Фарфоровый птицелов

Ковалев Виталий, 2023

Я не принадлежу к профессиональным писателям. Рассказы создавались мною от случая к случаю, чаще всего чтобы убежать от докучливой житейской суеты. Оказалось, это неплохой способ дать душе отдохнуть от нескончаемого обслуживания тела. Снабдить предлагаемые рассказы какой-то общей характеристикой трудно – они разножанровые: одни написаны в шутку, другие – полушутя, а третьи – со всей серьёзностью. «Записки ипохондрика» и вовсе нельзя отнести к рассказам. Записки и есть записки. Что же всё-таки побудило меня отдать всё это в печать? Да обычная человеческая слабость: если даже одна десятая написанного заслуживает внимания, то и её, эту одну десятую, жалко, – может быть, она кому-нибудь скрасит досуг или даст пищу для ума. Не без страха пустился я в это предприятие. Вот когда до меня дошло, как безукоризненно неуязвимы те, кто не создаёт и не печатает, – попробуй покритикуй! В общем, зря или не зря всё это было затеяно, – судить читателю.

Московское метро

Там на дне морском жемчуг ценный есть…

Ариозо Мизгиря, опера «Снегурочка»

Я импульсивный человек. Бывает, вдруг совершаю что-нибудь неожиданное для самого себя. Люблю иногда выскочить на какой попало станции метро и побродить без всякой цели. Особенно, если тепло. Но и в дождичек тоже. Похоже на купанье, только бросаешься не в океанскую волну, а в людской водоворот, несёт тебя куда-то — и хорошо! Или ненужную, дурацкую покупку могу сделать. А уж как приятно взять да и съесть что-нибудь на ходу, сосиску какую-нибудь в тесте, вредную, но вкусную. Не очень-то прилично, но… не могу себе отказать. Вот и недавно брёл я беззаботно от Кузнецкого моста к Столешникову переулку, жевал коврижку медовую, вдруг кто-то хлопает меня по плечу: «Бориска! Попался, сукин сын! А ну, оставь половину!» Смотрю, боже мой, это ж Васька Царев! Шесть лет за одной партой! Кличка у него была простая, без затей — Царь. А историчка наша говорила, что он царь в квадрате — имя Василий означает «царственный». Я называл его Дон Базилио. Обрадовались друг другу. Сколько же мы не виделись? Лет, наверное, двадцать. Однако же узнали друг друга моментально. Уселись в каком-то кабачке и давай ворошить сначала прошлое, потом и настоящее.

Разные мы были, очень разные, но, как ни странно, друг к другу нас тянуло. Он сдержанный, сильный, спортивный, притом, круглый отличник, семья у них была большая, жили трудно. А я же был говорун легкомысленный и беспечный, единственный ребёнок в семье, баловень, учился я очень неровно, а уж от спорта отлынивал, как только мог. Ничего, казалось бы, общего, а шесть лет дружили. У нас было много книг, и Васька брал почитать одну за другой. Он буквально заглатывал их, как удав. При этом в голове у него всё хранилось, как в библиотеке Британского музея. Повезло нашему Царю с головой. Потом они переехали в другой район, как-то разошлись наши жизненные пути. Некоторое время мы ездили друг к другу, потом стали созваниваться по телефону, а там и вовсе потеряли друг друга из виду. Жившие в пятнадцати верстах друг от друга помещики могли быть закадычными друзьями, а вот для москвичей 15 вёрст — постепенная неизбежная разлука.

Ну и вот, сидим, спасибо, случай свёл, попиваем винцо, восстанавливаем потихоньку в памяти интересные уголки биографий. Странно вышло: он, лучший математик в классе, закончил юридический, а я, по складу ума не склонный к технике, — автодорожный. Так сложилось. Царь сам пробивался, а мне, что греха таить, помогли. Сказать правду, мне свою биографию хотелось бы хорошенько отредактировать, не всё там меня согревает. Ну, инженер, ну, сижу за компьютером, ну, хватает на жизнь. Семья? Но и тут жизнь не расщедрилась на что-то яркое, оригинальное — разыгрался пошлейший анекдот «муж в командировке», только и всего. Ну, помянул я ещё недобрым словом окаянные девяностые — всего натерпелись. На этом и приумолк. Малопьющий же и обычно немногословный Дон Базилио после третьего бокала вдруг разговорился, видно было, что он мне рад, и рад не из вежливости. (Я приведу его рассказ, опуская всякие ремарки вроде «он отпил добрый глоток вина и продолжил».)

— Ты вот прошёлся по девяностым, а у меня как раз в те годы замечательно изменилась судьба. Я ведь тогда поучаствовал кое в каких событиях, и настолько хорошо поучаствовал, что пришлось залечь на дно, в общем, затаиться, пока не улягутся страсти. Старший партийный товарищ, заботясь о моей безопасности, предложил мне исчезнуть, испариться, сгинуть на два-три месяца, дать Москве как следует забыть о моей персоне: «Хорошо бы тебе в глуши отсидеться. Но там всякий новый человек бросается в глаза, как клякса на белом листе. Есть у нас на окраине квартирка, там могут только ночлег дать, днём надо где-то кантоваться, ты там, по легенде, рабочий на заводе. Денег тебе немного подбросим, в общем, слейся со средой, затеряйся».

Я согласился. Усы отрастил, одежонку сменил. Получил адрес — и нет меня, канул. Домашних сумели успокоить — секретная командировка. Квартира оказалась двухкомнатная, моя комнатка — 10 квадратов. Семья бедноватая, старики муж с женой. Хорошие люди. Я им, помимо квартирных, заплатил за завтраки и за ужины. Кормили, как родного внука. Но на счет «кантоваться» я ничего другого не придумал, как нырять утром в метро, а вечером из него выныривать. Стал я так жить. Утром раненько бегу по морозцу к станции, благо, всего 7 минут бежать, и — с толпой по эскалаторам, по перронам, по вагонам! Сначала радиальная, потом кольцевая, потом любая радиальная. Чтобы не скучно было, я каждый день выбирал себе новый замысловатый маршрут и крутился, трясся и покачивался то в переполненных, то в полупустых вагонах. Обедами моими были разные бутерброды — то с колбасой, то с салом, то ещё с чем-нибудь, ну и чай в маленьком термосе.

Люди быстро ко всему привыкают, особенно к хорошему, вот и метро для них — привычная будничная вещь и даже поднадоевшая. Никто уже ему не изумляется и дома с восторгом никому его не описывает. Смешно было бы. Подземка, да и всё. Раньше и для меня всё было так же. Пользовался не приглядываясь. В памятную же ту зиму метро стало для меня всем — и домом, и работой, и театром, и стадионом. Вся моя жизнь в нём протекала, как у Квазимодо в Соборе Парижской Богоматери. Не знаю, сколько я километров наезживал и сколько набегивал по перронам и эскалаторам. Какое недооценённое чудо скрыто под нашими ногами там, в толще земли! Вот нарочно встань где-нибудь в центре, в скверике каком-нибудь, и представь: глубоко под тобой сейчас, в эту самую минуту, тысячи и тысячи людей снуют, каждый со своим неповторимым внутренним миром, каждый погружен в обстоятельства своей жизни. Мечутся под землёй неисчислимые беспокойные души! Поезда носятся! Просверли мысленно в земле глубокую дырку, загляни и поразись — немыслимая картина! Нет, мы этого не осознаем. Привыкли. Чтобы тебе меня понять, чтобы ты меня не записал в экзальтированные дурачки, давай перенесём сюда мысленно Гоголя или Тургенева, или, чего уж там, — самого Пушкина. Спустимся с ним на эскалаторе под землю. Поводим его по всем центральным станциям и подземным переходам. Пусть потрогает отполированный нашими руками наган на площади Революции. Прокатим его на поезде. Ну, конечно, чтобы никто на него не таращился, придётся его переодеть, очки дать, кепчонку, ну, ты понимаешь. Потом вернём его в его законное время. Пусть это у него будет, ну, что ли, сон. Как он будет поражён! Как будет об этом рассказывать Наталье Николаевне! «Под землёй, представляешь, как в царстве Аида, мечутся толпы людей и перевозят их чудовищные самодвижущиеся лестницы и бешеные грохочущие и воющие вереницы вагонов. Вся земля пронизана сложнейшей сетью огромных туннелей, как швейцарский сыр! А какие грандиозные залы там под землёй! И как изукрашены! Всё залито светом. Движется, кипит человеческое море. Приливы, отливы. Лиц-то, лиц! Одежд! Красок! Шум, шарканье тысяч подошв по мрамору! Особый запах какой-то! Даже не скажешь, рай это был или ад! Каким страхом и восхищеньем была охвачена душа, как оглушена и ослеплена! Ай да потомки! Сущий Вавилон! Никаких восклицательных знаков не напасёшься! И в этом чудовищном столпотворенье они ещё и читают книги или беседуют, спокойные и безразличные ко всему вокруг». Долго-предолго ходил бы под впечатлением потрясённый классик и, пожалуй… нет, никому бы ничего не стал рассказывать, чтобы не сочли его за безумца.

Постепенно я изучил все станции и переходы, стал великолепно ориентироваться под землёй. Случались и разные происшествия. Так, однажды на ВДНХ поезд в час пик постоял, постоял на станции пустой и, не взяв пассажиров, почему-то уехал, а эскалаторы продолжали работать, и человеческая масса за минуты переполнила станцию. Был такой ужас, женщины завизжали, поднялся крик, и в конце концов эскалаторы выключили, но люди уже выдавливались к самому краю перрона и вжимались в колонны. Ещё бы секунд 20, и люди посыпались бы на рельсы. Было очень страшно перед тупой механической силой, равнодушной к человеку. В другой раз при мне милиция ловила преступника и была пальба, тоже жутковато. От обширности свободного времени я начал исподтишка незаметно наблюдать за людьми, пытался определить по внешности профессию, характер, привычки. Лиц отпечатывалось на моей сетчатке неисчислимое множество. Говорят, в памяти нашей хранятся решительно все впечатления. Жаль, что не все они нам доступны по нашей прихоти. Вот тут у меня (Царь ткнул пальцем в свою голову) замечательная коллекция — лица, лица, лица. Я чувствовал себя свидетелем и восхищённым созерцателем творчества таинственных и всемогущих сил. Человеческими лицами, ей-богу, можно любоваться, как цветами, как самыми диковинными из земных цветов. Как тонко каждое из них повествует о своём хозяине! Смотрите, я — Жак-простак, смотрите, я — чревоугодник, смотрите, я — люблю властвовать, а я — подчиняться и угождать, я — люблю возводить воздушные замки, я — люблю холодный и точный расчет, я — трусоват, я — люблю выпить… Ты только не смейся, но лицо-то ведь — это же буквально лицо человека! Если задуматься, нам всем, и женщинам и мужчинам, следовало бы носить паранджу!

Через некоторое время я обнаружил, что в утренней мозаике лиц некоторые лица повторяются. В то время я был одинок, пережил разрыв с женой — она оказалась слишком хороша для меня, слишком блистательна. Где она теперь, кто ей целует пальцы — бог весть. Отвлёкся, извини. Я — про повторение лиц. Одна весьма примечательная фигурка в синей шубке с капюшоном, отороченным серебристым мехом, стала по утрам нет-нет да попадаться мне на глаза. Забыл сказать, что иногда я брал с собой плеер, у меня была кассетка с Шопеном. Впервые я увидел эту фигурку, слушая седьмой вальс. Так она у меня с этим вальсом и соединилась в сознании: прядь тёмных волос под капюшоном, скользнувший по мне взгляд серых глаз из-под чёрных бровей и капе́ль хрустальных звуков в наушниках. Почудилось во всем её облике некое обещание. Обещание побега в невозможные пространства, туда, где не действуют прозаические житейские законы. Через два или три дня я увидел эту запомнившуюся фигурку перед самой станцией метро. На эскалаторе она оказалась позади, через несколько человек после меня. Потом мы ехали в одном вагоне, разделённые двумя беседующими матронами. Взгляды наши встретились. Встретились, разумеется, совершенно нечаянно, при этом они были преувеличенно безразличными. Потом они через несколько минут опять с полным равнодушием скользнули друг по другу. Она вышла на Шаболовке, я чуть было не последовал за ней. Но оробел. Ладно, думаю, поживём, посмотрим, что будет дальше. На следующий день я увидел её, когда она была уже далеко внизу на эскалаторе. Мои ноги всё решили за меня, в вагоне мы стояли рядом, моя куртка касалась её шубки. Взгляды наши встречались так же нечаянно, как и в прошлый раз, но встречались, отражаясь в окне вагона. Мне показалось, что она принимает безобидную эту игру, что игра эта скрашивает поездку и ей тоже. Взгляды встречались, сердце моё сладко сбивалось с ритма, во мне начиналась лёгкая и приятная сумятица. Я уже было собрался заговорить с ней, повернулся, но она взглянула на меня, и глазами, одним только взглядом, мягко, но недвусмысленно запретила мне что бы то ни было предпринимать. Ей, я это сумел почувствовать, хотелось продлить прелюдию. Мы ехали по-прежнему молча до её станции и, я уверен, испытывали одинаковые состояния — что-то неясное обволакивало нас, выделяя из числа других, дарило нам глупое и счастливое ощущение своей избранности. Так у нас продолжалось несколько дней. Потом целую неделю я не встречал её. Пусто и скучно было в эту неделю в многолюдном московском метро. Даже тоскливо. Я стал бояться, что никогда уже её не увижу. Наконец она появилась, но мы были разделены толпой, и мне не удалось сесть в её вагон. И всё же мы обменялись с ней уже небезразличными взглядами. Он и сейчас со мной, тогдашний её взгляд! Я ехал, стиснутый чужими телами, и думал о себе и о ней, по своему обыкновению рассматривая происходящее, как бы отстраняясь от всего: «Древний, как мир, сюжет… Две души, две нематериальные сущности, заточённые в глубине своих тел, погружены в исполинское варево и подчиняются его велениям и законам. Что-то чаянно или нечаянно прибивает их друг к другу — чья-то незримая воля. Добрая ли, злая ли? Расстояние между ними то уменьшается, то увеличивается. Иногда они теряют друг друга из виду. То жар, то стужа. Прекрасная, удивительная болезнь. Только бы неизлечимая!». Так я размышлял. Эх, Борька, непередаваемое это было состояние!

Но вертятся жернова, вертятся. Как-то целые сутки шёл снег. Утром я шёл к метро и поглядывал, не покажется ли моя фигурка в синей шубке. Я оглянулся — ура, она шла за мной в двадцати шагах. И тут — глухой треск, я падаю, ничего не понимая, меня засыпает снегом, в правом плече дикая боль. Толстая ветка не выдержала снега и точнёхонько свалилась на меня, ни раньше, ни позже! Я попытался выкарабкаться из-под ветвей и снега. Правой рукой я не мог пошевелить. Мне стали помогать прохожие, и первой подоспела синяя шубка. Мы познакомились: Василий — Марианна.

Она отряхнула снег с моей куртки.

— Вам надо в больницу срочно. Давайте я вас провожу.

Но мне нельзя было в больницу, я, как мог, ей это объяснил. Но и домой мне тоже было нельзя, был уговор. Тогда она вспомнила, что у неё есть двоюродный брат — врач, надо только ему дозвониться. Сейчас это до смешного просто, а тогда пришлось долго и нудно звонить из автомата, дозвонились не сразу. Рука у меня, я чувствовал, пухнет, на любое движение она отвечала сильнейшей болью. Узнали адрес — к счастью, оказалось недалеко — три станции метро. Теперь уже мы ехали в вагоне рядом друг с другом с полным на это правом и даже о чём-то разговаривали. Всё закончилось преотлично: кузен Марианны вправил мою руку на место, я стиснул зубы и не завопил. Боль постепенно прошла. Марианна поехала на работу, а я погрузился в свои подземные скитания. При расставании Марианна дала мне свой номер телефона, а потом вытащила из сумочки маленькую, вырезанную, должно быть, из моржового клыка, собачку и сказала, что она, собачка эта, будет оберегать меня от всяких несчастий. Замечательный день. Вечером я сидел у окна, глядел на подаренный мне трогательный амулет, и вспомнилась мне сказка про Ивана-дурака, получившего от царевны золотое кольцо. Вот оно счастье — ночью на печи размотать тряпицу на пальце и любоваться маленьким сияющим золотым огоньком. Всё живое на сотни вёрст вокруг спит крепким сном. Тьма, звёзды, тишина… Господи, как хорошо сидеть и смотреть, смотреть на подаренное царевной сокровище! Все другие радости подчинены дирижёрской палочке Времени, на них лежит печать обречённости. Но эта великолепная радость — в темноте, в одиночестве, — она в родстве с Вечностью, на неё можно положиться, она твоя и только твоя — уединись, любуйся. Молчи. Так, счастливым Иваном-дураком, я и заснул.

Тут дон Базилио неожиданно закончил свой повествовательный марафон, умолк на минуту, потом добавил:

— Как видишь, жуткие эти девяностые как бы извинились передо мной за всё, подарили мне прекрасное утешение. Вот что, Бориска, в воскресение у Марианны день рождения, запиши адрес и телефон. В шесть вечера, смотри, будь, иначе — дуэль! Да, ещё: ничего дорогого не покупай, Марианна этого не любит.

Мы расплатились, покинули кабачок и попрощались.

Каюсь, идти на день рождения не хотелось. Мне под сорок, и я насытился посиделками. Но, что делать, ради старой дружбы, ладно, потерплю. В воскресение купил цветы, взял дореволюционный серебряный подстаканник, который купил когда-то случайно, и поехал. Нашёл и дом среди домов и квартиру среди квартир, на 11-ом этаже. Точно в шесть открывает мне дверь…

Здесь я должен крепко извиниться, сам я в рассказах терпеть не могу всякие маловероятные совпадения, но… из песни слова не выкинешь — меня ожидало как раз маловероятное совпадение — передо мной стояла Марианна, цветущая зрелой красотой женщина, которая молодой девушкой когда-то давным-давно работала в нашем институте и даже в одном отделе со мной. Недолго, около года. Но яркий след оставила. Уволилась, высказав начальнику всё, что о нём думала. Этот довольно-таки непорядочный боров только рот разинул. Мы-то всё смиренно его терпели, придерживаясь «мудрого» принципа непротивления злу. Вот такая удивительная комета просияла у нас в отделе. На наших праздничных пирушках с музыкой и танцами она выслушала не одно горячее признание, и — эх! что ты будешь делать — в том числе и моё. Да, и моё. Такое как бы полушутливое, но с большой тайной надеждой. Куда там! Тщета тщетная! О Господи, хоть бы она всё забыла! Да нет, не забыла, конечно. Сердце у меня сжалось и замерло. Тесноват наш мир, тесноват! Марианна узнала меня:

— Борис? Какими судьбами?

Подошёл дон Базилио:

— Марианна, это мой стародавний друг Бориска.

Марианне пришлось ему растолковать, откуда мы знаем друг друга. Поудивлялись, конечно, потом пошли к столу. Васька перезнакомил меня с гостями. Мне он сказал:

— У нас двое сыновей: Борис и Олег, погодки, но они сейчас гостят у родителей Марианны под Псковом. Там для них рай: лодка, рыбалка, грибы.

Всё прошло просто, весело, без тягостных пауз и неловкостей. Царь Василий прекрасно управлял застольем. Марианна, мне кажется, стала ещё красивее с тех давних пор. Она играла на гитаре и пела, иногда все ей подпевали. Говорили о разном. Помню, зашёл разговор об автомобильных пробках, Марианна сказала:

— Что до меня, я не тяготею к машинам, ездить на них по городу, по-моему, просто тоска. Если уж иметь машину — неизбежность, то я хотела бы вот какую, сейчас опишу: на четырёх столбах, высоко, над кронами деревьев — старая «Волга», без колёс и без мотора. Забираться в неё надо по лесенке. Я себе это рисую так: середина лета, вечер, дождь. Да, вот что, аккумулятор пусть всё-таки будет, чтобы дворники работали и приёмничек мурлыкал. Итак: лето, вечер, дождь, Ив Монтан поёт про жизнь в розовом цвете. Тепло, уютно в машине. Где-то несчастные прохожие мокнут, так жалко их! Вася включил фары — волнуется море зелёной листвы внизу, серебрятся в лучах фар косые ниточки дождя. Ни светофоров, ни гибддэшников. Сказка! Крепко держит в руках баранку дальнобойщик Василий Царев, взор его устремлён в даль, ноги на педалях. Я спокойна, с Васей не пропадёшь. У него в бардачке бутерброды, бутылка «Цинандали» — как-никак дорога дальняя, ехать нам и ехать! Кстати, нам можно и даже нужно пропустить бокал-другой вина. Чтобы не сбиться с пути. Василий со знанием дела требует: «Мне побольше, я за рулём!» «Пожалуйста, пожалуйста, как можно — за рулем и без вина!»

Вот такая машина меня бы устроила. На ней не только ездить, но и летать можно. Закрыл глаза — Италия! Закрыл глаза — Индия! Ещё раз закрыл — батюшки, где это мы? Неужели на Маврикии?

Царь Василий сказал:

— Ты вот неосторожно пошутила, а ведь я возьму и сделаю всё в точности. Увидишь!

Все зашумели: «Давай, Вася, и нам тоже! Мы тоже хотим! Маврикий! Цинандали!»

Завершая вечер, выпили «на посошок», а Марианна на стареньком пианино сыграла шопеновский вальс — такая у них сложилась традиция.

Чуть навеселе добирался я домой — под землёй, долго, с пересадками. Поймал себя на том, что после васькиного рассказа стал метро воспринимать по-другому. Действительно, недооценённое чудо, бесконечная галерея лиц, неиссякаемое творчество таинственных сил. Неприкаянные грешные души, сколько же нас! Неожиданно всплыла в памяти старая песенка: «О, Маритана, моя Маритана, я никогда не забуду тебя…». Неспроста — почти Марианна. Убрать только дурацкую, никому не нужную букву «т». Марианна! Нет, что ни говори, а есть правда на земле! «Царь в квадрате» больше меня достоин этой женщины. Да, глупенький Боря — «по заслугам каждый награждён». Однако нечего себе врать — покалывает зависть. Ещё как покалывает! «О, Марианна, моя Марианна, я никогда, никогда не забуду тебя…». Но, чёрт возьми, может быть, не всё в моей жизни потеряно? Разве известно нам, что там написано на следующей странице Книги Судеб? Неизвестно! Может быть, вот сейчас, на ближайшей станции, возьмёт и войдёт в вагон… некое загадочное такое, окутанное розовой дымкой существо… Глядишь, и на мой закат печальный… да, и на мой закат печальный… Покачиваюсь, подрагиваю вместе с вагоном… Станции, станции. Однако мне пора выходить. «О, Марианна, моя Марианна…». Увы, ничего на мой закат не блеснуло. Ну, что ж, завтра блеснёт. Блеснёт, блеснёт! Или послезавтра… «Я направляю взор в таинственные страны…» Что-то сегодня в моей башке одни чужие строчки и крутятся. Несолидный я всё-таки человек. Ну да ладно. Какой есть! Что бы там ни было, я ни секунды не сомневаюсь в магических свойствах московского метро. Рано или поздно это огромное подземное царство что-нибудь да выплеснет для меня из своих фантастических глубин.