Визитка. История одной опечатки

Константин Валерьевич Леонтьев, 2006

Судьбы трех главных героев: художника Кольки Сыча, бизнесмена Юлия Петровича и бандита Ледяя переплетаются из-за одной опечатки в визитной карточке. Роковое стечение обстоятельств, когда стоит вопрос жизни и смерти, сводит их в один из дней вместе.

Глава 2

Минуло бабье лето, и ясную теплую осень стали вытеснять долгие, холодные дожди. Таким вот промозглым вечером во двор морга вкатился уазик «спецмедперевозки» с циничной наклейкой «стиморолл» по капоте.

— Мужики, носы затыкайте! — крикнул молодой водитель, распахивая оцинкованные двери фургона, и ныряя быстрее в сторону. — Принимайте подарочек! Трое суток болтался вместо люстры.

Пахнуло действительно сильно. Сыч, считавший себя уже профессионалом, почувствовал, как подпрыгнул желудок и сжал челюсти.

Они перенесли тело в холодильник. Пока раздевали, желудок Сыча, благо, что пустой, снова начал конвульсивно дергаться, так что Петрович с некоторой тревогой глядя на Кольку, посоветовал тому выйти на улицу, покурить. Но Сыч остался, сам заполнил, сверяясь с бумагами, бирку, которую укрепил на большом пальце правой ноги самоубийцы, и только потом вышел прочь. Долго стоял, опершись рукой о стену, часто дыша, как после долгой пробежки. Когда вернулся, Петрович услужливо протянул мензурку со спиртом, но Сыч замотал головой, отвел мензурку рукой и посмотрел на Петровича, как тот позже выразиться «долбанутым взглядом».

В течение нескольких месяцев работы Сыч уже не единожды видел самоубийц, и научился не жалеть их, и не задаваться вопросами «зачем» и «почему»? Но сейчас что-то произошло, что-то возникло рядом с тошнотой и неприязнью, и потому спирт был отвергнут, как ненужное средство, способное уничтожить, вспугнуть ощущение, в котором Колке хотелось разобраться.

К изумлению Петровича, Сыч снова вошел в холодильный зал и остановился над самоубийцей. Худое пропитое лицо и после смерти выражало невыносимую муку, причины которой, так и не найдя исхода, навечно остались в голове бедняги.

Сыч почувствовал, как по-особенному стукнуло сердце, и машинально чуть сжались пальцы, ища невидимый карандаш. Тут же мысль второго плана нашла этот карандаш, и не один, а целую россыпь, лежащую в столе. Тупые, разнокалиберные огрызки всегда вызывали у Кольки брезгливость, когда ящик выдвигали, и они перекатывались там, как стреляные гильзы. Теперь Сычу надлежало найти среди них парочку пригодных для работы, и с помощью скальпеля привести в боевой отточенный вид.

Первый набросок не получился сразу. Начав, Сыч понял, что не то, и, чертыхаясь от нетерпения, скомкал, уминая кулаком в кармане халата. Но уже вторая попытка превзошла все ожидания. Он работал не менее часа, не обращая внимания на холод, машинально поднося пальцы ко рту, чтобы согреть дыханием. Несколько раз к нему заглядывал озадаченный Петрович, наблюдал, но, слава богу, молча, без вопросов!

Закончив, Сыч аккуратно сложил набросок, и с бьющимся сердцем вернулся в подсобку, где в странном нереальном мире кипел чайник, а на расстеленной газете в компании вареных, уже чищеных яиц и россыпи зеленого лука, лежала крупно нарезанная влажная докторская колбаса.

Пока любопытство Петровича подбирало слова для расспросов, Колька понял, что он «в теме».

* * *

Больше Сыч на набросок не смотрел. Утром он приехал домой, не чувствуя желания лечь спать после ночи, и, тихо волнуясь, оттягивая момент, долго мыл руки, не спеша заваривал кофе, курил сигарету. Потом просто подошел, развернул лист на столе, разгладил, и снова увидел это лицо.

Это было мертвое лицо, но одновременно и живое, продолжающее страдать. Оно приковывало к себе взгляд, гипнотизировало, вынимало душу своей неразрешимой болью. Оно не просило сострадания, и не вызывало его. Скорее необъяснимую тоску, течение путаных грустных мыслей, вроде тех, что возникают, когда едешь мимо аварии и видишь, как черный тормозной след догоняет развернутый автомобиль, а чуть поодаль накрыто тело, возле которого топчется милиционер и подносит ко рту рацию.

Тема не просто пришла к нему по мягким тропам раздумья, ожидаемая и желанная, а подкралась исподволь, бросилась на плечи, как хищник, подминая и подчиняя.

В художественном салоне Сыча неприятно удивили взлетевшие цены на хорошие краски и кисти. Денег не хватало, и нужно было возвращаться домой. Сыч не пошел, а побежал, боясь, что чудесное наваждение расцепит свои лапы, перестанет клубиться калейдоскоп образов.

Он начал писать, не чувствуя ни времени, ни усталости, ни голода. Ночные дежурства в морге превратились в своего рода охоту, чаще всего пустую, изредка удачную, и тогда Колька тащил домой трофеи, над которыми немедленно начинал работу. Порой таких работ параллельно шло сразу несколько. Сыч без всякой видимой причины оставлял одну, иной раз почти завершенную, и принимался за другую. Сон иногда прихватывал его то в кресле, то на диване, но удержать более трех-четырех часов был не в силах, потому что, заснув, Сыч продолжал творить, и случалось сновидения и явь путались, и он вскакивал, чтобы отыскать в реальности, удачно дописанные сном детали.

На работе Сыч вел себя так, что невозмутимый, хладнокровный Петрович неожиданно для начальства попросил себе нового напарника, мотивируя просьбу своим нежеланием работать в одну смену с сумасшедшим.

— Он все время с мертвяками торчит! — жаловался Петрович. — На вопросы не отвечает, разве только когда тормошить начнешь. Как покойника нового привезут — первый пулей летит! Как ни загляну — рисует. Или по коридору круги нарезает. Псих! Боязно уже с ним, и не по себе. Раньше нормальным был, разговаривали, в картишки играли, теперь, как подменили! Короче, ищите мне другого напарника!

Патанатом Слава, по протекции которого Сыча взяли на работу, попытался вызвать Кольку на откровенный разговор, и тот, нехотя, в общих чертах, зная, что объясниться надо, рассказал, чем занимается. И даже показал кое-что, когда патанатом, вспыхнув любопытством, пришел к нему домой и испортил всю субботу своим навязчивым желанием поговорить под водочку.

Впрочем, Сыч это пережил, и даже получил некоторый свежий стимул — патанатом после увиденного сильно зауважал его, рассыпался в комплиментах, а после долго еще надоедал предложениями и идеями, вспоминая бесчисленные случаи собственной практики. Зато Петровичу было велено затихнуть и не лезть, куда не звали, что тот и сделал, вернувшись к телевизору, старым журналам и мензуркам со спиртом.

К середине весны Сыч понял, что истощается. В прямом и переносном смысле. Последняя картина писалась с трудом, отчаянными толчками уже почти настоящего безумия. Пора было ставить точку и отдышаться, потому что Сыч сам уже походил на покойника — осунувшийся, похудевший, с впалыми глазами.

Работать в морге он уже не мог, не хотел, и не видел в этом дальнейшего смысла. Тем более совершенно неожиданно нашел другую работу — рядом с моргом, и тоже определенным образом связанную с ним.