То, что внутри тебя

Клэр Вирго, 2020

Павел случайно пропускает поезд и оказывается в странном месте, откуда, как ему говорят, нет выхода. Но что если это не так? Что если выход там же, где и вход? И кто такой, черт возьми, Летописец? Содержит нецензурную брань.

2

Станция была объята туманом, что наползал со стороны полей, все ближе подбираясь к небольшому городку. Павел спрыгнул с подножки вслед за проводником и направился к ларькам, подсвеченным тусклыми лампочками.

— Стоянка полчаса, — услышал позади, кивнул не оборачиваясь и ускорил шаг.

Из восьми ларьков работали только три. Он отказался от предложенных в первом игральных карт. Во втором заспанная дородная тетка, дыхнув перегаром, послала его по известному адресу. В третьем молоденькая продавщица виновато пожала плечами, а потом просияла.

— У меня дома есть.

— Так поезд…

— Он долго стоит, а мы быстренько сбегаем. Тут минуты три всего идти.

Говоря все это, она вышла из ларька и собралась его закрыть, а потом вопросительно посмотрела. Павел оглянулся на поезд — тот стоял и трогаться не собирался. Пожал плечами и неуверенно кивнул.

Девушка щелкнула замком и быстрым шагом направилась к домам. Городок спал, туман уже стелился под ногами, скрывая разбитый асфальт.

По ощущениям они шли гораздо дольше трех минут, петляли между домами, уходя все дальше от станции. Он боялся спросить из вежливости, долго ли еще, как вдруг услышал хриплое бормотание диспетчера. Оглянулся и вдалеке увидел отходящий поезд. Павел заозирался и застыл в растерянности: девушки нет и в помине, а он стоит посреди абсолютно пустынной улицы по колено в тумане. Ни в одном доме не горит свет, только где-то жалобно скрипит калитка. И что теперь делать? Денег в кармане кот наплакал, документы остались в рюкзаке, который преспокойно лежит в поезде, а телефон… Павел вытащил аппарат: темный экран подсказал, что тот сел окончательно и бесповоротно. Накатила паника. Он закричал, и крик эхом прошелся по улице. Ни в одном доме свет так и не зажегся…

Некстати в голову полезли воспоминания из детства. Наверное, потому, что было темно и тихо. Точно как в его комнате…

— Папочка, не надо, пожалуйста!

— Сам виноват, гаденыш! Будешь знать, как отца не слушаться!

Первый удар пришелся по щеке, и в голове зазвенело. Маленький Павлик зажмурился, но второго удара не последовало. Он тихонько приоткрыл один глаз и увидел, как мама бросилась наперерез отцу, а тот схватил ее за волосы, крича:

— Тварь, всю жизнь мне испортила! Если бы не ты и твой выблядок, я бы сейчас академиком был. Все вы, гады, виноваты.

Отец орал, продолжая бить мать, а Павлик забился в дальний угол, немигающими глазами глядя на разворачивавшееся перед ним действо. Этот случай был не первым, и мальчик был уверен, что не последним. Пьяный отец переставал себя контролировать, а пьяным он теперь был почти постоянно.

Однажды мама набралась смелости и вызвала милиционеров. Отца забрали, а потом поместили в психиатрическую больницу. Паше на тот момент исполнилось десять. Мама пыталась что-то объяснить, но он сказал, что все понимает. Мама извинялась, говорила, что не хотела, чтобы так вышло. Через два месяца, когда стало ясно, что мужу ничего не поможет, подала на развод. Сказала, что не хочет иметь ничего общего с этим человеком.

Как ни странно, но Павел не винил отца. Он винил алкоголь. Помнил, что когда-то папа был другим: дарил игрушки, водил в парк и на аттракционы. Они вместе ловили рыбу, а потом жарили ее на костре, ходили в походы с ночевкой, где рассказывали страшные истории на ночь. Именно с тех пор страшилки стали его любимыми «сказками». А когда отец стал пить, других сказок и не осталось. И по сравнению с тем, что творилось дома, любые страшилки были добрыми.

Он прекрасно помнил, как по ночам часто просыпался от стука в стекло. Сначала пугался спросонья, а потом понимал, что это ветка тополя, росшего под окном. Он наблюдал за игрой света и тени, представлял, что темнота — его лучший друг и играл с ней в прятки. Иногда сон так и заставал его в шкафу или под кроватью. Зимой было еще интереснее. Снегопад превращал все вокруг в нечто нереальное, а фигуры людей — в призраков. Но и тогда он не боялся. Реальность была куда страшнее выдуманных чудовищ.

Со временем он стал сам придумывать страшилки и даже записывать их в отдельную тетрадку. Однажды ее нашла бабушка, прочитала и долго смеялась. «То же мне, писатель!» — сказала она. В этот момент у Павлика впервые проклюнулись ростки ненависти к этой женщине.

А еще он очень любил играть с игрушечным поездом. Это был подарок отца, еще до всей этой истории с пьянством и психбольницей. Он смотрел, как поезд бежит по пластмассовым рельсам, горят огни, раздается гудок… Павлик представлял, что он внутри вагона, там тепло, светло и совсем не страшно.

Он рос, мама работала, пыталась дать сыну все необходимое и поэтому пропадала на работе. А Паше приходилось сидеть с незнакомыми женщинами, приходящими нянями, какими-то дальними родственницами. Те иногда приводили с собой своих отпрысков, оставляли детей играть, а сами смотрели кино или сериалы. Ни одной из них не было дела до молчаливого мальчика, который не доставлял особых хлопот, просто тихо играл, читал или что-то писал в потрепанной тетрадке. Да и ему было плевать на этих теток. Он сам вполне мог о себе позаботиться: сделать уроки, помыться, разогреть еду, которую мама оставляла для него в холодильнике. Другие дети ему были не нужны. Более того, они ему мешали. Поэтому он часто читал им свои страшилки, дети пугались и убегали к мамам. А Павел был рад, что его оставили в покое.

А вот оставаться с бабушкой он терпеть не мог. То, как она посмеялась над его рассказами, навсегда запечатлелось в памяти. А еще она почти всегда приводила с собой другого внука — сына старшей дочери. Избалованный, болезненный мальчик ни на минуту не оставлял Пашу, постоянно чего-то требовал, а если не получал — угрожал пожаловаться бабушке. Угроз Паша не боялся, поэтому делал все, чтобы двоюродный брат больше не приходил. И вот однажды рассказал ему самую страшную свою историю. Тот сильно испугался и даже описался, а потом с плачем побежал к бабушке. Та устроила Паше выволочку, провела воспитательную, как ей казалось, беседу, а потом сказала, что такое поведение заслуживает наказания. Достала коробку с игрушечным поездом и железной дорогой и отдала — подарила! — брату. Как ни кричал Павел, как ни требовал вернуть игрушку, как ни просил — все бесполезно, бабушка была непреклонна.

С того самого дня Павел возненавидел ее всей душой. С годами это чувство не прошло, лишь усилилось. Потому что бабушка никогда не считала, что поступила тогда жестоко. Наоборот, всегда вспоминала тот случай и говорила, что это судьба наказала Павла.

И вот теперь он стоял и смотрел на уходящий поезд. Его поезд! Если бы не оставшиеся в нем вещи, и не переживал бы даже. Не помри бабка (наказание и ее настигло!), не оказался бы в этой глуши. А может, судьба? Может, не стоило ему ехать? Кто знает, но из этой передряги теперь надо как-то выбираться.

Павел огляделся: вокруг ни души, дома словно призраки, пустынно, как на кладбище в полночь. Он поежился. Решил, что вернется на вокзал, а там решит, что делать. Можно пересидеть до утра — надежды, что кто-то работает круглосуточно, уже не было, — а потом попробовать купить билет или хотя бы найти зарядку для телефона.

Он уже пошел по улице, как вдруг понял, что понятия не имеет, куда идти. Следуя за девчонкой из ларька, не смотрел по сторонам, думал только о том, чтобы найти наушники и наконец-то выспаться. Закрыл глаза, припомнил, где видел уходящий поезд и решительно зашагал по темным улицам.

Ни в одном из домов свет не горел. Промозглый ветер завывал в подворотнях, и Павел зябко повел плечами. Еще и крошево снежное посыпалось, словно зима решила вернуться. Где-то продолжала мерно скрипеть от ветра калитка, и звук этот словно стоял на месте, хотя Павел шел. По логике звук должен был удаляться или приближаться, но нет.

Павел поймал себя на мысли, что город не выглядит сонным. Мертвым — вот подходящее слово. Покосившиеся заборы, заколоченные дома. Дворы, поросшие бурьяном в человеческий рост. Глаза уже привыкли к темноте, да и луна изредка бросала свет из-за туч. Он шел уже долго, но никакого вокзала не наблюдалось. Постарался припомнить хоть что-то на пути, но в памяти сохранилось лишь облупленное здание станции, на котором даже не было названия, только темнели какие-то плохо различимые пятна, да ларьки, прижавшиеся друг к другу как кутята. Над ними горели тусклые лампочки — это он помнил точно. Потому привстал на цыпочки и постарался разглядеть эти фонари. Ничего. Беспросветная тьма. Туман, стелящийся по земле. И воздух, тяжелый, давящий.

Невдалеке в свете луны мелькнули рельсы. «Наконец-то», — подумал Павел и прибавил шаг. Но, дойдя до них, нерешительно замер. Ни платформы, ни здания вокзала, ни ларьков. Только старые заколоченные дома, стоявшие вдоль ржавых, заросших травой путей. Он даже присел и провел рукой — не показалось, рельсы и правда покрылись ржавчиной. По ним явно давно не ездили поезда. «Но как же…»

Додумать он не успел, внезапно услышав какой-то шум, и в надежде обернулся. Никого. Лишь вдалеке блеснул огонек. Приободрившись, Павел зашагал в ту сторону. Огонек приближался, хотя калитка все так же скрипела где-то рядом. Примерно через пятнадцать минут запыхавшийся Павел оказался у покосившегося дома, в окне которого мерцало слабое пламя. Как огонек свечи — а в том, что это свеча, сомнений не было, она стояла на окне — мог быть виден с такого расстояния, он уже не задумывался. Лишь открыл калитку, шагнул на крыльцо и постучал в дверь.

— Заходи, Летописец, — раздался скрипучий голос.

Павел поежился: точно так же его назвала девушка из поезда, которая лепетала что-то о черном лесе. Стало не по себе. Но на улице было слишком холодно и… как-то жутковато, поэтому он вошел и закрыл за собой дверь.

— Присаживайся, — послышалось из дальнего угла, скрытого тенью. В нем угадывалась фигура, но разглядеть лицо было невозможно. Первой мыслью было, что в доме старик, но силуэт был слишком массивным, да и голос не старческим, дребезжащим, а скорее хриплым, словно человек простужен.

Павел сел на единственный стул и увидел, что перед ним стоит тарелка с исходящим паром хлебом. Только сейчас понял, что проголодался. В доме приятно пахло выпечкой, было очень тепло, поэтому он стянул куртку, оставшись в одной рубашке. После холода улицы кожу приятно покалывало.

— Голоден? — Хозяин дома словно угадал мысли. — Угощайся.

Пока Павел отламывал куски горячего хлеба и запихивал в рот, запивая молоком, стоявшим тут же, незнакомец молчал. А гость, наплевав на все правила приличия, громко прихлебывал и громко дышал через рот, когда попадался особенно горячий кусок. Насытившись, откинулся на спинку и осоловело прикрыл глаза. Бессонница, донимавшая его последние дни, внезапно куда-то исчезла. Павел точно знал, что, засни он сейчас, выспится как младенец. И он уже было закрыл глаза, как вновь услышал голос хозяина дома.

— Я давно тебя жду.

— Меня? — непонимающе повторил Павел.

— Этот город — ловушка для таких, как ты.

— Каких?

— Это тюрьма. Попавший сюда не вернется. — Из угла послышалось хихиканье, от которого мурашки побежали по коже.

Конец ознакомительного фрагмента.