Смерть Красной Шапочки

Кирилл Чичагин, 2008

Красная Шапочка – один из символов мира сказок. Сказок, которые умерли, очерствив людей. Когда взрослые перестают быть детьми и забывают о сказках, они предаются духовному забытью, порой граничащему с циничностью. Поэтому фоном для событий, развивающихся в книге, избрана эпоха наполеоновских войн, символизирующая время великого перелома не только в геополитическом плане, но и в плане сознания человека, в плане гигантского развития научного прогресса и отхода от старых ценностей. В книге много сцен с участием реально существовавших персонажей, однако это не более, чем вымысел. Вымысел, граничащий с правдой. Вымысел, рождающийся из реальности. Вымысел, который вполне мог произойти на самом деле. Потому что от сказки до реальности – всего один шаг.

Часть вторая

Золушка

I

Фридрих фон Глокнер уже двадцатый год служил главным лесничим у князя Глаубсбергского Иоахима. Это был глубоко запутавшийся в собственной жизни человек, не ведавший, куда ему дальше девать себя. Нет, по служебным делам всё шло как по маслу — тихое княжество в Южной Германии, зажатое в лесах промеж Шварцвальда и Швабии, жило себе поживало, тихо да мирно, служба шла, крестьяне не норовили пострелять княжеских оленей да перепелов, войн никаких не было, а двор не грешил интриганством, как венский или версальский. Однако в жизни семейной Фридрих чувствовал себя глубоко несчастным.

Уже с юных лет ему совсем не везло с женщинами — его первая любовь оказалась бывшей куртизанкой, правда, очень дорогой, бывшей одно время чуть ли не самой влиятельной и богатой женщиной сначала в Берлине, а потом в Мюнхене. Ему довелось познакомиться с нею случайно, в Аугсбурге, куда он ездил ещё совсем молодым человеком, всего двадцати лет отроду. Роман был головокружителен и скор, и завершился через четыре месяца — она нашла более состоятельного покровителя и укатила с ним в Майнц. Фридрих убивался целых полгода, с женщинами не общался вовсе, а потом встретил её, свою первую супругу. Она была из хорошей семьи, одной из знатнейших в Эльзасе, и полюбила его сразу и всем сердцем. Он вроде бы тоже полюбил её и вскоре принял решение предложить ей руку и сердце. Она, ни минуты не раздумывая, согласилась. Через месяц после свадьбы уже по всему Глаубсбергу, столь крохотному, что вести расходились быстрее быстрого, разнеслась радостная новость — сын барона фон Глокнера скоро станет отцом! Однако ребёнку не суждено было появиться на свет — роды оказались настолько трудными, что и мать, и дитя погибли, так и не увидев друг друга.

Фридрих ходил в трауре целый год, а потом скончался его отец. Окончательно убитый горем, он уехал сначала в Баден-Баден, потом в Антверпен, а потом и в Барселону. Везде он пытался отвлечься от раздавившей его реальности, заливая горе неимоверным количеством вина, пока наконец один из собутыльников не предложил ему посетить королевство Датское, а именно те его северные провинции, что так потрясают путников своими красотами и именуются Норвегией.

Оглядываясь на двадцать один год назад, Фридрих фон Глокнер улыбался от воспоминаний, посещавших его. Тогда, будучи ещё молодым, двадцатичетырёхлетним человеком, он полагал, что в Норвегии жизнь его переменится и пойдёт в гору. Ему позарез было необходимо найти нечто, что сотворило бы с ним чудо и вытащило бы из болота тоски и апатии. Он уже ни на что не надеялся, прибыв в Гамбург и садясь на корабль, отплывавший в Берген. Однако впереди его ждало нечто необычное и изменившее всю его жизнь. Правда, теперь он не знал, в лучшую или в худшую сторону. Но тогда в его юной голове и мыслей подобных не возникало — он плыл за новыми впечатлениями и чувствами, и он обрёл их.

Норвегия оказалась дивным краем. Едва ступив на причал бергенского порта, Фридрих оказался в плену очарования разноцветных, что штутгартские леденцы, домиков на ганзейской набережной. Они выстроились в ряд, будто подмигивая путнику и приглашая его побродить вдоль них. Рядом возвышалась холодная махина старинного замка норвежских конунгов, но домики были раскрашены в столь яркие цвета, что на их фоне серые камни древней кладки будто таяли в пропитанном морской солью воздухе.

— Когда у нас были свои короли, здесь обреталась столица, — Нильс, проводник Фридриха, довольно недурственно изъяснялся по-немецки, — если б не Маргарита Датская и не Кальмарская уния…

— Это ведь было так давно, — ответил Фридрих, — неужели ваш народ до сих пор сожалеет об утраченной свободе? Неужели вам плохо живётся с датским королём?

— Хорошо рассуждать, когда сам живёшь в крохотной стране, которой не угрожает ни один соседний государь, — грустно улыбнувшись, молвил Нильс, — а когда такой благодатный и обширный край, как Норвегия, принадлежит королю, сидящему на острове за морем — это другое. Хотя, живём мы ладно и мирно, жаловаться грех, но древняя кровь самых отважных викингов всё равно даёт о себе знать!

Слова его о своей стране оправдались на следующий же день. Переночевав в Бергене на постоялом дворе и собравшись с силами, Фридрих отправился покорять эти дикие края в сопровождении своего проводника. Очарование, которое навеял на него Берген, быстро сменилось неописуемым восторгом и чувствами, от которых дух захватывало. Тогда, только возвратившись в родную Германию, он был не в состоянии даже словами описать всё то, что открылось его взору, не говоря уж об изложении на бумаге. И только теперь, спустя годы, картины великолепной, совершенно нетронутой и оттого ещё более могучей природы, вставали у него перед глазами с такой ясностью и отчётливостью, будто лучший оптик во всей Германии, Коппелиус из Берлина, создал для него великолепнейшие во всём мире очки, способные возвращать своего обладателя в прошлое.

— Наши лошади привыкшие к такой дороге, — усмехнулся Нильс, видя ужас в глазах Фридриха, не представлявшего, как простая лошадь способна вскарабкиваться на такой высоты горы и спускаться с них, как способна пробираться по узкой горной тропе и как не стирает она подков.

— У нас тоже местность горная, — удивлялся он, — но лошадь ни за что не полезет на такие скалы!

— Эти скалы именуются фьольдами, — отвечал, прищурившись, Нильс, — а те рукава моря, что на многие десятки миль врезаются промеж них в сушу — фьордами зовутся. Норвежские лошади всю жизнь прожили в такой природе, они не боятся ни скал, ни водопадов, ни ледников. А подковываем мы их особым способом, о котором я тебе ничего не скажу — это секрет местных кузнецов.

Продвинувшись от Бергена вверх вдоль Остерфьорда, они пересекли горную местность, именовавшуюся Хордаланд и обильно сдобренную озёрами всякой величины, чтобы оказаться на побережье одного из самых могучих и красивейших во всей Норвегии фьордов — Согнефьорда.

— Ты желал увидеть самое красивое и манящее — ты это получишь, — посмеиваясь, приговаривал Нильс, совершенно не утруждавший себя баронским титулом Фридриха и какими-то там изысканными обращениями с ним — в Норвегии живёт крайне простой и добродушный народ.

День за днём Фридрих всё более понимал, что проводник слов на ветер не кидал и знал себе цену. То, что открылось его взору, не шло ни в какое сравнение ни с заснеженными вершинами Швейцарии, ни с уютными бухтами Италии, ни с зажатыми промеж гор долинами Тироля и Баварии. На дворе стоял июнь, самое начало, и зелень, покрывавшая густым ковром кроны деревьёв, оплетавших склоны гор, дышала свежестью и новорожденностью. Посреди это буйства всевозможнейших оттенков зелёного, кое-где перемежаемого серым цветом скал, били водопады и ручьи. Поначалу Фридрих пытался считать их, но на третий день сбился и бросил это бесполезное занятие — водопадам и источникам не было числа! Их имелось там такое великое множество, больших и малых, полноводных и чуть дышащих, бьющих мощной струёй или сразу множеством струй, но поменьше и послабее, низвергающихся с самой вершины скалы или пробивающихся откуда-то из её подножья, разлетающихся в тучи мелких брызг от ударов об утёсы и целенаправленных в одну точку, не встречающих ничего на своём пути, что волей-неволей у Фридриха разбегались глаза. Вскоре он понял, что все эти водопады и источники происходят от летнего таяния на горных вершинах ледников, покрывающих их, будто белая папская риза. Низвергаясь с вершин и сочась из земной толщи, они подпитывают своей водой фьорды, словно мелкие кровеносные сосуды подпитывают кровью вены и артерии человеческого тела. Спустя несколько дней ему открылось, что и вся Норвегия — что тело человека, настолько она здорова, девственна и красива. Она дышит, она живёт, она манит. Чего давно уже не скажешь о многих странах старого континента…

Водопады и скалы сменялись кристальной чистоты озёрами, в которых кишевшую рыбу можно было наблюдать хоть до дна, и долинами, в коих озера эти располагались. По берегам крестьяне пасли скот, угоняя его по вечерам в свои деревеньки, прилепившиеся, словно осиные гнёзда, на горных отрогах. День ото дня Фридрих задавал Нильсу всё меньше и меньше вопросов, а тот, хитро поглядывая на своего клиента, старался говорить как можно меньше, ведь истинное наслаждение величием природы заключено именно в её молчаливом созерцании, в той тишине, которая подобно утренней дымке окутывает человека, выходящего на высокий утёс и взирающего с него сначала вниз, в лазоревую гладь мирного фьорда, а потом вдаль, в горные вершины, сверкающие слепящей белизной тысячелетних ледников. Так они и продвигались вглубь страны, пока не оказались на побережье Согнефьорда.

Этот фьорд окончательно добил Фридриха — такого он никак не ожидал увидеть. Раскинувшийся на многие десятки миль, полноводный, широкий, словно Дунай, извилистый, как тропа в горах, которыми он окружён, со множеством ответвлений и рукавов, этот фьорд стал одним из самых больших чудес, когда-либо виденных им. Именно тогда Фридрих почувствовал, что наслаждается, нет — упивается — жизнью. Ему захотелось жить, долго-долго, и непременно счастливо, обрести душевное спокойствие, к которому он почти приблизился, и завести, наконец, семью, которая стала бы ему наградой за все лишения и скитания. Тогда он ещё не ведал, что близок к цели как никогда.

Они двигались вдоль Согнефьорда пару недель, на ночь разбивая палатку и разводя костёр или просясь на ночлег в редких деревушках, встречавшихся по пути. Наконец, они достигли одного из самых больших рукавов — Неройфьорда.

— Если пожелаешь — можем свернуть, — молвил Нильс, почесав за ухом, — он заслуживает того, чтобы на него взглянуть.

— А потом куда?

— Потом? Можно через горы и озёра до Христиании доплестись. А оттуда уже к себе в Германию поплывёшь!

— А много ли путь займёт?

— Не волнуйся, к концу августа поспеем. Как раз поглядишь, как иссякнут водопады и как фьорды начнут готовиться к зимовью. Увидишь всё развитие жизни за одно лето — и как она нарождается, и как готовится к смерти.

Доверившись проводнику, Фридрих, не мешкая, согласился. Пройдя вдоль Неройфьорда, они оказались в огромной долине, простиравшейся на многие мили во все концы. Из неё они стали карабкаться вверх по склонам гор, чтобы преодолеть Мюрдальский хребет. Фридрих настолько свыкся с таким стилем жизни и так приноровился управлять своей лошадью, что теперь подъём чуть ли не по отвесным скалам его ничуть не пугал. Взобравшись на хребет, они продолжили свой путь, как вдруг однажды произошло то, что и перевернуло всю жизнь молодого барона.

Нет, он не сорвался в пропасть и не переломал себе руки-ноги, он не остался без проводника, похищенного троллями, обитавшими в окрестных пещерах и не лишился лошади, павшей от изнурительного подъёма. В один из ясных солнечных дней Нильс вывел его к удивительной красоты водопаду, несшему свои могучие воды куда-то в расщелину, словно в преисподнюю. Этот водопад не был похож ни на один из тех, что в таком великом множестве посчастливилось Фридриху уже созерцать. Он был много прекраснее и внушительнее, наверное, хотя бы потому, что возник вдруг, словно ниоткуда, причём Фридрих оказался ровно перед ним, посередине, видя то место, откуда он низвергается, но не видя того места, куда он уносится. Он стоял перед водопадом, словно заворожённый, один-одинёшенек, потому что Нильс поспешил забрать лошадей и отойти в сторону.

Ему показалось, что так простоял он почти вечность. Ежесекундно покрываясь новым слоем бодрящих брызг, Фридрих закрыл глаза и наслаждался, наслаждался этой божественной влагой, этим нектаром, столь щедро льющимся на его кожу и платье, этим очищающим елеем, словно святая вода смывавший с него всю его прошлую, неудавшуюся жизнь. В тот миг Фридрих понял, что у него начинается жизнь новая, и что прожить он её должен правильно. «Такие шансы только раз даются!», звенело у него в голове, отдаваясь эхом в раскатах бурлящих потоков воды, с рёвом несущихся вниз.

И вдруг, среди этой тишины, вовсе не нарушаемой шумом водопада, раздались дивные звуки. Фридрих остолбенел и мигом открыл глаза — откуда-то сверху лился женский голос. Он был настолько чистым, красивым и ровным, что ему могла позавидовать любая примадонна из итальянской оперы. Голос стал нарастать и набирать силу, перешёл на трели и переливы, которые обычный человеческий голос не в состоянии выводить так чётко и так просто, без единой фальшивой ноты и без единой запинки, напряжения или даже крохи усталости. Он был даже чище великолепных голосов Сенезино и Фаринелли, ещё не так давно сводивших с ума всю Европу. У Фридриха невольно открылся рот, и он всем телом обратился к той скале, откуда доносились эти ласкающие слух звуки.

— Пора уходить, Фридрих! — встревоженный голос Нильса выдернул его из дурманящего оцепенения, — нам здесь больше оставаться нельзя, а то беда может приключиться!

С этими словами он попытался встряхнуть того за плечи, однако Фридрих никак не желал уезжать.

— Зачем ехать? — недоумевал он, — послушай, какое дивное пение! Я такого не слыхивал ни в одном театре! Откуда оно? Кто та женщина, что таит в своём горле подобный бриллиант?

— Никакой это не брильянт! — негодовал Нильс, — а надувательство одно! Ты околдован голосом Кьёсфоссенской Хюльдры. Она и вправду очень мила лицом и стройна телом, и петь умеет так, что волю потеряешь. Но она — ведьма, самая непредсказуемая и алчная до мужчин изо всех женщин, что живут на земле. До меня ей дела нет, я стреляный воробей и привык давно к их руладам, не ведусь и не обращаю внимания, привычка, понимаешь ли. А вот ты человек новый да красивый, молодой, статный! Ты для неё — самый лакомый кусок!

— Пускай так! Но раз она такая же женщина, как и все прочие, то я не прочь и жениться на таком сокровище!

И как только произнёс он эти слова, на вершине утёса, нависавшего над водопадом, возникла женская фигура. Отчётливо разглядеть её, конечно же, было невозможно — расстояние не позволяло. Но в тот миг для Фридриха это не имело большого значения — пьянящие слух звуки действовали гораздо сильнее.

— Фриц, едём! — голос Нильса начал выражать нетерпение и страх, — если не уберёмся, плохо будет!

— Тогда почто ты меня сюда притащил? — улыбнулся тот в ответ, — неужели желал мне худа?

— Не знаю, почему, но по моим расчётам Хюльдра не должна была сегодня петь! Нынче не её день, вот я и опростоволосился, привёл тебя полюбоваться Кьёсфоссеном! Видать, ты настолько ей приглянулся, что она решила нарушить правила и показаться тебе. Или же я ошибся… Ну, теперь не важно это! Бежим, а то поздно будет!

— И ничего не поздно! — раздался сладчайший женский голос почти рядом, притом пение на мгновение стихло, чтобы возобновиться вновь, только немного ниже по тональности.

— О Боже, и сестрица её выползла…, — Нильс поник и стянул с головы шапку.

Прямо перед ними стояла неописуемой красоты девушка, юная, лет двадцати, с иссиня-голубыми глазами, что вода во фьорде, с локонами цвета молодой пшеницы, ниспадавшими на плечи из-под аккуратной шапочки с красной оторочкой, и ангельской улыбкой, свойственной скорее ундине, чем ведьме.

— Ты хочешь сказать, что это божественное создание — родня сиренам, чуть не заманивших Одиссея на скалы? — прошептал, словно громом поражённый, Фридрих.

— Уж не знаю, какие там у тебя сирены, а у нас все знают, что опаснее Хюльдры ведьмы на свете нет!

Девушка была одета просто, но очень привлекательно — юбка со складками, перехваченная поясом с круглой металлической пряжкой, доходила в навершии до будоражащих воображение грудей, томно вздымавшихся под нею и ограниченных под цвет поясу тёмной окантовкой верхнего предела юбки; далее виднелась белоснежная рубаха, покрытая сверху жакетом с застёжкой на груди, чуть пониже горла; на ногах — крохотные туфельки, или скорее башмачки, на крохотных же каблучках и с металлическими пряжками. Она улыбалась, как Мадонны на холстах старых итальянских мастеров, загадочно и маняще. Упершись руками в бока, Хюльдра хитро рассматривала Фридриха, не обращая ни малейшего внимания на Нильса. Меж тем со скалы продолжало литься пение, исходящее уже от другой появившейся там женской фигуры.

— Не поздно, — молвила Хюльдра, — и ты не ошибся, старый плут — сегодня мы не должны были петь, но, заметив столь прекрасного юношу, не смогли сдержаться.

— Простите, что нарушили ваше спокойствие, — виноватым и вместе с тем восхищённым голосом прошептал Фридрих, — однако я ничуть не жалею, что имею честь познакомиться с вами…

— Мерзкое дьяволово отродье! — зашипел Нильс, — глазки строишь, песенки распеваешь? А ты бы лучше показала молодому человеку, что у тебя под юбкой за гадость спрятана!

По идеальному лицу ведьмы пробежала быстрая волна испуга, но оно в тот же миг вновь приняло незыблемое, будто фьольд, выражение.

— Если простой смертный человек полюбит меня, — молвила она таким голосом, что у Фридриха мороз по коже пробежал, но он ничуть не испугался, наоборот, слова её заставили кровь бурлить ещё мощнее, — то и я стану простой смертной, и избавлюсь от того, что делает меня Хюльдрой!

— Фриц, у неё под юбкой коровий хвост, который растёт прямо из тела! — шипел в ухо Фридриху Нильс, — всё, что ей нужно от тебя — свадьба! Как только ты обвенчаешься с нею по христианскому обычаю, хвост отвалится и она действительно станет простой смертной, как ты да я, но потом вся твоя жизнь будет подчинена только ей! Ты не сможешь даже одним глазом посмотреть на какую-либо другую женщину, даже без мысли овладеть ею — она будет ревновать тебя к любому существу женского пола, даже к животным! А если же ты всё-таки, не приведи Боже, исхитришься хоть раз ей изменить, то тогда пиши пропало! Даже если тебе удастся скрывать это от неё — она всё равно узнает, и тогда…

— Прикуси свой язык, Нильс! — прикрикнула Хюльдра, — ничего страшного с ним не случится. Да и зачем ему будет изменять мне — ведь никто не будет любить его так, как люблю я! Никто не будет с ним так нежен и так горяч на супружеском ложе, как я! Никто не будет так заботлив и так обходителен, как я! Никто не будет вызывать такой зависти у друзей и прочих окружающих его мужчин, как я! И никто не будет верен ему до гробовой доски так, как буду хранить верность я!

— О Господи! — воскликнул во весь голос молодой барон, — само небо ниспослало тебе меня! Я люблю тебя, сокровище моё! Как твоё имя?

— Меня зовут Гудруна, — прозвенела она, что горный ручей, — и клянусь быть навеки твоей, и больше ничьей. Женись на мне, Фридрих, и ты станешь счастливейшим на свете человеком. А что до того недостатка, коим наделил меня Господь, так Нильс прав.

С этими словами она приподняла юбку, из-под которой показался белый коровий хвост с кисточкой на конце. Он шевелился, словно стесняясь быть увиденным посторонним, и старался скрыться от лишних глаз. Фридрих на мгновенье замешкался и полными удивления глазами взглянул на Гудруну.

— Нильс не соврал, — её глаза, будто туман, обволокли его, — хвост действительно отвалится, как только я стану твоей супругой. И мы сможем жить долго и счастливо, как все обычные люди.

— А тебе, болтун, придётся язычок-то малость попридержать, — пение смолкло, и рядом с Гудруной явилась вторая Хюльдра, её сестрица, разодетая в точно такое же платье, как у первой, — отныне всё, что ты захочешь молвить о нас до свадьбы, будет заперто внутри тебя и не покинет твоего рта. Ты будешь неметь, Нильс, как только заведёшь речь обо мне и моей сестрице!

— Ах, чтоб тебя, адово отродье! — выругался проводник, — да вы ж обе… М-м-м-м!!!

На этих словах он умолк и принялся мычать, как корова, хвост которой красовался под юбкой каждой из двух Хюльдр. Сестра Гудруны была чуть старше, но не менее мила собой и стройна.

— Меня зовут Гертруда, господин барон, — поклонилась она Фридриху, — и я премного счастлива повстречать вас в нашем диком краю.

— Откуда вам известно о моём титуле? — его удивлению не было предела.

— Несмотря на то, что ваш проводник слишком много болтает, — покачала головой Гертруда, — болтает он по делу. Мы действительно ведьмы и многое умеем знать о тех людях, которых видим впервые в жизни. Но мы ведьмы незлые — мы способны к перерождению, и посему каждая из нас стремится найти себе в мире людей мужа, чтобы стать обычной женщиной, рожать детей и блюсти семейный очаг. Это мечта любой Хюльдры. Мы отвергнуты Господом, но посредством брака в церкви, когда на венчающихся нисходит благодать Божья, мы очищаемся от проклятия и вступаем в лоно Его, будто изгнанная Ева возвращается в сад Эдемский. И теперь в ваших силах, господин барон, спасти ещё одну душу и сделать из Хюльдры человека.

Её пламенная речь настолько поразила Фридриха, что он, ни на минуту не задумываясь, дал согласие на брак с Гудруной. Нильс возражать больше не мог, ибо уста его теперь были скованы ведьминым заклятием — ему оставалось лишь препроводить влюблённых до ближайшей церкви.

Ближайшим оказался крохотный городишко под названием Боргюнд, затерянный посреди гор. Там имелась старинная церковь, построенная викингами лет семьсот назад из корабельного леса и без единого гвоздя. Местный пастор не моргнув глазом обвенчал их, спросив лишь, лютеранской ли они веры. Фридриху повезло — Глаубсбергский князь одинаково благоволил как католикам, так и протестантам, так что Фридрих никогда не считал себя твёрдым приверженцем папы или евангелизма — он знал обо всём помаленьку. Гудруна же просто приняла лютеранство, ибо ей было всё равно, к какой из христианских конфессий себя отнести. Как только обряд состоялся, хвост у Гудруны действительно отвалился. Она бережно сложила его, завернула в кусок холста и спрятала в своём нехитром скарбе, что везла на новую родину.

Отправилась вместе с ними и Гертруда, заявив, что без сестрицы жить ей невмоготу, поклявшись тем не менее, что обитать будет в лесу и не станет показываться на глаза людям, дабы и себе жениха не искать. Пообещала она и молодым не докучать, а лишь присматривать за младшенькой, незримо для её милого. Фридрих принял все условия и поспешил покинуть Норвегию вместе с обеими дамами.

Скрепя сердце, Нильс вывел их через горные перевалы и обширные долины к берегу моря. Так они достигли Христиании, где втроём сели на корабль и отплыли в Любек, проблуждав среди датских островов пару недель. Уже настал сентябрь, и Фридрих желал добраться до родных краёв непременно к Рождеству. Всё сложилось именно так, как он того желал — молодые достигли Глаубсберга к концу октября и зажили счастливой жизнью. Гертруда поселилась где-то в лесу и совсем перестала показываться на глаза Фридриху — являлась она отныне только Гудруне.

Однако счастью недолго суждено было длиться. Оглядываясь в прошлое, Фридрих никак не мог простить себе того, что не послушал тогда Нильса, отпихнув его от себя, поддавшись на сладостные звуки ведьминого пения. Тогда ему было всю равно — ведьма, не ведьма, Хюльдра, не Хюльдра, какая разница?! Его глаза и его слух сослужили ему плохую службу, обманув сердце и преградив к нему дорогу рассудку. Нильс не успел сказать тогда того, что должен был сказать. И не смог сказать после, ибо уста его были опечатаны. Однако всё-таки потом, уже на причале, в порту Христиании, он открыл Фридриху эту страшную тайну — ведь теперь, после обряда венчания, он вновь смог говорить всё, о чём желал.

— Знай, Фриц, — грустно молвил он тогда, — возможно, то, что ты совершил здесь, в Норвегии, навсегда изменит твою жизнь и сделает тебя очень несчастным. Я не отказываюсь от тех слов, что уже сказал тебе. И поведаю больше. Отныне я буду жить с этим остаток своих дней и винить себя в том, что сделал тебе плохо. Я хочу надеяться, что общий язык с нею ты найдёшь. Но помни — всего одна измена супруге, даже самая невинная интрижка, сущий пустяк для тебя, никак не отразившийся на твоём сердце, и от твоей красавицы-жены не останется и следа. Как только Хюльдра, ставшая человеком, узнает о том, что ей изменили, она превратится в жуткую старуху, сварливую и жестокую, и будет мучить тебя до конца дней твоих! Ты не сможешь скрыться от неё, не сможешь развестись, не сможешь даже убить её — она всегда будет рядом и всегда будет отравлять твою жизнь, пока ты не сойдёшь в могилу. А следом за тобой сразу отправится и она, и вы рядом будете лежать на кладбище, в мире и спокойствии, как когда-то счастливые супруги.

II

— Что размечтался, старый полудурок? — скрипучий женский голос привёл барона Фридриха фон Глокнера в чувство.

Перед ним стояла чуть ссутулившаяся, немолодая женщина с покрытым морщинами лицом и неподдельной ненавистью в иссиня-голубых глазах. Роскошь её наряда очень уж контрастировала с тем, что было неприкрыто платьем — ухоженные, но сморщившиеся руки, и лицо, тщательно замазанное белилами и сдобренное румянами по давно ушедшей моде, что так популярна была при дворе покойного короля Людовика XVI. Теперь настали иные времена, люди отказались от париков, предпочитая аккуратно собирать волосы сзади, перехватывая их лентами, а пышные кафтаны и кринолины сменились обычного кроя фраками да платьями. Однако старики продолжали рядиться в кружева, парики и фижмы, посыпая себя обильно пудрой и не скупясь на мушки, пестревшие чуть не по всему лицу.

Стоявшая перед Фридрихом женщина как раз была из таких. Скажем больше — ушедшая мода была ей просто необходима, ибо без пудры и парика она выглядела бы совершенно конченой старухой. А так остатки былой привлекательности как-никак, да сохранялись. Однако самое ужасное заключалось в том, что этой женщиной была супруга барона, Гудруна.

Страшное предупреждение Нильса, сделанное им в Христиании на портовом причале, всё-таки сбылось. Тогда Фридрих не предал ему большого значения — он был просто уверен, что проживёт с Гудруной всю оставшуюся жизнь в мире и согласии. У него просто не имелось поводов ей изменять с кем бы то ни было, у него даже желания не появлялось — так он любил свою чудесно обретённую половину. Однако вскоре половине этой было суждено отколоться, потому что Фридрих встретил ту, которая стала его истинной любовью.

Гизелла возникла в его жизни совершенно случайно. Она была родом из Вены и оказалась выданной замуж за канцлера князя Иоахима. Совсем юная, девятнадцати лет отроду, она явилась в заросшем глухими лесами Глаубсберге словно богиня, спустившаяся с небес. Глаубсбергские дамы тоже, разумеется, обладали и красотой, и достойным образованием, однако им не хватало того столичного шарма, коим наделена была Гизелла. Она будто парила надо всеми, как парит пух одуванчика над поляной, сдутый со стебелька непоседливым ребёнком. Она и внешне была как этот пух — светлые, почти белые волосы, словно розовый итальянский мрамор кожа и подобный кипарису стан. От неё будто бы исходил некий свет, она сама будто светилась изнутри, отчего становилась подобной светлячку.

Все придворные мужчины в мгновение ока оказались влюблёнными в неё, а все придворные дамы страшно принялись ей завидовать. Однако она уважала и любила одного лишь своего супруга, который был на целых двадцать лет старше её. Несмотря на то, что брак оказался заключённым лишь по договору меж их семействами, определённые чувства меж канцлером и Гизеллой совершенно точно имелись. Однако вскоре и то немногое, что их соединяло, дало трещину — они не могли иметь детей. Для Гизеллы вопрос этот был настолько важен, что она почитала его чуть ли не самым принципиальным в жизни, но канцлер не мог дать ей того, чего она так страстно желала. Ей не нужны были ни дворцы, ни богатства, ни наряды, ни экипажи, ни балы. Она просто хотела обычную полноценную семью. И не могла её получить.

Поначалу Фридрих, всё ещё свято чтивший свою супругу, не обращал на юную жену канцлера ни малейшего внимания, чем непроизвольно вызвал повышенный интерес с её стороны к своей персоне. «Как же так?», размышляла она, «в меня поголовно влюблён весь местный двор, и только главный лесничий глядит сквозь меня, будто не замечает. Уже ли его супруга настолько хороша во всех отношениях?».

Все женщины одинаковы — требуют к себе повышенного внимания со стороны мужчин, даже если сами замужем и страстно обожают своего супруга. Главное для женщины — быть самой красивой и самой желанной не только для собственного мужа, но и для всего прочего света противоположного пола. И как только на неё не обращают внимания, она сразу начинает рыться в себе, а потом принимается выяснять, чем же так хороша её пусть и мнимая, но соперница. Эта старая истина, проверенная временем, подтвердилась и теперь — Гизелла заинтересовалась Фридрихом.

Для начала она подружилась с Гудруной, которую лесничий выдал за девушку знатных норвежских кровей, дабы скрыть её истинное происхождение, а потом стала частенько наносить визиты в их дом. Вскоре они уже заезжали вместе с канцлером, а Фридрих, как порядочный человек и дворянин, наносил им ответные визиты вместе с Гудруной. Дружба между их семьями росла и крепла день ото дня, пока на свет не появилась Аделина, первенец в семействе фон Глокнер. Этой девочке суждено будет перенести многое и пройти через тяжкие испытания в жизни, однако речь пока не о ней. Её рождение вызвало в душе Гизеллы бурю самых противоречивых чувств — она и радовалась тому, что у друзей есть теперь дитя, но вместе с тем и жутко горевала, что малышкой Господь наградил не её. Изводя себе такими мыслями, Гизелла постепенно сокращала свои визиты в дом барона, пока их семья вовсе не перестала посещать его. Однако зерно сомнения, посеянное ею, очистилось в земле от плевел, наверное, благодаря силе любви, и вскоре дало неожиданный побег.

Чем дольше Гизелла не видела Фридриха, тем чётче осознавала, что нуждается в нём, что ей необходимо созерцать его, ловить его взгляд, слушать его бархатный голос. Фридрих же всё чаще ловил себя на мысли, что Гизелла не покидает его размышлений, является ему во снах, что ему скучно без неё, без её смеха, аромата её духов и грациозного изгиба её стройной, как у лебедя, шеи. Так они и прожили какое-то время, встречаясь лишь вскользь, на балах, а потом вдруг в один и тот же день решили открыться друг другу.

Конечно, вы скажете, такого не бывает, чтобы люди, таившие истинную любовь в глубине своей души, неожиданно, да ещё и одновременно, решили раскрыть узилища и сорвать с тайны пелену. Такое бывает только в сказках! Именно, такое может случиться только в сказке, но что может быть сказочнее настоящей, спелой, сочной, всепоглощающей и неповторимой любви? Тот, кто испытал хоть раз в жизни такую любовь, смело может говорить: «Я побывал в сказке!». Вот такая любовь у них и приключилась.

Как-то на одном из тех балов во дворце у князя, куда съезжается весь высший свет Глаубсберга, им выпало танцевать вместе. Он испепелял ей своим взглядом, она пожирала его своим. Когда настал черёд менять партнёра, они каждый получили себе новую пару, но всё искали в толпе глазами того, без кого свет теперь казался немилым — сейчас оба они уже понимали, что это именно так. Потом, когда в танцах настал перерыв, им удалось уединиться на балконе, где они, ни говоря друг другу ни слова, слились в таком страстном поцелуе, которому позавидовала бы даже сама мадам де Помпадур. С того дня их роман начал стремительно развиваться.

Все мужчины одинаковы — им кажется, что они женятся на самой красивой, самой замечательной и самой желанной женщине на всём белом свете. Они готовы носить её на руках, осыпать подарками, чуть ли не луну с неба достать! Чтобы завоевать такую женщину, они идут на самые безрассудные, самые нелогичные и самые отчаянные поступки. Наконец, когда крепость взята, когда все прочие охотники зачехляют ружья и расходятся с понурыми головами, когда сладостный вкус победы постепенно проходит, мужчина начинает потихоньку скучать, поглядывать по сторонам в поисках новых приключений. И не приведи Господь, если на его пути появится та, кто полюбит его всем сердцем и намного сильнее, чем это делает его нынешняя супруга — тогда последствия могут быть самыми непредсказуемыми.

Фридриху с большим трудом удавалось скрывать от Гудруны свою страсть, каких только увёрток он не предпринимал, к каким только хитростям не прибегал! И у него всё получалось, но однажды Гизелла, светившаяся от радости, сообщила ему, что носит под сердцем плод их любви. Поначалу Фридрих не знал, что ему делать — радоваться или плакать. Хотелось и того, и другого — радоваться счастью любимой женщины и плакать от того, что счастье придётся скрывать. Любимая успокоила его, пообещав всё уладить без сторонних подозрений. И вскоре всё княжество узнало, что Господь наконец-то ниспослал канцлеру и его юной супруге долгожданное чадо. Сам канцлер был на седьмом небе от счастья, но Гизелла точно знала, что это дитя принадлежит её возлюбленному.

Девочка появилась точно в срок и была наречена Анной. В Глаубсберге её появление на свет отмечали словно национальный праздник — везде были развешаны разноцветные штандарты, повсюду играла музыка и звонили колокола на всех церквах, пиры сменялись пирами, а князь Иоахим вызвался лично быть крёстным отцом малышки. Радовался и Фридрих, что всё так благополучно обернулось — теперь ему лишь оставалось ждать, когда Анна немного подрастёт, и томиться в ожидании Гизеллы, которая пока не могла уделять ему должного внимания.

Гудруна, от души порадовавшаяся за жену канцлера и называвшая произошедшее чудом, так раззадорилась, что тащила Фридриха в альков чуть ли не каждый день. Так в следующие два года у них появилось ещё две дочери — Клоринда и Фисба. А вот на следующий год свершилось то, о чём Фридрих уж и вспоминать позабыл — свершилось древнее проклятие Хюльдр, о котором предупреждал его Нильс. Настало время барону фон Глокнеру платить по своим долгам.

III

При дворе князя Иоахима, впрочем, как при любом немецком, да и не только немецком, дворе, охота почиталась за одно из благороднейших развлечений. В Глаубсберге большие охотничьи выезды с гоном зверя совершались чуть ли не еженедельно. Большинство придворных мужчин, если были не дряхлыми стариками или не болели чем-то сильно, непременно в таких охотах участвовали. Принимал в них участие и барон фон Глокнер.

Как-то раз, на исходе сентября, князь объявил кабаний гон. Дружно нарядившись в охотничье платье, всё честное сообщество село верхом на коней и принялось рыскать по лесу со сворами своих собак в поисках кабанов. В числе охотников Фридрих тоже отправился на тот гон, тем более что нескольких зверей подняли сразу и стали преследовать. Вскоре процессия разделилась на несколько частей, дабы каждая из них могла гнать своего зверя. В компании с Фридрихом оказались ещё трое — министр финансов, главный камергер и смотритель княжеских винных погребов. Их кабан оказался невероятно прытким и проворным — улепётывал с такой силой, что собаки всё никак не поспевали за ним. А всем известно — чтобы завалить кабана, собакам надлежит облепить его со всех сторон и висеть, не разжимая зубов, пока не подоспеют охотники и не пустят несчастной жертве кровь.

День начинался очень хорошо, на рассвете сияло яркое солнце, на небе не видно было ни облачка, слегка дул ветерок и щебетали пташки, не спешившие в придверии зимы покидать окрестных лесов. Однако пока охотники неслись промеж стволов деревьев за зверем, небо затянуло, ветер усилился, а птицы вдруг неожиданно смолкли, будто им некто отдал приказ замолчать. Фридрих ни за что бы не обратил на это никакого внимания, потому что был настолько увлечён погоней, что мир в тот миг существовал для него только в этой охоте. Пока он со своими спутниками безуспешно пытался нагнать кабана, краем глаза барон вдруг заметил другого, притаившегося в кустах неподалёку. Кабан, видя, как рьяно несутся люди за его сородичем, испуганно взвизгнул и припустил что было мочи в другую сторону. Решив, что эти трое сами справятся с ретивой добычей, Фридрих попридержал коня, развернул его немного и вновь пришпорил. «Если я один получу такую добычу, то при дворе мне выйдет большой почёт», выстрелило у него в голове, «пускай они носятся за этим полоумным животным хоть до вечера, я же добуду себе своего! Он словно нарочно показался мне из кустов, дабы принести счастье!».

Какое уж счастье может быть от убийства невинного животного, спросите вы? Но в те времена, как уже было сказано, даже человеческая жизнь ни во что не ставилась, чего уж там говорить о кабаньей! Убить зверя — вот почёт и слава! И чем крупнее он будет, тем больше будет успех в свете. А этот кабан был очень крупным, и хотя барон стал преследовать его без своей своры, он, тем не менее, рассчитывал уложить его выстрелом из ружья, нужно было только выгнать кабана на открытое пространство, быстро соскочить с лошади и выстрелить. Но тут случилось неожиданное — лошадь барона спотыкнулась неведомо обо что и, перевернувшись через голову, сделала в воздухе пируэт, достойный циркового. Перед тем, как она рухнула в кусты, Фридрих успел вылететь из седла, не запутавшись в стременах, и, сгруппировавшись, откатился в сторону. Теперь о продолжении охоты даже и речи не было.

Фридрих поднялся на ноги и огляделся. Место это оказалось ему совсем незнакомо, он не был здесь ни разу в жизни, однако одна деталь мигом приковала к себе его внимание. Это был тот самый кабан, за которым он мгновение назад гнался. Он стоял чуть поодаль, будто и не удирал изо всех сил только что, внимательно рассматривая своего преследователя. Барон замер от неожиданности, ибо никогда в жизни не чувствовал на себе столь сосредоточенного и сверлящего взгляда — кабан будто залезал ему в душу. И тут он поймал себя на мысли, что по его жилам растекается леденящий ужас. Кабан, глядя ему в глаза, улыбался! Он улыбался настоящей человеческой улыбкой, когда губы расплываются в разные стороны! У него это выходило, разумеется, немного коряво, потому что мешали клыки, торчавшие с обеих сторон, но он улыбался…. Фридрих стоял как вкопанный, не смея шелохнуться. «Неужели меня в своё логово желает затащить сам Дьявол?», промелькнуло у него в тот миг.

Эта мысль имела под собою вполне объяснимую почву, потому что в следующую секунду Фридрих почувствовал, как все волосы на его теле принялись шевелиться — кабан подмигнул ему и, хрюкнув, засеменил в самую чащу леса, туда, где кроны чёрных стволов сосен смыкаются в поднебесье, вовсе не пропуская дневного света к земле. Стряхнув морок, Фридрих перекрестился, призвал в помощь Матерь Божью и самого Христа, вскинул ружьё и, совсем позабыв о лошади, уверенным шагом последовал за странным зверем.

«Вот уж я тебя сейчас нагоню, сатанинское ты отродье! А как нагоню, так и засажу пулю промеж твоих наглых глазёнок!», повторял Фридрих, идя за кабаном, как вдруг…. Да, это было воистину неописуемое зрелище! Чаща, будто по мановению чьей-то невидимой руки, исчезла, и он оказался на залитой солнцем поляне. Кабан испарился неведомо куда, зато вместо него посреди этой самой поляны возвышался странный, но восхитительный дом.

Поначалу Фридрих даже не понял, наяву происходит то, что он видит перед собой, или же во сне. Он ущипнул себя за руку и убедился, что не спит. Дом был построен полностью из пряничного теста! И крыша, и стены, и двери, и ставни на окнах — всё было одним большим нюрнбергским пряником! Стены были украшены огромными леденцами красного, зелёного и жёлтого цвета, которые переливались на солнце, что дорогие камни, а наличники на окнах и козырьки у крыши сделаны были из цукатов.

Опешив, Фридрих зачехлил ружьё, повесил его на плечо и осторожно стал приближаться к дому, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появилась Гертруда, старшая сестра его супруги. На этот раз она была одета в шварцвальдское платье, причём в такое, которое местные женщины-крестьянки надевают исключительно по праздникам — длинная, почти до земли, юбка с фартуком чуть покороче её, жакет тёмного бархата со вздутыми рукавами и ротвайль на голове, колесообразный чепец, расшитый металлическими нитями, с четырьмя лентами по две с каждой стороны красного и чёрного цветов, ниспадающими на спину.

— Добрый наряд, чтобы скрыть коровий хвост! — с ходу заметил Фридрих, снимая шляпу.

— Остришь, негодник? — ухмыльнулась в ответ Хюльдра, — настало время нам с тобой серьёзно поговорить, зятёк. Для того я за тобой и послала.

— Привет тебе, Гертруда! Так тот странный кабан твой?

— Мой, чей же ещё? Тут в округе теперь всё моё. Я умею, в отличие от вас, простых людей, жить в гармонии с природой и достигать с нею полного взаимопонимания. Я не причиняю вреда ей, она — мне. Я стараюсь служить ей, она не отказывает ни в чём мне. А вы давно разучились так поступать.

— Так вот где ты живёшь! Занесло же тебя в глушь.

— Не такая уж здесь и глушь, просто место это открывается только тем, кому должно открыться, а простой заплутавший среди сосен путник пройдёт мимо, даже глазом не моргнув. Тебе оно нынче должно было быть явлено, вот мы с тобой и беседуем теперь.

— А откуда такой дом? Это что же всё, сладости у тебя на стенах да на крыше?

— Откуда дом — не твоего ума дело. Сама построила. А про сладости верно — стены из коричных пряников, крыша из имбирных, двери и ставни из ванильных. Наличники на окнах из лимонных цукатов, козырьки под крышей — из апельсиновых. Подоконники политы сахарной глазурью, труба из ореховой пастилы, порог и ступеньки — из земляничного рахат-лукума, а флюгер — из ежевичного мармелада. Внутри ещё печка есть, она из сахара, только внутрь я тебя приглашать не стану, — Гертруда насупилась и сложила руки на груди.

— Это от чего же не станешь? — обиделся Фридрих, — сама живёшь в пряничном доме, а свояка пускать не желаешь?

— После того, что ты учудил, ты мне больше не свояк! — при этих словах брови её слились в одну, а глаза принялись высекать искры.

— Постой, постой, ты о чём это?

— Да о любовнице твоей да о чаде, которое грешным образом на свет появилось! Ты, небось, думаешь, что я тут в глуши сижу да в ус не дую? А я дую, да ещё как!

Фридрих стоял опешивши и не знал, что сказать. Он так тщательно и успешно скрывал свою связь с Гизеллой, что был уверен в сохранности их тайны. Но Гертруда, эта чёртова ведьма, неким образом докопалась до истины!

— Ты, верно, судорожно ищешь ответа, откуда мне о твоём распутстве стало известно? — Хюльдра прищурилась и уперла руки в бока, — ты думал, что благополучно сумел обвести вокруг пальца мою наивную сестрицу? Нет, не выйдет. Она всегда была не совсем настоящей Хюльдрой, петь хорошо умела, лучше прочих — это верно. Но вот в зоркости своей всегда была менее проворна, чем я. Я же сюда как раз для того и приехала, чтобы блюсти её. Вижу, что не зря.

— Так ты обманула меня, ведьма! — вскричал барон, — ты всё это время следила за мною? Каким же образом? В магическом шаре или в котле с адским варевом?

— Я такие архаические методы не использую, — обиделась Гертруда, — это шары да котлы — вчерашний день.

В этот миг к ней на плечо сел неведомо откуда прилетевший щегол. Увидев его, Фридрих вздрогнул — уже несколько раз эта птица являлась ему, сидя то на перилах балкона, то на ветке за окном, то на скамье в парке. Он не предавал ей никакого значения, как любой другой птице. Ах, если б он зал тогда, что этот щегол — шпион Хюльдры! Он непременно подстрелил бы его. А теперь барон чувствовал, как холодок бежит по его коже, потому что понял — настаёт час расплаты.

Гертруда наслаждалась триумфом. Она с высоты своего крыльца с ног до головы и обратно оглядывала Фридриха, который сразу как-то съёжился и стал таким жалким и подавленным, что в пору было просто пожурить его, да и отпустить с миром. Но Хюльдры не знают жалости, посему Гертруда была неумолима.

— Да, Францль мой щегол и служит мне с тех пор, как у тебя с Гудруной появилась крошка Аделина, — прозвучал, словно похоронный набат, голос ведьмы, — благодаря ему я знаю о тебе всё.

— Что за имечко такое? — буркнул барон, — почему на австрийский манер?

— Ах, почему на австрийский? Да потому что у вас при дворе с появлением красотки Гизеллы всё австрийское стало в большом почёте. Я же не хочу отставать от веяний времени, вот и следую сложившейся местной моде.

— Говори, что тебе нужно, — глухо проговорил Фридрих, тягостно ожидая приговора, — я сделаю для тебя всё, что пожелаешь, только не раскрывай моей тайны никому.

— Именно это я от тебя и желала услышать! — сверкнула глазами Гертруда, — какой же ты дурак! Как был дураком там, на Кьёсфоссенском перевале в Норвегии, так дураком и остался!

— Это ещё почему?! — от обиды барон чуть не проглотил собственный язык.

— Да потому что в тебе нет ни унции твёрдости! С тобой можно делать всё, что душе угодно! И вытягивать из тебя то, что потребно! Ловлю на слове — теперь ты обязан сделать для меня то, чего я пожелаю.

— Верно, я так сказал. Не отрекаюсь! Теперь твой черёд говорить.

— Так вот я и скажу, — глаза Хюльдры засветились неким странным, зловещим весельем, — дабы не раскрывать твоей тайны, я готова пойти на нарушение древнего закона Хюльдр и не раскрывать тайны своей обманутой сестрице. Теперь у тебя четыре дочери. Первая, малышка Аделина, всегда останется для меня самой любимой из всех твоих детей, потому что она единственная, кто был рождён тобою вместе с Гудруной в истинной любви. Я клянусь помогать ей и оберегать её всю её жизнь. Вторая, Анна, ненавистна мне более всех, поскольку рождена тобою во грехе с другой женщиной. Третья и четвёртая, Клоринда и Фисба, мне вовсе безразличны, ибо рождены не в любви, а лишь по случайности. А условие моё следующее — я промолчу о случившемся, а ты взамен подаришь мне свою Анну.

— Как так — подаришь? — отшатнулся в изумлении Фридрих.

— Очень просто. Принесёшь мне её и отдашь. Навсегда. И больше никогда ни ты, ни твоя Гизелла её не увидите. Это будет достойной ценой за тот грех, что ты совершил.

Мысли обрывками проносились в голове Фридриха. Он невероятно струсил и готов был на всё, однако вместе с тем и не готов. Отдать Анну Гертруде? Отдать невинное дитя в лапы ведьме? Гизелла так ждала этого ребёнка, так мечтала о нём, так была счастлива, когда наконец смогла обрести его! И теперь вот так, просто пойти и отдать? Нет, ни за что!

— Не хочешь отдавать, правда? — хмыкнула ведьма, — а минуту назад слово давал…. Вот такова цена твоему слову, барон — ломаный грош. Решай, дело твоё. Иных условий у меня к тебе не имеется.

— Ты прекрасно понимаешь, Гертруда, что я не могу отдать тебе её! Почему ты не явилась мне раньше, когда девочка только родилась? Тогда можно было бы списать всё на слабость организма, на какую-нибудь врождённую болезнь и более-менее спокойно пережить потерю. Но теперь уже три года минуло, как она жива и здорова, и отдать её я просто не могу! Да и на что она тебе?

— А я нарочно три года дожидалась. Обещанного ведь три года ждут. Я знала, что ты мне пообещаешь всё, что угодно, лишь бы я помалкивала. Так оно и случилось, а ты теперь заупрямился. А что делать с ней буду — не твоего ума дело. Может, съем, а может, и своей наследницей сделаю. Ну же, решайся, и будешь тогда спасть спокойно.

— Не искушай меня, проклятая! — вскричал Фридрих, — если я и был мягкотелым трусом, то теперь не отступлюсь от своих детей! Не видать тебе Анны как своих ушей!

— Поразительно! — всплеснула руками Гертруда, — какая нежданная перемена! Неужто в бароне фон Глокнере совесть заговорила? Что ж, воля твоя. Я сделала тебе выгодное предложение, ты от него отказался. Теперь за каждый год своего ожидания я нанесу тебе по удару, от которых будет плохо не только тебе, но и твоим близким. Всем!

В этот миг солнце исчезло, небо покрылось чёрными, как вороново крыло, тучами, а щегол поспешил скрыться, потому что Хюльдра сделалась тёмно-серого цвета, черты лица её заострились, как у покойницы, а глаза обратились в два вращающихся огненных шара.

— Всем без исключения! — взревела она, — даже Аделине предстоят тяжкие годы жизни! Теперь ты узнаешь, что такое проклятие Хюльдры и насладишься им в полной мере! Ступай, Фридрих, и не оглядывайся. Твоя лошадь ждёт тебя за деревьями и мигом домчит домой! Только дом твой и жизнь твоя отныне обернутся в кромешный ад, вышедший на поверхность из глубин земной тверди!

Без оглядки барон припустил прочь с поляны пряничного дома. Пробежав всего футов десять, он вновь оказался среди густого леса и увидел свою лошадь, мирно поджидавшую его рядом с одним из стволов. Он мигом вскочил в седло и обернулся — поляны и след простыл, будто её и не было всего в нескольких шагах отсюда.

«И зачем этой ведьме такой дом?», промелькнуло у него, «жизнь другим отравляет, а сама среди сладостей живёт!».

В этот миг лошадь пошла вскачь, не дожидаясь, пока её пришпорят. Фридриху осталось только вцепиться в узду и держаться в седле, потому что она понесла с такой скоростью, что он не успевал запомнить местность, в которой находился. В итоге лошадь в считанные минуты вынесла его из лесу и, перейдя на рысь, направилась к столице.

В тот вечер Фридрих был единственным, кто вернулся с охоты без трофея. Он, разумеется, рассказал, почему вдруг свернул с дороги, но умолчал о том, почему так и не догнал своего кабана. Желаемый миг славы обернулся в скрытые насмешки придворных. Главный лесничий — и без добычи!

Так у барона фон Глокнера начиналась новая жизнь.

IV

Гертруда не заставила себя долго ждать. В течение последующих трёх лет она нанесла три удара, по одному в год, и каждый тяжелее предыдущего. Сначала она явилась пятилетней Аделине и рассказала ей о том, что у неё есть сестричка, но общий у них только папа и что сестричка эта проклята, как, собственно, и сам папа. Маленькая Аделина к тому времени уже была наслышана о том, что у неё имеется тётя по имени Гертруда, и которая живёт где-то далеко за границей, так что явление этой самой тёти не испугало, а даже наоборот, обрадовало девочку. Она не знала, как воспринимать то, о чём рассказала ей тётя Гертруда, но поняла одно — ничего хорошего тут быть не может. Аделина постепенно начала замыкаться в себе и вконец перестала разговаривать. Она жила прежней жизнью, любила и папу, и маму, и сестриц, но смутные мысли о некой третьей сестрице и о чём-то дурном, совершённым папой, сковывали ей уста. Фридрих показывал её всем лекарям Глаубсберга, возил в Штутгарт, в Карлсруэ и в Баден-Баден, но никто ему так и не смог помочь. Аделина по-прежнему оставалась немой.

Второй удар Гертруды оказался много изощрённее — неведомо каким способом она сумела нашептать канцлеру о том, кто истинный отец его дочери Анны. Узнав правду об измене любимой и обожаемой супруги, об её подлинных чувствах и о том обмане, коему был он так низко подвергнут, и без того старый канцлер состарился сразу ещё лет на десять. Его честь была расколота, чувства втоптаны в грязь, а достоинство уничтожено. Держать шпагу в руках и целиться из пистолета он уже не мог — всё равно ничего бы не вышло, так что ни о какой дуэли с бароном фон Глокнером речи тоже не было. Не в силах коротать остаток жизни в таких мучениях, дождливой апрельской ночью канцлер пустил пулю себе в сердце.

Никто не мог объяснить, отчего старик так скоропалительно и главное неожиданно покончил с собою. После похорон Гизелла, разумеется, обо всём догадавшаяся, облеклась в траур и, наступив на горло своим неугасавшим чувствам к Фридриху, покинула двор и удалилась вместе с маленькой Анной в загородное поместье покойного супруга, прихватив с собою из прислуги лишь кухарку, лакея да конюха. Она понимала, что сама виновна в смерти этого почти святого человека, каковым почитала канцлера. И перенести свершившееся ей могло помочь лишь одиночество.

Фридрих был жутко подавлен, ибо теперь утратил возможность видеть свою любимую. «Как безжалостна и изощрённа месть Гертруды!», думал он, «в ней нет ничего человеческого, даром что — ведьма!». Однако впереди его ждал последний, третий и самый страшный удар.

Был он вполне предсказуем, ибо Гертруде надлежало исполнить главный завет проклятия Хюльдр — раскрыть тайну сестре. И в скором времени она свершила и этот шаг. В тот день, когда Гудруне была открыта правда, он вопила, будто свинья, которую собираются резать, била посуду, срывала портьеры с окон, драла на себе одежду и, выбившись наконец из сил, рухнула на паркет без сознания. А наутро она проснулась уже совершенно другим человеком — сморщенной старухой со скрипучим голосом, но сохранившей, однако, осанку и фигуру всё ещё молодой женщины. И отныне Фридрих ежедневно был обречён слушать её ворчание и упрёки, мириться с её недовольством и терпеть те оскорбления и проклятия, что посылала она ему по несколько раз на дню.

Вскоре Гудруна объявила ему, что Аделина больше не мила ей и что собственной дочерью она эту умалишённую видеть не желает. «Всё, что было у нас с тобою до этой потаскухи», шипела она, «можно считать ложью и большой ошибкой! Я желаю поскорее забыть то счастливое время и отрекаюсь от него! Если хочешь, сам нянчись с этой дурочкой, я же буду заботиться только о Клориндхен и Фисбхен, моих сладких девочках, что появились на свет уже после этой ублюдочной девчонки Анны!».

Возражать Фридрих не мог, да и не смел — воевать с Гудруной теперь было совсем невозможно, ибо день ото дня она становилась всё сварливее. Он принял всю заботу об Аделине на себя, однако по ходу времени Гудруна всё более становилась владычицей в его доме, пока, наконец, не прибрала его к рукам полностью. Аделине было отказано в собственной спальне и в соответствующих её происхождению нарядах, развлечениях и образовании. Гудруна распорядилась, чтобы девочка жила в каморке между подвалом и первым этажом, носила передник, как все служанки, и работала так же, как и они. «Пусть хоть какую пользу приносит!», злорадно хихикала она, «а то зря только небо коптит. Кормёжку надо отрабатывать!».

Так Аделина вместо танцев и чтения постигала премудрость чистки котлов, мойки полов, прополки грядок да выгребания золы из каминов. Она всё время ходила перемазанная сажей и печной золой, отчего её насмешливо стали называть Золушкой. Её сёстры даже перестали воспринимать Аделину как родную сестру, и с годами вовсе позабыли, что она им родня. А потом и Аделиной перестали величать — так она окончательно превратилась в Золушку.

Постепенно речь вернулась к ней, но говорить она предпочитала не с матерью и сёстрами — нет, с ними она продолжала быть немой, как рыба — теперь, кроме отца, её единственными собеседниками были метла, совок, кастрюли, сковородки, пара огромных печных противней и гигантский медный котёл, в котором по осени варили черничное варенье, её любимое.

Шли годы, а жизнь не менялась. Единственным временем, когда Фридрих фон Глокнер был счастлив, были те редкие минуты, когда он мог погрузиться в воспоминания и вновь соприкоснуться с лучшими моментами своей юности, когда всё только начиналось и могло пойти другим путём, не выбери он этот. Сожалел ли он о содеянном? Когда слышал скрипучий голос своей супруги и когда видел одетую в лохмотья и перемазанную сажей любимую дочь — сожалел. Но когда возвращался мыслями в Норвегию и слышал чарующее пение Кьёсфоссенской Хюльдры — задумывался, а может так на роду написано ему?

Год одна тысяча семьсот девяносто восьмой подходил к середине. На исходе весны в Глаубсберг пожаловала странная пара, которой суждено было встряхнуть полусонное княжество и изменить жизнь некоторых из его обитателей. Это был молодой австрийский офицер с черноволосой и невероятно красивой невестой.

V

Египетская кампания генерала Бонапарта не увенчалась тем успехом, коего желал от неё честолюбивый корсиканец. Разработанный им долгоиграющий план по подрыву могущества Англии терпел одну неудачу за другой. Русский император Павел, пообещавший генералу послать в Индию казачий экспедиционный корпус, медлил с отправкой. Меж тем планировавшийся разгром англичан у древних пирамид обернулся для Бонапарта одним из первых провалов — пусть и не слишком больших и катастрофических, но крайне неприятных для его честолюбия.

Генерал Бертье, не обнаружив в Риме графа Калиостро, так же таинственно исчезнувшего, как и появившегося некогда в Европе, удовлетворился лишь его следами и теми знаками, что оставил могущественный магистр Великой ложи в своей бывшей камере в замке Сант-Анджело. Бертье принадлежал к одному из осколков этой ложи и теперь, по поручению вышестоящих братьев, вёл поиски магистра, по доброй воле испарившегося на ровном месте, никому даже не сообщив о своём местоположении. Ложу надлежало непременно возродить, но, зная, что магистр жив, братья не решались совершить этот ответственный шаг самостоятельно.

Поиски Бертье из Рима переместились в Египет, куда он последовал за генералом Бонапартом сразу после того, как установил в Риме республиканское правление. В Кампо-Формио был подписан позорный для Австрии мирный договор, так что Бонапарт не имел теперь, кроме Англии, серьёзных соперников для своих военных амбиций — Россия была с ним в союзе, Пруссия же предпочитала отмалчиваться и делать вид, что ничего не происходит. Поначалу кампания проходила довольно успешно, пока английский адмирал Нельсон, которого Бонапарт лихо водил за нос, кидая то в Гибралтар, то в Константинополь, не раскрыл обмана и не нашёл французскую эскадру, стоявшую в Абукире. Все корабли были немедля сожжены, а матросы во главе с адмиралом Бриеем перебиты. Французская армия оказалась отрезанной от родины.

Пока велись бои в Александрии, в Каире и у пирамид, Бертье исследовал местность, общался с местными факирами и прочими шарлатанами, но так нигде и не нашёл следов графа Калиостро. Если в Риме он хотя бы оставил намёк на то, что жив, то в Египте не было даже и малейшего намёка на его присутствие здесь, хоть недолгое.

Генерал Бонапарт меж тем перешёл Суэцкий перешеек и двинулся в Сирию, оставив в Каире губернатором генерала Клебера. Бертье последовал за Бонапартом в надежде отыскать Калиостро в Сирии, о которой он так любил рассказывать в былые времена. Но увы — ни Яффа, ни Акр не дали желанных результатов. «Как загадочно всё, как странно!», думал Бертье, «неужели магистр решил остаться в Европе, а не удалиться к истокам своих знаний и могущества? Теперь бы только выбраться из этого адова пекла, а там уж наверняка удача улыбнётся мне. Если от жары не помру».

Жара стояла действительно жуткая — изнывающая, измотанная, проклинающая всё на свете французская армия потерпела поражение в Сирии и развернулась, чтобы двигаться обратно в Египет. Добравшись до Каира, ей предстояло принять бой и наголову разгромить пятнадцатитысячную оттоманскую армию, высадившуюся на египетском побережье по наущению англичан. И в это время из Европы пришло известие — Англия уговорила выступить Россию и Австрию, а вместе с ними и Неаполь, против Франции. Русские, словно снежная лавина, смели все успехи Бонапарта в Италии и на Средиземноморье — генералиссимус граф Суворов явился в Альпах, а адмирал Ушаков захватил Корфу и движется к Риму!

«Негодяи! Мерзавцы! Италия потеряна! Все плоды моих побед потеряны! Мне нужно ехать!», с этими словами взбешённый генерал Бонапарт принял решение срочно покинуть Египет и немедля навести порядок хотя бы в Париже. Прогнившая насквозь Директория давно уже похоронила его в африканских песках — следовало преподать ей хороший урок и показать, кто во Франции главный.

Оставив генерала Клебера в Каире своим наместником, он тайно отплыл в Тулон с самыми приближёнными генералами и офицерами, в числе коих оказался и генерал Бертье. Впереди было время великих свершений — разгон Директории и свержение могущественного Барраса, а следом установление режима консулата во Франции, оказавшейся теперь уже вполне официально во власти Наполеона Бонапарта. За этим последовал период великих войн, коим суждено было развернуться и среди лесов сонного княжества Глаубсберг, принеся туда смерть и горе.

VI

Карл фон Гётльшильцер с Франческой добрались до Глаубсберга в мае. Гизелла доводилась ему родной тёткой — мать Карла была её старшей сестрой. И теперь он, разумеется, рассчитывал, что тётушка примет его в свои объятья, хотя видела всего трижды в жизни — на его крестинах, на конфирмации и перед своим отъездом в Глаубсберг. Он запомнил её задорной, цветущей, девятнадцатилетней богиней — теперь его ждало совершенно иное зрелище. Отрешённая от мира, затянутая во всё чёрное, словно августинский монах, с печатью вечной скорби на лице, такой Гизелла встретила Карла и его невесту у себя в загородном поместье.

Поначалу они, разумеется, направились в столицу, где в доме канцлера им любезно объяснили, что мадам теперь вдова по причине безвременной кончины господина канцлера и предпочитает жить вместе с дочерью вдали от светского шума, за городом. Узнав, кем доводится Карл безутешной вдове, ему с радостью указали, в каком направлении двигаться. Молодая пара, не мешкая ни минуты, отправилась туда, и вот уже Карл пристально изучаем собственной тёткой в лорнет.

— Боже мой, — проговорила Гизелла глухим, будто загробным голосом, — от прежнего Карла, моего маленького ангелочка, не осталось и следа. Однако выражение глаз не изменилось — я ни за что бы не поверила вам, молодой человек, что вы мой племянник, не взирая даже на родовой перстень, что красуется у вас на мизинце, и те подробности из истории нашего семейства, что вы можете поведать. Перстень можно снять с убитого или украсть, подробности подслушать или выведать, но выражение глаз… нет, его не подменить ничем. Идите же сюда, родной мой, и дайте мне обнять вас.

С этого дня Карл с Франческой поселились в загородном поместье вдовы канцлера. Гизелла ни минуты не возражала, чтобы кроме племянника с ними поселилась и его невеста, бедная итальянская девушка. К тому времени Франческа уже научилась разбирать и говорить по-немецки — Карл на протяжении всего пути старался обучать её, и теперь она была благодарна ему — в Глаубсберге по-итальянски не говорил никто, здесь, как и во всей Европе, царил Его Величество французский язык! Порой он даже затмевал собою родной язык жителей маленького княжества. Но что говорить о такой крохе, как Глаубсберг — венский, санкт-петербургский и потсдамский дворы тоже предпочитали язык тех, кто кованым сапогом уже несколько лет шагал по Европе.

Франческа была принята в доме Гизеллы с радушием и быстро подружилась с Анной, которой в ту пору уже исполнилось девятнадцать. Теперь они вчетвером вели затворнический образ жизни, тем более, что Карлу пока было лучше не показываться — его ведь могли счесть в Австрии за дезертира, а от двора до двора, пусть и вовсе захудалого, как известно, рукой подать. Когда Гизелла узнала всю историю бегства Карла и его знакомства с Франческой, она даже прослезилась и молвила: «Живите здесь хоть всю жизнь, мне ль не понять, как тяжело быть счастливым вместе с по-настоящему любимым человеком?». Она говорила истину, ведь её собственная любовь была обречена на провал и крушение, и даже, несмотря на то, что от неё остался прекрасный дар — Анна — Гизелла всё равно считала себя глубоко несчастной, ибо лишена была возможности видеть и чувствовать любимого человека, коим по-прежнему оставался барон Фридрих фон Глокнер.

Гизелла полагала, что, ежели ей не улыбнулась удача в любви, то пускай хоть её племяннику повезёт с той, которую он спас от насильников с грязной римской улочки. Однако их безмятежному существованию не суждено было продлиться долго, и причиной тому стало не вторжение армии Наполеона, не колдовство Гертруды, о которой тогда ещё никто и ведать не ведал, и не тайные австрийские шпионы, присланные разыскать дезертира Карла — виной всему стали вновь человеческие сердца.

Карл и Франческа готовились к скорой свадьбе — они хотели справить её сразу после праздника Рождества Христова. Обвенчаться они решили без помпезности и толпы приглашённых гостей, просто поехать в церковь и освятить свой союз перед Господом. Но месяца за два до уже начавшегося готовиться события, которое намечалось отпраздновать в самом узком кругу, произошло нечто, что никто из участников этой истории сам не был в состоянии объяснить. Никто уже даже и не помнил, что приключилось — то ли кто-то как-то по особенному бросил взгляд, то ли искра Божья высеклась неожиданно, но невестой Карла вместо Франчески в считанные дни стала Анна. Да, да, та самая Анна, его собственная кузина, что рождена была от грешной связи барона Фридриха и Гизеллы.

Вы, разумеется, скажете, что такого не бывает, что даже если мужчина и изменяет своей невесте прямо перед свадьбой, то делает это так, чтобы она об этом ничего не знала. Таковое действие само по себе осудительно и порочно, однако многие не находят в нём ничего порочного, ибо считают, что до свадьбы мужчина волен делать то, что ему заблагорассудится, а вот после — извольте блюсти таинство брака. Мнений множество, а вот итог всё равно один — ничего тайного никогда не остаётся в тайне навечно и когда-нибудь, да и вылезет на свет Божий. Вопрос только во времени — как скоро сие прискорбное для хранящего секрет обстоятельство откроется. Кому-то удаётся оберегать свои тайны на протяжении всей жизни и поведать о них лишь на смертном одре, кто-то хранит их до поры до времени, а потом, разрушаемый изнутри вопиющим гласом совести, сам открывает всё. А кому-то не везёт более всего — его застают с поличным.

Карл так и не сумел понять, что произошло тогда, туманным октябрьским вечером, просто его глаза неожиданно встретились с глазами Анны, девушки невероятно красивой и похожей до боли на собственную мать в молодости. В них он увидел целый мир, гораздо более богатый и глубокий, чем тот, что существовал в глазах Франчески. Этот мир был полон как радости, так и грусти, как одиночества, так и надежды, как жажды жизни, так и растерянности и незнания, что делать дальше. Анна отправилась в изгнание вместе с матерью в ещё совсем юном возрасте, и теперь, когда ей исполнилось девятнадцать, она страстно желала выходить в свет, танцевать на балах, кокетничать с молодыми людьми и просто-напросто влюбиться. Из мужчин её окружали лишь лакей да конюх, один страшнее и старше другого, и тут — молодой красивый офицер! Анна была смущена и огорчена, ведь единственный пока в её жизни молодой мужчина доводился ей близким родственником, да ещё и помолвленным с другой.

Анна прекрасно говорила по-французски и по-английски, играла в шахматы и в кегли, превосходно ездила верхом и замечательно танцевала все принятые при европейских дворах танцы. Несмотря на затворничество, она была вполне светской девушкой. Но очень несчастной из-за этого самого затворничества, которое не представлялось возможным прекратить — авторитет матери и её до сих пор непрекращающийся траур были для неё самыми весомыми аргументами.

Однако молодая кровь вскипает нечаянно и неудержимо, и нет сил противостоять ей, пусть даже ты и заперт в четырёх стенах. А ежели вскипает она сразу у двух людей, обоюдно и одновременно — уж это точно что-то, да значит. Сердце, этот крохотный сгусток мышц, заточённый в нашем теле, способен творить великие чудеса, заставляя вскипать кровь в одночасье и доводить её до такого бурления, что нет никакого спасу. Сердце не только работает насосом, перекачивая по нашему телу кровь, оно ещё и служит кудесником, соединяющим людей. В то вечер Карл почувствовал в сердце необъяснимое жжение, вызвавшее по всему его телу дрожь. Нет, то был не страх, то было сладостное упоение, которого многие люди ждут годами, но так и не дожидаются, отправившись в могилу. А ведь, возможно, это именно то, ради чего и даётся нам жизнь — кто-то заслуживает чести почувствовать это, а кому-то не дано вовсе.

Так или иначе, взгляд Анны приковал его к себе. Она смотрела так выразительно, будто шарила своими глазами внутри его души, забираясь даже в самые отдалённые её закоулки. В голове у Карла в тот миг не было ни единой мысли — он просто стоял и смотрел, как Анна проникает одними лишь глазами внутрь него. Он был словно зачарован ею и задал себе лишь один-единственный вопрос: «Почему я не замечал этих глаз раньше? Или она как-то не так смотрела на меня?». Как только это промелькнуло у него, Анна, наконец, приблизилась и, взяв его за руку, прошептала: «Идём».

Он последовал за нею, в её спальню. Здесь он впервые в своей жизни лишил девушку невинности.

VII

Франческа бежала, что было мочи. Душа её была порвана в клочья, а сердце разбито вдребезги. Она ни за что бы накануне не смогла поверить, если б ей сообщили, что её возлюбленный изменит ей сегодня ночью с собственной кузиной! Это просто не уложилось бы у неё в голове, и она рассмеялась бы прямо в лицо тому, кто посмел сказать такое.

Правда открылась неожиданно. Вечер накануне был туманным и неприветливым, утро же наступившего следом дня выдалось на редкость солнечным. На небе не обреталось ни облачка, а яркое солнце, пусть и не такое тёплое, как в минувшем сентябре, ласково звало прогуляться среди сосен. Франческа, разбуженная игривыми лучами неугомонного светила, поднялась пораньше и отправилась в спальню Анны, чтобы позвать её на прогулку. Она не ведала, что, как только повернёт дверную ручку и окажется внутри, мир её рухнет, будто стены Иерихона от звуков труб войска Иисуса Навина.

В постели лежали совершенно обнажённые Анна и Карл. Они ещё спали, обнявшись, словно давно любят друг друга. Её светлые чуть вьющиеся волосы были раскиданы по его груди, на которой поросль была лишь небольшой, совсем не такой, как у мужчин в Италии. Их лица застыли в безмятежных улыбках, которые возникают только после обретения долгожданного счастья. И сразу улыбки эти сменились гримасами ужаса, когда сон молодых людей был прерван диким воплем, изданным Франческой. Она ревела, как ревут заколотые рогатинами медведицы, осознающие, что умирают и уже ничем не смогут помочь своим маленьким медвежатам, которых у них на глазах уже сажают в мешки алчные охотники. Лицо Франчески было искажено, будто её пытали раскалёнными щипцами — такой силы была душевная боль от увиденного.

Карл мгновенно вскочил и бросился к ней, пытаясь бормотать что-то вроде: «Это не то, что ты думаешь», избитая фраза, которой почему-то пользуются застигнутые врасплох мужчины, наивно полагая, что она им неким образом поможет. Не слушая не единого его слова, Франческа издала ещё один душераздирающий вопль и бросилась прочь из ставшего ей ненавистным в мановение ока дома. «Зачем он привёз меня сюда? Зачем она тут живёт? Зачем такая несправедливость?», стучало у неё в голове. Она бежала без оглядки, бежала изо всех сил, быстро оказавшись вне пределов поместья, там, где сосны стоят так близко друг к другу, что соединяются макушками, отчего дневной свет вовсе не достигает земли.

Странно, но мужчины никогда не могут объяснить, почему они так поступают. Совершив нечестный поступок по отношению к будущей невесте, они, как правило, оправдываются тем, что всякое в жизни бывает или спихивают всё на несчастного беса, который их якобы попутал и на которого и без того уже навешаны все грехи человечества. Объяснить причину внезапной неверности не в состоянии никто — видно, беда эта существовала тысячу лет назад и будет существовать до скончания времён. Так или иначе, даже ни на мгновенье не прекращая любить ту, мужем которой собирается вскоре стать мужчина, он всё равно подспудно ищет ещё кого-то, но не может объяснить, зачем. Доктора более поздних эпох уже разобрались с этим, но описываемые события приключились задолго до тех научных открытий, о которых упомянуто. А поэтому не станем отклоняться от нашего повествования и вновь обратим взгляд к Карлу.

Он был подавлен, смущён и растерян. Ему казалось, что счастье почти обретено, и вдруг, по необъясним причинам, он сам умудрился разрушить его. Анна была ему не безразлична, нет, он даже очень симпатизировал ей, но в ту ночь ни разу не произнёс той самой главной фразы, что ждёт с таким нетерпением и трепетом всякая девушка от молодого человека — он ни разу не сказал ей тогда: «Я люблю тебя!». Хотя Анна произнесла за ночь эту фразу тысячу раз, а может, и более того, Карлу было тогда не до счёта. Он всегда любил Франческу и только её, и вот теперь она с диким криком и перекошенным лицом, раздавленная позором и униженная обманом, не в силах вынести предательства со стороны любимого человека, сбежала неведомо куда, в непроходимые леса, уходившие из Глаубсберга в Швабию и Шварцвальд.

Карл размышлял совсем недолго. Не завтракая, он велел седлать коня, наскоро оделся и поскакал в ближайшую деревню за подмогой. Если днём воздух разогревался ещё довольно хорошо, то ночью холодало так, что зуб на зуб не попадал, а Франческа бежала в лёгком платье — больше на ней ничего не было.

Крестьяне с радостью согласились помочь, деревенский староста быстро собрал человек двадцать добровольцев, и они отправились прочёсывать все окрестные леса. Но ни к полудню, ни к вечерне, ни к закату девушку найти так и не удалось. Люди дошли до самой чащи, обследовали полузаброшенный охотничий домик покойного канцлера, в котором беглянка могла бы найти приют, но ни там, ни промеж гигантских сосен её следов так и не обнаружилось. Не нашли ни её тела, ни останков, если б она пала жертвой диких зверей, ни даже кусочков её платья — Франческа исчезла бесследно! Староста лишь развёл руками, когда окончательно стемнело, и крестьяне разбрелись по домам. Убитый горем Карл, совсем выбившийся из сил от переутомления, вернулся в поместье к тётке и кузине. Отныне его семьёй остались лишь они.

Но, как вы, наверное, догадались, Франческа не погибла и не стала добычей волков. Более того, она даже не получила ни одной царапины — она просто оказалась в том месте, которое дано видеть далеко не всем людям, поэтому её так и не нашли.

Бежала она очень долго и упорно, и совсем не оглядывалась по сторонам — такое состояние обычно называют «бежать, куда глаза глядят». Вот она и бежала, что зашоренная лошадь, глядя только впереди себя и вовсе не смотря, что вокруг неё. Когда ноги перестали повиноваться ей и отказались нести несчастную девушку дальше, Франческа остановилась и рухнула на ковёр из сосновых иголок, густо покрывавший землю. Осмотревшись, она обнаружила себя в самой глухой чаще леса, среди вековых сосен, уходивших макушками в поднебесье. Несмотря на то, что был, наверное, ещё полдень, здесь царил полумрак — настолько плотно стояли друг к другу сосны и так дружно они сливались своими вершинами в непроницаемую крышу. Если бы пошёл дождь, то здесь непременно осталось бы сухо — кроны деревьев просто не дали бы наглым каплям просочиться сквозь них.

Франческа почувствовала страх, постепенно начавший сменяться ужасом. Она стала осознавать, немного успокоившись и отдышавшись, что забрела туда, куда вряд ли вообще люди когда-нибудь наведывались. «Здесь меня никто не найдёт! Да и сама я выберусь ли отсюда? Боже мой, что же я натворила?!». Потом, вспомнив о причине, приведшей её в эту непролазную глушь, Франческа принялась безудержно смеяться — ужас сменился безумной радостью. «Ну и хорошо, пускай я погибну здесь, пусть меня медведь разорвёт, жизнь всё равно мне более не мила!».

Смирившись со своим новым положением, она поднялась, отряхнула пожухлые иглы с платья и поёжилась — день перевалил уже на вторую половину, а здесь, в чаще, вечерело ещё раньше, так что постепенно начинало холодать, и Франческа почувствовала лёгкий озноб. Сделав несколько никуда не направленных шагов, она неожиданно остановилась и широко открыла глаза. Как на ярмарочном спектакле, когда артисты сооружают деревянный помост, завешивая его здоровенной тряпкой, изображающей занавес, а потом отдёргивают её, чтобы явить публике своё мастерство, так и лес, словно занавес, раздвинул становившиеся уже неприветливыми сосны и открыл взору Франчески залитую солнцем поляну. Посреди поляны, играя всеми красками радуги, красовался опрятный пряничный дом, весь выстроенный из пряничного теста. Стены были украшены огромными леденцами красного, зелёного и жёлтого цвета, которые переливались на солнце, что дорогие камни, а наличники на окнах и козырьки у крыши сделаны были из цукатов. Подоконники политы сахарной глазурью, труба из ореховой пастилы, порог и ступеньки — из земляничного рахат-лукума, а флюгер — из ежевичного мармелада.

— Ах, Боже ты мой! — только и смогла вымолвить изумлённая Франческа, — неужто не снится мне всё это? Неужто я и вправду вижу такое собственными глазами?

— Это не сон, милочка, — на пороге показалась одетая в местное традиционное платье женщина, — а самая что ни наесть явь!

— Но как же так? Минуту назад меня окружали толстые стволы сосен, грозившие вот-вот раздавить, будто всё плотнее сдвигаясь друг к другу. А теперь вдруг поляна, солнце и пряничный домик!

— Теперь это твоё жилище, милая Франческа, — ответила женщина, — а является это место лишь тем, кто достоин его увидеть, или тем, кому надлежит его увидеть. Не более и не менее.

— Вам известно моё имя? — удивлению Франчески не было предела.

— Мне много чего известно, — улыбнулась женщина, порылась в переднике и достала из него курительную трубку из зелёного стекла, — я уже много лет тут обитаю, а тебя приветила не случайно — ты имеешь отношение к семье, на которую имею зуб я.

Сказав это, Гертруда (как вы понимаете, была это именно она, и больше никто) набила трубку табаком из кисета, хранившегося там же в переднике, и закурила, выпустив пары ароматного сизого дыма, от которого у Франчески немного закружилась голова.

— Иди ко мне, доченька, — сладким голосом пропела Гертруда, — теперь ты будешь жить со мною и не касаться того гнилого и лживого мира мужчин, в котором ты мучилась до нынешнего дня. Теперь у тебя всё будет совсем по-другому.

— Откуда вам известно, что горе моё от мужчин? — медленно проговорила Франческа, всё более чувствуя, как силы покидают её окончательно.

— Многое я знаю, милая, многое, говорила уже. И про тебя всё мне ведомо — Францль помог! — она указала на чёрного щегла, гордо восседавшего у неё на плече и мнившего себя орлом, уж никак не меньше, — ведомо, что жених тебя покинул по дурости своей. Он ведь и не хотел тебя покидать, да только пошёл на поводу у той, что сама рождена во грехе. Мать её согрешила с моим зятем, отчего его милая до поры до времени супруга, моя сестрица, сделалась жуткой стервой, похуже самого Дьявола! Так что ты неспроста тут очутилась.

— Бабушка, как у вас тут хорошо…, — глаза Франчески начали слипаться, а ноги совсем перестали идти — она опустилась на порог перед Гертрудой и блуждающим взглядом уставилась на неё.

— А потом станет ещё лучше! Я научу тебя всему, что знаю сама, оттого ты сделаешься могущественной ведьмой и сможешь отомстить негодяям, лишившим тебя счастья. Ты сможешь отомстить всем! У тебя будет власть, а она позволяет не сожалеть ни о чём. Я научу тебя быть в гармонии с природой, я научу тебя говорить с нею и получать от неё то, что не дано получить простому человеку. Ты станешь совсем другой, и случится это очень скоро. Ты будешь мне дочерью, любящей и преданной, такой, о которой я всю жизнь мечтала, но которой мне так и не суждено было обрести. Ведь я Хюльдра…

Последних слов Гертруды девушка уже не слышала — она забылась глубоким сном, ставшим для неё пограничьем между прошлой и наступающей, новой жизнью. Ведьма, докурив свою трубку из зелёного стекла, отнесла девушку в дом и уложила на кровать.

Гертруда и вправду постарела — Франческа неспроста назвала её бабушкой. Когда тайна об измене Фридриха открылась Гудруне и та превратилась в сварливую старуху, постарела вместе с нею и Гертруда. Но она обратилась скорее в добрую на вид бабушку со снегом проседи в волосах и задорно прищуренными глазами. И, хотя Хюльдры не умирают, как обычные люди, она всё равно решила взять себе ученицу и помощницу, тем более что та была оскорблена всё теми же участниками давней истории. Однако тут всё только начиналось.

VIII

Карл оказался в сложном положении. С одной стороны, его невеста, с которой уже даже назначен был день свадьбы, бесследно исчезла. С другой, его кузина, которую ещё совсем недавно он и в глаза ни разу не видел и даже не знал о её существовании, теперь беззаветно обожала его и сгорала от страсти по своему возлюбленному. Предприняв ещё несколько попыток поисков Франчески по окрестным глухим лесам, Карл понял, наконец, что отыскать её не удастся. К зиме же стало ясно, что Анна ожидает младенца, отцом коего, разумеется, никто, кроме Карла, быть не мог. Отчаявшись найти Франческу, он решил: «Не в Вену же мне теперь возвращаться, останусь здесь, по крайней мере, хотя бы при местном дворе закреплюсь. Поводов для этого хоть отбавляй». И правда, поводов Карл имел несколько. Во-первых, он приходился родным племянником одной из самых почитаемых дам Глаубсберга. Во-вторых, его отныне связывали определённые обстоятельства с дочерью этой дамы, позволявшие вступить с нею в брак. Чем, недолго думая, и воспользовался Карл.

Сразу после праздника Рождества Карл фон Гётльшильцер сочетался браком с собственной кузиной Анной, бывшей к тому времени брюхатой его ребёнком, и уже на третьем месяце. Свадьба прошла, как и предполагалось это совершить с Франческой, без лишнего шума и помпы. После свадьбы молодая чета перебралась в столицу, где была с радостью принята князем Иоахимом. Карла представили ко двору, и он отныне стал одним из придворных камер-юнкеров князя. Тот никак не мог забыть великолепной Гизеллы, явившейся двадцать лет тому назад в его сонное княжество и встряхнувшей чуть не покрывшееся паутиной местное общество.

Гизелла была премного благодарна князю за проявленное внимание и радушие, однако сама предпочла ко двору не возвращаться. Её душевная рана, искорёжившая не только душу, но и сердце, по-прежнему ныла и не желала заживать. Гизелла несколько недель подряд размышляла над тем, как ей теперь поступить, и в конце концов приняла решение, единственно правильное, как она подумала. Она покинула своё загородное поместье для того, чтобы — нет, не вернуться в столицу и не блистать вновь при дворе — она отправилась в полузаброшенный охотничий домик покойного канцлера, о котором и вспомнили лишь недавно, когда Франческу по лесам разыскивали. Взяв с собою горничную, которая и поварихой заодно трудилась, да лакея, чтобы по всем прочим делам прислуживал, Гизелла удалилась в глухой лес, дабы закончить там свой жизненный путь в мире и покое. Было ей тогда чуть более сорока лет.

Карьера Карла при глаубсбергском дворе шла успешно — он быстро снискал славу и уважение, войдя во вкус, словно в Вене несколько лет тому назад. В июне Анна произвела на свет девочку, да такую милую и обворожительную, что ею восхищались поголовно все, от самых младших до самых высоких чиновников княжества. Несмотря на то, что Карл и Анна оказались близкими родственниками, их дитя родилось совершенно здоровым и даже вызывало зависть у тех, кто никак не мог заполучить такое счастье — стать родителями. Дети близких родственников рождаются или совершенно убогими, или невероятно здоровыми и талантливыми. Карлу с Анной выпал счастливый билет — их дочка, наречённая Марией, стала образцом для подражания, да и для зависти тоже. Сам престарелый князь Иоахим был настолько растроган видом малышки, что вызвался быть её крёстным отцом. Обрадованные родители ни в коем случае не могли противиться такому пожеланию, и даже сочли его за честь — девочка в скором времени была крещена в кафедральном соборе в присутствии князя. Казалось, что течение жизни успокоилось и вошло в мирное русло, не сотрясаемое более никакими неожиданностями и треволнениями. Однако, как это всегда и получается, видимость спокойствия являет собою лишь подобие ноябрьского льда, тонкого и хрупкого, который, вроде бы, уже сковал поверхность реки, но при первом же шаге лопается и ввергает отважившегося ступить по нему в чёрную пучину неизвестности.

IX

Роберт был наследным принцем Глаубсберга и единственным сыном князя Иоахима. По закону княжества трон наследовать могли только лица мужского пола, и случилось так, что Роберт оказался последним из своего рода мужчиной. Князь Иоахим очень долго ждал мальчика, но рождались одни лишь девочки, успешно распределяемые им замуж по всем прочим дворам Европы. Радость от рождения наследника переполнила тогда уже немолодого князя до краёв — был дан грандиозный бал для знати и ошеломляющий пир с фейерверками для народа. Двое братьев Иоахима отдали свои души Господу при разных обстоятельствах — один погиб в семилетнюю войну, записавшись в прусскую армию и сложив голову при Эйлау, второй стал жертвой оспы, отправившись по делам в Баварию. Ни тот, ни другой не оставили ни одного потомка — вся надежда возлагалась на Иоахима. И вот, наконец, долгожданный сын и наследник! Радости князя не было предела. Однако он сознавал, что чрезмерная любовь сделает из Роберта страшного эгоиста и попросту невозможного человека. Дабы избежать этого и оставить своему народу хорошего государя, Иоахим, превознемогая свои желания, отправил сына воспитываться в Карлсруэ к родственнику, герцогу Баденскому, потом мальчик перебрался в Женеву, где постиг премудрости французского языка и закончил протестантский коллеж. Далее его путь лежал в Болонью, в тамошний знаменитый университет, познакомивший юношу с премудростями юриспруденции и католическим мировоззрением (путь в Париж в ту пору был ему заказан, ведь там царила безжалостная мадам гильотина), и, наконец, шлифовка придворного этикета в Мюнхене. Отныне Роберт одинаково хорошо понимал проблемы как католиков, так и протестантов, говорил на нескольких языках, в том числе и на латыни, и вовсе не был самовлюблённым эгоистом — оторванность с малых лет от дома и сдержанные привязанность и опека со стороны родителей в добром смысле сказались на юноше. Он вырос хорошим человеком.

Однако проведённая в вольности юность всё-таки наложила определённый отпечаток на его сознание. Роберт привык жить свободным и никому не обязанным, а посему очень долго даже не задумывался о женитьбе. Он полагал, что брак — дело хлопотное, ограничивающее молодого человека во всём и не дающее его талантам развернуться в полной мере. И, даже несмотря на уговоры отца и матери выбрать себе невесту хоть среди глаубсбергских девушек, хоть среди европейских принцесс, он всё никак не соглашался. К нему нарочно присылались делегации от разных государей с предложениями взять в жёны их дочерей, но он отвергал всех. Единственная, кто ему понравился, была черногорская принцесса, но и её кандидатуру в конце концов Роберт отринул.

И вот, когда князь с княгиней, корившие себя за то, что всё-таки как-то не так воспитали сына и уже потерявшие надежду на то, что он когда-нибудь женится и продолжит угасающий род, при дворе явился Карл со своей беременной супругой Анной. Эта пара несколько всколыхнула постепенно зачерствевавшую душу Роберта, а когда на свет появилась их дочь, такая славная и необычная, в сердце принца будто зашевелилось нечто.

— Матушка, батюшка, — с решительным видом объявил он, — я принял решение сочетаться браком с самой достойной из девушек Глаубсберга.

— Боже мой, Роберт, — всплеснула руками княгиня, — неужели? Ты не шутишь?

— Нет, матушка, я вполне серьёзно.

— Какая муха тебя укусила? — саркастически усмехнулся князь, уже потерявший всякую надежду продолжить угасающий род.

— Жизнь изменчива, батюшка, и люди меняются с течением времени. Я признаю, что был не прав, когда отказывался выбрать себе невесту. Теперь чувствую, что страстно этого желаю.

— Так таки и страстно! — князь удивлённо поглядел на сына, — а отчего же именно местную девушку тебе подавай? Помнится, как-то глаз твой задержался на дочери черногорского короля?

— То было давно. Я же принц своей страны и наследник древнего престола. Посему полагаю, моя невеста должна быть глаубсбергской крови, и нашим потомкам подобает быть истинными глаубсбергцами.

— Не знаю, что с вами случилось, сын мой, но говорите вы абсолютно восхитительно! — старый князь никак не мог скрыть распиравшей его радости.

На следующий день по всему княжеству было объявлено об устроении грандиозного бала, на который велено было явиться всем молодым девушкам государства, дабы предстать пред очи принца Роберта, изъявившего желание взять одну из них себе в жёны и сделать вместе с собою продолжательницей рода правителей Глаубсберга.

— Вот ведь не сидится мне! Ладно, сам виноват, коли начал — надо до конца дело доводить, — Роберт придержал коня и уставился на дом барона фон Глокнера. Камердинерская ливрея жала, напудренный лоб то и дело грозил потечь от жары, а парик доставлял жуткое неудовольствие. Принц уже лет десять назад перестал носить парики, отойдя от старинной моды эпохи просвещённых монархов — ни париков, ни камзолов с длиннополыми кафтанами, ни кружевных галстуков он больше не надевал, отдавая предпочтение фракам, жилетам и шейным платкам. Волосы у него были свои прекрасные, так что, собирая их на затылке и перехватывая шёлковой лентой, он вполне мог обойтись и без парика.

Однако эти несколько дней перед балом он провёл в платье собственного камердинера, итальянца Дандини, который и подговорил принца на эту авантюру.

— Ну же, Ваше Высочество, — с блеском в глазах щебетал Дандини, — представляете, вы и так редкий гость при родном дворе, а теперь явитесь во все дома княжества, где имеются невесты, в платье камердинера! Вас никто и не признает, переживать так не стоит. Зато вы сможете всю обстановку оценить заранее, и даже, возможно, уже присмотреть себе партию. Согласитесь, на балу всякая девушка будет вести себя неестественно, нарочито кокетливо и жеманно, стараясь понравиться Вашему Высочеству. Вам будут явлены ненастоящие лица ваших предполагаемых невест. Неужели вы к этому стремитесь? Неужели вы желаете лжи, чтобы потом всю жизнь промучиться, однажды сделав неверный выбор? Подумайте, Ваше Высочество. Я уже дал задание составить подробный список всех невест Глаубсберга — нарядитесь в моё платье, и — вперёд, на разведку, так сказать!

Дандини был прав — знать, образно выражаясь, врага в лицо было делом далеко не последним, поэтому Роберт, недолго думая, переоблачился в камердинерское платье, спрятал свои длинные волосы под напудренный парик и отправился доставлять «личные приглашения принца Роберта» по тем домам, что указал ему в списке заботливый итальянец.

Дом барона фон Глокнера он оставил напоследок, поскольку помнил, что у главного лесничего имеются две дочери, одна страшнее другой. Первая тоща как жердь, а вторая что бурдюк с вином, жирная и неповоротливая. Их он желал видеть на своём балу в самую последнюю очередь, а если уж говорить совсем откровенно, то и вовсе не желал видеть. Однако с этикетом не поспоришь, и приглашать приходилось.

Он совершал объезд уже третий день и жутко устал, поскольку в каждом доме надлежало задерживаться понедолгу, дабы расшаркаться и с невестами, и с их родителями. Поразительно, но Дандини как в воду глядел — Роберта никто не признал! Ни одна живая душа не увидела в нём принца, все видели лишь камердинера! Девушек было великое множество и, несмотря на то, что с ним в образе слуги беседовали довольно естественно, ни одна из них не запала ему в душу. «Что же будет у барона?», с горечью думалось принцу, «два этих пугала, одно уродливей другого, вот и все невесты нашего княжества? Может быть, на балу они будут как-нибудь иначе выглядеть?».

Странно, но в списке Дандини значилось, что у барона фон Глокнера имеются три дочери, а не две. Однако Роберт помнил только двоих — о третьей он даже никогда и не слыхал. В надежде разгадать эту неувязку он спешился и постучал в дверь баронского дома.

Дворецкий с напряжённым лицом, будто очень хотел поскорее оказаться в уборной, впустил его и проводил в приёмную, после чего оставил наедине дожидаться кого-нибудь из хозяев. Однако к Роберту никто не торопился, и он, тщательно изучив всю обстановку приёмной, отправился гулять по дому в поисках живой души. Дворецкий испарился, словно и вправду уединился в уборной, а остальной прислуги принцу отыскать так и не удалось, пока он, наконец, не наткнулся на чумазую девушку невысокого роста, тащившую куда-то стопку фарфоровых тарелок. Она бежала по коридору, глядя то в пол, то на свои тарелки, вовсе не заметив его, и оттого со всего маху налетела на принца, не успевшего от такой прыти даже в сторону отскочить. Тарелки с грохотом полетели на паркет и вдребезги разбились.

Девушка запричитала и принялась собирать в пропитанный печной золой передник осколки, попутно принося миллионы извинений незнакомому господину. Выглядела она затравленной, напуганной и настороженной. В следующий миг причина её настороженности стала ясна — в дверях возникла фигура старухи в кружевах, пудре и парике в стиле покойной Марии Антуанетты.

— Ах ты, грязная уродина! — заверещала старуха, словно расстроенная шарманка, — сколько раз я тебе повторяла — внимательно гляди впереди себя, а не зыркай себе на башмаки! Там ты всё равно ничего интересного не увидишь! Что мне теперь делать — это же прекрасный майсенский фарфор, с него ещё сам Август Сильный кушать изволил!

— Простите, мадам, — виновато проговорил Роберт, сидя на корточках и помогая девушке собрать осколки разбившихся тарелок, — это моя вина. Я так неожиданно налетел на бедняжку из-за угла, что она и опомниться не успела.

— Наша Золушка, и вдруг бедняжка? — проскрипела старуха, — ах, увольте! Эта мерзавка нам ещё всем нос утрёт. А вы, простите, кто таков? По ливрее могу понять, что служите кому-то знатному.

— Совершенно верно, мадам, — ответил Роберт, поднявшись, — я служу Его Светлости князю Иоахиму.

— Ах! — лицо старухи мгновенно преобразилось из надменно-презрительного в заинтересованно-благосклонное, — с этого и следовало начинать. Простите, но чем обязаны вашему визиту?

— Имею для вас и ваших дочерей, мадам, личное приглашение Его Высочества принца Роберта на бал, который состоится через неделю и на котором будет определена будущая невеста наследника.

— Боже мой, какая прелесть! — баронесса расцвела, что садовый пион, — не будем здесь стоять, пройдёмте же в гостиную.

Роберт последовал за нею, на секунду задержавшись, дабы ещё раз взглянуть в глаза той, которую назвали Золушкой. Когда он помогал ей поднимать осколки разбитых тарелок, его рука, затянутая в белоснежную лайковую перчатку, случайно задела её руку. Сквозь кожу перчатки он почувствовал жар, дохнувший будто из печки — так горячо было прикосновение девушки. В тот миг она вздрогнула и испуганно отдёрнула руку, осторожно подняв глаза на принца. Он уже рассматривал её лицо, скрытое под копотью и сажей, но когда его взгляд встретился с её взглядом, оно будто очистилось, омытое утренней росой. Огромные серые глаза, будто два высокогорных озера, глядели на него так жалостно и так трепетно, будто кричали о помощи, что Роберт на минуту замер. «Господи, неужели оно?», шибануло ему в виски, «мне это чувство незнакомо, не доводилось такого ощущать! Но как, чтобы прислуга? Но у неё такие глаза!». Скрипучий голос старухи-баронессы отвлёк его от размышлений, но, покидая коридор, он вновь окунулся в два этих серых омута, чтобы окончательно понять, что любовь на свете существует, и что живёт она порой в самых отдалённых уголках сердца. Ей нужно только лишь высечь искру, дабы озарить путь и выпустить на свободу.

В гостиной их уже поджидал барон фон Глокнер. За последние годы он заметно постарел, осунувшись и поседев, но по-прежнему сохраняя здоровый дух и ясность рассудка. Однако и он не узнал Роберта в камердинерском наряде. Расшаркавшись перед баронской четой, Роберт вручил им приглашение на бал и объявил, что принц будет весьма признателен, если они изволят пожаловать.

— Ну разумеется изволим, как не изволить? — Гудруна кокетливо обмахивалась веером, хотя в комнате было совсем нежарко, — я как раз послала за дочерями, они сейчас спустятся.

«Чёрт бы подрал эту старуху!», еле сдержал рвотные позывы Роберт, «теперь и два этих страшилища приковыляют». Вот ему-то как раз и было очень жарко — не оттого, что ливрея жала и парик запревал, а оттого, что из головы не шла та служанка с дивными и умолявшими глазами, которую здесь называли Золушкой. Трясущимися руками он достал из-за манжеты кафтана тончайший батистовый платок и промокнул лоб, чтобы пудра не потекла в три ручья. «Что творится со мною? Ума не приложу…».

В это время по лестнице спустились Клоринда и Фисба. Обе, как умели, расплылись в реверансах — первая так резко, что чуть не порвала торчавшими и тут и там мослами платье, вторая неуклюже и еле-еле, чуть не завалившись на правый бок. Баронесса вовремя успела подпереть дочь и не дала ей оконфузиться.

— Мы так рады, так рады! — запищала Клоринда, словно полевая мышь, — мы одни удостоены такой чести, или же все дамы княжества в равных правах?

— Вы совершенно правы, мадемуазель, — с трудом сдерживая смех, отвечал Роберт, — брак наследника дело государственной важности, посему все дамы княжества поставлены в равное положение и оповещены мною о личном приглашении Его Высочеством на бал.

— Как это мило! — пробасила, что заправский лесоруб, Фисба, — Его Высочество непременно остановит свой выбор на одной из нас.

— Нисколько не сомневаюсь, мадемуазель, — учтиво поклонился Роберт и подумал: «Только тебя-то мне, бочка ты с жиром, и не хватало!».

— Мы благодарны вам, сударь, за визит и просим передать Его Высочеству, что непременно будем у него через неделю, — любезно молвила Гудруна.

Роберт понял, что визит подходит к концу, понял, что должен покинуть этот дом и ту девушку, что так неосторожно разбила тарелки, и понял, что не выяснил ответа на последний вопрос, интересовавший его.

— Я прошу прощения, — чуть поклонился он, — однако мне кажется, что у вас имеется три дочери, а я имел честь быть представленным только двоим.

— Какие такие три дочери? — лицо баронессы сразу стало похожим на гнилое болото и сильно побледнело, а у дочерей открылись рты и повисли руки.

Барон же наоборот, словно просиял, и уже готов был начать говорить, как властный голос супруги остановил его, не дав выдавить и звука.

— Никакой третьей дочери у нас нет и не было никогда! — отрезала Гудруна, — только мои ненаглядные крошки, Клориндхен и Фисбхен.

Те выглядели смущёнными и замешкавшимися.

— Ну, если быть более откровенной, — баронесса малость замялась, — была у нас ещё одна доченька, но она давно уж призвана Господом к себе на небеса. Храни Господь её невинную душу!

Пустив неприкрыто вымученную слезу, она возвела глаза к небу, а дочери последовали её примеру. Один лишь барон Фридрих не плакал и не поминал Бога — он удивлённо смотрел то на супругу, то на дочерей, словно не понимая, что тут происходит.

«Старик спятил», решил Роберт, «бедняга! И как от такого статного мужчины могли народиться такие тролльчихи? А эта — да просто кикимора какая-то! Он, когда женился, видать, уже был не в себе».

Сделав вывод, что Дандини что-то напутал, ошибочно приписав скончавшуюся, очевидно, ещё в детстве, третью дочь в живые, принц покидал дом барона фон Глокнера с тяжестью на душе и с любовью в сердце. Тогда он не умел догадаться, что именно это — она, но подспудно чувствовал, что всё-таки в этом доме нечто имеется скрытое, и ему непременно нужно выяснить, что.

После визита Роберта дом барона фон Глокнера мигом преобразился — из надменного царства Гудруны, где всё осуществлялось лишь по её команде, он превратился в шумный балаган, заваленный эскизами платьев и мотками материи, доставлявшейся сюда изо всех окрестных стран. Так баронесса с дочерьми готовилась к балу, который, по её мнению, должен был вознаградить её страдания и ввести их семью в княжеские покои, ведь породниться в те годы означало ох как много!

В день в доме принималось по нескольку портных — кроме собственно глаубсбергских, приезжали мастера из Страсбурга, из Штутгарта, из Карлсруэ, из Базеля и даже из самого Лиона! Все везли стопки эскизов, обмеряли толстуху с жердью, а заодно и мамашу во всех возможных местах и позах, представляли отрезы самого разнообразного материала, попутно живописуя, какое сказочное платье они сошьют, если мадам изволит выбрать именно его услуги. Дабы шикануть и вызвать зависть у прочих придворных, Гудруна остановила свой выбор на лионском портном. Его эскизы немногим интереснее, чем у прочих, но он же француз! И пускай генерал Бонапарт захватывает власть в Париже и объявляет себя первым консулом — французская мода всегда будет на высоте и превыше любой другой!

Платья были готовы за день до бала. Гудруна страшно нервничала и всё подгоняла портного, опасаясь того, что он не уложится в срок и им всем троим придется ехать на бал в чём мать родила, строя гордые лица, как тот король, которого лет сто тому назад обманули португальские портные и выпустили совершенно голым на балкон дворца на потеху всему честному народу.

К выезду до блеска надраили самый лучший экипаж барона, коней начистили и того хлеще, чуть не содрав с них шкуры. Платье Клоринды было выполнено в нежно-розовых тонах, а Фисба предпочла светло-жёлтый с оттенками салатового. Гудруна выбрала для своего платья, украшенного огромным шлейфом, фиолетовый цвет, местами переходящий в пурпурный. Фридриху же ничего не оставалось, как облачиться в свой парадный мундир, ведь он всё ещё был главным лесничим княжества, а значит, по-прежнему являлся государственным служащим.

И вот, за день до бала, когда Гудруна с Клориндой и Фисбой примеряли свои новые, великолепные платья (француз и правда постарался на славу), к баронессе кто-то подошёл сзади и осторожно тронул её за плечо.

— Ой, Фриц, ну что тебе ещё нужно? — старуха недовольно сморщилась, — не видишь разве, у нас важные дела!

Промолвив это, она немного повернулась, чтобы взглянуть в зеркало и увидеть там ненавистного мужа, однако с удивлением обнаружила на месте предполагаемого барона Золушку.

— Чего тебе, грязнуля? — тявкнула Гудруна.

— Простите, матушка, — тихо и испуганно проговорила Золушка, — но я ведь тоже ваша дочь и тоже имею право посетить бал. Чем я хуже остальных?

В первые мгновенья в комнате настала гробовая тишина. У Клоринды с Фисбой попросту открылись рты и онемели языки — такой наглости от сестрицы-замухрышки они никак не могли ожидать. Гудруна, потерявшая ненадолго дар речи, вскоре вновь обрела его, сделав над собой небольшое усилие, и сделала нарочито насмешливо-равнодушное лицо.

— Поглядите-ка, — хмыкнула она, — неужели Михаил Архангел изволит уже на своей трубе играть? Неужели светопреставлению срок пришёл? Неужели наша Золушка вновь изволит разговаривать? Да ещё как!

Сёстры вышли из оцепенения и принялись безудержно хохотать.

— Ты столько лет молчала, мыла полы, чистила котлы и выгребала золу из каминов, а теперь вот так вдруг, в одну минуту, решила начать говорить, и сразу о своих правах? Да, ты моя дочь, о чём я уже много лет скорблю и премного сожалею, но это не даёт права тебе требовать того, чтобы отправляться вместе с нами на бал к принцу. А ну тихо, мне вас не перекричать!

Сёстры мигом умолкли, подчинившись команде, и удивлённо стали слушать слова, произносимые матушкой в адрес их нежданно заговорившей сестрицы.

— В этом доме решаю я, кому, когда и куда ехать. Если ты считаешь, что по праву старшинства на бал должна первой ехать именно ты и что именно ты должна претендовать первой на то, чтобы назваться наследницей здешнего престола, — ты глубоко заблуждаешься!

Глаза Гудруны горели, как два вулканьих жерла, и в тот миг Золушке даже показалось, что волосы на голове баронессы шевелятся, словно змеи на голове Медузы Горгоны. Она в ужасе отшатнулась и закрыла лицо руками, ожидая удара, который вполне мог последовать от матери. Однако голос её вдруг неожиданно смягчился, и она заговорила тихо и спокойно.

— Но, ввиду того, что ты проявила нехарактерную для тебя смелость и умение постоять за себя, заговорила после стольких лет молчания, хотя мне прекрасно известно, что ты общаешься с этим недоразумением, именуемым Фридрих фон Глокнер, и не побоялась просить меня о том, на что я заведомо не дам тебе согласия, за всё это ты достойна награды и похвалы.

— Но матушка, — удивлённо пробасила Фисба, — неужели такое возможно? Неужто вы желаете эту грязнулю наградить?

— Не волнуйся, детка, — улыбнулась ей в ответ Гудруна, — всякий человек достоин похвалы, только каждый в своё время.

В этот миг в комнату вошёл барон, несший в руках коробку, перевязанную зелёным бантом.

— Вот твоя награда, Золушка, — с неприкрытым благородством произнесла Гудруна, выглядевшая в тот миг словно Цицерон, произносящий речь в Сенате, — портной, что шил нам платья, был попрошен мною на глаз прикинуть, какова твоя мерка, и сшить тебе платье тоже. Завтра ты отправишься на бал вместе со всеми нами. Мы вновь будем одной семьёй!

— Но мама! — Клоринда заверещала так, что на люстре затряслись хрустальные подвески, — вы не иначе как умом тронулись!

— Попридержи язык, и не смей так с матерью разговаривать! — зашипела змеёй в её сторону Гудруна, прибавив шёпотом, — не переживай, сокровище моё, я приготовила вам сюрприз, завтра повеселитесь!

Золушка была на седьмом небе от счастья — исполнялась её заветная мечта, наконец-то выйти в свет, потанцевать на балу, пообщаться с молодыми людьми и увидеть самого принца! Она так мечтала об этом всю жизнь, и вот теперь была на пороге свершения заветного чуда! Отец хитро посматривал на неё, ибо давно знал, что Гудруна по непонятной причине вдруг решила сделать отвергнутой дочери приятное. «Неужели визит этого лакея разжалобил старуху?», терялся в догадках он, «хорошо бы…».

Отблагодарив тысячей реверансов и батюшку, и матушку, Золушка развязала непослушными пальцами бант и раскрыла коробку. Руки всегда отказываются повиноваться, когда ты на пороге свершения давней мечты — до неё остаётся лишь один шаг, одно движение пальцев, а ты стоишь и не можешь ничего сделать. Сейчас у Золушки было именно такое состояние — прежде, чем откинуть крышку, она немного помедлила, зажмурилась что было мочи, и, вновь раскрыв глаза, извлекла из коробки красивое платье нежно-зелёного цвета, напоминавшего о молодой травке на лужайке перед их домом. Прижав его к себе и ещё раз раскланявшись с родителями, она убежала к себе в коморку. В эту ночь она была самым счастливым на свете человеком!

Наутро стали готовиться к выезду. Запрягли коней, нарядили кучера и двух лакеев в парадные ливреи, не щадя подушили внутри кареты, давно уже стоявшей без дела и оттого покрывшейся плесенью изнутри.

— Золушка, — молвила Гудруна, прежде чем начать облачаться в праздничное платье, — будь любезна, принеси-ка мне своё, у меня появилось одна мысль касательно кое-какой его детали.

Недолго думая, Золушка побежала за платьем. Отсчитывая сначала часы, а потом и минуты до того мига, когда она, наконец, отмоет сажу и наденет это великолепное светло-зелёное платье и отправится на бал в парадной карете. Уже через четыре минуты она вновь стояла перед баронессой с коробкой, в которой покоился её наряд. Гудруна с каменным лицом приняла у неё коробку, открыла крышку и вынула платье.

— Я так и думала, — зацокала языком она, — при послеполуденном освещении оно именно такого цвета, какого я бы желала иметь траву на лужайке перед домом постоянно. А теперь такая пора, что травка бледная и пожухшая… Цвет твоего платья, милочка, расстраивает меня. Неужели ты желаешь, чтобы твоя ненаглядная матушка была в плохом настроении на княжеском балу?

Сёстры нервно захихикали, а Золушка насторожилась — она почувствовала, что старуха приготовила её неприятный сюрприз.

— Нисколько, матушка, — ответила она, — я бы никогда такого вам не пожелала.

— Ну, а раз так, тогда займёшься нынче вечером лужайкой.

— А как же бал? — к её горлу начал подступать ком.

— Ах, бал…. Вот незадача. Что ж, придётся тебе обойтись без бала, — и с этими словами, как ни в чём не бывало, Гудруна поднялась, сделала шаг к камину и со всего маху швырнула туда золушкино светло-зелёное платье. Огонь, радостно набросившись на неожиданную жертву, моментально сожрал её.

Сёстры хохотали как ночные совы, Гудруна же смеялась лишь плотно сжатыми губами и уничтожающим, ледяным, неумолимым взглядом.

— Нынче вечером выкрасишь всю траву перед домом в тот цвет, какого было твоё платье, чумазая уродина! — властно объявила она, — краску возьмёшь у садовника. И даже мечтать не смей о бале — твоё место в хлеву!

Рыдая, словно норвежский водопад, Золушка пушечным ядром вылетела из комнаты и понеслась к себе в коморку, где рухнула на лежанку и зарылась в подушку, моментально ставшую насквозь мокрой от её горьких слёз. Этим вечером она была уже самым несчастным на свете человеком.

X

Карета подняла огромный столб пыли и скрылась в нём, увозя на бал к принцу Роберту Гудруну с её ненаглядными дочерьми да ненавистным супругом. Когда пыль рассеялась, экипажа и след простыл, а вместе с ним и последние надежды Золушки оказаться на том балу. Барон Фридрих, скрипевший зубами от отчаяния и обиды, но по-прежнему продолжавший молчать, перед отъездом обнял её и тихо сказал: «Прости меня, Аделина, прости за всех них. Я никогда не забуду Гудруне такого жестокого коварства — настанет день, и я припомню ей всё!».

Что были Золушке теперь его слова? Щепоть утешения в океане отчаяния, и более ничего. «Зачем жить? Зачем дальше мучиться? Зачем так несправедливо страдать?», думала она, уныло бредя к домику садовника, «конечно, можно думать, что Господь так желает испытать меня, но не обладаю я таким терпением, каким сам Господь обладает! Нет у меня мочи больше жить в этом кошмаре! Ещё несколько лет, и я никому не буду нужна! Никому! Никто не возьмёт меня замуж, даже последний свинопас. Не лучше ль добровольно уйти из жизни, не изводя себя понапрасну?».

Садовник посочувствовал её горю, вручил ведёрко с краской, которую баронесса загодя велела ему заготовить (какой коварный и бесчеловечный план!) и, вздохнув, отправился спать — садовники рано ложатся, ещё засветло, ибо вставать им очень уж рано приходится.

В унынии Золушка поплелась на лужайку перед домом, чтобы приступить к исполнению старухиного задания, и вновь голову её стали одолевать мысли о добровольном уходе из жизни. Она остановилась, топнула ногой, поставила ведёрко на землю и отправилась к себе в коморку. Она твёрдо решила соорудить из собственных простыней петлю и удавиться прямо на парадном фасаде дома.

— Вот повешусь на глазах у всего честного народа, — сказала себе Золушка, — пусть матушка, когда вернётся из княжеского дворца, увидит, настроение уж наверное сразу испортится! Может, хоть тогда что-нибудь, да поймёт. Я устала, устала ото всего! Даже отец не может за меня вступиться! Он добрый, ранимый, но совсем бесхарактерный. Так жить больше нет сил!

Открыв дверь в своё убежище, а это было именно убежище, потому что в этой комнатке между подвалом и первым этажом она всегда могла укрыться от внешнего, такого безжалостного мира, ибо соваться сюда никто не решался, даже Гудруна, так вот, открыв дверь, Золушка так и обмерла. На лежанке сидела старушка с миловидным лицом, одетая в характерное для крестьян Шварцвальда платье. Она улыбнулась и достала из своего передника трубку зелёного стекла.

— Кто вы, бабушка? — испуганно проговорила Золушка.

— Неужели ты не помнишь меня, деточка? — старушка снова улыбнулась и принялась набивать трубку табаком из кисета, хранившегося у неё там же, в переднике.

— Простите, но нет. У меня хорошая память на вещи, такую необычную трубку я бы ни за что не позабыла.

— Вещи… Ты провела большую часть своей недолгой жизни среди вещей. Твоими друзьями были не дети, а кастрюли, котлы да сковородки. Это печально и несправедливо. А трубка эта появилась у меня лишь после нашего с тобою знакомства — с тех пор мы больше и не виделись. Её мне подарил один чудак, живёт в шварцвальдских еловых лесах и охраняет один клад, который может отдать человеку лишь в обмен на его сердце. Был один углекоп, согласился на такую сделку, да долго не протянул — сердце человеческое не может жить без чувств, не может оно не любить, вот и он понял, что без любви не проживёт долго, вернул ему все богатства в обмен на своё сердце. Теперь уже старик, и живёт счастливо. А этот всё стережёт свой клад. Я с ним случайно познакомилась, вот он мне и решил подарочек сделать.

— Постойте, постойте-ка, — Золушка наморщила лоб, — сдаётся мне, что мы и вправду знакомы. Не вы ли та тётушка, о которой иногда говаривала госпожа баронесса?

— Госпожа баронесса! Да, она моя младшая сестра и твоя мать, между прочим!

— Она мне не мать уже, — Золушка уставилась глазами в пол, — она отвергла меня давным-давно, унижает постоянно, поселила вот сюда. А теперь вот…

Слёзы вновь навернулись ей на глаза, и она разразилась горькими рыданиями.

— Знаю, знаю, деточка, — кивнула старушка, — мне всё известно о твоих несчастьях. Зови меня тётя Гертруда, ведь я пришла, чтобы помочь тебе.

— Как вы можете мне помочь? — сквозь слёзы с трудом вымолвила Золушка, — пропадаете годами Бог ведает где, а потом вдруг вот так являетесь и говорите, что вам всё известно.

— Да, известно. Мне Францль обо всём докладывает.

— Какой Францль? — девушка начала успокаиваться.

— Мой щегол. Вот он, — старушка указала себе на плечо — там гордо восседала названная ею птица и внимательно разглядывала Золушку, — я ведь не просто родственница, я Хюльдра.

— Со щеглом понятно, хорошо. Но что за Хюльдра такая?

— Люди обычно величают нас ведьмами, однако мы привыкли считать себя просто феями. Поэтому мой щегол умеет вызнавать нужную мне информацию и доносить её до меня. Проще говоря, я творю чудеса!

— Чудес не бывает, тётушка, — махнула рукой Аделина, — всё это сказки. Лет пятьдесят назад в наших краях сожгли последнюю ведьму, и с тех пор они более сюда не совались. Чего вам тут делать, если вы ведьма или фея? Или как вас там?

— Я сестра твоей матери, и несу тяжесть вины на своём сердце. Когда-то я сделала несчастной одну маленькую девочку, дабы исполнить древний закон Хюльдр, нынче же настал день, когда я наконец-то смогу снять с сердца камень и искупить вину.

— Вы говорите о нашей семье?

— Разумеется. Твой отец совершил как-то обидную ошибку, изменив твоей матушке. Теперь это всё в прошлом, но тогда, согласно нашему закону, моя сестрица должна была узнать о его грехе. И той, кто открыл ей правду, была именно я. Сразу после того в вашей семье начался разлад, Гудруна обратилась в жуткую сварливую старуху, твой отец в бесхребетного слизняка, а ты, Аделина, девочка моя, в Золушку!

— Боже, как это ужасно!

— Ужасней и не придумать! Мне ведомо, как ты ждала этого дня, как собиралась на бал, как мечтала потанцевать с принцем, — Гертруда закурила свою трубку зелёного стекла, — и вдруг, словно зеркало, в которое пущен камень, твоя мечта рассыпалась на мелкие кусочки. Идём наружу, у нас мало времени.

Они вышли из дома, и Гертруда уверенной походкой направилась в огород, что располагался позади него — Фридрих любил повозиться в земле и выращивал здесь капусту, морковь, тыкву, лук и чеснок. Золушка была удивлена, как невесть откуда взявшаяся тётка всё здесь так хорошо знает.

— Я фея, и мне знакомо многое, — будто читая её мысли, выпустила облако дыма старушка, — и не стоит забивать себе голову всякими мыслями о смертоубийстве! Ты ещё слишком молода, чтобы искать смерти — она успеет прийти за тобой.

— Но зачём мы идём в огород? И для чего у нас мало времени?

— Ты на бал опаздываешь! Неужели хочешь, чтобы все предполагаемые невесты перетанцевали с принцем до тебя?

— Вы не только словно призрак, — нахмурилась Золушка, — но ещё и как полоумная себя ведёте! Какой ещё бал? Мне траву надо красить!

— Этим займётся Францль, и к возвращению Гудруны с бала дело будет сделано. А ну-ка!

С этими словами Гертруда щёлкнула пальцами и выпустила очередное облако дыма. Щегол взвился над её головой и что-то пропел. Вдруг, из крон всех окрестных деревьев слетелись синицы, воробьи, скворцы и туча прочих мелких птичек всех мастей. Францль деловито отдал им указание, что-то прочирикав, и они, повинуясь его приказу, полетели через крышу на другой конец дома.

— Не беспокойся, они маленькие, но их много, в срок уложатся. Мы же приступаем к твоей экипировке. Для начала, нам потребуется то, на чём ты отправишься на бал. Я веду речь об экипаже.

— Но его нет. Точнее, есть, но они все зачехлены, да и кучера нет…

— И экипаж, и кучер — не твоя печаль. Для чего я, по-твоему, здесь? Так, посмотрим, что тут имеется? Ага, вот! Вот то, что нам нужно! — Гертруда торжествующе ткнула пальцем в самую большую на огороде тыкву.

— Но ведь это просто тыква, — грустно сказала Золушка.

— Гляди дальше своего носа, девочка! Иначе далеко не уедешь! Это не тыква, точнее, сейчас тыква, а через несколько мгновений будет твоим экипажем, — с этими словами она выпустила последнее облако дыма и выбила свою трубку об лежавший рядом на земле камень, — это не остатки сгоревшего табака, милая моя, это волшебный порошок, который и поможет нам с тобою сделать из тебя настоящую королеву бала!

Всё происходившее дальше показалось Золушке совершенным безумием. Назвавшаяся Хюльдрой старушка взяла щепоть выбитого ею из трубки пепла, поднесла к губам и пробормотала что-то себе под нос. Потом, улыбнувшись, сдула пепел на самую большую в огороде тыкву. И в тот же миг тыква начала на глазах расти, пухнуть и менять окраску с оранжевой на золотистую. Её стебель в мгновение ока изогнулся наподобие одуревшего вьюна и принялся обвивать тыкву снизу. Ещё через мгновение в ней появились отверстия в обеих сторон, которые принялись расти вместе с нею, и вот уже вместо стебля-вьюна угадываются колеса, рессоры и оглобли, а дырки обращаются в элегантные окошки. Сама тыква достигает просто гигантских размеров и начинает блистать золотом, покрывающим её причудливые украшения, которыми она оказывается увита на манер французских экипажей пятидесятилетней давности. Какие-то ангелочки, птички и ягнята весело смотрели теперь на Золушку со створок дверей, со стен и с крыши. Саму же крышу посредине венчал уже не тыквенный хвостик — нет, теперь вместо него там восседал гордый орёл белого цвета, вместо глаз у которого блистали изумруды, а на шее красовалась россыпь из аметиста и лазурита.

Ещё мгновение, и карета была полностью готова, да какая карета! Такому экипажу мог позавидовать сам князь Иоахим, да что там — прусский король и австрийский император от зависти проглотили бы языки, если б увидали это чудо! Вся покрытая золотой лепниной, инкрустированная дорогими камнями и увенчанная платиновым орлом, облитым белой эмалью, она казалась шедевром ювелирной мастерской каких-нибудь антверпенских кудесников. Колёса её были украшены драгоценной резьбой, а оглобли выполнены из дивного оттенка палисандра.

Золушка онемела от счастья, ведь ничего подобного в жизни она никогда не видела, и даже не могла себе представить, что такое вообще может случиться. Гертруда меж тем продолжала: «Кроме кареты, милая моя Аделина, тебе был обещан и кучер. Что ж, получай его!». Произнеся эти слова, старушка щелкнула пальцами, и откуда-то сбоку лениво показалась жирная крыса. Перебирая своими короткими лапками, она осторожно подошла к Гертруде, остановилась и принялась шевелить усами, грустно глядя на вызвавшую её фею.

— Нечего печалиться, дружище, — парировала та, — придётся нынче немного поработать!

Следующая порция порошка последовала в сторону крысы. Ту передёрнуло, будто пьяницу от жуткой бормотухи, и она на глазах, как и тыква, стала расти. С каждой секундой заострённые черты ей мордочки всё более походили на человечьи, и вот уже, спустя, пару минут, перед ними стоял миловидный упитанный кучер в ливрее тёмно-синего цвета, напудренном парике и кожаных перчатках с крагами. Он улыбнулся и поклонился Золушке. Та всплеснула руками и уставилась на тётушку, не ведая, что и сказать.

— И это ещё не всё, девочка моя, — прищурилась та, — ты поедешь на самых красивых лошадях, таких, что и не снились даже турецкому султану!

Францль, вернувшийся с лужайки, где, очевидно, отслеживал ход работ по покраске травы, пару раз щёлкнул клювом, и вот уже откуда не возьмись перед ними шесть мышей, выбравшихся из своих норок. Они получили следующую порцию пепла, чтобы через минуту обратиться в белоснежных лошадей неописуемой красоты и грации с густыми гривами и добрыми глазами. Лошади били копытами и неудержимо ржали, словно рвались в бой. Гертруда щёлкнула пальцами, и они чудесным образом сами впряглись в оглобли цугом, и встали, покорные, лишь немного пофыркивая. Кучер тут же взобрался на козлы, ухватил поводья и принялся ждать указаний.

— Ах, тётушка, я глазам своим не верю! — радости Золушки не было предела, — вы — исполнительница моих желаний! Как я могу отблагодарить вас?

— Не надо благодарности, деточка, — грустно ответила Гертруда, — езжай и развлекайся, там тебя ждёт твоё счастье!

— Спасибо, спасибо, тысячу раз спасибо! — бросившись на шею тётке, девушка расцеловала её и хотела уже было лезть в карету, как та остановила её.

— Милая, какая же светская дама ездит на балы без лакея? А те, кто высоко ценит себя, ездят уж никак не меньше, чем с двумя лакеями. Один открывает дверцу, другой опускает лесенку и помогает даме спуститься на землю или же подняться внутрь экипажа. Поэтому, раз ты у нас дама знатная и самая красивая, то и лакеев тебе положено двое. Из кого же мы сделаем тебе лакеев? А, вот из этих ребят!

Под кустом сидело две жабы, ошалело наблюдавших за всем происходившим. Уже через несколько минут под воздействием волшебного порошка они обрели человеческий облик, получили такие же, как у кучера, тёмно-синие ливреи и напудренный парики. Вот только перчатки у них были белые и из тонкой лайки. Один, как и положено, распахнул перед Золушкой дверцу, а другой опустил лесенку.

— Ну, я поехала! — радостно выпалила та и уже занесла ногу, чтобы подниматься в карету, как услышала голос Гертруды.

— Ты хочешь ехать в таких лохмотьях на бал?

Её платье было действительно ужасным. Похожее не мешковину, оно свисало на Золушке, как на пугале. Посмотрев на себя, она поняла, что на бал в таком безобразном наряде ехать нельзя, вспомнила о сожжённом Гудруной платье и горько заплакала.

— Не плачь, деточка, я припасла для тебе кое-что особенное. Да и порошка у нас осталось совсем чуть-чуть, как раз для платья.

С этими словами Гертруда достала из передника маленький и удивительно красивый цветочек.

— Это эдельвейс, дитя моё. Он растёт только высоко в горах, словно гордый и неприступный отшельник. Сила этого цветка, пробивающего своими корнями камни, и его красота станут хорошим материалом для твоего платья.

Пробубнив себе под нос опять какие-то слова, она сдула на цветочек остатки пепла, и тут произошло главное чудо. Цветок волчком завертелся в воздухе, разбрызгивая во все стороны разноцветные искры, пока, наконец, весь не рассыпался красочным фейерверком, тёплым дождём окатившим Золушку с ног до головы. Её тело страстно трепетало под его ласкающими волнами, как трепещет тело девственницы, сгорающей от страсти, под прикосновениями любимого мужчины, которому через мгновенье будет принесена в жертву невинность. Она безудержно смеялась — так ей было хорошо в ту минуту. Эдельвейс же сделал своё дело — грязные лохмотья превратились в завораживающее платье лазоревого цвета, таким бывает небо над альпийскими вершинами в ясную погоду, светло-светло-голубым. Покрывавшая её лицо копоть превратилась в пудру, сажа в румяна, а зола в помаду. Кожа на её руках выпрямилась, а ногти освободились от грязи и заусенцев, став гладкими и ухоженными. Волосы сплелись в гладкую и слегка завитую по бокам причёску.

— Ко мне словно Бог прикоснулся! — прошептала Золушка, — как же мне хорошо!

— Бог тут не при чём, — саркастически заметила Хюльдра, — здесь Бог — я.

— Спасибо, тётушка, спасибо! — только и могла вымолвить Золушка, — теперь я могу ехать?

— Нет, погоди. Я хочу сказать тебе напутственное слово. Посмотри мне в глаза. Да, вот так. Слушай меня внимательно, Аделина. Никому ни за что не называй своего имени, иначе не избежать беды. Ни под каким предлогом не открывай себя, потому что тебя никто не узнает. Если же назовёшься, то все чары рухнут, и ты останешься в грязном рубище посреди расфуфыренной толпы. Второе напутствие — веселись, танцуй, ешь и пей, сколько пожелаешь, но следи за часами — моё колдовство действует только в пределах того дня, в котором было создано. Как только пробьёт полночь, всё рухнет. Помни, Аделина, с двенадцатым ударом часов карета станет тыквой, кучер — крысой, лакеи — жабами, лошади — мышами, платье — тряпьём, пудра — копотью, румяна — сажей, а помада — печной золой. Ты лишишься всего и сразу. Помни об этом, Аделина, и покинь бал загодя, чтобы успеть вернуться домой, пока чары не перестанут действовать.

— Хорошо, тётушка, я всё поняла. Теперь можно ехать?

— Подними подол и погляди на свои ноги.

Жуткие стоптанные башмаки «украшали» прелестные ноги Золушки. Она ахнула и умоляюще взглянула на Гертруду.

— Я и об этом позаботилась, — усмехнулась та, — лишь твои новые туфельки останутся на тебе после полуночи, потому что они станут моим тебе свадебным подарком.

С этими словами она извлекла всё из того же передника маленькую шкатулку красного дерева с золотой застёжкой. Щёлкнув ею, Гертруда откинула крышку и показала удивлённой девушке содержимое ящичка. Там лежала пара очаровательных туфелек, выполненных из чистого горного хрусталя и украшенных пряжками из цельных бриллиантов.

Потеряв дар речи, Золушка скинула свои старые башмаки и надела это произведение искусства — так и больше никак можно было называть эти прекрасные туфельки. Теперь она была готова к тому, чтобы покорить княжеский дворец и сердце принца.

XI

«Ну почему, почему она любит её больше меня? Почему она ей так помогает?».

Эта мысль пчелиным жалом ныла в голове Франчески. Ей было до слёз обидно, что приютившая её год назад лесная фея любит свою замухрышку племянницу больше, чем её. Она ведь была её наследницей, она была её единственной ученицей, за год постигшей многие премудрости магического искусства. Она, а не Золушка! И вот теперь Золушка едет в роскошной карете на бал к принцу, любуясь хрустальными туфельками и разглаживая складки своего роскошного платья.

Франческа прекрасно знала, куда направилась Гертруда — она весь день накануне рассказывала ей про свою несчастную племянницу, про свою вину перед ней и про искупление, которое скоро наступит. И вот теперь Хюльдра отправилась исполнять свой долг. Франческа же, не располагая больше силами оставаться в пряничном доме в одиночестве, наедине со своими мыслями и обидой, пошла бродить по лесу. Вернее будет сказать — побежала. Она бежала довольно быстро и не оглядывалась, будто ей противно находиться здесь, в этом доме. Всё повторялась, словно год назад, только теперь у Франчески было гораздо больше опыта, и лес она знала уже как свои пять пальцев, так что страха заблудиться не было и в помине.

Удалившись в чащу, Франческа замедлила шаги. Гертруда ещё не вернулась, хотя девушка знала, каждой частицей своего тела чувствовала, что Золушка уже обратилась в красавицу и едет на бал. Вскоре надо было ждать и Гертруду. Но домой идти не хотелось, обида и разочарование, словно червь, съедали изнутри. «Что же мне делать?», думала она, «простить? Она ведь столько для меня сделала. Но как простить такое? А ведь там на балу наверняка и Карл будет…».

— Никогда никому ничего прощать не стоит!

Низкий мужской голос прозвенел, словно церковный колокол, совсем рядом. Франческа остановилась, как вкопанная, и обернулась. От огромной сосны отделилась крепкая худощавая фигура, завёрнутая в длинный плащ, и стала медленно приближаться к девушке. Человек был высокого роста, в сапогах с коваными носками, бликовавшими в лунном свете, и в большой треугольной шляпе, какие носили ещё несколько лет назад, а теперь сменили на круглые. Однако всё это не произвело на Франческу такого впечатления, как язык, на котором изъяснялся незнакомец. Он говорил на чистейшем римском наречии, родном языке Франчески, к которому она привыкла с рождения.

«Откуда он взялся? Кто он?», лишь эти две мысли успели промелькнуть у неё в голове, потому что незнакомец, будто прочтя их, вновь заговорил. Его слова звучали для Франчески что свежий мёд, так сладостен был её слуху родной язык!

— Бедная Франческа! Как же обижена ты судьбою и Богом, как несправедливы они к тебе! Ты никогда не задумывалась, отчего всё так нескладно в твоей жизни? Отчего семья исчезала на глазах, отчего французские подонки чуть не надругались над тобою, отчего любимый предал и отчего ставшая почти матерью ведьма любит тебя не так, как тебе хотелось бы?

— Откуда вам всё обо мне известно?! — в душе Франчески боролись два противоположных чувства, ужас и любопытство. Лица человека не было видно, и, хотя луна ясно освещала и дерево, от которого он отделился, словно тень, и просеку, на которой началась их встреча, но старомодная треугольная шляпа тщательно скрывала его даже от лунного света, грозно растопырившись своими углами в разные стороны. Под складками плаща угадывался кафтан и жилет с чуть удлинёнными краями, такие носили при покойном Людовике XVI. Словом, было ясно, что незнакомец уже немолод и принадлежит к поколению почти ушедшего века.

— Про тебя я знаю всё, потому и пришёл. Не бойся, я не враг тебе, я друг. Мне ведомы твои горечь и страдания. Я сам испытал многое в жизни, и теперь, познав все основы бытия, постигнув тайну смерти и досконально изучив природу боли, могу помочь тебе, бедная моя Франческа.

— Как вы можете мне помочь, синьор? То, что вы римлянин, а я не сомневаюсь в этом ни на минуту, не даёт вам права называться моим другом.

— Твоё недоверие объяснимо. И всё же, — Франческа почувствовала, что незнакомец улыбается, но улыбается гордо и даже чуточку надменно, будто уверен в своём непреложном успехе, — всё же я позволю себе предложить тебе свою помощь.

Он развернулся, сделал несколько шагов вперед и встал так, что луна освещала теперь его фигуру со всех сторон равномерно, но опять кроме лица. В её холодном свете блестели кованые носки сапог, пряжки на их застёжках у колен, пуговицы на жилете, теперь больше смахивавшим на камзол, и перстни на пальцах, с непонятными камнями.

— Ты унижена, ты опечалена, ты глубоко обижена, даже оскорблена, — вновь зазвенел его голос, — вся твоя жизнь соткана из унижений и обид. Как долго ты сможешь всё это терпеть? Полагаю, хватит. Гертруда, эта бабка, у которой ты жила последний год, она и не человек вовсе, а нечистая сила. Она показывала тебе свой хвост?

— Было дело, — потупила глаза Франческа, — но она уверяла, что всем Хюльдрам полагается носить такой!

— Верно, всем. Но в том-то и их отличие от людей, что они всего лишь лесные существа, оставшиеся жалким осколком после эпохи могучих фавнов и великанов. Их сила иссякла, как иссякает водопад к концу лета в родных краях Гертруды. Отныне вся магическая власть сосредоточена в руках людских. Мы же живём в век Просвещения, деточка моя, и в помощь нам призвана теперь наука! С её поддержкой мы можем совершенствовать своё искусство, шлифовать его и оттачивать, достигая в нём таких высот, какие лесным ведьмам отродясь не снились!

Голос его стал звучать великолепно и торжественно, словно звонили на Пасху. Осанка незнакомца приобрела более статный и благородный вид, и он продолжал.

— Ты довольно натерпелась в жизни, и должна отомстить всем своим обидчикам. Премудрость магии, которой обучила тебя Гертруда, очень пригодится тебе теперь, нужно лишь направить её правильно. Правильно — значит в твоих собственных интересах, ибо нет ничего превыше для человека, чем его личный интерес. Именно он движет всем, он заставляет человека думать и выкручиваться из разных ситуаций, он понуждает стремиться к лучшему для себя самого положению. Что, как не твой личный интерес, сейчас должно двигать тобою, когда ты осознаёшь, как несправедливо с тобой обошлись окружающие тебя люди? Горечь, обида, жалость к себе — вот причины для желания возмездия, мщения за свои несчастья и беды. Франческа, нет ничего сладостнее мести, слаще неё быть может лишь месть грамотная, продуманная и выверенная. Именно такой местью ты и должна насладиться, упиться ею, чтобы почувствовать, как прекрасна жизнь!

— Ах, мне страшно!

— Не пугайся. Когда свершишь то, что тебе надлежит, ты будешь мне только благодарна. Я же с радостью помогу тебе. Старуха обучила тебя магии, я обучу правильному её применению. Идём со мною.

Незнакомец повернулся и зашагал прочь. Не чувствуя в себе сил сопротивляться, влекомая некой таинственной силой, Франческа покорно последовала за ним.

— Здесь у тебя четыре пункта, к которым можно применить достойное мщение, — человек продолжал говорить на ходу, но голос его не сбивался и даже ничуть не подрагивал от ходьбы — он оставался совершенно ровным, будто тот спокойно стоял на месте, — неверный возлюбленный, чуть не женившийся на тебе, старуха-ведьма, отдавшая себя далеко не целиком и подарившая тебе свой разум, но не сердце, её племянница, это самое сердце заполучившая, и вообще вся эта дыра, гордо именующая себя княжеством и испортившая тебе жизнь окончательно. С чего начать, поразмысли сама. Я же скажу только, что ты должна выпустить из своей души все те обиды и боль, накопившиеся там за годы твоей нелёгкой жизни. Тогда они мигом обретут тело и станут мщением, и ты сразу поймёшь, как следует поступать дальше. Сама поймёшь, всего-то ничего. Попробуй, это же так легко!

В этот миг Франческа почувствовала, как внутри неё что-то рождается, клокочет и рвётся наружу. Ещё мгновение, и она осознала, как ненавидит весь мир и как страстно желает исправить его, наказав виновных. Она почувствовала на себе колющий взгляд незнакомца и обернулась к нему. Он стоял чуть поодаль и действительно разглядывал её, однако лица его по-прежнему не было видно.

— Ты, верно, желаешь узнать моё имя? Зови меня Джузеппе, так твоему языку привычнее будет.

Кивнув, Франческа с удивлением обнаружила, что они стоят на крутом утёсе, срывающимся в бездонную пропасть отвесными краями. Утёс был залит лунным светом, и ничего, кроме двух невысоких сосен и небольшой хижины с одной дверью и двумя крошечными окошками, на нём не обреталось.

— Я думала, что хорошо знаю местные леса, но ни за что не сказала бы, что тут имеется такой крутой утёс и такая пропасть! — с удивлением молвила она.

— Есть много мест, недоступных человечьему глазу, — отозвался назвавшийся Джузеппе, — ты же знаешь. Как пряничный дом твоей бабки Гертруды. Это же место ещё более таинственно, о нём и Гертруда не ведает. Я же сохранил его специально для тебя, дитя моё. Сюда ты будешь иногда наведываться, дабы оказывать должный уход за тем, кто вскорости станет тебе помогать в твоём труде.

— Кто же он?

— Придёт время — узнаешь.

Хижине надлежало отныне стать её вторым домом. Внутреннее убранство было предельно скромным — табурет, стол, какая-то лежанка на полу да глиняный кувшин. Ознакомив девушку с обстановкой, человек вновь вывел её на улицу и молвил: «Полагаю, начать стоит уже сегодня. В роскошной карете не ты едешь на бал, не ты будешь веселиться, не тебе суждено стать, возможно, принцессой. Подумай, кто более достоин твоего первого удара, или щелчка по носу, пока назовём это так? Та, кто отобрал у тебя внимание названной матери, или та, что любит племянницу больше названной дочери?».

Франческа замешкалась. Она не готова была к такому крутому повороту событий, потому и не знала, что ответить. «Для начала помогу. Попробуй использовать силу беззаботности. Она усыпляет сознание и ослабляет самоконтроль. А на этом позволь покинуть тебя, милая Франческа, кое-какие дела есть у меня ещё», с этими словами человек, назвавшийся Джузеппе, откланялся, не снимая своей треуголки, и растворился во мраке ночной чащи.

— До свидания, синьор Джузеппе, — бросила вслед чёрному человеку Франческа.

Она вспомнила, что как раз накануне приготовила порошок из сушёных мышиных лапок, шишечек можжевельника и какашек филина. «Но откуда он смог догадаться про порошок? И про его способы применения? Хотя, чего тут удивляться, ему и так про всё известно!».

Недолго думая, Франческа направилась к ближайшей луже, располагавшейся в гнилом пне, стоявшем на обочине просеки. Вынув из передника кисет с порошком, она высыпала его в воду и прошептала: «Асмодей, Белилал и Аштарот, заклинаю вас, помогите, не оставьте просящего вас в нужде, не будьте глухи к мольбам моим! Взываю к вам, дабы восторжествовала беззаботность на балу в княжеском дворце Глаубсберга! Пусть она царит там повсюду, пусть люди глупеют и веселятся, не взирая на впустую потраченное время и на те драгоценные часы жизни, что могли бы использовать с толком! Я дарю эти часы их жизней вам, дабы вы набирались силы и могущества! Помогите же мне!».

Вода в пне жалобно булькнула и выпустила серные пары, заставившие Франческу зажать нос и сморщиться. Зато теперь она была уверена, что самое интересное — впереди.

XII

Роскошный позолоченный экипаж резво нёсся прямо к княжескому дворцу, распугивая моментально собиравшихся зевак — такого чуда им ещё не доводилось видывать на глаубсбергских улицах! «Диво-то какое!», то и дело приговаривали одни, «не иначе, к нам кто-то из самых высокородных принцев ненароком заехал!». «Ежели и заехал», разводили руками другие, «то уж не иначе, как потому, что заплутал в местных лесах!».

Внутри кареты был никакой не принц и не принцесса, там сидела счастливая улыбающаяся Золушка, которую теперь вполне можно было принять за настоящую принцессу. Когда экипаж тронулся, она обнаружила внутри пару длинных, до самого локтя, перчаток из тончайшей нежнейшей кожи. Они лежали на сидении, элегантно свесив пальцы немного вниз, рядом скучал роскошный веер, инкрустированный рубинами и изумрудами, и расписанный причудливым растительным орнаментом. Теперь Золушка любовалась не только платьем и туфельками, но и перчатками с веером — она выглядела как королева! Это чувство переполняло её и то и дело лезло наружу, готовое осчастливить собою весь мир.

«Я увижу принца!», думала она, «я буду танцевать с ним. Интересно, я ему понравлюсь? А ещё… ещё там наверняка будет тот симпатичный… камердинер. Да, тот очаровательный молодой человек, что приходил к нам домой с приглашением от принца. Он так смотрел на меня…. Наверное, сегодня тоже будет смотреть, даже если не узнает. А я? Что мне делать? Как смотреть ему в глаза? Он ведь так мне понравился, даже мурашки по телу пробежали…. Ну да ничего, возможно, на балу будет гораздо более интересных молодых людей, я всё-таки благородного происхождения, не связывать же свою жизнь с прислугой… хоть и такой симпатичной».

Так, размышляя он незнакомом принце и знакомом камердинере (хотя на самом деле всё было наоборот, просто Золушка тогда не знала этого), она и достигла, наконец, княжеского дворца. Карета мягко остановилась ровно перед парадной лестницей, лакеи резво соскочили с козел, один распахнул дверцу, другой опустил лесенку, и оба согнулись в глубоком поклоне. Золушка выплыла наружу, чуть придерживая одной рукой шлейф от платья, другой сжимая веер. Мажордом князя Иоахима, увидев такую неземную красоту, потерял дар речи и даже не смог спросить, кто она такая и с какой целью прибыла. Он молча пропустил гордо проследовавшую мимо него красавицу внутрь, так и не сумев выспросить у неё ни слова. Когда Золушка была уже во дворце, оцепенение с него спало, и он принялся пытать кучера и лакеев, которые уже было собрались отгонять карету в конюшни.

— Не видишь разве, — лениво протянул кучер, — какой герб на крыше? Вот оттуда мы и пожаловали. Лакеи по-немецки не разумеют, ты уж не обессудь!

Оба лакея захихикали, приквакивая, и вернулись на своё место. Кучер щёлкнул хлыстом, и карета направилась к воротам княжеских конюшен. Мажордом разглядел белого орла, венчавшего макушку экипажа, и сделал вывод, что таинственная дама прибыла из Польши, только что поделенной между российским и австрийским императорами и прусским королём. Её последний король Станислав Август принял причитавшееся ему денежное вознаграждение и уехал доживать свой век в Россию. Однако польские дворяне продолжали оставаться весьма почитаемыми при всех европейских дворах.

— Кто она? Кто?! — церемониймейстер шипел на мажордома, как та кобра, что пару лет назад в Глаубсберг привозил один англичанин, путешествовавший до того по Индии.

— Полька она, знатных кровей, — испуганно отвечал тот, — имени не расслышал, скажи, княжна Понятовска, так благородней будет, вроде как родня последнему королю Польши.

— С ума, что ли, спятил?! — недоумевал церемониймейстер, — как такое можно объявлять? Потом меня вздёрнут!

— Тогда сам придумывай, что говорить!

Пока они спорили, Золушка уже безо всяких объявлений гордо, словно лебедь с версальского пруда, вплыла на главную лестницу бального зала и стала медленно спускаться вниз. Церемониймейстер так и не успел представить её обществу, лишь трижды стукнул вдогонку красавице своим жезлом по полу. Да и не следовало её представлять — красота её говорила сама за себя. В зале немедля стихла музыка, и публика замерла, с интересом разглядывая столь неожиданно появившуюся незнакомку.

Старики в немом восхищении вспоминали о великолепном явлении при здешнем дворе Гизеллы, глядя на Золушку, молодые люди и мужчины средних лет проглотили языки от восторга, обуявшего их при виде спускавшейся вниз по лестнице богини. Её осанка, её взгляд, её чистейшая кожа, её наряд в конце концов — всё это создавало нечто наподобие божественного ореола, окружавшего таинственную красавицу. «Кто она? Кто?», понёсся раздражённый шёпот среди женщин, мигом утративших внимание своих кавалеров и оставшихся вроде как не у дел.

Никто не знал, кто она, ибо все впервые видели её. Первым стряхнул с себя морок Дандини и осторожно приблизился к уже достигшей пола Венере. Да, именно Венере, именно такая ассоциация родилась тогда в его мозгу.

— Простите за назойливость, таинственная незнакомка, — изогнулся он в поклоне, — вы словно сошли с полотна Боттичелли, моего соотечественника. Позвольте представиться, Дандини, личный камердинер его высочества принца Роберта Глаубсбергского. С кем имею честь?

— Вы — камердинер принца? — по лицу Золушки пробежала чуть заметная тень удивления, — отрадно. Я предпочту сохранить инкогнито, так занятнее.

— Как вам будет угодно, сударыня.

«Если он камердинер, то кто приезжал к нам домой?» эта мысль ненадолго овладела Золушкой, «уж точно не этот. Но кто тогда?».

«Боже, как хороша!», подумал Карл, глядя на неё, «неужели на свет рождаются такие красавицы? Я думал, что никого краше Франчески нет, потом встретил Анну и поменял своё мнение. Теперь же вижу, что заблуждался. Однако сворачивать с пути мне более не стоит, уже и без того много глупостей в жизни понаделал!».

«Странное чувство», Фридрих, прищурившись, разглядывал Золушку, «я будто знаю эту красавицу всю свою жизнь, и лицо её мне необычайно знакомо, только вот никак не могу понять, где я её встречал и отчего она кажется мне такой родной. Если б встретил её молодым, непременно женился бы, не совершил бы той роковой ошибки!».

«Откуда взялась эта фифа?», возмущению Гудруны не было предела, «да она сейчас тут всех затмит! Какой материал дорогой на платье пошёл! Не иначе как в самом Париже пошито! А какой веер! Как она тут оказалась? Зачем? Принца прибрать к рукам? Но она ведь не местная. Принц решил жениться на девушке только из Глаубсберга. Но теперь и передумать может…. Что же делать? Вот бы её отравить!».

«Что за чёрт!», Клоринда чуть не рыдала в душе, «да она со своим платьем в миллион раз краше нас всех, вместе взятых! Но ведь её никто не приглашал! Как она посмела сюда явиться? Ну неужели бывают на свете такие красивые люди…».

«Да…», в голове Фисбы мыслей не было никаких, только пустота и оцепенение.

«Какая удивительная женщина», Анна с интересом смотрела на Золушку, «ни разу ещё я не видела, чтобы одна женщина могла владеть вниманием сразу всех мужчин. Такое было только с моей матушкой, да и то лишь с её слов. Теперь вижу, что ничего невозможного не существует».

«Вот это да!», старый князь Иоахим с восхищением взирал на Золушку, «я полагал, что уже всё перевидал в своей жизни, однако выходит, что заблуждался. Такой красоты я не встречал ещё ни разу — ни в Вене, ни в Потсдаме, ни в Версале, ни в Неаполе. Шепчутся, что она полька… Я знавал в своё время нескольких русских, но эта дама, если она и вправду полька, утрёт им всем нос — она королева среди славянских красавиц!».

«Опять это чувство!», тело Роберта затрясло мелкой дрожью, но он собрался и сумел удержать себя в руках, «оно вернулось, так неожиданно! Но почему сейчас? Меня ведь тогда очаровала та служанка, перемазанная с ног до головы сажей да золой, но сейчас я испытываю его вновь. Словно она сама явилась сюда…. Но нет, прислуге место на кухне, эта же дама знатных кровей».

Так они и думали друг о друге — принц, нарядившийся камердинером, и юная баронесса, почти всю жизнь проносившая грязные лохмотья. Сейчас оба они открыли свои истинные лица и, наконец, встретились. Наконец — потому что их судьба была стать парой, любящей и преданной. Однако не немедля.

Глаза их встретились, и отныне уже не могли оторваться друг от друга. Роберт не узнал её, да и не мог узнать, как не мог узнать никто из присутствовавших в зале, чары Гертруды по-прежнему действовали. Золушка же признала в нём того самого юношу, явившегося совсем недавно в их дом в ливрее и так нежданно налетевшего на неё в коридоре. В тот миг она поняла, что это был всего лишь маскарад, что принц лишь прикинулся слугой, настоящий же камердинер встретил её при входе, чем немного смутил. Теперь всё встало на свои места, и она могла в полной мере насладиться очарованием танца.

Роберт был будто околдован. Впрочем, околдованы были и все прочие присутствовавшие на балу мужчины, от юнцов с чуть пробивающейся порослью на верхней губе до глубоких старцев. Дамы же, напротив, негодовали. Более всех негодовала Гудруна, осознававшая, что желанное замужество одной из дочек прямо на её глазах уплывает и растворяется в туманной дымке, словно пролетающая птица, исчезающая в дымке от брызг водопада.

В этот вечер Роберт совершил страшно неуважительный шаг по отношению ко всем дамам княжества — он отменил свой список танцев и весь вечер танцевал с одной лишь Золушкой. То и дело он осыпал её вопросами, кто она, откуда, какого роду, как оказалась здесь, но она лишь улыбалась ему и молчала, уже наверняка зная, что его выбор остановится на ней, и что придёт время для раскрытия карт. Клоринда и Фисба, хныча, дёргали мать за полы платья и за рукава, требуя прекратить безобразие и немедленно заставить принца потанцевать с ними. Гудруна в ответ лишь скрипела зубами и багровела всё больше и больше, пожирая себя изнутри в своём бессилии.

— Чего разулыбался, старый полудурок? — накинулась она на мужа, — не видишь, наши доченьки покинуты на произвол судьбы! Сделай что-нибудь, мужчина ты в конце концов или кто?!

— Я уже много лет для тебя не мужчина, дорогая, — хихикнув, ответил ей Фридрих, — ты привыкла сама всеми командовать. А теперь, когда совершенно бессильна, обращаешься за помощью ко мне? И ты ещё думаешь, что после всего того, что я пережил с тобою, я пошевелю хоть пальцем? Ни за что! Разбирайся сама, если сможешь — ты же так привыкла жить.

Конец ознакомительного фрагмента.