Моя юдоль. Мой удел смерть, ибо жизнь – это лишь начало и конец, с невыносимой для меня серединой…

Кирилл Ржевский

Сборник рассказов, стихов, эссе и прочих обрывков мыслей человека, который немногое видел, немногое слышал, немногое знал. Но, несмотря на это «немногое», жизнь его можно описать лишь одним, простым словом – много.В этой книге представлены мои сочинения с биографическими моментами, которыми я решил поделиться с миром. Хочется, чтобы и после смерти, моя частичка продолжала своё, пусть и не вечное, но значимое для жившего когда-то меня, существование…

Ужин семьи Марговец

Введение

Посвящается моей любимой писательнице и духовной сестре Вирджинии Вулф, а также Недолеченной Даме — человеку с чистым сердцем и огромной, как океан душой. Спасибо тебе за понимание и интерес к по-настоящему важным вещам, а также за великую преданность правильным идеалам. Твоей усидчивости, терпению, смелости, стойкости и силе, можно только позавидовать, благодарю за то, что поделилась ими со мной. Оставайся такой же удивительной как сейчас и иди по тесной, тёмной и опасной дороге жизни, с улыбкой.

«Эта история не одного человека и многих дней, а многих людей и одного дня. Ведь что есть день, если не вся жизнь»?

1

Часы пробили одиннадцать утра, хотя утро ли сейчас, может полдень или глубокая ночь? Одна из тех туманных ночей, в которых не видно не единой звёздочки, даже самой крохотной. Комната, освещаемая искусственным светом электрической лампы, была наполнена тишиной. Лишь редкое, случайное кряхтение нарушало её. Лист перевернулся; ещё одна страница, которую пробегал глазами Джон, была скрыта от его уже не любопытных, потухших глаз. Свеча, именно со свечой их можно было сравнить. Жизнь свечи напоминает жизнь глаз. Яркое пламя, постепенно переходящее в тусклый огонёк; и вот-вот он погаснет. Но нет, глаза Джона Марговеца и думать не могли о том, чтобы погаснуть прямо сейчас.

— Вы читали эту книгу? — с поддельным интересом спросил он, но ответ был очевиден.

Как я могу читать такие книги, подумала про себя Минни, сидя напротив на маленьком, хромающем и издающем неприятные звуки стульчике. Она наполнена, да нет… Она просто кишит расизмом! Её предки афроамериканцы были бы в ярости, от одной лишь мысли о прочтении этой книги. Но тем не менее да, да она читала эту книгу. Простое да, вырвалось из её уст и предало её, обман был раскрыт.

Конечно она читала эту книгу, как она могла её не читать, яростная феминистка и пацифистка. Куда же ей ещё было направить свою ярость? Их глаза будто убегали друг от друга, избегали встречи друг с другом, как несчастные влюблённые, которых разводит по разным углам жизни судьба.

Минуты тем временем не щадя никого текли; неумолимое время приближало их к истине. Сквозь погружение в невидимый вакуум, они видели самих себя, как если бы стояли рядом со своими телами и смотрели на неприкрытую ничем душу, напрочь оголённую и лишённую защиты. Какая же я никчёмная, доносилось откуда-то глубоко, словно невидимый человек, говорил голосом который нельзя услышать. То что я ему говорю, правильно ли это? Правильно ли было общаться с человеком, столь возвышенным, начитанным и далёким. Да, она далека от меня, да и я так далёк от неё, думалось Джону. Да и как они поймут друг друга, это невозможно представить, словно день говорит с ночью.

Ночь таит темноту и покой, а день ясность и просвещение. И вот он, тот заветный миг. Перемещение и смесь; да верно, всё смешано и ни в коем случае не однообразно. В однообразии они бы никогда не поняли друг друга, но смесь дня и ночи, дала им свой ответ. Они сплели свою сеть и контакт их душ был установлен. Минни посмотрела на него взглядом говорящим, да, я знаю, я всё знаю. И вот, казалось она почти поняла его, как их внутренний диалог, надёжно скрытый от людских глаз и ушей разговором, обычным разговором двух людей. Такие разговоры происходят каждый день.

Да, как не прискорбно, но что зарождалось, то исчезло, мгновенно испарилось, словно пар выходящий из воды. Прямиком в спокойствие вторгалась какая-то фигура; издалека, сверху раздовались шорохи и крики, которые звучали так непонятно, что ни один не смог определить, о чём на верху так яростно говорили?

Тем не менее в уже нарушенной, но всё же тишине, они сидели и молча смотрели на полки с книгами, в окно, на цветы в старом горшке. На что угодно устремлялся их взгляд, но только не друг на друга. Эта хитрая и заранее проигранная игра почему-то продолжалась, события и обстоятельства в которые так жестоко толкнула их жизнь, вынуждали одевать эти тёмные очки, которые, как им обоим казалось, спасут их друг от друга. Словно невидимая стена, разделяющая два мира, два сада. Каждый сидит в своём саркофаге и не подпускает чужаков даже к порогу внутреннего дома; а уж пригласить кого-то внутрь, это полнейшее безумие.

2

Её глаза едва открывались, комнату окутывал полумрак, чудесные ароматы любимых духов витали в воздухе, щекоча тайные желания женщины, одно из которых, вернуться назад, отмотать часы. Сейчас ничто не помешает предаться тоске по былым временам. Но Эллен Марговец знала что время течёт словно горная река, и остановить его невозможно. И вот она почти переплыв всю эту горную реку, лежит на огромной кровати и не знает что делать дальше. Плыть или тонуть? Вот он, извечный вопрос жизни. Когда нужно остановиться? Когда нужно перестать грести руками по воде, лишь бы проплыть ещё метр, лишь бы прожить ещё день?

Мрачная обстановка угнетала её, а разговоры доносящиеся снизу раздражали. Наверное опять Джон треплется о литературе с новой гувернанткой. Мысль пронеслась, словно автобус, идущий по понедельникам в восемь тридцать утра. Однако место его конечной остановки неизвестно. И вот он, костёр горящий в ночном тумане; комната непонятна и на первый взгляд проста, как жизнь.

От раздумий её отвлёк будильник, который мерзким голосом заревел:

— Пора вставать!

3

В полном отчаянии Эллен сказала себе, что она узница. Но комната не поверила ей, предметы никогда ничему не верят, они просто есть и всё. И не важно насколько глубоко ты к ним привязан, им на тебя плевать, лишь изредка они могут подарить своему хозяину удовольствие. С них нужно стирать пыль, а она опять садится назад, на своё законное место. Ох уж эти вещи, никогда к ним нельзя привязываться, вечно только и делают, что просят переставить их куда-нибудь, то куда им захочется, то куда захочется тебе. А не переставишь, жди беды; мозг сам прикажет сделать это, да ещё в такой извращённой манере, аж волосы дыбом встанут.

Эллен воспряла духом. С болью и потом, она наконец поднялась с кровати. Прекрытый старой, бежевой занавеской тусклый свет, исходящий из окна, успокаивал и наводил тоску. Я узница, я узница, я узница, продолжал бормотать внутренний голос и медленно но верно, терпение уходило прочь, она снова начинала верить ему. Когда-нибудь она сорвётся и исчезнет, спонтанно, без следа. Но не сейчас, пока ещё не пришло её время.

И вот, стоя посреди полумрака, в котором невидимое существо глядело на неё, в нём она видела саму себя. Моё отражение чужое, это не я. Она уже и не помнила, когда в последний раз смотрелась в зеркало. А может и помнила, но не осознавала этого. Ведь кому будет приятно взглянуть на себя в одиночестве и увидеть печальную и простую правду. Зеркало покажет все шрамы, они будут видны как бы она не старалась скрыть их, себя ей обмануть не удастся.

От этой суровости которая царапала душу, словно дикая кошка, её спасли друзья. С неё маленькими струями бежала кровь; так медленно текла воображаемая, алая струя по её душе. Это зрелище наводило ужас. Что ещё остаётся делать одинокой и уничтоженной женщине?

Она решила как и прежде посыпать всё солью и продолжить страдать. Но свои страдания она непременно разделит с мужем, детьми, подругами, знакомыми, даже с собакой. Бак, так кажется его звали, она помнила этого пса. Отец подарил ей его на день рождения. Такой маленький, крохотный, пушистый комочек. Его застрелили, да застрелили, определённо его убила пуля, крошечная пуля; глупо и печально. Один маленький, ничтожный кусок металла способен убить всё, абсолютно всё.

Но стоп! Почему она вспомнила о Баке? Ведь его уже нет на свете лет пятьдесят, если не больше. Да и к тому же, это всего лишь собака, а Эллен не любила прочных, дружных связей, считая их ненадёжными. Они словно нитки рвутся, стоит только дёрнуть, вот любовь другое дело. Но от этих мыслей она почувствовала себя виноватой, выходит она всё таки любила его. Иначе камень вины не прелетел бы в неё. Но кто его бросил, неужели она сама? Её внутреннее, второе я, возразило этим высказываниям и таким образом решило показать своё недовольство. Жестого, но справедливо. Да с этим она согласна, она была не права.

Мысли обстреливали голову, словно из автомата, не успевала подойти первая пуля, как за ней следовала вторая. От такого напряжения, голова скоро лопнет, как переспевший помидор. Мой помидор уже давно переспел, ничто не спасёт его от гибели. Что там внутри, горькая мякоть? Найти спасение в определённые моменты невозможно, единственный способ пригласить к себе в гости друзей.

Эллен хромающей, слегка пьяной походкой, подошла к огромному шкафу, буро-малинового цвета. Шкаф стоял у двери, ещё два шага, один и вот она наконец у цели. Таблетка Барбитала упала ей на руку, а затем попала в рот и была проглочена. Прошла минута, две… Легче ей не становилось, её терзали и били мысли одна за другой. Чем ещё их атаковать? Ах да, мой любимый Ксанакс должен мне помочь. Уж он то справится со всеми этими проблемами, такими страшными и в тоже время не важными, туманными.

Но где его искать среди десятков других интересных для неё препаратов? Горы малышей лежат в стеклянных бутылочках и все как один просятся к ней в рот, жаждущие быть проглоченными. Поиски этого чего-то, о чём она уже забыла, заняли около минуты. И вот она, долгожданная таблетка, которая должна была ей помочь. Но что это за таблетка? Явно не Ксанакс. Да и важно ли это?

Важно что она примет сейчас, или нет? И вот опять ответ уходит, даже не попрощавшись. А напряжение становилось всё сильнее и сильнее; цепи ужаса сковывали её, а ядовитый страх впрыснул свой яд и парализовал. Ну сколько это будет продолжаться, сколько, сколько, сколько? Это доносилось откуда-то издалека, но звучало так отчётливо, будто было совсем рядом, внутри. Ну пощадите же меня, говорила она своим демонам. Бесполезна эта мольба, демоны беспощадны, на то они и демоны.

Да, так их называл её отец, недуги это демоны, преследующие человека всю жизнь, они растут и плодятся день за днём. Болезни, страхи, боль, разочарования… Всё это демоны, они приходят к нам лет в десять, может больше. Так видел жизнь её отец, он был пастором в церкви, в городе который был домом её детства. Ничего он не хотел признавать, видел только демонов, а не лучше ли было принять за данность факт, что существует дух, всеобъемлющий дух и физическое тело. Проблемы у этих двух братьев хоть и связанны между собой узами родства от рождения, но всё же они совершенно разные. Но нет, демоны, демоны, демоны, это всё демоны и ничего кроме них. Непробиваемый был сухарь.

Демоны это были или нет, в сущности и не важно, по крайней мере теперь, когда отца рядом нет. Демоны или что-то в этом роде, нечто не поддающееся разумному объяснению, уничтожило его много лет назад. Ах папа, мой любимый папа, он всегда всё понимает… Понимал. Теперь же, понять её не кому. Неужели болезнь души, сделает с ней тоже самое, что и с её отцом.

Я не знаю худшей напасти чем безумие, говорила она сама себе. Оно убивает человека и делает это так медленно и мучительно, лишая его всякого достоинства и самоуважения, это нечто подавляет его уверенность в собственных силах и отнимает желание жить дальше. Эта тварь постоянно нашёптывает на ушко: «Убей себя, убей, ну убей же»! И так каждый божий день. Убить человека — её главная цель. Болезнь или что бы это ни было, желает ей смерти и она не успокоится, пока её не станет.

Мне страшно за детей, взвыла она, словно голодная медведица. Откуда взялся этот страх непонятно, наверняка пришёл из темноты, как и все страхи. Но ей было страшно за детей, особенно за Уильяма, он был её любимцем и отрадой, да и сейчас остаётся таковым, это годы изменить не смогли и она радовалась, ибо время всё же не такое всесильное и над Уильямом оно не властно.

Замечательно когда время меняет тело, но не душу. Как он там, мой малыш, мой хрустальный мальчик, такой робкий и хрупкий. Толкнёшь одним пальцем и он сразу упадёт в пропасть, не устоит на краю обрыва. И вот очередной поток слёз побежал с казалось уже сухих, как пустыня глаз. Но откуда там взяться слезам? Хватит Эллен, не мучай себя, пощади себя, говорило ей её внутреннее я, но она не слушала, печаль была сильнее. Да и она над ней не властна, вот пришла печаль, велит грустить и ты будешь грустить.

Не в силах больше сдерживать весь этот поток лавы, льющийся из вулкана её искалеченной души, который сжигал и убивал; она хватала каждую баночку, брала из неё одну, две таблетки и бросала в рот. Таблетки залетали туда, как к себе домой. Боялась ли она смерти в тот момент? Страх смерти отсутствовал напрочь, но уйти в небытие она не желала, поэтому была осторожной.

Бедная, я бедная, я несчастная, приговаривала она идя по коридору, чёрному как тоннель под землёй. Слепой бредёт во тьме, надеясь обрести спасение. В конце концов кто пожалеет её кроме неё самой, от других жалости не дождёшься, они слишком заняты, они тоже сами себя жалеют, откуда у них будет время на неё. Да и жалости на двоих не хватит, только на себя, а занимать у других жалость, гнусный, подлый и непростительный поступок. Только в конце коридора, до которого она всё никак не могла дойти, светил яркий свет, свет в конце тоннеля. Но правдивый ли это свет, спасет ли он её?

Она делала шаг за шагом, кости ужасно ныли. От невыносимой боли, тело было словно ватное. Она остановилась, ощупала стену, нашла знакомую трещину и дёрнула за верёвочку, которую могла найти всегда, словно слепой всегда знал где лежит его любимая книга. Маленькая, настенная лампа зажглась. Но стоит убрать книгу в другое место или перевесить верёвочку и они станут беспомощными, словно новорождённые котята.

На маленьком столике лежала пачка её любимых сигарет Pall Mall.

Она трясущимися руками вытащила одну и засунула в свой узеньких рот. Тонкая линия на лице свернулась в калачик, маленький огонёк лежащей рядом зажигалки, поджёг сигарету. И вот она закурила, впервые за день. Моя любовь к сигаретам сильна и будь я трижды проклята за эту любовь. Но она хотя бы взаимная, она выкуривает их, этого они хотят, быть выкуренными, а не лежать на этом пыльном столике и не мазолить людям глаза. Они же в ответ дарят ей покой и облегчение, они медленно убивают её. Любовь это или взаимовыгодное сотрудничество, непонятно. Но здесь всё взаимно, не то что у них с Джоном. Их с Джоном брак, это что угодно, но не любовь.

Она смотрела в пустоту желая разглядеть в ней нечто прекрасное, но пустота не таит в себе ничего, кроме всё той же пустоты. Её знакомая, любимая трещина, Джон много раз хотел её замазать, но она не разрешала, стояла горой защищая свою трещину. Любовь и дружба с трещиной в стене, что может быть безумнее. Привет дорогой папочка, вот твои демоны, которыми ты пугал меня в детстве, вместо сказок о Золушке или о Спящей красавице. Я каждый вечер просила чтобы ты хотя бы один раз Алису в стране чудес прочитал. Но нет, всё демоны, демоны и демоны. Они добрались до меня.

Рядом с трещиной висела старая, потёртая, чёрно-белая фотография. Едва можно было на ней что-то разглядеть, но она знала её как свои пять пальцев. Посередине стоит отец, худой, величавый, отлично скрывающий за натянутой улыбкой своё несчастье. Он обнимает маму, чья стервозная красота и суровое выражение лица, пугали Эллен в детстве. Она была похожа на злую королеву из детских сказок, превращала жизнь своих детей в ад. Но злых королев побеждают только в сказках, в жизни они продолжают царствовать и сеять зло на земле, заражая им других. Впереди них стоят трое детей; Бенджамин, её старший брат.

Нет, только не он, не хочу вспоминать, слишком больно, говорила она себе. И вправду боль была сильна как никогда, тут даже сигареты не помогут. Её сестра Карин, непохожая не на кого из них, напоминает добрую фею или любящую мамочку, Кэрри очень похожа на неё. А вот и она сама, младшая из этой несовместимой как вода и масло троице. Она пристально, не отводя глаз смотрела на них. Такие счастливые, они стоят и останутся стоять там навсегда, запечатлённые на этой фотографии, будут жить в этом изображении ещё многие века.

Наконец-то таблетки сделали своё дело, они спасли свою хозяйку и отогнали демонов. Тело окутала приятная прохлада, всё ушло, всё осталось позади. А боль, что вообще такое боль? Ничего не существует, всё ложь, жизнь ложь, она ложь, важно только настоящее, хотя нет, сейчас, именно сейчас, в этот момент ничего не важно и это счастье. Казалось она достигла его, забралась на эту лестницу, где царил чистый свет и покой. Никогда ей не было и не будет так хорошо как сейчас.

И вдруг в чёрной пустоте её сознания, из ниоткуда как по волшебству, появился серо-чёрный, кашеобразный киноэкран. Воспроизвела сама себя старая видеокассета давно минувших лет. Киносеанс начался. Она же словно в кинотеатре уселась и принялась с настольгией, болью и горячими слезами на глазах, которые попадали ей на высохшие, бледные и обветренные губы, похожие на тоненькую линию, разглядеть которую можно было разве что через лупу. Они попадали на губы и создавали гадкий, солоноватый привкус во рту. Ей казалось будто она попробовала все свои печали и невзгоды на вкус, и он конечно же оказался ужасным.

Она выглядела как хмурая, маленькая девочка, которую заставляют пить рыбий жир. Так что же появилось на экране, после этого жуткого шипения как в фильме ужасов. Начался фильм у которого не было режиссёра, сценариста, продюсера и актёров. Видео прерывалось, рябило, изображение было нечётким, расплывчатым, словно смотришь на мир сквозь прозрачную воду. Она сидела на чём-то похожем на стул. Было крайне неудобно, но сейчас, именно сейчас ей наплевать на мелкие неудобства. С застывшим от боли, словно камень лицом, она принялась смотреть фрагменты своей жизни. Они менялись, перескакивали с одного на другое, создавая тем самым нечто удивительное и прекрасное.

4

— Иду мама, иду, — отвечала десятилетняя Эллен своей матери, которая уже битый час не могла вытащить её из комнаты.

В ход шли просьбы, приказы и крики, но она никак не могла оторваться от письма. Мысли выбегали из головы и словно зайцы убегали в разные стороны. Поймать их было тяжёлой, даже непосильной для неё задачей. Эллен огорчалась из-за того, что мысли так неуловимы, быстротечны, а порой непонятны.

Вот пришло вдохновение, а ты занят серьёзным делом или пытаешься уснуть, не хочешь подниматься и писать. Но мысли не спрашивают, можно ли войти в твою голову? Они словно незванные гости, залетают внутрь, бегают повсюду, а потом уходят, оставляя горький след разочарования своему хозяину. Они крутятся, летают внутри, а после бегут из твоей головы, как крысы с тонущего корабля. Не успел поймать всех крыс, сиди с тем что есть. Пиши то что запомнил, то что отложил на пыльной полке в голове и без того забитой ненужными мыслями и проблемами. Куда уж там до писательства.

— Эллен, не заставляй меня подниматься! — уже диким и свирепым голосом кричала из кухни Сисси.

Стоя на кухне она жарила бекон, который недовольно шипел на сковороде, чересчур залитой маслом. Её губы малинового цвета, были сложены бантиком и приятно блестели в лучах утреннего солнца. Глаза хоть и были ярко и красиво накрашены, но всё же пусты. Нет в них ничего, ни знаний, ни чувств, сплошная ложь, покрытая фиолетовыми тенями.

— Фу, ну и гадость, как это можно есть? — приговаривала она, жарив очередную порцию бекона. — Сплошные жиры и углеводы, один лишь вред для здоровья. Да, с маслом я кажется и вправду переборщила.

Бекон был похож на пережаренное нечто, явно пришедшее в их дом с другой планеты. Терпение иссякало, как песок в песочных часах. Этой мерзавке не здобровать, если она не спустится через минуту, думала она, едва сдерживая нахлынувший на неё поток гнева.

Эллен торопливо писала, мысли выбегали и выбегали из головы. Она пыталась ловить их и запирать на бумаге. Нечто прекрасное уходило в пустоту, большинство мыслей не удавалось поймать в этом урагане бурного и неуравновешенного сознания. В итоге они просто исчезали. Это её огорчало. Ну почему всё так происходит? Она негодовала, продолжая строчить слова в дневнике, словно одержимая.

— Эллен чёрт тебя побери! — уже нечеловеческим голосом, а скорее звериным рыком кричала мать.

Казалось ещё немного и дом рухнет от такого громкого звука. Она разрываясь между гневом матери и желанием записать в дневник свои мысли, начала попросту терять их. Страх вновь пришёл в гости, точнее беспардонно ворвался в голову, а после принялся устанавливать в ней свои законы и правила.

На смену главному страху потерять нужную мысль, пришла обида на мать и на саму себя. Всё это в конечном итоге перешло в ярость. Ох уж эта голова, до чего же сложная штука человеческий мозг, то ты злишься, то грустишь, то радуешься, задавалась вопросом маленькая, похожая на чумазого мальчугана-сорванца девчонка.

Она не знала чего ещё ждать от самой себя, что накроет её в следующий момент, радость, печаль, а может она погрузится в апатию. Будет словно живой труп лежать на кровати, обиженная на жизнь, непонятая, будет плевать в потолок и тихо ждать смерти. Ибо только с её приходом этот кошмар, эта нестабильность, эта путаница, закончатся раз и навсегда.

В комнату вошла Карин, во взгляде её была смесь понимания и лёгкой злобы. Эллен продолжала писать, но было уже не то, слова не шли из головы бурным потоком, мыслей осталось настолько мало, что ей приходилось долго придумывать, либо додумывать следующее предложение. Проще говоря, она клещами вытаскивала из себя мысли, которых больше не было. А ведь до этого она словно электропроводник между духовным и физическим миром, писала так, будто кто-то изнутри диктовал ей текст, а она была не писателем, а секретарём в суде, ведущим протокол.

От этой мысли она пришла в ужас, гнев закипел внутри с такой невиданной силой, что у неё даже зачесались руки кого-нибудь ударить. Чан с кипятком вылился наружу, сдерживать себя больше было невозможно. В свирепой ярости она швырнула тетрадь, а та в свою очередь ударившись о стену и приземлившись на деревянный паркет, принялась мирно лежать и ждать когда в ней попишут или почитают. Эллен сломала карандаш и как цунами вылетела из комнаты, едва не сбив с ног Карин.

Комната опустела, хотя в ней всё ещё оставалась Карин, которая почему-то не спешила уходить. Ошеломлённая, но всё же привычная к таким выходкам сестры, она начала словно давно работающая у неё в комнате прислуга, собирать скомканные и разбросанные на полу бумаги, а также раскладывать по полкам одежду и заправлять постель.

Аккуратностью и чистоплотностью, её сестра не славилась. Стихией Эллен был горячий нрав, вспыльчивый и непокорный характер, а также постоянные разговоры о смерти, как о каком-то удивительном и прекрасном явлении. Она с таким пугающим интересом говорила о ней, что Карин в определённых ситуациях была вынуждена избегать общения с ней, а на подобные разговоры отвечать немедленной сменой темы или же простым молчанием. В Эллен был какой-то внутренний конфликт, казалось она не ладит сама с собой и как птица стремится к небу. Но полёт убьёт её, маленькую, глупую птичку, не знающую всех ужасов и чудовищных несправедливостей этого мира. Она не знает что единственный, надёжный способ выжить здесь, это сидеть в своей маленькой каморке, словно крот в норе и вылизать из неё лишь для того, чтобы сходить на работу или за покупками.

— А, вот и ты. Значит так, слушай сюда маленькая дря… — не успела Сисси начать свою очередную, полупьяную нотацию, как Эллен пулей вылетела из дома, показывая при этом ей средний палец.

Ошарашенная, но уже тоже привычная и плюющая с высокой колокольни на такое поведение дочери, она стояла с поварёшкой в руке и мешала овсяную кашу. Для Сисси здоровое питание и уход за собой были превыше всего. Детей и мужа она предпочитала кормить тем, что завалялось в холодильнике. Стоит отметить и тот факт, что блестящими кулинарными способностями она не обладала, хотя гора кулинарных книг на полках в доме, могла свидетельствовать о том, что здесь проживает Джулия Чайлд. Но всё же нет, её познания в кулинарии ограничивались варкой каш, яиц и разогреванием замороженной еды.

— И так, я закончила, — ровным и спокойным тоном сказала Карин. — Комната из норы медведя, превратилась в кукольный домик.

Хотя нет, это не всё. Пирамида не станет идеальной без вышки. На паркете у стены, лежала полураскрытая тетрадь и так сильно просила Карин: «Прочти меня, прочти меня, ну прочти же»! Нет, не хорошо это, не нужно, ну да ладно. Пусть это будет самый страшный из моих грехов, подумала она подойдя к стене и подняв с паркета тетрадку, принялась читать:

«Смерть, смерть это покой, лёгкость, жизнь труднее. Я вижу как лежу в мягких объятиях земли…»

Карин немедленно отшвырнула от себя тетрадь, боясь быть насквозь пропитанной этими мрачными мыслями, но было поздно. Эллен, вернее вся её сущность пронеслась сквозь неё, словно электрический разряд. В тот момент она была словно убийца, сидящая на электрическом стуле и видящая последние мгновения жизни. Карин внезапно почувствовала страх за брата, который последние дни был мрачнее тучи, боль за отца, вечно говорящего о демонах и том что все мы животные, недостойные жизни, вину перед сестрой, которая в уже столь раннем возрасте не могла думать ни о чём кроме смерти и ненависти к пустой, лживой и нерадивой матери.

— Господи, пощади мою бедную душу! — взмолилась она, встав на колени.

Не смотря на боль в коленках, от ещё незаживших ссадин, которые она получила оступившись во время бега на уроке физкультуры в школе, Карин продолжала стоять. Стоять и молить бога, чтобы он избавил её от этого ужаса.

В семье кроме отца, она кажется была единственной верующей. Её брат Бенджамин был убеждённым атеистом, Эллен же давно отвернулась от бога, начав читать демоническую литературу и мечтать об оргиях на болоте с водяными. В десять то с половиной лет! Ну а мама, мама это мама, с её легкомысленностью и несерьёзным отношением к жизни… Она могла молиться лишь богиням красоты из телевизора, на которых она без конца пялилась, сидя в гостиной с сигаретой и бокалом вина на диване. Их мать без конца восхищалась внешней красотой этих женщин. Она также не забывала при любом, удобном случае поставить их в пример своим дочерям, указывая на их очевидные недостатки, данные природой. И как бы они не старались производить впечатления на мать своими способностями, эти недостатки они увы, исправить не могли.

Конец ознакомительного фрагмента.