Бешеные страсти

Юлия Климова, 2013

Если девушка очень богата, то, будь хоть Средние века, хоть нынешнее время, замуж ей по любви не выйти! Судьба определится точным расчетом и сговором родственников, и даже самая бешеная страсть тут не оправдание… Анастасия Ланье – деревенская девчонка, неожиданно оказавшаяся наследницей огромного состояния, – испытала это на собственной шкуре. Потому что посмела влюбиться «не в того парня». Так что ей нужно быть весьма осторожной, иначе… золотая карета любви очень скоро превратится в тыкву!

Глава третья

Сказать или не сказать? — вот в чем вопрос…

Он совершенно не обращал на нас внимания, и через двадцать минут я стала думать: а не пригрезилась ли мне сцена около зеркала? Бывают же у людей небольшие помутнения рассудка…

Шелаев сидел, откинувшись на спинку стула, положив ногу на ногу, словно на свете никогда не существовало Тафта, а заодно и «Коричневого Парижа». Так обычно сидят в кинотеатрах или перед телевизором, когда смотрят вроде и неплохой фильм, но сюжет все же не захватывает. Ленивая, расслабленная поза, и ни одна тень не скользит по лицу.

На миг мне нестерпимо захотелось узнать, о чем думает Шелаев, и я мысленно обратилась к нему: «Посмотрите на меня, посмотрите». Клим повернулся к своему соседу и произнес несколько слов — показалось, или он все же бросил на меня короткий взгляд?

— Столько шума из-за какого-то кувшина, — недовольно протянула Эдита Павловна. — Ковальский так за него бьется, будто этот глиняный горшок отыскали в одной из египетских пирамид.

Теперь я знала, что Клим приехал за «Парижем». Знала. В груди подрагивала злость и настойчиво кашляла совесть — кхэ, кхэ, кхэ… Сколько бы я ни старалась относиться к случившемуся с равнодушием, ничего не получалось — Шелаев, как назло, достиг своей цели. «Мне все равно, все равно, меня это совершенно не касается…» — нараспев повторяла я и продолжала лететь на дно пропасти под названием «Очередное Предательство Дома Ланье на Радость Климу Шелаеву». Каждое слово обязательно с большой буквы!

«Когда же вы оставите меня в покое, когда забудете о моем существовании? Почему вы выбрали именно меня для своих игр и мести? Ваш отец любил мою маму…» Мысль оборвалась, и я почувствовала, как горят щеки, как сильно колотится сердце.

Но разве это сложно: взять и открыть правду бабушке? Нужно всегда делать то, чего враг от тебя не ждет — так почему бы и нет? Покосившись на Эдиту Павловну, я тяжело вздохнула и стала подбирать слова-проклятья, которые при случае можно было с удовольствием обрушить на голову Клима. «Возьму и скажу. Еще минута — и сделаю это».

Но я хранила молчание.

— Что с тобой? — спросила Эдита Павловна. — Душно?

— Немного, — ответила я.

— Наконец-то Ковальский получил свой кувшин, — она усмехнулась. — Какой лот следующий? Отлично, это не займет много времени.

Желая хотя бы немного отвлечься и развеселиться, я представила себя самой богатой женщиной планеты. Вот на продажу выставляют Тафта, я поднимаю руку, объявляю: «Сто миллионов долларов!» и добавляю: «Заверните, пожалуйста, картину и отправьте ее в дом Ланье».

А дальше?.. На чьей я стороне? На своей. Именно поэтому картину покупаю я, а не бабушка или Шелаев. «Ну, а дальше?» — настойчиво твердил внутренний голос.

«Если я отдам картину Эдите Павловне, значит, встану на ее сторону…»

Зачем Тафт написал этот «Коричневый Париж»? Почему он не увлекался желто-красными натюрмортами с яблоками, лимонами, виноградом и тыквой?! Что может быть лучше тыквы?

Я сжала губы и признала свое поражение. Все, что мне оставалось, — сидеть и ждать развязки (увы, роль явно не геройская). Но хуже всего было то, что я стала гадать, каким образом Шелаев победит Эдиту Павловну. «Он сравнил аукцион с театром… Почему?»

— Стартовая цена лота — сорок восемь тысяч, — донесся жизнерадостный голос аукциониста. — Есть ли желающие приобрести этот замечательный поднос?

— Надеюсь, что есть, — неслышно произнесла я, мысленно отодвигая битву за «Париж» еще минут на двадцать.

За последующие полчаса я узнала, что подносы не пользуются популярностью, зато столовые приборы, стулья и бюро вызывают живейший интерес. Эдита Павловна стала раздражительной и еще более нетерпеливой, я постоянно ловила себя на том, что вновь и вновь поворачиваю голову в сторону Шелаева.

Клим сохранял спокойствие. Он тоже смотрел на меня, но его взгляд ничего не выражал, лишь пару раз быстрая улыбка скользнула по лицу.

— Дорогие дамы и господа, наконец-то настал момент, когда я могу представить жемчужину сегодняшнего аукциона — картину Теодора Тафта «Коричневый Париж». — Аукционист произнес эти слова бодро, с гордостью и предвкушением общего оживления, наверное, ему самому наскучило предлагать кувшины, ложки и натюрморты. — Стартовая цена лота — два миллиона двести. Есть желающие приобрести картину?

Желающие были — я это знала, но сразу они не собирались вступать в бой.

— В такие моменты я люблю наблюдать за людьми, — тихо произнесла Эдита Павловна и прищурилась. — Они всегда очень стараются… Глупо. Напрасно.

«Какое совпадение, — проскрипел угрюмый сарказм. — Шелаев тоже любит наблюдать за людьми».

— Вы никому не уступите картину? — услышала я свой голос.

— Конечно, нет, — усмехнулась бабушка.

Я откинулась на спинку стула и коротко вздохнула — пожалуй, я не смогла бы объяснить, какие чувства метались и переплетались в моей душе. Я замерла, приготовившись к худшему…

* * *

Эдита Павловна вступила в бой, когда цена дошла до восьми миллионов. И это было знаком для всех — пора опустить руки и отдать Тафта дому Ланье, хватит сражаться, исход теперь ясен.

Дольше всех продержались плечистый мужчина в розовой рубашке и недовольная остроносая дама, сидящая неподалеку от нас. И вот, наконец, противники сдались и сложили оружие.

— Двенадцать миллионов пятьсот раз, двенадцать миллионов пятьсот два… — с удовольствием протянул аукционист, глядя на Эдиту Павловну, — двенадцать…

— Тринадцать, — спокойно произнес Клим Шелаев.

Я сжалась и превратилась в ледышку, мечтающую растаять и испариться от желтого света низких люстр. Сцепив пальцы, неожиданно ощутила запах сигарет и терпкого парфюма. С трудом перечеркнув это наваждение, я покосилась на бабушку. Лицо Эдиты Павловны сияло гневом и торжеством. Она любила, бесконечно любила своих врагов (в отличие от меня) и наверняка считала эту минуту превосходной. Более чем превосходной!

«Интересно, чем все закончится?» — задалась я своевременным вопросом, чувствуя в душе невесомость. Да, я могла лишь повиснуть в воздухе, чтобы случайно не коснуться ни участка пола, на котором расположился Клим, ни того места, где восседала бабушка.

— Тринадцать пятьсот, — трескучим голосом произнесла Эдита Павловна. Я знала, они не станут пользоваться еле заметными знаками — они будут громко и четко произносить свою цену, потому что на войне как на войне. — Посмел-таки, щенок, — прошипела бабушка. — Что ж, не будем мелочиться. И на что только надеется? — добавила она с усмешкой.

«Вообще-то Клим надеется повесить Тафта у себя дома».

— Не знаю, — тихо произнесла я в ожидании чувства вины и ста кругов ада. Я бы солгала, если б сказала, что в этой ситуации мне удалось сохранить спокойствие, что я равнодушна и действия Клима, а также реакция бабушки меня совершенно не интересуют.

«В рай после смерти я не попаду. Это точно, — вздохнув, я заставила себя смотреть только прямо. — Страшные черти будут жарить меня на сковородке, и все благодаря Шелаеву. О, как они будут меня жарить!»

Коснувшись ожерелья, я сделала провальную попытку успокоиться.

— Четырнадцать.

— Отлично! — порадовался аукционист и с уверенной надеждой посмотрел на Эдиту Павловну.

Она кивнула:

— Четырнадцать пятьсот.

Самое лучшее, что я могла сделать, — это сосредоточиться на картине. Мне вдруг даже захотелось понять, из-за чего разгораются подобные страсти… Впрочем, они были бы равно такие же, если бы Эдита Павловна захотела купить столовую ложку или стул.

— Что он делает? — тихо спросила бабушка. — Клим вовсе не глуп и прекрасно понимает: картины ему не видать… Неужели он хочет…

— Вряд ли Шелаев желает вас обидеть, — на всякий случай выступила я с миротворческой миссией. С абсурдной миротворческой миссией.

Но Эдита Павловна, поглощенная раздумьями, меня не услышала.

Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… Как же быстро повышалась цена, и как тихо было в зале. Все ждали развязки.

Поймав веселый взгляд Шелаева, я гордо отвернулась.

— Я знаю, чего он хочет, — сухо усмехнулась Эдита Павловна.

— Чего? — автоматически спросила я.

— Вытащить из моего кошелька побольше денег. Картина ему не нужна. Повышая цену, он… Как обычно называет подобную наглость твоя двоюродная сестра? Он «раскручивает» меня, вот как! — бабушка скривила губы, а затем бесшумно засмеялась. Серьги задрожали в ее ушах. — Да, Лера именно так бы и назвала происходящее. Что ж, мы отплатим ему той же монетой.

Наконец-то в моей голове стало светло и ясно. «Бабушка считает, что Шелаев просто хочет ее «немножко разорить», и, накрутив цену, он прекратит борьбу». Незначительный урон для семьи Ланье, но важен сам факт. То есть победителем окажется не тот, кто купил картину, а тот, кто заставил другого прилично потратиться.

— Двадцать четыре пятьсот раз, двадцать четыре пятьсот два…

Но я-то знала, Клим приехал на аукцион именно за картиной и специально выворачивает ситуацию таким образом…

— Двадцать пять, — небрежно бросил Шелаев.

Эдита Павловна вздохнула, выдохнула и расслабилась — ее мышцы больше не были напряжены, морщины на лице несколько разгладились.

— Он попадется в собственную ловушку, — еле слышно произнесла бабушка и добавила чуть громче: — Занавес нужно всегда опускать вовремя, Анастасия. Запомни это. Почти тридцать миллионов… Для Шелаева эта сумма не огромная, но он расстроится. Надеюсь, неприятный осадок останется надолго. — Бабушка кивнула аукционисту и произнесла громко: — Двадцать пять пятьсот.

Клим не производил впечатления человека, собирающегося расстроиться в ближайшее время (или еще когда-нибудь). Он рассчитывал именно на такой ход мыслей Эдиты Павловны: она отдаст ему картину, чтобы наказать. Шелаев получит Тафта! Но один момент все же ускользал… Как Клим потом это объяснит и преподнесет? Что за смысл в подобном поступке, если Эдита Павловна будет считать себя победительницей?

— Двадцать шесть пятьсот, — объявил Шелаев.

— О! Тафт был бы вам признателен за такую любовь к его таланту! — наигранно воскликнул аукционист.

— Не сомневаюсь в этом, — улыбнулся Клим.

Эдита Павловна царственно повернула голову и посмотрела на Шелаева продолжительно и очень внимательно, будто пыталась понять, сколько он еще собирается вести игру. Он ей тоже улыбнулся, но сдержанно, чуть прищурившись.

— Двадцать семь, — произнесла Эдита Павловна и дотронулась кончиками пальцев до седых волос. — Еще немного, — сказала она мне.

Я все же должна была перейти на сторону бабушки (из двух зол…), но моя душа в эту минуту напоминала твердую шершавую косточку персика и отказывалась выбирать. Где-то внутри дрожала и дергалась ниточка, которую так хотелось отыскать, выдернуть и выбросить в окно. Но я подозревала, что она, как маленький упорный червячок, приползет обратно и вновь лишит меня покоя…

— Двадцать семь пятьсот.

— Двадцать девять, — сделала немыслимый рывок Эдита Павловна.

— Тридцать, — отбил Шелаев.

— Тридцать раз, тридцать два-а-а… — нарочно протянул аукционист, но бабушка отрицательно покачала головой. — Тафт «Коричневый Париж». Замечательная картина! О ней мечтают многие! Тридца-а-ать…

Эдита Павловна не шелохнулась.

–…три. Продано!

По залу пронесся легкий гул голосов, скрипнули стулья, пролетел чей-то кашель… Накал спал — теперь обладатель городского мотива был известен. Наверное, многие гадали, почему непобедимая Эдита Павловна Ланье сдалась? Не в ее характере подобные поступки.

— Этот день вряд ли можно назвать плохим, — подвела итог бабушка и неторопливо поднялась со стула. — Хотя Тафт хорош, очень хорош… Тридцать миллионов. Возможно, стоило дойти до сорока, но это мелочи. — Она кивнула Шелаеву, посмотрела на «Коричневый Париж», сморщилась, будто увидела большую тарелку с нарезанными лимонами, и поплыла к выходу.

На первом этаже мы остановились около стойки администратора. Эдита Павловна взяла первую попавшуюся рекламную листовку, вынула из сумки ручку и размашисто написала на голубом фоне картинки: «Ты глупо потратил деньги, мой мальчик. Никогда не доверяй женщинам, носящим фамилию Ланье».

— Передайте Климу Шелаеву, — приказным тоном произнесла бабушка и протянула листовку администратору.

Я носила фамилию Ланье, и мне тоже нельзя было доверять. На миг я почувствовала себя роковой красавицей, способной устроить дворцовый переворот. «Ты его устроишь, однажды устроишь…» — раздался в голове неведомый голос.

Мне захотелось увидеть лицо Шелаева в тот момент, когда он прочитает записку, но, увы, такой возможности у меня не было.

Он расстроится? Нет.

Засмеется? Да, наверное, да…

* * *

Мобильный телефон разрывался от смеха Симки, я даже немного отстранила его от уха, чтобы не оглохнуть. Глупо же глохнуть в восемнадцать лет.

— Так и написала?

— Да, — заверила я, удобнее устраиваясь на диване.

— Теперь я буду тебя бояться.

— Может, она имела в виду только семидесятилетних женщин по фамилии Ланье.

— Очень в этом сомневаюсь!

В который раз я подумала о том, что хорошо иметь подругу. Симке я могла рассказать не все (абсолютная откровенность мне никогда не давалась), но о непростых отношениях с Шелаевым она знала. Про разговор с Климом я бессовестно умолчала, однако битва за Тафта была изложена в красках и лицах. Симку очень развеселила записка Эдиты Павловны, и она долго не могла успокоиться.

— Я тебе завидую! По-доброму, конечно, — выдохнула подруга и пояснила: — У меня тут скука смертная, а у тебя такая бабушка и плюс враг семьи. Кстати, он на тебя обращал внимание? Ты трепетала? — Последний вопрос Симка произнесла деловито и, мне показалось, с тайной надеждой. Наверное, ее скука развеялась бы окончательно, если б стало известно, что я по уши влюбилась в такого человека, как Клим Шелаев. Но все же за деловитостью пряталось веселье, Симка обладала уникальной способностью и в плохом находить хорошее — ее несокрушимый оптимизм мог сдвинуть горы.

«Ты трепетала?» — мысленно задала я себе вопрос, тоже перемешивая серьезность с иронией. «Ни одной секунды, — пролетел ответ. — Но понервничать пришлось».

Симка опять была готова предположить, что я нравлюсь Шелаеву, но я не дала ей повода.

— Пару раз он смотрел на меня. Весьма довольный собой. Этот человек везде чувствует себя как дома… Ничего не боится, ни о чем не волнуется. Давай не будем о нем говорить.

«Я не трепетала», — зачем-то повторила я и крепче сжала трубку, вспоминая аукцион.

— Ладно, — выпалила Симка. — Тогда давай поговорим о Тиме. Когда он приезжает?

О, эта тема была куда приятнее и интереснее…

— Послезавтра.

— Ждешь?

— Ага.

— Нервничаешь?

— Немного.

— Отлично!

Я представила, как увижу Тима, как он возьмет меня за руку и… И приняла твердое решение позвонить ему (я должна преодолеть душевный барьер, должна стать смелой). Еще немного, и мы увидимся… Мы сможем встречаться хоть каждый день!

— А что ты будешь делать, если о ваших отношениях узнает Эдита Павловна? — вопрос Симки спустил меня с небес на землю.

— Надеюсь, пока не узнает, я не хочу, чтобы у Тима были неприятности.

— А все же? Если она скажет: «Выбирай — или он, или дом Ланье»?

— Я выберу Тима.

— И уйдешь с ним куда глаза глядят? — весело спросила Симка.

— Да, — твердо ответила я.

— Ну ты даешь! Но вообще-то я не удивлена. Ты такая. Именно такая.

— Какая?

— Упертая и настоящая, — торжественно произнесла Симка.

Я лишь улыбнулась в ответ. С упертостью Эдита Павловна согласилась бы точно. К этому моему качеству она относилась двояко: иногда сильно раздражалась и даже гневалась, иногда оставалась довольной (задерживала взгляд, кивала, подчеркивала, что я Ланье). Наверное, огромное значение имело то, в какую сторону была направлена данная черта характера. «И Клим Шелаев тоже считает меня такой…»

К вечеру погода испортилась, я устроилась с книгой у окна, но не столько читала, сколько смотрела на небо, на лужи, изучала струйки дождевой воды, стекающей по стеклу. За ужином я особо ничего не ела, и к десяти часам голод дал о себе знать. Спустившись на первый этаж, я встретила Нину Филипповну и мгновенно превратилась в Шерлока Холмса.

Так. Моя тетя ушла из дома три часа назад пешком… Идет мелкий дождь, в ее руках нет зонта, синий плащ практически сухой… «Она встречалась с Брилем, — сдержала я счастливую улыбку. — И он подвез ее почти до дома».

— Добрый вечер, Настя, — произнесла Нина Филипповна, остановившись. — Кажется, я забыла снять плащ…

— Добрый вечер, — ответила я, не удивляясь ее растерянности.

— Дождь…

— Да.

Она развернулась и вышла из зала, а я отправилась в кухню, приготовила горячий чай и отрезала кусок мудреного пирога с соленым творогом и шпинатом. Мне было о чем подумать, например, о том, как быстро все меняется и переворачивается с ног на голову. Раньше Нина Филипповна была несчастна и даже не надеялась на любовь Льва Александровича Бриля, а теперь… Всего один танец, несколько минут, и она рядом с близким и дорогим человеком. Возможно, в моей жизни тоже произойдут перемены. Перемены, о которых я пока не подозреваю… «Интересно, куда Шелаев повесил «Коричневый Париж»? Наверное, на самом видном месте… Победа над Ланье». Я попыталась прогнать прочь эти мысли, но они крепко застряли в голове, и стереть их или зачеркнуть оказалось не так уж просто. А все потому, что каждой клеточкой тела я чувствовала — это не конец истории. Должен быть еще последний аккорд, и сделает его именно Клим.

Хорошенько объевшись, дочитав книгу, я после чая отправилась в библиотеку. Спать совершенно не хотелось, дом казался пустынным.

Я никого не ожидала встретить, однако комнату, заставленную шкафами, освещал не только уличный фонарь, но и настольная лампа. Она распространяла по полкам и полу сочный желто-зеленый свет и сразу притягивала внимание к себе.

Закинув ногу на ногу, в кресле сидела Кора. В одной руке она держала тонкую длинную коричневую сигарету, в другой — широкий бокал с коньяком. Бутылка с черно-золотой этикеткой стояла на краю журнального столика.

Волосы тети были собраны в высокий хвост, шею украшало ожерелье из крупного жемчуга, на длинном белом махровом халате виднелись следы пепла. Я сразу поняла, что она… м-м… выпила лишнего. Слишком насмешливым и презрительным был взгляд, слишком сильно блестели серо-голубые глаза, слишком расслабленной казалась поза.

— Анастасия, — едко протянула Кора. — Надежда дома Ланье… — Она засмеялась и втянула сигаретный дым, который по обычаю имел вишневый аромат и, наверное, такой же привкус. — Пришла за новой книгой? Все читаешь? — иронично осведомилась она. — Вряд ли этот тяжкий труд принесет тебе счастье, моя дорогая. — Кора сморщила нос и качнула ногой. — Не могу понять, что все в тебе находят… — Она фыркнула и резко потребовала: — Отвечай!

— Я пришла вернуть книгу, — просто сказала я, не сомневаясь, что тетя ждала чего-то другого. Вряд ли можно было понять, чего именно…

Но моей смерти — быстрой и мучительной она хотела уж точно.

Подойдя к нужной полке, я сунула книгу между двух других. Кора следила за каждым моим движением, и мне, честно говоря, захотелось как можно скорее уйти.

— Маленькая хитрая сопливка, — равнодушно произнесла она, оглядев меня с ног до головы. — Наверняка хочешь получить большой кусок пирога под названием «Ювелирный Дом Ланье»…

— Вы ошибаетесь, — тихо перебила я.

— Да? — Губы Коры растянулись в улыбку. — А скажи-ка, Анастасия, нет ли у тебя случайно денег? Два миллиона долларов меня бы вполне устроили. — Она помолчала, насладившись моим затянувшимся онемением, откинулась на мягкую спинку кресла и захохотала. Чем дольше Кора смеялась, тем жестче становился ее смех. У меня в ушах сначала зазвенело, а потом зашумело. Встретившись со мной взглядом, Кора гневно швырнула бокал в стену (осколки полетели во все стороны) и гневно крикнула: — Убирайся отсюда! Немедленно!

Библиотеку я покинула с огромным облегчением, гадая, как у Эдиты Павловны могли родиться настолько разные дочери.