. Хватка у нее крепкая, аж кисть затекла. Коса толстенная, колыхается волной при каждом шаге.

Машу определили к господским детям недавно, после того, как померла няня Елизавета Антиповна, ее матушка. Хотели было взять новую няню. Но дети уж привыкли к прежней. А у дворовой прислуги Маши — и сноровка, и покладистость — как у родительницы. Да голос тот же — певучий, грудной. И те же глаза — добрые и красивые… Решили оставить Машу, хотя ей едва минуло шестнадцать лет…

— Вот что скажу, барин. Нет нужды вам с дворовыми бегать. Петрушка и Кирюшка вам не чета.

— А матушка мне позволяет.

— Опять же, скажу. Мосье Тильон наказывал, что нельзя, что сие дело молодому дворянину непристойно,

— А матушка говорит, когда мне скучно: «Поди во двор, сыщи Петрушу да Кирюшу и поиграй с ними».

— Знаю, что говорит, но мосье…

— А матушка…

— Вот несносный. Играй хоть с Сидоркой-конюхом. Но ведь ежели кому первому попадет, так мне.

— Ну и пусть попадет…

Николенька вырвал руку из Машиной ладони и побежал в залу. У двери остановился, оглянулся и показал ей язык.

Плохо сохранившиеся фото начала XX века. Вверху: храм-усыпальница Раевских в селе Разумовка, родовом имении. Внизу: дом Раевских в Бовтышке.

За обедом все ели молча. Разговаривать разрешалось лишь взрослым, да и то — в исключительных случаях. Николай сидел по правую сторону от матушки, вслед за братом — Александром. Напротив чинно восседали сестры — Леночка, Софья и Маша. Катенькино место пустовало. Она опять мучилась кашлем и теперь лежала в спальне. Пустовал стул и во главе стола. Папенькин. Впрочем, с этим все свыклись. Наезжал он редко. Раньше предуведомлял об этом за месяц письмом, которое он обычно отправлял с места какого-нибудь сражения, а потому шло оно долго и поспевало обычно перед самым его приездом.

Нынче за обедом молчание нарушила матушка Софья Алексеевна.

— Сегодня опять кто-то в погреб залезал. И странно весьма. Ефим говорит ничего не тронуто, а окорока все обкусаны, вроде зверек какой появился.

При этих словах Николенька замер, набрав полный рот супу.

— Не знаю, что и думать. Может, замок сменить…

Матушка обращалась к своей сестре — Екатерине Алексеевне. Та, как обычно, безмолвствовала. За обедом — редко проронит хоть слово. Да и вообще держит себя надменно, любит напоминать при случае, что приходится внучкой самому Михаиле Васильевичу Ломоносову, не в пример сестре — спокойной, сдержанной и общительной.

Последние слова матушки заставили Николеньку забыть про обед. Он положил ложу на салфетку и приготовился ждать, чем же кончится разговор. Но продолжения не последовало. Старшие перешли на обсуждение какой-то новости, пришедшей с фронта из Австрии. Мелькали странные слова и названия: Гутштадт, Фридланд, Тильзит…

Николеньке было из-за чего волноваться. Не далее, как три дня назад, поведали ему верные друзья Петруша да Кирюша свою тайну. Играя на дворе, нашли они ключ. Долго проверяли все хозяйские замки. Подошел ключ к большому висячему замку от двери в погреб. Когда они открыли ее, навстречу пахнуло холодом и вкусным запахом копченостей. Уже вторую неделю к столу не давали мяса. Постились, соблюдая традицию. А тут — окорока, колбасы — чего только нет. Раздобыли свечу, зажгли. Открылись им такие яства, что не удержаться. Для кухаркиных детей — ох, какой соблазн! Съели сколько смогли. Дверь опять затворили и замок повесили. Никто и не заметил. Лишь теперь, вот, дядька Ефим тревогу забил.

Николенька обед доедать не стал. Тарелку с постным салатом отодвинул.

После обеда матушка по обыкновению отдыхала. Николенька вышел на двор, а Петруша с Кирюшей уже тут как тут.

Петруша, захлебываясь от возбуждения, стал рассказывать.

— Дядька Ефим давеча заглядывал на кухню. Когда наши дворовые за стол-то сели, он туда же. Да не ест, а все по сторонам глазами зыркает.

— А ты чего?

— А я сижу себе на сундуке. Он мне и кричит: «Чего сидишь? Ложка не кошка — рот не оцарапает. Иди обедать».

— Не хочу, — говорю.

— Как не хочу. Из разговоров щи не сваришь, — и тащит меня к столу.

— Ешь!

А мне ломоть в горло не лезет. Сыт уж, в погребе от сколько съели.

— Ой-ли, да где же это тебя так угощали, что от обеда отказываешься? — все твердит дядька Ефим.

— Тут я подскочил и наутек. Едва дух перевел. Кирюху увидал и сразу сюда.

— Да-а, видно догадался он. Нехорошо все это получилось.

— Дядька Ефим ремнем пороть станет, ежели узнает.

— Не-ет. Он добрый. Да и матушка ему не позволит, — сказал Николенька. — Но надо вас выручать.

Николенька присел на корточки, стал рассматривать камешки на дороге.

— Вот что, придумал. Надо подозрение отвлечь. Где у вас ключ запрятан? Пошли.

В старом липовом парке был овраг, спускавшийся к реке. Одна липа склонилась к земле, так, что скребла своими ветвями землю, будто громадными крючковатыми ручищами. У корней дерева была расщелина, там, в глубине, устроили ребята тайник. Ключ взяли. Вернулись на двор. Осмотрелись. Никого. Забрались в погреб. Вынули кость от окорока. И погреб закрыли.

Неподалеку жил дворовый пес — Тимка. Вечно голодный, он бродил целыми днями среди усадебных построек, а по ночам лаял звонче всех легавых на псарне. Матушка все сердилась — спать ребятам не дает. Хотели свести в лес или пристрелить. Но пожалели.

В Тимкину будку и кинули друзья мясистую кость. У пса даже глаза заслезились. Не ожидал он такого щедрого подарка, схватил кость в зубы и смотрит на своих благодетелей.

— Да ешь, ешь же ты поскорее…

А он положил кость на землю, и все стоит не шелохнувшись, словно удивляется. Наконец, облизав ее и зажав между лап, стал грызть…

Наутро следующего дня, к завтраку, в столовую пожаловал сам мосье Тильон. За ним вышагивал дядька Ефим. В правой руке он тащил за шкирку бедного Тимку. Тот иногда жалобно подскуливал, и как-то виновато, с недоумением поглядывал на своего экзекутора.

— Попался, тать. Вот кто наши припасы таскал. Кости-то раскидал вокруг конуры.

— Что прикажете делать с этим воришкой? — спросил у Софьи Алексеевны мосье Тильон.

— Вот уж и не знаю что, но надо наказать.

— Утопите его в пруду? Камень на шею и буль-буль-буль? — произнес с едва заметной улыбкой и удивлением мосье Тильон, и смешно изобразил тонущего Тимку.

— Пусть посидит взаперти денек-другой. И кроме воды ничего ему не давать, — вступился дядька Ефим.

— Ладно. Пускай посидит в чулане. Но ежели будет лаять да скулить, пусть пеняет на себя.

Тимка благодарными глазами посмотрел на барыню и на дядьку Ефима, как будто понимал язык людей.

Через минуту процессия, сопровождающая пойманного «злодея», отправилась исполнять приговор.

Герб рода Раевских

Николенька сидел после завтрака на ступенях парадного входа и плакал, Ему очень жаль было Тимку. Ведь он, конечно же, будет скулить и лаять, а потом его, вдруг, могут утопить в пруду. Но пес же ни в чем не виноват. А выдавать друзей тоже нельзя. Как быть?

Он пошел по двору в парк. Хотелось поговорить с товарищами. Но Петрушки и Кирюшки нигде не было. Наверное, ушли в поле, или еще по какой хозяйственной надобности.

Николенька вернулся в дом, спустился вниз по лестнице к чулану.

— Тимка, Тимка, ты тут? — позвал он пса.

За дверью тихонько заскулил Тимка и стал царапать об нее когтями.

— Не бойся, Тимка, я тебя в обиду не дам. Ты только сиди тихо, не шуми. Потерпи уж маленечко.

Тимка, видно, понял и затих. Николенька вздохнул, постоял еще немного и медленно пошел наверх. Ему, вдруг, очень захотелось кому-нибудь обо всем рассказать, с кем-нибудь посоветоваться. Единственно с кем было можно, так это со старшим братом — Александром. Он был поверенным во многих Николенькиных тайнах. Да, нужно все ему рассказать.

Николенька поднялся на второй этаж, подошел к комнате брата. За дверью слышались голоса, мосье Тильон говорил что-то по-французски. Диктовал. Значит, там урок. Сейчас входить нельзя. Мосье Тильон очень строгий и сердитый. Как только наняли его гувернером, так стал он заводить свои порядки. Говорить с ним можно только по-французски, читать в свободное время только французские книги.

Вечерами, втайне от матушки, он любил рассказывать о Наполеоне Бонапарте, который будто покорил всю Европу, и равного правителя нет, и не было во всю мировую историю. На столе у мосье Тильона стояла гравюра, на которой был изображен этот человек. Орлиный нос, направленный в одну точку взгляд, чуть наклоненная вперед голова, прилизанные волосы — все выражало в нем какую-то надменность и, как говаривали взрослые — хладность мысли.

Мосье Тильон гордился этим портретом. А няня Елизавета Антиповна прежде замечала ему в ответ, что у Наполеона роковой взгляд. Будто ожидает его несчастье в жизни, и славе его придет конец. Брат Александр поддерживал няню, а мосье Тильон страшно гневался и переставал рассказывать.

— Батюшка нам говорил, что только великий Суворов никогда сражений не проигрывал, — заключал Александр. — Он бы мог одолеть Бонапарта. Да вот нет Суворова.

После этих слов мосье Тильон угрюмо бормотал что-то себе под нос, уходил в свою комнату, закрывался, и, выпив рюмку рома, засыпал до самого завтрака.

Теперь урок закончился. Слышно было, как мосье Тильон что-то выговаривал брату. Затем раздались звуки шагов. Мосье Тильон вышел из комнаты, даже не взглянув на Николеньку.

— Саша, можно к тебе? — спросил он сквозь приоткрытую дверь.

— Заходи, заходи.

Брат складывал тетради, вытер измазанные в чернилах гусиные перья, затем собрал чернильный прибор.

— Садись, чего стоишь.

Николенька любил сидеть у брата. В комнате было много интересных предметов, но в большей мере — книг. «Наука побеждать» Суворова, с дарственной надписью папеньки, «Юности честное зерцало», которую иногда читали вслух. Особенно любопытно было просматривать «Краткое понятие о всех науках для употребления юношеству», где неизвестный автор задавал какой-нибудь вопрос и сам себе на него отвечал. Все, что интересовало и Сашу, и Николая, было собрано в этой книге. Тут можно было найти сведения о литературе, истории, о музыке и по военному делу.

Николенька уже давно усвоил, что в их семье все — по отцовской линии — были военными. И прадед, и дед, и папенька. Для своих сыновей Николай Николаевич Раевский иной участи и не желал. Традиция переходила по наследству, как и имя Николай. Куда ни глянь в родословную — во всех коленах Николаи Николаевичи…

— Случилось чего? Почему нос насупил?

— Случилось.

— Одной беде не миновать — двум сразу не бывать. Рассказывай.

Николенька почесал затылок, посмотрел на брата. Ему — можно. Все равно, кроме него никто не поможет. И рассказал все, как на духу.

— Выходит, виноватые гуляют, а безвинный взаперти сидит.

— Саша, только ты не думай, что Петруша с Кирюшкой все нарочно подстроили. Они и не знают еще, что Тимку в чулане заперли. А их ведь тоже жаль.

— Знаешь ли, папенька часто говорил: «Сам погибай, но товарища выручай». Поди-ка к ним и подумайте вместе, как вам Тимку из плена вызволить.

— Если они признаются, их сильно накажут. Но что если… — Николенька радостно вскинул голову. — Придумал! Пусть накажут, но накажут всех, а значит, никому обидно не станет, да и не будут больно наказывать.

— Почему же?

— Вестимо, почему.

Николенька поспешил прочь из комнаты. В зале нашел он матушку, сидящую за чтением табель-календаря.

— Что ты, голубчик? — опросила Софья Алексеевна.

— Маменька, я хочу вам сказать…

— Что? Что сказать?

— Я хочу вам сказать… — Николенька замешкался на мгновение, но затем твердо выговорил. — Хочу сказать, что пес Тимка не виноват совсем в краже из погреба.

— Как же, не виноват! Кому же еще, как не ему колбасами лакомиться?

— Маменька, это я виноват. Вернее… я не один был. Но виноват только я.

— Да как же ты, дорогуша, в погреб-то пробрался?

И Николенька рассказал все, как было, только главный заводилой вывел себя, а Петрушу и Кирюшу, будто, он сам уговорил идти с ним.

Конечно, маменька рассердилась. Тимку тотчас выпустили. Николеньку наказали. Три дня сидел он под домашним арестом, никуда не выходил из комнаты, сладкого ему не давали. Но Петрушу и Кирюшу не тронули. Только их мать отругала на кухне, да дядька Ефим потаскал за уши, и то, не больно.

Александр, узнав о происшедшем, ничего не сказал. Но когда через три дня арест был снят, за обедом он пододвинул Николеньке свою порцию фруктового желе.

— На вот, — прошептал он, — Молодец, горжусь.

Николенька ничего не ответил. Он был очень рад похвале брата.