Старухи

Кирилл Фролов, 2020

Произведения Кирилла Фролова написаны в реалистической манере, их тематика близка каждому из нас – это воспоминания детства, истории простых, на первый взгляд незаметных людей, их подчас драматичных и даже трагичных судеб. Несмотря на драматичность описываемых событий, автор довольно часто прибегает к тонкому юмору, особенно в диалогах, подмечая речевые характеристики персонажей, связанные с их профессией, местом проживания, возрастом, социальным положением. Основные экзистенциальные темы, объединяющие рассказы Кирилла Фролова, – это человеческое достоинство, сострадание, бескорыстная и порой безответная любовь, боль разлуки с ушедшими близкими, а также почти незаметный подвиг маленького человека, зачастую выраженный в притчевой форме.

Реки

Море я впервые увидел в неполных тридцать лет, а вырос на реках, и плавать научился в Волге. Потому-то и люблю я реки так сильно.

Каждая река, с которой мне приходилось общаться, имеет свой характер, свои привычки, свои причуды и прелести. Каждая из них словно знает, что является символом времени и скоротечности жизни, и ведет себя соответственно собственным представлениям о том, каким должен быть этот символ.

Волга в Твери еле движется, и над ней чаще бывают тучи и дожди, чем во всем остальном мире. По крайней мере, так мне она запомнилась с детства. А еще все стремятся на ее берега отдохнуть или утешиться, напиться до беспамятства или уединиться с любимыми, или всё вместе.

Тверца — не в самом городе, а повыше — очень быстрая и до слез красивая. Когда-то по ней ходили крошечные пароходики. Остов одного такого пароходика под названием «Ласточка» я видел на её берегу, когда катался с папой на велосипедах двадцать пять лет назад.

В Тверцу впадает Кава, которая в начале мая несется к устью так бешено, как будто она лермонтовская Арагва. В это время мне всегда хочется окунуться в нее, чтобы почувствовать телом силу ее струи. Но всегда откладываю общение с ней на потом.

А в особенно жаркие летние дни меня утешала Тьмака — холодная и медленная ближе к устью, с таинственной темной водой.

Отец мой с легкостью переплывал Волгу в обе стороны. Бабушки и дедушки тоже уверенно чувствовали себя в речной стихии. Но говорили мы об этом редко. Да и о чем тут особенно говорить? Река всегда рядом, как земля и небо.

— Нюш, там на том берегу наши стоять!

От этих слов в сердце что-то заныло, как в юности, когда Коля в первый раз прижал ее к своей груди. Стало жарко под утренним апрельским небом. Корзины в руках, еще мгновение назад такие привычные, внезапно отяжелели.

Стало немного страшно за Колю: кругом все еще стояли фашисты, и было совсем непонятно, как наши пробрались к тому берегу.

Моросил дождь, под ногами хлюпала грязь, а в груди было так свежо и томительно! Но Нюша никому об этом не сказала — она была женщиной степенной. Она поправила платок и пошла дальше — дома ее ждали трое ее голодных детей. Самая старшая, Маша, — большая умница, уже помощница. Нюша отправит ее учиться. В город. А Нина — совсем еще маленькая, хиленькая, с широко раскрытыми удивленными и доверчивыми глазками. И еще Коленька, еще в пеленках — ждет, когда же мать приложит его к груди. Бабушка носит его по скудному пространству их крошечной избушки и поет ему песни. Коленька… Кровиночка — он так похож на него. Он обязательно станет такой же, как он: самый лучший, самый любимый!

Дождик все моросил, и деревня покрывалась каким-то желтоватым туманом. На черных полях снег уже сошел, и скоро пробьется ласковая озимь. Надо только ждать — и весна придет, и война закончится, и он вернется в свой дом.

Тусклый апрельский день тянулся необычайно долго. Казалось, утро было уже страшно давно, и Петровна, небрежно выкрикнувшая чудесную весть, казалась призраком, погребенным в зыбких недрах памяти. Перед Нюшей одна за другой вставали бессловесные картины ее прошлого — всех двадцати пяти лет ее жизни. Коленькин плач, возня девчонок, бесконечные причитания свекрови — все казалось ей каким-то потусторонним, каким-то совершенно отдельным от нее. Сегодня она не сердилась, не горевала, не полошилась — она лишь ждала вечера, смутно что-то предчувствуя, не зная еще, что и как будет делать. Она лишь чувствовала в себе непонятную, неосознанную, но спокойную и радостную силу, бессловесную решимость, из ниоткуда зародившуюся, и неизвестно было, к чему она могла привести.

Но вот и стемнело. Коленька покушал и уснул в люльке, девочки тоже уже спят. Свекровь тихо всхлипывает и крестится перед иконой, забросив свою пряжу. Сейчас она выплачется и уснет. Осталось совсем немного потерпеть.

Но вот и пришла вожделенная минута. Закутавшись в полушубок и в пуховую косынку, перекрестившись, она вышла, не вполне осознавая, зачем и куда идет, но ноги шли как-то сами, мерно, не спеша…

Вот и берег совсем недавно оттаявшей реки. Постояв с минуту, Нюша, точно в детскую летнюю пору, скинула полушубок, сняла валенки, а потом и косынку, припрятала все это надежно в береговых зарослях — и прямо так — в одной рубахе и простоволосая — стала медленно погружаться в обжигающе-студеную воду.

Плыть было совсем недолго — речка была узкой. Под руками и шеей похрустывал успевший вечером появиться прозрачный ледок. Грести приходилось одной рукой — в другой был зажат узел: никогда — ни в юности, ни в старости — она не приходила к любимым людям с пустыми руками. Время стерло содержимое этого подарка.

Противоположный берег оказался совсем пустым и чужим, и ноги побрели дальше, босиком по обледенелым прошлогодним будыльям прибрежного луга. Потом она зашла в лес, такой родной и знакомый по летним ягодным и грибным походам, но такой чужой и горестный в эту ночь. Каким далеким казался ей этот путь! Но потом — она не помнила, как и когда — она нашла его. Он был среди других солдат, которые встретили ее, раздетую и простоволосую, с подозрением. Но она не заметила и не запомнила их. Она запомнила лишь, как он обнял ее, и ей стало так тепло под его шинелью! Она прижалась к его груди и всем существом своим впитывала его запах, такой родной и любимый. Она не запомнила ни слов, ни мыслей, а спирт из кружки закрыл ей глаза.

Наутро дрожащими, ослабевшими руками она растопила печь и повесила подле нее свое мокрое исподнее. Потом легла и заснула. Перед тем, как стремительный сон объял ее уставшее тело, она тихонько прикоснулась рукой к своим губам, и уголки их слегка зашевелились.

Эту историю прабабушкиного артрита я слышал лишь однажды и в очень кратком варианте. Моя прабабушка не была сентиментальна и молча игнорировала мои просьбы рассказать подробности ее ночного плавания. Поэтому мне пришлось додумывать эти подробности.

Когда она приезжала к нам в гости из деревни первым автобусом («Кто там?» — «Бабушка спозаранку!»), навьюченная сумками с щедрыми деревенскими гостинцами, я смотрел в ее строгие, задумчивые глаза, окаймленные еле видными побелевшими ресницами, и пытался увидеть в них что-то новое о ее прошлом. Но бабушка Нюша молчала. Она была, по ее собственным словам, женщиной степенной, и подробности той ночи ее последнего свидания с моим прадедом унесла с собой, отправившись в плавание по другой — вечной — реке.

Я часто потом пытался представить себе ту реку на Орловщине, это плавание в ледяной воде и путешествие в мокрой рубахе босиком по мерзлой земле.

Глядя на карту, я пришел к выводу, что Ицка — совсем маленькая речка. Не больше Тверцы в районе Кобячева, куда я иногда езжу купаться. Но и такую узкую реку переплыть в начале апреля, гребя одной рукой, нелегко.

— О! Кобячево? Я там столько раз бывала! Там же лагеря пионерские были. Много их там было! И я их все курировала!

Это уже моя бабушка Маша, бывшая сотрудница санэпидстанции, рассказывает мне свою речную историю.

— Помню, как-то раз приехала я в один лагерь. Приезжаю, захожу к ним, здрасьте, мол, я такая-то и такая-то. А заведующая мне: «Ой, Марья Николаевна! Вы, наверное, устали с дороги! Давайте-ка чайку сперва попьем!»

Ну, думаю, что ж не попить-то? Тем более жара стояла жуткая, автобус еле тащился, потом еще речной трамвай на пристани долго ждать пришлось. Хотя мне сразу показалось, что уж больно радостно как-то она меня встречает.

Ну так вот. Садимся, значит, чай пить: я, заведующая, кастелянша и повариха. Смотрю — а на столе чего только нет! И варенье разное, и печенье, и мед. Ну, думаю: «Значит, нарушения у них тут, вот и хотят меня задобрить». Тут заведующая мне и говорит: «Пробуйте медок местный, Мария Николаевна! А если понравится, то и баночку с собой возьмите!» И показывает мне на банку меда двухлитровую. Смотрю я на эту банку, и видно: мед хороший, патоки не намешано. И думаю: «Наверное, много нарушений».

«И варенье кушайте! Зоя Паллна сама варила из ягод местных — тут и черничное есть, и земляничное, и брусничное!» И показывает, значит, на повариху. «Наверное, повариха подворовывает», — думаю я. Надо хорошенько все проверить, да и весы заодно посмотреть. Ее, конечно, тоже понять можно: кто же на таком месте подворовывать не стал бы? Но тут все-таки дети! Грешно детей-то обирать!»

«Если варенье понравится, так вы его, Марья Николаевна, и себе возьмите! Дети-то есть у вас? Вот их и угостите!»

Ну, попила я, значит, чаю, «спасибо» говорю, а заведующая мне: «Да куда же вы так скоро! Давайте еще по чашечке! Чай у нас индийский, со слоном, его Лидия Ивановна из Москвы везла!» И на кастеляншу показывает. Ну, думаю, кастелянша, значит, тоже подворовывает, моющие средства таскает.

«Марья Николаевна! А что же вы конфеты-то не пробуете?» И протягивает мне коробку конфет шоколадных. Я смотрю: «Ассорти. Красный Октябрь». Ну, думаю, значит, много тут у них нарушений. А заведующая мне: «А вот это вам лично! Угощайтесь на здоровье!» И вторую такую же коробку мне протягивает.

Ну, думаю, тут у них, видать, не пойми что творится!

Встаю я, значит, «спасибо» говорю, «все очень вкусно», портфель свой беру и иду в пищеблок. У них улыбки как ветром сдуло, подскочили все втроем, забегали.

А я пробы все взяла, все проверила, меню вычитала, в кастрюли все заглянула, в холодильник… Нарушения были, но не так много, как я думала. Выписала штраф, предписания… Иду в корпуса. Там ничего так, неплохо, но нарушения тоже есть. Не так чтобы очень грязно, но не все санитарные условия выполняются. Ну, я им еще один штраф выписала и предписание выдала. Заведующая красная уже, недовольная, молчит, только зыркает, а кастелянша уже и пропала куда-то.

Иду я тогда в кладовую — моющие средства проверять, ведра, тряпки, веники… Тоже нарушения были, но не такие страшные, как я думала — после коробки ассорти-то…

Все проверила, пробы взяла, попрощалась… Ну, заведующая уже так без улыбки меня провожала. И мед я брать не стала, и конфеты тоже. Неудобно как-то: сама штраф выписала, и сама же мед беру, да еще и конфеты «Красный Октябрь».

Вышла я, подхожу к пристани, а там уж и нет никого. Опоздала на речной трамвай, а он последний. А автобус на той стороне. И станция тоже.

Ну, думаю, что же делать-то? Назад возвращаться? В лагере переночевать? Да неудобно как-то: сначала штраф выписала, а потом — здрасьте вам! пустите переночевать!

Да и потом — дома-то что подумают? Что я мужу-то скажу? С работы не вернулась, дома не ночевала… Что я — буду ему рассказывать, как полтора часа в лагере чаи распивала?

Постояла моя бабушка эдак на берегу, постояла, потом спустилась поближе к воде, зашла в заросли, сняла с себя пиджак свой коричневый, свернула, засунула в портфель. Потом сняла с себя юбку, тоже свернула и тоже в портфель засунула. Затем, скинув туфли, тоже еле-еле запихала их в портфель. Подумала немного, огляделась и сняла с себя белую блузку с воротником жабо и тоже в портфель впихнула. Комбинашка в портфель уже еле вместилась. Потянулась было к застежке лифчика, но передумала — так поплыла. Гребла одной правой — в левой руке был портфель с одеждой, документами и пробами.

На берегу оделась. Одежда помялась, конечно. Да и намокла — белье-то мокрое на ней было! Но все же лучше прийти домой мокрой и помятой, чем вообще не прийти.