Крестовская. Роман

Константин Владимирович Мальцев

Мария Всеволодовна Крестовская – актриса и писательница, дочь автора знаменитых «Петербургских трущоб». Ее непростой судьбе посвящен предлагаемый вниманию читателей роман. О тайне создания «Петербургских трущоб» тоже можно узнать из этой книги.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАРИЯ

Глава первая. Тернии будут

Время шло и шло, и словно в туманной дымке таяли в нем воспоминания раннего детства: таковы естественные издержки любого процесса взросления, и Маня, хотя и справедливо считалась особенным, одаренным большими способностями и не по годам развитым ребенком, исключения здесь, конечно, не составляла.

Впрочем, забылось не все. Память проявила избирательность и удержала отдельные впечатления и образы нежного возраста, причем мало считаясь с их значимостью. Так, у Мани не осталось вообще никаких воспоминаний о том, что у нее была младшая сестра, так недолго прожившая, зато сохранилась в памяти, как в каком-то чулане, куда складывают ненужные вещи, одна картина: папа в кабинете развалился на диване и, поглаживая усы, что-то рассказывает или диктует, а за столом сидит юноша и торопливо записывает за ним. Еще этот юноша, когда папа отлучался или отвлекался, рисовал ей всякие уморительные фигурки зверей.

Все это могло показаться сном, ложным воспоминанием, как домовой, с которым она играла в малолетстве, — не мог же домовой быть в действительности. Но в подтверждение того, что юноша не являлся выдумкой, несколько нарисованных им картинок долгое время по счастливой случайности были у Мани: улыбающиеся лошади, кошки, носороги. Изображены они были безо всякой художественности, наспех, но смотрелись живо. Потом рисунки затерялись почти все, но остался самый смешной — длинношеий жираф с выпученными глазами, почему-то с полосками по туловищу, словно зебра. Бумажку с его изображением Маня приспособила в качестве закладки для своего дневника.

Судя по этим добрым животным, их автор тоже был добрым, хорошим человеком. Но кто он был? Ни имя его, ни причина его присутствия в доме Крестовских в памяти у Мани не запечатлелись. А спросить было не у кого.

Именно что не у кого! Так уж сложилась, не особенно весело, Манина жизнь. Потрясения, из-за которых жалела и гладила ее по голове рыжая соседка «с жирными глазами», оказались далеко не последними на ее, пока еще таком коротком, пути.

Во-первых, отец уехал из Петербурга и, у Мани имелось такое ощущение, совсем забыл про нее. Во всяком случае, писем от него почти не получалось. Маня обижалась, но оправдывала его, что он очень занят, ведь у офицеров жизнь вон какая сложная, походная и боевая.

А к удивлению всех окружающих, Крестовский и действительно стал офицером, променял жизнь литературную на жизнь армейскую. Он был определен юнкером в 14-й Уланский Ямбургский полк, стоявший в Гродненской губернии. То была мечта его детства — стать уланом, что и неудивительно: уланами служили и отец его, и дед. После написания и издания «Петербургских трущоб» и освобождения от семейных уз ничто не мешало ее осуществлению. Со спокойной душой отбыл он к месту своего назначения, в Западный край Российской Империи. Тем, что в столице остается его маленькая дочка, он нимало не смутился. Чай, не одна же она остается, а с матерью!

Матери, однако, тоже было не до Мани. Состояние Варвары Дмитриевны, после смерти младшей дочери и разрыва с мужем, предсказуемо ухудшилось. Болезнь с новой силой навалилась на женщину, ослабленную нервными переживаниями. Чтобы не смущать Маню своим угасающим видом, Варвара Дмитриевна сбыла ее на руки бабушке.

А затем случилось куда более страшное событие, чем отъезд отца, самое страшное, что может припасти для ребенка жестокосердая судьба. Мать умерла.

Вот такие потрясения.

Но они не ожесточили Маню Крестовскую, нет. Маня была милой девочкой и выросла в прекрасную, грациозную девушку, да еще и образованную.

Последнему поспособствовало то, что она проходила курс в Смольном институте благородных девиц. Кроме воспитания и преподавания хороших манер, каковые должны отличать благородных девиц (неспроста же такое название!), там давали вполне сносные знания по основным наукам и отраслям мысли. И главное — Маня оказалась к ним восприимчива, с раннего детства тяга к познанию, к восприятию нового была в ней одним из сильнейших стремлений.

Так что в учебе она была одной из первых в институте. Вряд ли, однако, это выглядело уж очень мудреной задачей — превзойти в этом отношении однокашниц-институток. Выделялись, конечно, девицы прилежные и старательные, мечтавшие при выпуске получить «шифр» — золотой вензель с инициалом императрицы, дававшийся лучшим десяти ученицам, но они пребывали в меньшинстве. Если же говорить о большей части Маниных товарок, то не науки, и особенно в старших классах, волновали их девичьи сердца, а моды парижские и мечты о хороших женихах.

Последние были главным предметом разговоров, ведшихся в дортуаре — общей спальне — после объявления об отходе ко сну. «Смолянки» переговаривались и пересмеивались, лежа в своих постелях, и старались делать это потихоньку, шепотом, чтобы классная дама не услышала, но дортуар был помещением длинным, и чтобы та или иная фраза донеслась из одного конца в другой, приходилось все-таки повышать голос. По счастью, классные дамы были к старшим воспитанницам, ввиду их великовозрастности, невзыскательны и не прекращали творившегося безобразия.

— Ах, скорее бы уже выпуск! — говорила, мечтательно потягиваясь, одна из девушек, по имени Наденька. К занятиям и получаемым на них отметкам она относилась легкомысленно, зато заранее обдумывала в мелочах, в каком она будет платье на вручении аттестатов. — Свобода! Представляете, свобода!

— А что ты будешь делать с этой свободой? — с явно слышавшейся в интонации усмешкой спрашивала Лида, в противоположность Наденьке отличавшаяся живым, пытливым умом, но не отличавшаяся красотой, опять же на контрасте с Наденькой.

— Как что буду делать? — удивлялась та. — Замужество — вот предназначение всякой женщины. Жаль, некоторым дурнушкам этого не дано испытать.

Лида делала вид, что не заметила пущенную в ее адрес шпильку, и только прикусывала губу от досады.

— И что ж, у тебя и кандидат в супруги имеется? — интересовалась она.

— А как же! Мне бабушка говорила, что с моим приданым да с моим хорошеньким личиком долго в девках не засиживаются. Она так и сказала, что быстренько меня пристроит и что на примете у нее кое-кто есть для меня. И я знаю, о ком она речь ведет. Есть у нашей семьи знакомый — генерал, вдовец и вообще очень положительный человек. Но я за него не хочу — он же ровесник моей бабушке.

— А я бы пошла за генерала! Люблю военных! — вставляла Анна, способностей не выдающихся, но бравшая свое в учебе долбежкой.

— Я тоже люблю, — заверяла Надя, — но зачем же за старика? Вот у меня кузен есть — Николя. Тоже военный, но молодой. Кавалергард и красив как Аполлон. А мазурку как танцует! Видели бы вы, подружки мои, влюбились бы. Но поздно, поздно, мадемуазельки! Он — мой, и только мой! У нас даже поцелуй состоялся, когда я последний раз дома была. А ты, Лида, говоришь, что делать! Целоваться, любить и быть счастливой — вот что делать!

Тут вступала в разговор еще одна смолянка — Леночка, глупая до невозможности, но с добродушным нравом:

— Да, хороший жених должен уметь танцевать. Вон на последнем балу у нас какие кадеты были! Блистательные кавалеры! Как закружили! Я бы одному из них отдала свое сердце, все равно какому.

— Что ты такое говоришь, Леночка! — возражала Анна. — Они сущие мальчишки еще! Какие из них кавалеры! Нет, я все-таки настаиваю: мужчина обязательно должен быть в возрасте. Статность должна быть в мужчине, обязательно статность!

Тут все начинали спорить наперебой, какие качества важны в противоположном поле. Статность, умение танцевать, богатство, положение в обществе…

Только Маня отмалчивалась и не участвовала в общей беседе. Это делалось заметным, поскольку ее в институте ценили за острый ум, начитанность и ровное, приязненное отношение ко всем окружающим, а посему прислушивались к ее мнению.

— Крестовская! Мари! — окликала ее Наденька. — Ты спишь, что ли?

— Заснешь тут с вами, в таком-то шуме и гаме, — отзывалась Маня. — Чего тебе, Надюша?

— Что молчишь, Мари?

— А что сказать?

— Какого жениха ты себе желала бы?

— Никакого, — кратко отвечала Маня. — Давайте уже спать, ей-богу!

— Смотри, старой девой останешься! — предостерегала Наденька.

— Мое от меня никуда не денется!

И в самом деле, замуж, в отличие от своих подруг по Смольному, Маня не спешила. Она не была сторонницей теории свободной любви, получившей в то время большое распространение и даже в Смольном известной, но и выгодную партию не искала и не ждала. Выйти за старого толстого генерала или за молодого кавалергарда, не имеющего в мыслях ничего, кроме мазурки, — право, увольте! Пусть уж все будет как будет, по сердцу, а не по уму: «Кого полюблю, за того и выйду, а нарочно искать не стану!» Да и, кстати сказать, неудачный брак родителей не способствовал восприятию супружеской жизни как обязательной формы существования для нее.

Другая, не матримониальная будущность привлекала Маню. Она хотела быть и актрисой, как мать, и писательницей, как отец: то детское желание, что высказывала она (лишь бы взрослые отстали со своими расспросами) в четырехлетнем возрасте, не только никуда не подевалось, но и как будто въелось в нее.

К своим семнадцати годам Мария — да, пора к такому возрасту из Мани стать Марией — уже прочла книги своего отца Всеволода Крестовского — и авантюрные «Петербургские трущобы», и идейную, выставляющую полнейшими негодяями социалистов и революционеров дилогию «Кровавый пуф», которая была написана им позднее. Ее восхитила серьезность, основательность подхода отца к своим произведениям. Заметно было, что за ними, кроме литературного таланта, кроются большая работа, скрупулезное изучение действительности во всех ее проявлениях и сопутствующий этому изучению жизненный опыт.

Что до Марии, то если с талантом, судя по отзывам преподавателей, все у нее обстояло неплохо, то вот опыта ей, конечно, сильно недоставало, чтобы начинать писать — просто в силу возраста недоставало.

Значит, сообразила она, пока дорога ей — в артистки! Благо способностями в этой части, как и в литературной, она тоже не обделена; в спектаклях, что ставились воспитанницами Смольного института, она играла первые роли и снискивала рукоплескания. Как раз в театре она сможет набраться опыта, окунуться в жизнь с головой, а потом взять да и описать этот театральный мир!

А чтобы ничего не запамятовать, пока дело дойдет до писанья, всеми своими впечатлениями она решила делиться с дневником, который вела со дня определения в Смольный. Уж точно записи не пропадут, их вполне потом можно будет использовать в литературной работе! Сделанные, что называется, по горячим следам и на живую нитку, сразу после того или иного события, наблюдения или размышления, они придадут будущим произведениям живость и правдивость.

Но тут, впрочем, имелась загвоздка, которая не могла не смущать Марию. Если дневниковые записи предназначены только для нее самой, — она и писательница, и единственная читательница их, — то рассказы и повести, которые ей предстояло в будущем создать, прочитают — а она на это рассчитывала, иначе и стараться незачем — многие. Поэтому нужна осторожность в описании людей, которых могут узнать их знакомые (или они сами себя могут узнать).

Она держала в уме, как отец ее в «Петербургских трущобах» под именем баронессы фон Шпильце описал их соседку по дому и имел вследствие этого неприятное объяснение с последней. Мария не помнила, как это было, но отец рассказал об этом случае в одном из редких своих писем ей: поглощенный собственными делами, он все же иногда давал о себе знать.

Он был тогда на русско-турецкой войне в качестве корреспондента и в начале своего послания дочери передал новости с театра военных действий и уверил, что он пребывает в полной безопасности, поскольку находится непосредственно в свите государя. А затем писал: «Желание твое быть литератором, о котором ты поведала в предыдущем своем письме, весьма похвально, несмотря на все тернии, что непременно уготованы судьбой на этом пути. Я не пугаю, а говорю как есть: тернии будут. Как доказательство приведу в пример свои собственные неурядицы. Достаточно вспомнить, как поливала меня грязью так называемая «демократическая» и «прогрессивная» и даже «умеренно-либеральная» публика по выходе моего «Кровавого пуфа». А ведь я всего лишь предостерег в нем общество от увлечения нигилизмом, показав, что им прикрываются мошенники и мерзавцы, никаких благих целей в своих махинациях не преследующие, а ставящие во главу угла только личную выгоду или, что еще хуже, выгоду их покровителей, слепыми марионетками коих являются. Только и всего! А меня обвинили в клевете, доносительстве, ренегатстве! Можешь представить мое состояние! Хорошо, я к тому времени, когда началась эта травля, поднятая против меня в печати, уже был в офицерской среде, в обществе армейских товарищей, они меня подбадривали, упоминая восточную пословицу: «Собаки лают — караван идет».

Вот что значит следовать правде в литературе! Самого будут преследовать! Как тебе такие тернии?

Кстати, на предмет правды. Бывали и курьезные случаи. Ты, наверно, не помнишь, но когда мы жили на Большой Морской — мы еще не были с твоей матерью в разрыве, — жила в одном доме с нами некая госпожа…»

Далее шел рассказ о том самом объяснении с соседкой, приправленный юмором и смешными преувеличениями. Заключал его Крестовский такими словами: «Как видишь, правда даже в таких мелочах может быть чревата. Но без правды литература не нужна».

Мария часто вспоминала это письмо отца. Она не собиралась выводить на чистую воду прохиндеев-революционеров, пусть этим мужчины занимаются, но предостережение аккуратнее подходить к описанию знакомых лиц отозвалось в ней: по своей деликатности она боялась обидеть ближнего. После многих раздумий она нашла выход, показавшийся ей блестящим и даже идеальным: ведь можно писать не о других, а о себе, только не в точности, а меняя имя, обстановку, обстоятельства. Будет и правдиво, и не обидно для других!

Но это все еще предстоит, а пока перед ней только расстилалась дорога во взрослое существованье, таившая тернии, и, кстати, не о таких терньях предупреждал ее отец, а уж она и представить себе не могла, что ее ждет.

Наивная светлая девушка, всеобщая любимица, что она могла представлять! Верно она через много лет в своей повести «Вне жизни» сказала, в третьем лице, подразумевая себя семнадцатилетнюю: «Когда Женичка Лидова (на самом деле Мария Крестовская) выходила из института, это было такое чистое и милое существо, что всякий, знавший ее, чувствовал к ней безотчетное влечение». С такими, чистыми и милыми, жизнь не всегда бывает ласкова.

Глава вторая. В Киев поедешь?

К карьере артистки склоняли Марию не только детские мечты, но и практические соображения. Сидеть на бабушкиной шее по окончании курса Смольного не представлялось более возможным. Если становиться взрослой, так уж становиться взрослой до конца, в том числе и в смысле заботы о куске хлеба. А театр таким куском мог обеспечить.

К тому же туда была открыта дорога. О Варваре Дмитриевне, маме Марии Крестовской, еще помнили в театральном мире, и ее имя в некотором отношении послужило пропуском. Некоторые бывшие знакомцы Варвары Дмитриевны — антрепренеры, режиссеры, актеры — в дань памяти о ней не затруднились взять заботу над ее дочерью, клятвенно заверяли, что составят протекцию.

Правда, то, какими маслеными глазами смотрели они, эти постаревшие мужчины с развязными манерами, на Марию, как слюняво целовали ей руки, вызывало в ней естественные опасения. Она подозревала, что все их обещания даются с грязным намеком и что в благодарность за помощь в устройстве ее в театр они попросят вознаграждение. И легко можно догадаться, какое именно. Поэтому с этими добровольными «помощниками» она была учтива, но холодна и не давала им повода продвинуться дальше целования рук.

Обо всех грозящих ей опасностях и «терньях» со всей очевидностью Марии стало все ясно после встречи с неким господином Кирьяновым, известным антрепренером — впрочем, только по его собственным словам известным: прежде она такой фамилии не слыхивала.

А ведь личностью он был, опять же по его словам, значительной в театральных кругах. Шутка ли! Антрепренер Александринского театра, самого лучшего в Петербурге, самого популярного и самого уважаемого и публикой, и критикой!

Именно так он представился Марии, явившись пред ее очи на пороге ее квартиры, что взяла она внаем по выпуске из Смольного, чтоб не стеснять более бабушку. Был это толстопузый человечек, лысый как коленка и с гладко выбритым лицом, так что из растительности имелись у него только волосы, торчащие из ноздрей и ушей.

— Госпожа Крестовская? — учтиво поклонился он.

Она кивнула.

— Премного счастлив знакомству-с. Я Кирьянов, антрепренер Александринки. Уполномочен на подбор актеров в труппу. Это же вы дали объявление в газету, что вы начинающая артистка, ищете ангажемента-с?

Мария действительно обратилась за этим в газету, когда выяснилось, что все бывшие мамины знакомые не очень-то торопятся поспешествовать ей вследствие ее холодности к ним. Так неужели сработало? Из самой Александринки, надо же! О такой действенности печати она и помыслить не могла.

— Да, а что, уже пропечатали объявление? Да вы проходите ради Бога! Чего же мы на пороге-то! — Мария радовалась и суетилась.

Кирьянов, расположившись в предложенном кресле, оглядел комнату, в которой очутился. Обставлена она была бедно, но выглядела опрятно. Это выдавало в госпоже Крестовской девушку стесненную в обстоятельствах, но аккуратную. «Люблю таких, — подумал Кирьянов, — несчастненьких и чистеньких». Переведя взгляд на девушку, с удовольствием убедился в ее красоте. Свеженькая, как распускающийся цветок, глубокие голубые глаза лучатся жизнью, щечки румяные, темно-каштановые волосы заплетены в толстую косу, перекинутую на грудь. Сама грудь, кстати, высокая, приятная такая. Талия тонкая. Грация, грация! «Не напрасно же я сюда заглянул!»

Перед тем как начать реплику, Кирьянов облизал губы.

— Госпожа Крестовская, в газете сказано, что вы дебютантка. Но ваша фамилия кажется мне знакомой.

— У меня отец писатель. Всеволод Крестовский, автор «Петербургских трущоб».

— Ах да! Как же, как же! Нашумел в свое время этот роман. Я, правда, не читал, но наслышан, наслышан. А вы, стало быть, Мария Всеволодовна… Я, стало быть, по вашему объявлению-с. Нашему театру нужны красивые и талантливые актрисы. Красота ваша, так сказать, налицо, не смущайтесь, не смущайтесь, это не комплимент, а профессиональная оценка со стороны театрального деятеля. А что насчет таланта? Есть ли у вас какой-нибудь опыт игры в любительских постановках?

— Я в Смольном институте играла в спектаклях.

— Так вы из Смольного. Это хорошо, это похвально. И успешно-с играли?

— Думаю, да. Рукоплескали.

— Рукоплескали, понятно, понятно. Это хорошо, это похвально.

Отвечая на вопросы, Мария покраснела, и это придало ей еще больше привлекательности. Кирьянов снова облизал губы.

— А что-с, — сказал он, — нам бы не мешало убедиться в ваших актерских способностях, как вы полагаете-с?

— Полагаю, что это нужно. Что мне, монолог какой прочитать? Я из Шиллера могу или из Островского.

— Так вы еще и разносторонняя-с: и из Шиллера, и из Островского. И трагедии, и комедии. Очень хорошо, очень похвально. — Он воровато огляделся. — А вы одна в квартире? И никого не ждете?

Эти вопросы насторожили Марию.

— А к чему вы любопытствуете?

— К тому, чтобы не помешали нам, нашему просмотру-с. Это очень неприятно, если монолог прерывается на половине.

Мария жила одна и никого не ждала, но сочла за благо солгать, чутье подсказало.

— В соседней комнате горничная. Да и кузен должен с минуты на минуту прийти. Он у меня кавалергард. — Она вспомнила о кузене своей подруги по Смольному Наденьки, о котором та часто рассказывала.

— Ах, какая досада! — хлопнул по подлокотнику кресла Кирьянов и в задумчивости погладил лысину. — Но я вот что придумал-с. Давайте я запишу вам свой адрес, и вы зайдете ко мне. Скажем, завтра, в три пополудни-с.

— Хорошо, господин Кирьянов. Это меня устроит.

— Только обязательно приходите-с. Сейчас уже двадцатое июля, а сезон открывается в конце августа, так что времени, посудите сами, совсем мало. Труппа уже почти вся подобрана, только несколько актрис найти осталось. А вы нам, по всему видно, подходите. Стало быть, буду ждать-с!

— Обязательно приду, — сказала Крестовская и привстала с места, давая понять, что разговор исчерпан.

Уже в дверях, после того как дал адрес и распрощался, пожимая и целуя руки Марии, Кирьянов повторил:

— Так, стало быть, жду-с.

Закрыв за ним, Мария торопливо замкнулась на ключ. Сердце ее билось часто, и была она перепугана. Какой несимпатичный, скользкий человечек, как будто персонаж папиных «Трущоб» сошел со страниц романа! Почему он спрашивал, нет ли еще кого в квартире? И так настойчиво приглашал к себе! Право, что-то тут не так! Тот ли он вообще, за кого себя выдает?

Мария благоразумно решила не ходить к Кирьянову, а выяснить вначале в Александринском театре, имеет ли он к нему отношение. Сей театр располагался на одноименной, Александринской площади, а фасадом, с колоннами и квадригой Аполлона на аттике, выходил на Невский проспект. Часто Мария бывала там на представлениях, часто, прогуливаясь, проходила мимо и мечтала выйти на его сцену под овации публики. Ах, вот бы сбылось! Благоразумие благоразумием, а мечты есть мечты!

Но в театральной дирекции ей ответили, что знать не знают никакого Кирьянова. А на робкий вопрос, требуются ли им актрисы, рассмеялись.

— Деточка, да мы отбоя не имеем от актрис. В нашу труппу попасть можно лишь по особому приглашению.

Вышла на улицу Мария совершенно подавленная. В задумчивости остановилась, прислонилась к колонне. Значит, не так уж и открыта дорога в театр, как она предполагала. Да еще и мошенники всякие лезут. Невольно на глаза навернулись слезы.

На плачущую на ступеньках театра девушку обратила внимание пожилая, но еще привлекательная дама. Она уже открыла было дверь, чтобы пройти внутрь, но задержалась.

— Чего слезы льешь-то? — грубовато и в то же время участливо поинтересовалась она. — Не берут в актрисы, что ли?

Мария, вытирая глаза и нос, кивнула.

— Ну, не изволь печалиться, милочка. В другой театр попробуй. В этот так просто не возьмут, для этого прежде имя нужно заработать.

— А где его заработать-то? Никому не нужно. Уж и объявление мое газета пропечатала, а все без толку. Один только проходимец какой-то пришел, сказал, что в Александринском антрепренером, а никакой он не антрепренер, никто и не слыхивал о нем.

— Ничего он с тобой не сделал? — с тревогой за нее спросила дама.

— Нет, только адрес свой оставил. Но я не пошла к нему.

— И правильно сделала, что не пошла. Но он знает, где ты живешь, и может вернуться. Да и другие, ему подобные… Зачем объявление сделала? Есть любители полакомиться этакими вот юницами, они нарочно выискивают в газетах такие объявления.

Мария ахнула. Вот тебе и действенность печати, только решительно наоборот!

— Что же мне делать?

— Съезжай на другую квартиру. — Дама поразмыслила о чем-то. — А лучше знаешь что… В Киев поедешь?

— В Киев? Зачем?

— Как зачем? В театре играть! Есть у меня там знакомства. У меня везде, если хочешь знать, знакомства. Поди, не первый год на сцене!

— А если не возьмут?

— Возьмут! Напишу рекомендацию — куда денутся, возьмут! Я же Подобедова-первая! Солидный вес имею! А ты девушка, я вижу, хорошая, чего ж не порадеть. Поначалу, конечно, будешь на последних ролях, а потом уж как себя покажешь. Есть у тебя дарование-то?

— Есть! — шмыгнув носом, сказала Мария.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Подобедова-первая.

Глава третья. В добрый путь

Та дама, что приняла участие в судьбе Марии, действительно была известна как Подобедова-первая, или просто Подобедова Надежда Ивановна. Первая — это чтобы не путать ее с младшей сестрой, Екатериной Ивановной, которая была соответственно Подобедовой-второй.

Обе они давно уже блистали на подмостках Александринского театра и заслужили большое признание своей преданностью сцене. Таланта они, как злословили критики, были не выдающегося, но благодаря серьезному отношению и тщательной выделке своих ролей, тут уж критики не могли не признать очевидного, выбились в ведущие актрисы.

К моменту встречи с Крестовской Надежда Ивановна Подобедова уже три десятка лет верой и правдой служила Мельпомене в Александринке. И знакомств в театральных кругах за такой срок у нее и вправду накопилось изрядно. И о Киеве неспроста она вспомнила в разговоре с Марией. Жил там не то что поклонник — о каких поклонниках может идти речь в ее-то летах, — а почитатель таланта Подобедовой-первой, и этот почитатель заверял, что готов исполнить любую ее просьбу, если таковая только воспоследует.

Это был Лев Абрамович Куперник, перешедший в христианство еврей. Блестящий адвокат, в прошлом году прославился на всю Россию тем, как защитил, будучи приглашен в Кутаиси, группу грузинских евреев: они обвинялись в убийстве маленькой девочки с целью употребления ее крови в пасхальную мацу, но благодаря представленным Куперником убедительнейшим доводам были все оправданы.

А еще Куперник был знаменит своей любовью к музыкальному и театральному искусству. Из этой любви, поговаривают, он даже завел роман с одной актрисой; уж не дознаться, правда ли это или сплетня, но жена устроила ему большой скандал, когда до нее дошли слухи. Но и за вычетом этого неясного факта он был своим человеком за кулисами, поскольку с готовностью выступал в качестве мецената, а кроме денег не жалел артистам и добрых слов.

При поездках в Москву и Петербург Лев Абрамович всенепременно посещал ведущие театры, проходил после представлений в гримировальные уборные и поздравлял актеров с блестящей игрой. И уж конечно, не обойдена его вниманием была и Подобедова-первая, одна из первых актрис одного из первых театров в России.

— Надежда Ивановна, ваша Марья Антоновна — просто чудо! — говорил ей Куперник после гоголевского «Ревизора», где она играла, невзирая на возраст, роль дочери городничего. В глазах его горело восхищение. Он и сам пробовал себя в любительских спектаклях, в том числе и по тому же Гоголю, но понимал, что уровня больших артистов, к каковым принадлежала Подобедова-первая, ему вовек не достичь. Потому, собственно, и ценил их за их мастерство.

На его-то имя и написала Надежда Ивановна рекомендательное письмо, которое вручила Крестовской.

— Отдашь в Киеве Купернику — он там председатель драматического общества. Уж он о тебе позаботится, определит тебя, как и куда следует.

— А он не из таких, как Кирьянов? — опасливо спросила Мария.

— Обижаешь, милочка! Я бы тебя к такому ни в жизнь не направила. Да, сказывают, было у него что-то с какой-то актрисой, но то дела давно минувших дней, да и были ли те дела — никто не ведает. После внушения, что ему жена сделала, он ни на одну актрису со сладострастием не посмотрит, даже если раньше смотрел. Нет, определенно, это положительный человек, приветит ласково, но целомудренно. К тому ж не забывай, у тебя письмо от Подобедовой-первой, вряд ли бы он посмел, если б и возжелал. Так что выше нос и смелее, милочка! Театр любит смелых, уверенных в себе!

Мария сердечно поблагодарила Надежду Ивановну и начала приготовления к отъезду.

Прежде она никогда не выезжала за пределы Петербурга, а тут Киев. Чай, не ближний свет! Ее отговаривала бабушка Мария Осиповна, ее отговаривала Наденька, с которой она продолжала дружбу после Смольного (кстати, с кузеном-кавалергардом ничего у Наденьки не вышло, и дело катилось к свадьбе с генералом). Но Мария настояла на своем. Поеду — и все тут! Она помнила слова Подобедовой-первой: «Выше нос и смелее!»

— Что ж, в добрый путь! — сдалась бабушка. — Киев — город хороший, да и не чужой для нас, Крестовских. Предки твои из Киевской губернии, так что, глядишь, и всколыхнется сердечко твое, когда там будешь.

Впрочем, при прощании, состоявшемся на вокзале, не обошлось и без слез.

После продолжительного путешествия по железной дороге Мария была в Киеве. И вправду это оказался хороший город — светлый, зеленый, с широкими улицами. Только уж очень жарко было в сравнении с Петербургом, сухой воздух, казалось, драл горло.

Сняв номер в гостинице, Крестовская отправилась к Купернику по данному Подобедовой-первой адресу.

Лев Абрамович, невысокий и коренастый, с пенсне на носу, принял ее в своей конторе вежливо, но без особенного радушия: от посетителей и просителей по адвокатским делам у него не было отбоя, и он решил было, что голубоглазая юная дева с густой косой тоже явилась искать его защиты. Своим робким видом она заставляла думать о себе как о жертве насилия, которой эта защита необходима. Но у Куперника решительно не имелось времени брать еще одно дело, и он вынужденно продумывал, как тактичнее отказать и какого другого адвоката присоветовать.

К счастью, этого не понадобилось. Девушка достала из ридикюля письмо и с милою улыбкой протянула его Купернику. Прочитав его, он посветлел в лице.

— Так вы, госпожа Крестовская, актриса! Из Петербурга, да еще и от Надежды Ивановны! Замечательно!

— На самом деле я не актриса, — поправила его Мария. — Я пока лишь собираюсь ею стать. Но сцена мне знакома. Я играла ведущие роли в институтских постановках.

— А что ставили?

— Шекспира, Шиллера.

Куперник рассмеялся.

— У нас в Киеве вы начнете с водевилей. И совсем не с ведущих ролей.

— Я согласна! Так я принята? — Мария приложила руки к сердцу, этот жест показал, как она счастлива.

— Нужно еще соблюсти ряд формальностей. Да и рекомендации рекомендациями, а не мешало бы проверить ваши сценические умения.

— Я готова хоть сейчас! — Глаза Марии блестели от радости.

— О нет, прошу вас, давайте не сейчас. Я сегодня на весь день ангажирован одной дамой. — Куперник посмотрел в сторону от себя.

Мария проследила за направлением его взгляда и только тут обнаружила, что они не одни в кабинете. В углу на диванчике сидела маленькая девочка, лет пяти, и что-то рисовала в альбоме, что лежал у нее на коленях. Была она сосредоточена на своем занятии и происходившее вокруг вниманием не удостаивала.

— Это Таня, дочь моя, — сказал Куперник. — Таня, поздоровайся с госпожой Крестовской.

Девочка подняла глаза и произнесла совсем по-взрослому:

— Здравствуйте, госпожа Крестовская.

— Здравствуйте, — ответила Мария.

— Вот приехала дочка погостить, — пояснил Куперник, — тоже, кстати, из Петербурга, и я дорожу каждой минутой общения с ней, даже на службу, как видите, взял с собой. Так что… — Он с улыбкой развел руками.

— О, я вас прекрасно понимаю. Мой отец не видел, как я росла, и, полагаю, жалеет теперь об этом.

— Я уверен, что жалеет. Значит, до завтра?

— До завтра.

— Таня, скажи госпоже Крестовской до свидания.

— До свидания, госпожа Крестовская, — сказала девочка, оторвавшись от рисования.

Не могла Мария знать, что эта девочка Таня через много лет станет ее ближайшей подругой, невзирая на разницу лет, и будет ее звать не госпожой Крестовской, а по имени.

Глава четвертая. Где жизнь и правда?

Назначенное на другой день испытание Крестовская прошла великолепно. Поначалу, правда, она опасалась, что может повториться та же история, что и с Кирьяновым, то есть что Куперник имеет в виду домогательства, вот и отложил на другой день, чтобы не при дочери. Поэтому вела она себя в первые минуты напряженно и скованно. Но выяснилось, что у Льва Абрамовича нет в мыслях ничего такого. Он провел ее в здание театра — в нем пахло животными, потому что прежде там помещался цирк — и познакомил с режиссером, которому, собственно, и предстояло принять решение на ее счет. Тот пригласил ее подниматься на сцену.

Зрительный зал был, конечно, много меньше, чем в той же Александринке, и вообще меньше, чем в любом другом петербургском театре. Но со сцены он казался огромным, особенно учитывая его пустоту: кроме Куперника и режиссера, там были налицо несколько актеров, пришедших поглазеть на дебютантку. Марию, однако, это не сбило, она пребывала в приподнятом настроении, поняв, что ее страхи напрасны и что ее действительно будут «испытывать» как артистку. В таком состоянии духа она вдохновенно сыграла все предложенные ей сцены.

— Не обманула Подобедова-первая, — довольно потирая руки, сказал режиссер. — Есть в девчонке искра, есть желание. Хотя техника хромает, — добавил он. — Ну да не в первые же амплуа мы ее принимаем!

С Марией был подписан контракт на один сезон. И бурная театральная жизнь закружила ее. Знакомство с труппой, репетиции, заучивание роли… Все было как в тумане, и по прошествии лет она не смогла восстановить в полной точности, что с ней происходило в те дни. И дневник был не помощник, потому что она во всей этой круговерти просто забывала делать в нем записи.

Но ярким пятном навсегда запечатлелось в памяти Марии то, каково ей было перед премьерным выходом на публику, и даже то, как она выглядела.

Ставили французский водевиль. Марии доверили второстепенную роль служанки; по сценарию это был довольно легкомысленный персонаж, этакая девушка-вертихвостка, пронырливая и кокетливая до ужаса, свою философию «живи как хочется и радуйся жизни» она излагала во фривольных куплетах, сопровождавшихся столь же фривольными танцами. На репетициях это казалось не более чем забавным и Марию, счастливую погружением в театральную жизнь, нимало не смущало, но вот настал день спектакля. Волнение, колотящееся в груди сердце, нервная дрожь, состояние как перед обмороком… Опытные актрисы старались ее успокоить, говорили, что это вещи обыкновенные перед дебютом. И ближе ко второму действию, к своему появлению пред очи зрителей, битком забивших зал, Мария с помощью старших подруг и обрызгивания лица водой привела себя в равновесие.

Вот к ней в уборную заглянули, сказали, что пора. Она, давно уж наряженная и напудренная, еще раз пробежала глазами листок с ролью, и без того назубок затверженной, перекрестилась и, выдохнув, отправилась «навстречу судьбе». Она была готова!

Идти к сцене нужно было длинным коридором, что освещался вереницей газовых рожков. Стояло там трюмо, куда смотрелись актеры, чтобы в последний раз проверить, в порядке ли костюм. Взглянула на себя и Мария.

О Боже! Она ли это? Та ли это маленькая девочка, любившая, когда ей рисовали смешные фигурки животных? Та ли это скромная смолянка, предпочитавшая разговорам о женихах чтение учебников и хрестоматий или, на худой конец, романов? О нет! На нее из зеркала смотрела нагловатого вида разбитная девица, одетая в вызывающий наряд. Вернее, даже не одетая, а полураздетая! Плечи и руки обнажены, ноги обтянуты в трико, и еще эта коротенькая французская юбочка, долженствовавшая распалять воображение зрителей-мужчин. Лицо, правда, имело перепуганное и невинное выражение, но это не выкупало общего впечатления.

— Это не я, — прошептала Мария.

Чувство действительности, вытесненное всей этой театральной суетой и мельтешней, вернулось к ней. Она ощутила вдруг, сколь неестествен окружавший ее артистический мир, ей захотелось сбежать из него, сбежать раз и навсегда.

Но Мария встряхнулась, улыбнулась своему отражению в трюмо. «Назвался груздем — полезай в кузов!» — вспомнилась ей пословица. Нельзя было подвести Подобедову-первую, поручившуюся за нее, Куперника, поверившего в нее, память матери, наконец!

Не убирая с лица улыбки, поспешила она на сцену, тем более что ее уже подгоняли.

Ей казалось, что она удовлетворительно справляется с ролью. Не блестяще, но сносно. С нужной интонацией подает реплики, смешно кривляется и поет куплеты и уморительно подтанцовывает. Глядя в зал, она видела, как зрители, особенно мужчины, направляют на нее бинокли и лорнеты и улыбаются.

«Значит, нравится!» — радостно подумала она. Но тут же она как будто посмотрела на себя со стороны, и пришло осознание, что это не игра ее производит впечатление, а ее полуголый вид, ее ноги и плечи. «Ну и пусть!» — назло самой себе решила она. Ей нравилось, что она нравится, это, как известно, свойственно прекрасному полу.

Роль Марии исчерпалась одним действием. Главный герой пьесы, добродетельный молодой человек, отринул ее кокетничанье с ним и выпроводил прочь. Этим и завершился ее актерский дебют.

Когда закрылся занавес, все поздравляли Марию с почином, со вступлением в театральную семью, которое теперь можно было считать окончательно свершившимся. Особенно рад был за нее Куперник — из почтения к Подобедовой-первой он относился к Крестовской как к своей любимой протеже и, конечно, счел за долг присутствовать при первом ее появлении перед зрителем.

Но актер, исполнявший главную роль, — тот самый добродетельный молодой человек, — выразил недовольство игрой Марии. Улучив минутку, когда она оказалась в относительном одиночестве в своей уборной, он, блистательно красивый, тем паче в не смытом еще гриме, проговорил:

— Вы ни дать ни взять деревяшка сегодня были.

Мария опешила. Так неожиданно было слышать подобные слова после всех только что пропетых ей славословий. Она посмотрела в его красивое лицо, надеясь увидеть лукавую улыбку, коей сопровождают шутки. Но он был серьезен и даже зол и от этого еще более красив.

— Именно что деревяшка! — раздраженно повторил он и вышел.

Столь нелестный отзыв остался единичным. Даже в газетной рецензии, посвященной спектаклю, сдержанно похвалили Марию, отметив ее «прекрасную читку» и то, что из нее «обещает выработаться замечательная актриса». Это печатное мнение, присоединенное к остальным, устным, перевесило оценку, сделанную партнером по сцене. «Никакая я не деревяшка! — думала Мария. — Просто он завидует, что мне, с моей второстепенной ролью, уделили больше внимания, нежели ему!»

Следующие несколько недель она купалась не то что в лучах славы — об этом говорить все же не приходилось, — а во внимании публики. Молоденькая и хорошенькая, что еще нужно актрисе для успеха! Даже поклонники из местных богатых театралов у нее появились, пытались, впечатленные ее внешностью, проникнуть к ней в уборную, чтобы выразить восхищение, но их отваживал Куперник: он твердо следовал просьбе Подобедовой-первой оберегать Марию от такого рода приключений.

Куперник не только приглядывал за ней, но и приглядывался к ней как к актрисе. Кое-какие особенности в ее игре открылись его взгляду, и не лучшего свойства. «Деревяшкой» он бы ее не назвал, но все же…

Однажды, после очередного водевиля и очередной полученной Марией порции зрительских восторгов, он вызвал ее на откровенный разговор.

— Я много наблюдал за вами, госпожа Крестовская, — начал Куперник, — и заметил, что вы не вся отдаетесь действию спектакля.

— Скованность вообще свойственна дебютанткам, — перебила Мария. — Это обыкновенное следствие робости, страха.

— Но вы не скованны, а как-то холодны. Как будто отстранены от того, что происходит вокруг вас на сцене. Такая отрешенность непростительна для актрисы! Где жизнь, где правда в вашей игре?

Мария молчала, ошеломленная. Эти слова сильно по ней ударили, к тому же она чувствовала их истинность, что только усугубляло их болезненность. Все же Мария возразила:

— Жизнь? Правда? — горько усмехнулась она. — О, я мечтаю играть жизненно и правдиво! Но какая может быть жизнь и правда в глупых водевильчиках? Куплетики эти нелепые! Как хотите, а я не могу, просто решительно не могу вовлечься в действие! Посмотрите на мой вид, в конце концов! — Во время разговора она еще оставалась в привычном своем сценическом наряде, то есть почти полуголая, только с накинутым на обнаженные плечи платком. — Это же просто стыд! Да, я улыбаюсь, я принимаю комплименты, но что я при этом чувствую! — В глазах у нее заблестели слезы.

Куперник смотрел на нее с сочувственной улыбкой.

— В вас так и чувствуется институтка. Но если вы такая уж кисейная девушка, то не стоило вам идти в актрисы.

— Но ведь это была моя детская мечта! У меня мама была актрисой, и ее мама была актрисой!

— И что, они не рассказывали вам, какова суть этой стези?

Мария покачала головой.

— Они умерли. У меня одна только бабушка по отцовской линии.

— А сам отец? — Конечно, Куперник знал, что ее отец, известный писатель, вполне себе жив.

— Он не участвует в моей жизни, ему больше по нраву путешествия. Во время турецкой кампании он был корреспондентом на Балканах, а когда она закончилась, тут же стал искать возможности, чтобы побывать на Дальнем Востоке.

Куперник сочувственно помолчал, потом сказал:

— Что ж, вы, пожалуй, правы, в водевиле не найти жизни и правды, это представление для увеселения публики, и не больше. Но если лишь в этом дело, то я посодействую, чтобы вас попробовали в серьезной роли.

Лицо Марии прояснилось.

— Да?! Вот было бы великолепно! Уж тогда бы я показала жизнь и правду! Или, как выражается мой отец, «правду жизни». А кстати, — перевела она разговор, — а где же ваша прелестная дочка Таня? Давненько я ее не видала.

— Уже в Петербурге. Жена забрала.

— Ваша жена, значит, в Петербурге живет?

— Да.

Видно было, что Купернику неприятна эта тема, и Мария предпочла закончить беседу. «Все-таки неспроста говорят, что он изменил жене с какой-то актрисой», — предположила она.

Глава пятая. Негодяйка великая

Как и обещал, Куперник «продвинул» Крестовскую на роль в серьезном спектакле. Это был «Ваал» Алексея Писемского.

Режиссер поначалу скептически воспринял кандидатуру Марии:

— Помилуйте, Лев Абрамович! Рановато ей еще в драмах-то играть! Еще хватка не выработалась у нее, не сможет она уловить и передать характер! Вот легкий жанр, где улыбаться да ногами дрыгать, — так он отзывался о водевильных танцах, — это ее!

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Артистку Степановскую, игравшую в «Ваале» одну из ролей, поколотил актер, у которого был с ней роман: ни с того ни с сего он приревновал ее к рабочему сцены, всегда пьяному старику. (Кстати, ревнивцем этим был тот, кто ругал Марию «деревяшкой». ) Вследствие побоев Степановская на какое-то время слегла — хотя больше вследствие стыда, а не побоев, — и ей потребовалась замена. И режиссер соблаговолил попробовать Крестовскую.

Конец ознакомительного фрагмента.