Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера

Кирилл Баранов, 2023

Первый том дилогии «Песня любви Хрустального Паука» – «Книги Севера»!Что-то недоброе творится в холодном Ооюте! Музыканта Сардана зовут выгнать из деревенского колодца банального духа, а дух оказывается страшным чудищем. Простое задание превращается в долгое и кровавое путешествие по лесам и степям, по рекам и океанам, мимо гибнущих деревень и городов. Тени бродят ледяными степями Ооюта, таятся в ущельях, проникают в людские сердца. Сардану и его раздражительной подруге Ашаяти нужно понять, что призывает тени в мир – и остановить этот зов!В бурях страстей сплетаются судьбы могущественных шаманов и истеричных пиратов, демонов из темных пространств и рыхлых толстосумов, чудовищ, похожих на людей, и людей, похожих на чудовищ. Некоторым из них придется пересечь половину мира, чтобы догнать ускользающую мечту, чтобы найти выход своей всепоглощающей любви и робкой ненависти, чтобы остаться людьми, чтобы спасти мир. Или погубить его…Книга содержит более полутора десятков иллюстраций!

Часть первая. Дикие яблони

1

Ашаяти заглянула в колодец, принюхалась и уныло вздохнула. Непонятно, искала она там что-то или просто не могла придумать себе занятия. В любом случае, ничего интересного в колодце она не нашла — изнутри на мир смотрела такая тьма, что не различить было ни отражения изумрудных глаз самой Ашаяти, ни ила, ни воды, ни возможных скелетов на дне, ни самого дна. Так темно бывает ночью, или, например, если колодец километров в десять глубиной. Сейчас был день, сияло холодом солнце. Колодец, вовсе не глубокий, манил удушливой чернотой. Жужжали комары.

Ашаяти снова вздохнула и, не найдя в этой неестественной темноте ничего для себя интересного, выпрямилась, зевнула и лениво потянулась — вперед, назад, вперед, назад, влево, вправо, — чтобы немного размяться. Подняла руки и изящно выгнулась колесом, достала ладонями до земли, встала на мостик и уронила подол простенькой дохи на землю. Перепуганные ооюты вокруг нее расступились в недоумении, вообразив, похоже, что таким образом она молится каким-то своим богам. Каким богам — они не знали, потому что Ашаяти, несмотря на свой рост, — не высокий, но и не низкий, — не слишком походила на ооютку. У нее были волосы до плеч, весьма неискусно связанные в строптивый хвостик, большие глаза, редкие в этих землях, и, что совсем уж небывало, — смуглая кожа, казавшаяся снежно-белым ооютам сумрачно темной. В ее грубоватых, деловито простецких движениях проскальзывала затаенная в смущении хрупкость и грация. Как будто пленительная танцовщица маскировалась под лесоруба в дешевой шубе из старого каарзыма, пестрых штанах и какие-то южных суконных сапогах. И хоть танцовщицей Ашаяти не была, в глазах ее, светившихся ярким зеленым пламенем, скакали бешеными искрами разряды едва сдерживаемых порывов метать молнии и вырывать деревья с корнем.

Когда она выпрямилась, на поясе легко звякнули два коротких меча. Золотые рукояти их с чеканными узорами и темными рубинами невольно притягивали взгляды, когда на мгновения показывались из-под дохи. Гарды обвивали серебряные двухголовые змеи, тоже с драгоценностями. Еще один камень — идеально круглый — был вставлен в навершие, и даже на лезвии были какие-то узоры с непонятными старинными символами.

— Тойон говорит, что слов у него нет, — кое-как переводил речь старейшины шаман по имени Устыыр.

Шаман, как и подобает людям его профессии, выглядел вполне эффектно: к его темной соболиной дохе крепилось сразу два бубна — один побольше, с рукояткой на обечайке и с двойной мембраной, с россыпью привязанных за мембраной бубенчиков, и второй поменьше, размером всего с ладонь, одномембранный. Богатые серебряные и медные привески болтались и на самой шубе, звенели порой на ветру, как коровьи колокольчики. На лбу Устыыра, прикрытом сейчас шапкой из черной лисицы, были три черные точки — символ того, что шаман видит все три мира одновременно. На шее у него болтались два амулета из птичьих черепов, и что-то еще блестело в его аккуратной бороде, но помещено это что-то было туда намеренно или запуталось случайно — не поймешь.

Устыыр тяжело дышал и недовольно кривился, окруженный толпой деревенских, высыпавших из домов посмотреть на шамана и его представление. Люди шептались и бросали на Устыыра тревожные взгляды, а где-то за дворами возмущались и ревели животные.

— Он вам как будто целую поэму рассказал, — сказал уставший музыкант.

Ему страшно надоело общаться с людьми через переводчика. Ооютского он не знал, а шаман с трудом понимал логику матараджанского языка.

Музыканта звали Сардан, и этот человек благоприятного впечатления производить не умел совершенно — среднего роста, немного смуглый (по меркам ооютов — черный, как последний демон), он весь был какой-то помятый, покусанный, волосы панически торчали в разные стороны. Один его глаз был почти белым, казался слепым и пугал людей в первую очередь тем, что, несмотря на свой вид, — глаз этот не был ни слепым, ни зрячим. Он видел, но вовсе не то, что положено видеть человеческим глазам. В довершение ко всему одна из ладоней музыканта была покрыта корявыми шрамами, и пальцы этой руки двигались скованно и медленно.

Ящик с музыкальными инструментами, который Сардан обычно таскал на спине, сейчас одиноко стоял возле поленницы у забора.

Ашаяти снова потянулась, зевнула сладострастно и еще раз глянула в колодец — с тем же самым результатом.

— Ничего не видно, — сообщила она.

— Аши, уйди от колодца, — сказал Сардан и небрежно махнул ей рукой. — Не суйся к нему, иди погуляй где-нибудь.

Ашаяти оглянулась, хотела что-то сказать, но снова лениво зевнула и неторопливо пошла по селению. Дорога между дворами после дождей превратилась в грязную кашу, и Ашаяти запрыгала по кочкам между лужами. Столпившиеся вокруг зловещего колодца любопытные поспешили расступиться. Куда больший интерес у местных всё равно вызывал шаман.

— Тойон сказал много слов о том, что сказать может мало, — выдавил из себя Устыыр. — Он сказал, что вода в колодце не пахнет, как не пахнет жир больших небесных каарзымов Верхнего Мира, как не пахнет большой котел с суоаратом, который везет по небу Акши Хаасан, и как не пахнет тишина, которую слышит умершая белка.

— Ну надо же… — только и прокомментировал музыкант.

Старейшина сдвинул седые брови. Он вслушивался сосредоточенно, но чужого языка не понимал. Его шуба с бобровым мехом была оторочена крашеным волосом каарзыма. Светло-серые — как у всех ооютов — глаза не отрываясь глядели на Устыыра.

— А еще тойон сказал, что у него нет слова для иэзи колодца, как их нет у безмолвной рыбы муксун, что скользит в холодной воде, как их нет у тихой лиственницы, разбросавшей на землю иглы, и как их нет у птицы, пронзенной стрелой в сердце.

— Какая удивительная способность молчать потоком слов. Спросите у него хотя бы, когда потемнела в колодце вода.

— Он не скажет вам слов, какие вы хотите услышать, музыкант, — раздраженно произнес шаман и, бросив скорый взгляд на темный колодец, присел на бревно.

Неподалеку вонял и едко пыхтел дымокур. Ооюты жгли навоз, чтобы отогнать комаров, но те уже ничего не боялись и нагло крутились рядом.

На несколько секунд навалилась тишина, но Сардану показалось, будто в колодце, где-то далеко в глубине, что-то гудит и еле заметно вибрирует земля. Грозная дрожь передалась телу.

— Здешние ооюты не ценят время так, как люди юга, — сказал Устыыр. — Они знают день и ночь, снег и дождь, лето и зиму, но не считают мгновения пальцами. Тойон говорит, что колодец почернел, когда закряхтело дерево под окном, когда жена принесла ему парное молоко в кувшине, когда каарзымы вернулись с пастбища, потрепанные холодным ветром.

— И когда это всё было?

Шаман не ответил, но посмотрел на музыканта пренебрежительно.

— Представляю, как вы свидания назначаете, — проворчал Сардан.

— Эти люди не так давно пришли с севера. А на севере нет дней и ночей, нет лета и весны. Годы стоят на месте.

— То есть, они даже не скажут — случилось это летом или весной?

Ооют не радовал. Местная артель вызвала Сардана два месяца назад помочь человеку, который умудрился отделаться от вредного духа самостоятельно, пока музыкант блуждал хвойными лесами и распугивал бурундуков. Тогда Сардана отправили помочь с каким-то замусорившимся деревенским колодцем, откуда воняло подмышками, ворчало и бухтело. Еще две недели пути вечно мокрыми степными дорогами…

Впрочем, Сардан отвлекся — заметил в толпе красивую девушку, подмигнул ей, улыбнулся. Девушка злобно напряглась.

Старейшина что-то быстро заговорил в ответ на короткую реплику шамана, замахал головой и зачем-то выпучил глаза на музыканта.

— Зимой, — перевел длинную речь равнодушный Устыыр.

— В начале зимы или в конце? — попытался уточнить музыкант и неловко улыбнулся, подозревая глупость вопроса.

— Их слова промолчат, — сказал Устыыр что-то непонятное и уставился в землю, а потом поднял голову и посмотрел на музыканта.

Тот поймал этот скептический взгляд и шмыгнул носом. Сардан понимал недовольство Устыыра. Призыв в Ооют какого-то музыканта словно бы намекал на бесполезность и некомпетентность шаманов. Все их умения и знания ставились под вопрос — и кем?! Не каким-то другим вражеским шаманом, не колдуном, не знахарем каким-нибудь, а, простите падишахи, музыкантом! Почему бы сразу не позвать куртизанок?! Сардан ощущал исходящее от Устыыра неприятие, и это отвлекало и удручало. А кто, собственно, такой этот Устыыр? Что он за человек? Лицо его, морщинистое, с темноватыми, как для ооюта, глазами, казалось не способно было на эмоции. Каков он — вспыльчивый, желчный, или, наоборот, спокойный, улыбчивый, веселый? Ничего этого нельзя было понять ни по выражению его лица, ни по его взгляду.

Устыыр задал старейшине несколько вопросов, и тот принялся сбивчиво и путано что-то рассказывать, толпа вокруг перебивала, вспыхнули споры. Сардан почувствовал себя лишним. Вокруг него жужжали мошки, а он искал взглядом Ашаяти. Девушка отошла от колодца, аккуратно отпихнула ногой развыступавшуюся птицу — то ли курицу, то ли утку, — перепрыгнула лужу и, чтобы не упасть, ухватилась за хилый заборчик. Ашаяти удержалась, вошла во двор, осмотрелась, заглянула в корзину у входа, перевернула несколько дров, посмотрела в стоявший у дверей чан с водой, совсем как сборщик налогов. После этого отодвинула обитую шкурами дверь, полог за ней и, широким шагом перескочив высокий порог, ввалилась в дом. И чуть не растянулась по полу — комната оказалась немного ниже уровня земли. Ашаяти заскакала на одной ноге и вцепилась в толстую матицу. Традиционные ооютские дома были невысокими (за исключением разве что пристроек для скота, похожих на пирамиды), но длинными, состояли из множества змейкой сцепленных комнат для нескольких семей — вместо того, чтобы строить каждому отдельное жилище со своим двором, местные просто пристраивали новые комнаты к уже имеющимся, и такая бесконечная постройка тянулась волнами и зигзагами через всё поселение. Отсюда, не выходя на улицу, можно было пройти в сени, в сараи, туалеты и в скотские покои, хотоны, от которых разило по всему огромному дому, потому что животные не привыкли пользоваться выгребными ямами, и даже регулярная очистка помещения не выветривала ядовитых миазмов. Воняло здесь вообще зверски и беспрерывно. Ашаяти не сразу поняла, откуда исходит запах — потому что шел он отовсюду. Крыша и пол дома покрыты были навозом с глиной. Ашаяти остановилась у порога, выпучила глаза и попыталась собраться с мыслями, которые выдуло напрочь отравляющее зловоние. Она понимала, что нищие деревенские лачуги ее родины источают ничуть не лучшие ароматы, но идиллические картины детства, которое рисовало ей воображение, уверяли, что уж в ее-то деревне всё было иначе, стены завешаны были цветами и пахло ландышами. Впрочем, Ашаяти почти не помнила своего детства, поэтому представляла себе мир, которым он должен был бы быть, но которым он никогда не был.

Она вошла наконец в дом, по-хозяйски прошествовала мимо сидевших у стены стариков, посмотрела в печь, потыкала внутри какой-то странной кочергой, приподняла крышку горшка на огне, поморщилась от варева и пошла в соседнюю комнату. Здесь на ороне лежали куски кожи и волосяные нитки. Девушки, сейчас глазевшие на угрюмого шамана снаружи, до прихода гостей делали мешки для молока. Или для бидсэха, здешнего алкоголя. Несколько лавок отделялись от остальных берестяными завесами с простоватым орнаментом — это были спальные места незамужних девушек. Сквозь закрытое сеткой окно видны были пасущиеся недалеко от деревни коровы и большая яма, откуда местные брали глину для стен и посуды. Ашаяти нагло пробралась в следующую комнату, где переворошила брошенное у стены тряпье, повертела в руках сложенные в горшок небогатые свадебные украшения, которые передавались из поколения в поколение, и остановилась у двери в хотон, пристройку для скота, за которым был выход в открытые загоны. Несмотря на высокую крышу, потолок внутри был низким и для Ашаяти, не отличавшейся особенным ростом. Из полумрака несло совсем уж невыносимо, поэтому девушка поспешила на свежий воздух, где старейшина наконец закончил рассказывать Устыыру обо всем, что случилось в последние месяцы.

— Буду говорить только слова, — заявил Устыыр, поворачиваясь к заскучавшему музыканту. — Сначала стало так, что вода в колодце помутнела и завоняла, оказывается. Подумали мысли, что в колодец провалилось и сдохло животное. Парень спустился вниз, темноту увидел, ничего не нашел. Когда на свет вылез, упал и встать не сумел. Положили в дом, укрыли медвежьей шкурой. Потом все-таки встал, оказывается. Вода в колодце загноилась, почернела совсем. И не зачерпнешь, такая густая. Как мерзлая сметана, сказал тойон. Тогда в колодец спустили ведро, но обратно уже не достали. Колодец закрыли шкурами, воду больше не берут и близко не подходят, боятся, что внутри могус спрятался. Громкие парни говорят, что слышат со дна звуки, но каждый слышит свое.

Сардан отошел к ящику с инструментами, достал два маленьких колокольчика, повертел в руках и кое-как привесил их на ворот колодца. Томящаяся от безделья Ашаяти косо посмотрела на вялую толпу, подошла к музыканту и склонилась опять над гудящей чернотой. И опять ничего не увидела. Сардан легонько позвенел колокольчиками. Встревоженные ооюты притихли, а передний ряд шагнул назад. Но ничего не случилось.

Несколько секунд музыкант разглядывал мрак колодца в ожидании какой-нибудь реакции, но не дождался. Сардан задумался, на всякий случай за плечи отодвинул Ашаяти от колодца и вернулся к шаману.

— Кто-нибудь пил воду? — спросил он.

— Сначала пили, до того, как полез парень, — после некоторой заминки перевел Устыыр сказанное загалдевшими ооютами.

— И что?

— Сказали, что немного вздулись кишки, а потом духи живота ушли.

— Духи живота, — съязвил Сардан.

Были бы духи живыми существами, подумал он, оскорбились бы, наверное, что их называют такими газами.

Ашаяти нетерпеливо постучала пальцами по краю колодца и снова заглянула внутрь.

— Кто-нибудь болел с тех пор? — спросил Сардан. — Из тех, кто не пил воду.

— Много. Зубы стонут, говорят они, голова ломается. Один парень срезал палец, а у тойона вываливается язык.

Сардан посмотрел на старейшину в недоумении.

— Кто-нибудь умирал? — спросил музыкант после короткой паузы.

Устыыр прохрипел что-то неразборчивое и осуждающе посмотрел на музыканта.

— С лета, — уточнил Сардан.

Шаман долго слушал сбивчивый шепот толпы и, сжав до боли губы, косился куда-то одним глазом.

— Старик и парень, — наконец сказал Устыыр. — Но еще до возвращения в алаас, как будто. До зимы.

Ашаяти помахала над колодцем руками, проворчала что-то, выпрямилась и огляделась. Она вытащила из грязи камень, почистила его сперва ладонями, потом о штаны и снова согнулась над колодцем. Она подумала, что упавший в колодец камень должен вызвать сверкающую рябь на поверхности воды. По крайней мере, так удастся выяснить глубину ямы.

— Какие-нибудь ссоры? — продолжал допытываться Сардан. — Драки? Несчастная любовь? Смертельная обида?

— Жизни без драк не бывает, музыкант, — шаман притронулся ладонью ко лбу и поморщился. — Каких мыслей вам не хватает? Вы хотите говорить с иэзи словами?

— Просто ищу причину… — Сардан обернулся и увидел Ашаяти, занесшую над колодцем камень. — Не бросай! — вскричал он.

Девушка вздрогнула. Камень выскользнул из пальцев…

— Что? — раздраженно спросила Ашаяти.

Сардан взмахнул руками. Камень исчез в темноте колодца, и тотчас что-то в глубине заурчало, забулькало, загудело и заревело, наконец. Ашаяти втянула голову в плечи, посмотрела с удивлением на Сардана и виновато улыбнулась. В колодце загрохотало, земля вздыбилась волнами. Ашаяти едва успела отскочить и всё равно поскользнулась, плюхнулась в грязь. Каменная кладка колодца лопнула, как стекло. Изнутри рванула колоссальная черная масса! Гадкая, зловонная жижа выстрелила в воздух гейзером нечистот и, разделившись на множество щупалец, обрушилась громадным чудищем на крошечную деревню.

Перепуганные ооюты бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног, ломая заборы, цепляясь за где попало сваленные кучи хвороста и брошенные кадки с водой и молоком. Обезумевшие от ужаса каарзымы разломали ограды загонов и вяло и неспешно, как умели, потрусили прочь. Эти тяжеловесные волосатые парнокопытные не отличались особой скоростью, но в трусости могли дать фору любому.

Под вопли взбесившейся толпы, под шелест и чавканье истоптанной ногами грязи, под треск бьющихся ведер и хруст заборов черная жижа из колодца поднялась над деревней, раскинула ветвями свои конечности и стала похожа на извивающийся клубок змей. Каждый из отростков был жирнее пузатого человека, а вместе они с легкостью покрывали всю деревню — с загонами для скота на окраине, куда посыпались комья грязи и камни.

— Да ты дурная, что ли?! — заревел Сардан на Ашаяти и непонятно выругался.

Он обернулся было к ящику с музыкальными инструментами, но, когда протянул руку, — с неба рухнул сорванный с креплений колодезный ворот и разнес ящик со всем содержимым в щепки. Сардан схватился за голову и снова выдал Ашаяти пару уничижительных характеристик.

Чудище хлестануло конечностями по земле, подняло стену грязи, воды, мусора, сорвало ветки с деревьев, разбросало навоз из дымокура. Ашаяти поджала ноги, перекатилась через лужу, поползла задом наперед и принялась по ходу отступления швырять в шевелящийся клубок вонючей жижи палки, камни, да и просто комья земли — всё, что попадало под руки.

Земля вздрогнула от обрушившихся на нее отростков. Сардан поскользнулся и упал на одно колено, схватил висящий на шее свисток и, совершенно не думая о том, что делает, — свистнул. Ашаяти, краем глаза увидевшая это движение, в последнее мгновение зажала уши. Обтекаемый, плотный, как удар урагана, звук вырвался из крошечного свистка и не произвел никакого впечатления на чудище, в отличие от некоторых ооютов, к несчастью оказавшихся достаточно близко к музыканту. Они упали было на колени, схватились за животы, закатили глаза и рванули прочь быстрее остальных — а всё потому, что усмешка этого крошечного инструмента вызывала у неподготовленного организма приступ яростного поноса.

Шаман, очевидно невосприимчивый к звуку свистка, стиснул зубы, сдвинул брови, сорвал с пояса большой бубен и завертелся на месте, зазвенел медными погремушками на одежде, забормотал что-то неразборчивое низким, утробным голосом. Ударами напряженно согнутых пальцев заколотил по бубну.

Камлание привлекло внимание чудища. Оно медленно повернулось, как будто искало то, что привлекало его слух. Шаман забубнил громче прежнего. Чудище всплеснуло конечностями и грохнуло их разом по всей деревне. Одна из лап обрушилась возле Устыыра и отшвырнула шамана прочь вместе со слякотью придорожных луж. Вторая конечность, похожая на толстенный хобот, завалилась в ближайший к колодцу дом через разбитую крышу и застряла где-то там у камелька. Ашаяти подскочила и, убегая от метнувшейся к ней тучи навоза с разбитой кровли, скользнула в первую попавшуюся дверь.

Устыыр же выронил бубен, пролетел сквозь ветви хиленького деревца во дворе и скрылся в сенях с распахнутыми настежь воротами.

Сардан торопливо прополз по земле, вытирая на ходу рукавом мусор с лица и глаз, схватил потерянный шаманом бубен, впопыхах повертел его в руках, взмахнул, выдавив легкий, диссонантный, совсем какой-то бесформенный звон. Бесформенный на первый взгляд, но опытным ухом музыканта Сардан различил в резком и хаотичном звуке бубна некий строй, который, впрочем, сказал ему не слишком много. Сардан воровато глянул на чудище. Простой звон как будто совсем не удивил гадкую жижу, но краем глаза Сардан всё же уловил неуловимое движение. Он стукнул по бубну раз, второй, с одной стороны, с другой, поглядывая на то, какое впечатление звуки производят на чудище из колодца. Один из гигантских отростков грохнулся рядом с музыкантом и этой нервной агрессией выдал неразвитость музыкального вкуса у монстра.

Сардан отскочил на пару шагов, снова повертел бубен в руках, раздумывая, что еще с ним можно сделать. И вдруг стал выдирать из-под мембраны звенящие привески. Сначала вытащил две, потер их друг о друга, постучал, позвенел, посматривая на беснующуюся жижу, потом выковырял еще несколько штук и в конце концов отодрал едва ли не половину всех пластин и бубенчиков, изуродовав несчастный бубен и заслужив тем самым шаманское проклятие.

Пока он издевался над инструментом и пытался разодрать его на куски не слушающимися пальцами, чудовище обрушило несколько конечностей на дом, где пряталась Ашаяти. Девушка только перескочила в соседнюю комнату, когда в прежней разломился потолок и на камелек, лавки и инструменты для шитья посыпались битые доски, кора, навоз и смердящая черная каша из колодца. Ашаяти перецепилась через большой чан с прокисшим молоком для бидсэха, перевернула его, рухнула у печи и, падая, завалила на себя стол с недоеденной едой.

Чертыхаясь и отплевываясь, она выползла из-под завалов, выглянула в окно и увидела промелькнувшего мимо Сардана. Он остановился у кадки с водой и опустил внутрь бубен. Побултыхав его там несколько секунд, музыкант вытащил бубен из воды, ощупал, оглянулся на ковырявшее соседний сарай чудище и помочил мембрану еще немного. После этого, зажав бубен между коленей, стал спешно разгибать проволоку по краю обечайки, чтобы расслабить кожу мембраны и сделать звук не таким резким. Проволока порезала негнущиеся пальцы и без того искалеченной руки, и по бубну потекла грязная кровь. Сардан заскулил от боли, сломал пару ногтей, но всё же ослабил крепление.

Чудовище выпотрошило сарай и расшвыряло по округе крышу. Сардан отступил от кадки с водой, вдохнул побольше воздуха, зажмурился для смелости и поднял бубен над головой. Оставшиеся висеть под мембраной привески из меди слабенько звякнули — и чудище замерло! Липкие лапы зависли в воздухе…

Сардан аккуратно повел бубном из стороны в сторону. Зазвенели бубенчики, загудела, ловя ветер, смягченная водой мембрана — загудела тихо, неслышимо совсем. Но столб черной жижи, торчавший из колодца, услышал этот гул и заболтался, как холерик в истерическом припадке!

Конечности чудища задергались от негодования, как змеящиеся ветки взволнованного бурей дерева, оплевали всё кругом протухшими соплями и ринулись на музыканта. Тот, не ожидавший такого поворота, подскочил и бросился бежать, неумело перевалился через забор и, соскользнув с верхней жерди, плюхнулся носом в мокрую траву, вскочил и помчался по лужам во дворе какого-то дома, а дом этот тотчас разлетелся на куски от косого удара толстой лапы. Щепки и навоз едва не сбили музыканта с ног, а волна воздуха потянула его вбок. Сардан напоролся на какие-то кусты, запутался в них, потом споткнулся о сваленные у забора битые кувшины и полез было на оградку, но и та рассыпалась от тычка черной жижи. Музыкант опять врезался в лужу физиономией, вскочил, как заведенный, и побежал куда-то непонятно куда, дворами, в обход, а позади него брызгала грязью избитая земля, взрывались дома, хотоны, сараи, заборы и лабазы, груды кувшинов и летние юрты.

И пока музыкант удирал от чудовищных лап, позабытый всеми шаман выбрался из-под обломков сарая, — обмазанный навозом с ног до головы, — и заплясал с остервенением, распевая какие-то заклинания. Он крутился юлой, задирал до груди острые колени, пучил придурковато глаза и вертел маленьким бубном с уже разорванной неизвестно когда мембраной. Песня Устыыра похожа была на ритмическую фигуру из отрыжек и скулежа. Столб жижи отвлекся от трусливого музыканта и поворотил половину отростков к шаману. Сардан воспользовался передышкой, скрылся за уцелевшим углом истерзанного дома и достал из-за пояса нож.

Чудище не стало слушать шаманский концерт и выстрелило в исполнителя струей, клокочущей и пахучей. Покрытый толстым слоем нечистот Устыыр прекратил свои пляски и без сил свалился в лужу.

В этот же миг у дома напротив откинулся берестяной полог и на улицу выскочила Ашаяти. С золотым мечом в руке она подбежала к замешкавшейся одинокой лапе и рассекла ее поперек. Срубленная жижа растеклась блевотиной по земле. Вдохновленная успехом Ашаяти с истеричным смешком направилась было к следующему отростку, но остановилась и обернулась — из отрубленной конечности, булькая и хлюпая, быстро вырастала новая. Ашаяти подрастеряла самоуверенности, но всё же продолжила путь и ударом меча срезала еще одну лапу. Но когда жижа безвольно шлепнулась на землю, срез запузырился и набух. Ашаяти отпрянула — и вовремя! Туда, где она только что стояла, свалилась извивающаяся черной змеей лапа чудовища и понеслась по земле, вздымая грязь, сгребая кучей все деревенские помои. Ашаяти, недолго думая, прыгнула в окно ближайшего дома. Но просчиталась — северное это окно оказалось таким узким, что не пролезть в него было и щуплой девушке. Ашаяти глупейшим образом застряла в раме, выставив на обозрение свой зад. Лапа врезалась в стену дома и буквально вбила Ашаяти внутрь, расколошматив при этом всю стену. Девушка залетела в комнату и, визжа от боли и возмущения, закатались под лавку. Вломившаяся же в разбитую комнату лапа наткнулась на печку — и вспыхнула!

Рыжеватое пламя весело и с энтузиазмом ринулось по отростку к возвышающемуся из колодца столбу жижи, добралось до верхушки, а оттуда разбежалось по всем веткам в разные стороны и, раздуваемое ветром, приобрело чуть сливовый оттенок. С земли казалось, что вспыхнули небеса.

Чудище завертелось, чтобы сбить пламя, и болтающимися как попало конечностями подняло настоящий ураган. Сардан выбрался из укрытия, прокрался вдоль покосившегося забора и принялся тереть оставшиеся на большом бубне пластины лезвием ножа. Столб жижи вздрогнул от болезненного скрипа, почти неразличимого в шуме ветра, ревущего пламени и шлепающих с небес черных капель. Так вздрагивает озадаченный кавалер, отхвативший неожиданную пощечину. Такого чудищу было не стерпеть, и оно взбесилось окончательно, обрушило на землю пылающие конечности и стало лупить в истерике по оградкам и кустам, по домам и лавочкам. Музыканта окружил вихрь взметнувшихся в воздух обломков и грязи, навоза и каких-то ободранных куриц. Воодушевленный Сардан с удвоенной силой заскрипел медными привесками, с утроенной! Ошалевшее чудище избивало землю как сошедший с ума барабанщик, и то ли по счастливой случайности, то ли из отвращения или еще по какой причине — ни один удар пока не раздавил музыканта в лепешку. Лапы чудища мазали, как кулаки, боящиеся наткнуться на нож.

Сардан не видел происходящего у колодца за стенами мечущегося мусора. В лицо били перья и капли из луж, сорванные с деревьев листья и тряпки из раскуроченных домов. Сардан выплюнул залетевший в рот ком непонятной гадости и звонко стукнул по привескам — стукнул раз, другой, царапнул медь тупой частью лезвия, как делал это прежде, и снова постучал — быстро, ритмично, почти музыкально.

Чудище не выдержало…

Оно взмахнуло всеми своими конечностями, как будто в последней мольбе каким-то диким богам, вздулось — и лопнуло!

Черная жижа посыпалась на разбитые крыши, на лабазы и на разбегающихся людей. Взрывом Сардана подняло в воздух, вырвало из рук и нож, и бубен и, взболтнув хорошенько, повертев, зашвырнуло в глубокую лужу на входе в деревню.

Сардан задергался, вынырнул и без сил улегся на траву. С неба сыпался дождь грязи и огня. Музыкант прикрыл голову рукой. Несколько кусков жижи упали в лужу возле него и обдали темными брызгами.

Музыкант зафыркал и услышал шаги. Ашаяти, едва волоча ноги и потирая ладонью ушибленный зад, прошла по кочкам и стала у лужи.

— Весь зад мне переломало твое чудище, — пожаловалась она.

Сардан сдвинул брови и покачал головой.

— Трагедия какая, — сказал он. — Иди скорее сюда, я тебе его починю.

— Тебе бы мозги кто починил, — отмахнулась Ашаяти.

— Да что там чинить? — обиделся Сардан.

— И то правда, было бы чему ломаться…

Из-за спины Ашаяти выглянула темная масса. Сардан перепугался, но вскоре вздохнул с облегчением — это пришагал Устыыр. Шаман, заляпанный грязью так, будто из нее и был сделан, держал дрожащей рукой разорванный бубен и никак не мог поправить на голове заляпанную навозом лисью шапку.

— Скажите, господин шаман, — сказал Сардан приподнимаясь, — это правда, что ооюты моются раз в год?

— Может быть, — ответил шаман, снял шапку и принялся вынимать из нее траву и ветки.

— Да ну?! А вы?

— Я таким не занимаюсь, — сказал Устыыр и шапкой вытер лицо.

Сардан покряхтел, выплюнул набившуюся в рот грязь и попытался встать, но ступни соскользнули обратно в воду. Музыкант оглянулся в поисках упора и увидел две узкие колеи, разрезавшие ухабистую дорогу из деревни.

— Послушайте, Устыыр, попросите их отвезти нас к городу на повозке? Никаких сил не осталось.

— На какой повозке? — не понял Устыыр и грязной рукой провел по глазам, тоже заметил колею на дороге. — Ооюты не ездят в повозках.

2

Джэйгэ уложил почтовые мешки на спину каарзыма, затянул потуже ремни, но перехватил недовольный взгляд животного и немного распустил веревки. Каарзым поворчал, поводил спиной, чтобы усадить тяжелую поклажу удобнее, и впал в обычное свое состояние депрессивного безразличия. Джэйгэ взял поводок и, пригибая животному голову, чтобы не зацепить рогами притолоку, вывел из загона. Хозяин постоялого двора, старик, любитель поболтать и покурить, помог со вторым каарзымом — тот был нагружен сверх всяких приличий. По-хорошему почта должна была выделить в поход трех животных, но, очевидно, чиновники посчитали за третьего зверя самого Джэйгэ.

Рядом собирали поклажу возвращавшиеся на юг торговцы, трепались о чем-то на своем языке. Из дверей несло варившимся в котле жирным мясом, и сновала туда-обратно, пыхтела, рычала и похохатывала жена хозяина постоялого двора, имя которой, в силу возраста, нужно было называть дважды. Южане не знали этого обычая, и уязвленный старик не смотрел в их сторону и не желал признавать, что на одной земле с ним живут такие негодяи.

У ворот загона шастали важные курицы и, сварливо кудахтая, шарахались от роскошных хвостов каарзымов.

— Рога пора подпиливать, — сказал хозяин постоялого двора и похлопал второго каарзыма Джэйгэ по шерстяной шее. — Лишний вес тянут. Без рогов еще два мешка вынесет.

Старик подумал, потрепал зверя за морду и добавил:

— Хотя умные люди мысль говорят, чем больше рога — тем довольнее зверь. А без рогов хиреет, как рыба без воды, и дохнет.

Южане из Матараджана и Великой Нимы называли каарзымов ооютскими оленями. У этих тяжеловесных, неповоротливых зверей были толстые ветвистые рога, мешавшие ходить густыми лесами, и столько шерсти на спине, что любой северный мороз им был нипочем. Длинный белоснежный хвост, похожий на девичьи волосы, никогда не стригли, и он волочился безвольно по земле, сгребая пыль и цепляя колючки, — кто-то из древних придумал, будто таким образом зверь получает кровь от родившей его земли, и если хвост обрезать, то каарзым умрет. На практике эти домыслы не подтверждались, но ооюты, не слишком-то верившие в отжившие себя суеверия, боялись как бы чего ни случилось…

Благодаря широким копытам звери легко ходили по болотам и сугробам, за что ооюты любили своих каарзымов куда больше дорогих лошадей, не слишком живучих на севере. Каарзымы были медлительны, но они давали много молока, шерсти, из шкур их ооюты делали не только одежду, но и стены летних шалашей, а мясо и жир ели по праздникам. Ооюты считали свою страну землей каарзымов, приносили им подношения и редко ездили на них верхом.

— Далеко до города? — спросил Джэйгэ.

Старик заинтересовался. Джэйгэ походил на бывалого скитальца, и хоть борода его еще не покрылась пылью седины, на лице пролегли резкие, отрывистые морщины, кожа обветрилась и затвердела, как яблочная кожура, а глаза смотрели на мир с тоской и скукой, будто бы весь мир для этого человека — серая стена. Одежда была под стать — помятая, пыльная шапка с мехом наружу, грубая волчья доха, на поясе мешочек из коровьего желудка рядом с небольшим мечом с потрескавшейся рукоятью, и старый березовый лук на плече. По всему видно, что этот человек прошел чуть ли не весь Ооют, а спрашивает о городе…

— Как солнце встанет — доберешься, — сказал старик.

— Как?! — Джэйгэ так опешил, что плохо закрепил ремень и один из мешков свалился в ноги каарзыма. — Южанин говорил, что я дойду сегодня.

Крайний срок доставки почты истекал до захода солнца.

— Раньше так было, — кивнул старик. — У старой дороги сворачивали через деревню в лесу, но теперь люди в обход ходят. В лес идти не решаются. Две зимы назад один парень глазами наредника видел. Деревня пустая теперь, одни волки воют. Новая дорога огибает холмы.

— Но пройти по старой еще можно?

— Живые там не ходят.

— Я спешу.

Старик печально улыбнулся.

— Эйээх! Мертвецам золото ни к чему, парень, — сказал он.

— А живым ни к чему без него.

— Себе и без золота пригодишься, — старик посмотрел на Джэйгэ серьезно. — Из леса уже целую зиму никто не выходил. Не сворачивай туда, парень. Поживи пока.

Джэйгэ нервно отвернулся и дернул уздечку каарзыма.

— Не сверну, — сказал он.

Джэйгэ поспешил по дороге, ведя сцепленных каарзымов за поводок. Тропа скоро уткнулась в опушку и повела в обход леса. Джэйгэ поглядывал на темную зеленую листву, на вздрагивающие под резкими порывами непостоянного ветра ветви, на иголки и размышлял. Последние две недели он постоянно спешил, спал через раз, устраивал привалы только когда совсем кончались силы — и всё равно опаздывал. Он разложил в уме маршрут последнего месяца, вспомнил почтовую карту и прикинул, где мог ошибиться. И ничего не придумал. Потому что он не ошибся. Да, он долго обходил горы, но, во-первых, в горах не было дороги (по крайней мере, о ней не знали местные), а во-вторых, вокруг были разбросаны селения, где нужно было собрать отправления. Другой дороги не было, а значит, весь маршрут из Арын-Абе до Эрээсина изначально был составлен так, что нельзя было уложиться в срок. Что это — халатность составителей, которые в жизни не выбирались дальше своих контор и представляли мир по картам и цифрам, или намеренная ошибка, вредительство? Ведь если Джэйгэ не вернется в срок, то не просто потеряет всё заработанное, а еще и получит штраф, и выйдет тогда, что последний месяц он прожил впустую! Не впустую даже — а вовсе зря! Терпел морозы, ливни, пробирался сквозь реки грязи, спасался от хищников, умирал от голода и отдавал последние куски перепуганным, измученным и надменным, кстати говоря, каарзымам. И ради чего? Чтобы стать еще беднее? Чтобы его, нищего почтальона, деньги положил себе в карман какой-то чиновник-вредитель, сидящий в теплом затхлом кабинете, где жизнь и смерть перепутались местами?

Еще один месяц, который не только не приблизит Джэйгэ к цели, а наоборот — отдалит… К цели и так давным-давно не видимой на горизонте, к цели скорее призрачной, чем реальной, к мечте, которая, несмотря на свою реальность, кажется игрой воображения.

Зачем я прожил этот месяц? — думал Джэйгэ.

И эту жизнь, — отзывалось эхо.

К чему вообще спешка? В ооютском языке до сих пор нет единых названий месяцев, а почта копирует южные порядки и выставляет сроки не по дням, а вообще по часам (используя для этого матараджанские термины)… Хорошо, наверное, ходить южными дорогами и считать шаги, и совсем не то пробираться болотистой степью и ледяными сугробами, без карты и троп — здесь и вправду ни к чему месяца… Иногда не знаешь, доберешься до города зимой или летом…

Джэйгэ споткнулся о камень, самодельная меховая шапка с наушниками съехала на глаза. Джэйгэ снял ее, распрямил. В подкладке за околышем звякнули монеты. Всего семь джагыр — семь монет за пять лет работы на почте. Год его жизни стоил не сильно больше одной монеты. Кому он такой нужен? Сколько можно купить за такие деньги? Старого хромого каарзыма? Дырявую доху? Кадку бидсэха? Джэйгэ посмотрел на равнодушное небо, на равнодушный мир. Всему этому миру было плевать на него, нищего и никчемного бродягу с семью монетами, который вскоре, выплатив штраф, станет еще беднее… Сколько останется тогда? Четыре монеты? Три?

Всю свою жизнь Джэйгэ шел к призрачной цели, всю свою жизнь имя ее произносил он как песню, и имя этого покрывало весь мир своей красотой и как будто говорило, что ради красоты этого имени стоит жить… Но сейчас — впервые в жизни — Джэйгэ не хотел его вспоминать. Ему было стыдно. Стыдно за свое ничтожество, за то, что долгие годы потратил он на то, чтобы приблизиться к цели — а в результате отдалился еще дальше.

Джэйгэ остановился.

От петлявшей у опушки дороги отходила узенькая тропка, заросшая молодой травой, и терялась в лесных зарослях. Короткий путь, о котором говорил старик. В конце концов, горько подумал Джэйгэ, я не стою на месте. Ведет же куда-то меня дорога? И если я до сих пор никуда не дошел, то, может быть, это потому, что шагал слишком медленно?..

Джэйгэ свернул в лес и потянул за собой каарзымов.

3

Узкие колеса оставили шрамы на мокрой дороге, огибавшей каждую горку и каждый ничтожный пригорок. Жужжала и шипела хмурая степь.

Лишившийся музыкальных инструментов Сардан неуклюже шагал впереди и сутулился без тяжелого ящика. Устыыр, тоже потерявший один из бубнов, еле тащился следом и назойливо звенел привесками на шубе. Ашаяти замыкала шествие и вела за собой трех артельных каарзымов.

Музыкант внимательно разглядывал разбитую следами колею. Похоже, прошедшую здесь не так давно повозку сопровождали пешие люди. И не только люди — Сардан показал шаману на необычные следы копыт, но Устыыр сделал вид, что занят своими мыслями и замечание проигнорировал.

— Неблагодарные люди, — бухтела позади Ашаяти. — Ты им добро, а они тебе не то, что монетки медной, ни куска хлеба, ни стакана воды, ни хотя бы спасибо… Злые такие, как будто мы у них детей съели! Ты ему гриву гладишь, а он тебе пальцы откусить лезет. От такого народа в награду разве что дубиной в ухо получить можно…

— С тех пор как мы с тобой познакомились, — подал голос Сардан, — нас отовсюду провожают дубиной в ухо.

— Это потому что у тебя руки из задницы, — решила Ашаяти.

— Некоторые люди ведут за собой беды, как каарзыма за поводок, — вступил неожиданно Устыыр. — Некоторые же люди сами изнутри беды, завернутые в кожаный пузырь. Ваша жена — большая беда, оказывается. В Ооюте таких возвращают родителям.

— Ничего себе! — воскликнула Ашаяти и посмотрела на Сардана. — У тебя есть жена?! Первый раз слышу!

— Кажется, господин шаман принял тебя за мою жену.

Ашаяти ахнула от возмущения и даже выпустила поводок.

— Меня?! — воскликнула она. — Скажи ему, что, если он еще раз назовет меня твоей женой, я залью Ооют морем его слез.

— Он и сам понимает матараджанский.

Шаман холодно посмотрел в небо, пожевал залезшую в рот бороду.

— Всё равно скажи, — упорствовала Ашаяти.

— Она девушка деликатная, — извинился Сардан перед шаманом. — Когда мы с Ашаяти познакомились, она решила, что я ей что-то должен, и с тех пор ходит за мной, пока я это что-то ей не отдам.

— Что ты можешь мне отдать? — проворчала Ашаяти. — У тебя ничего нет, ничего не было и не будет.

— Мое пылкое, любящее сердце, например.

— За него и медяка не получишь.

— Любящее сердце лучше медяка.

— Съедобное если… А от твоего все кишки наружу вывернет.

— Сколько в тебе злобной нежности…

— В любом случае, не воображай себе ничего. Я хожу за тобой потому, что это может принести выгоду. Если один раз тебе обещал золотые сундуки целый ханараджа, то может пообещать и во второй раз, и тогда я своего уже не упущу. Это точно выгоднее, чем разносить пиво в Веренгорде.

— Добрая улыбка ценнее мешка монет.

— Чушь. Дашь мне мешок монет за улыбку?

— У меня нету…

— Вот и помалкивай.

— Такая любовь. Короче говоря, Ашаяти ходит за мной следом, пока я не раздобуду ей сундук с золотом.

— Два.

— Пусть два. А что потом?

— Потом я тебя прибью и закопаю.

— В таком случае — три сундука.

— Как скажешь, тогда и на могилке камешек положу.

— А любовь?

— Понятия не имею, что это такое.

— Тогда четыре сундука.

— Так я тебя никогда не убью, — расстроилась Ашаяти.

— Не обижайся.

Шаман закивал сам себе.

— С плохой женой не нужно и врагов, — сказал он.

Ашаяти что-то проворчала, но, кажется, сама не разобрала что. Устыыр долго молчал, поглядывая в темнеющее небо, и вскоре заморосил дождь. Степь притихла, и шаман совсем помрачнел.

— Небо протекает, — сказал он наконец. — За шиворот течет, вам больше незачем здесь ходить. Иэзи умер, я отведу вас обратно, в Матараджан.

Сардан обернулся и удивленно взглянул на шамана. Тот напряженно таращился в точку где-то впереди.

— Ну что вы, нам рано возвращаться, — сказал Сардан. — Нужно закончить начатое. Почему в деревне возник дух?.. Откуда он взялся? Что его привлекло?.. Я не знаю, я размышлял над этим, но так ни до чего не дошел… Духи ведь не появляются из ничего — их что-то зовет из междумирья, что-то живое, вы и сами знаете. Страдания, например, желания, надежды, боль и отчаяние. Иногда и радости тоже. Бывают, конечно, и духи насекомых, животных, даже растений, но они почти всегда безвредны для человека и видимы не так часто. В артели мы, как правило, имеем дело с теми, которых призывают в наш мир человеческие страсти. Но что привлекло духа в колодце?.. Вы знаете?.. Трупа внизу мы не нашли, хотя, конечно, не то чтобы так уж искали. Никто туда вниз головой не падал, в деревне никто никого по злобе не зарезал, никто не тронулся от горя умом, никто, кажется, и не женился! То есть, ничего особенно страшного не произошло, повседневная рутина. Что же случилось, господин Устыыр? Пока мы этого не узнаем, пока не найдем ответственного за произошедшее — дух может вернуться. Я скажу больше — он вернется наверняка! Потому что откуда-то он ведь взялся? Откуда же? У меня нет догадок, — Сардан развел руками. — Я не могу закрыть глаза на случившееся с этим ничтожным, на первый взгляд, колодцем. У меня много вопросов и ни одного ответа. Нам нельзя возвращаться в Матараджан, господин шаман. Пока я не найду, что привлекло духа в наш мир, никто моей работы в артели не примет. Еще и отчитают за безалаберность, а у меня и так репутация…

Устыыр поморщился, но Сардан, шедший впереди, этого не заметил.

— Я много думаю, музыкант, — сказал он. — У меня достаточно мыслей, хотя я и не знаю всех. Вы мучаете свои инструменты, но не знаете слов. Только шаманы говорят с иэзи на одном языке. Южные жены тешатся вашей музыкой. Отдайте им ее всю. Так вы, наверное, будете ближе Верхнему Миру — и меньше горя принесете Среднему. Бесконечное количество зим и бесконечное количество ночей шаманы Ооюта повелевали иэзи без гулящих запевал.

Вдруг шаман замолчал, насупился и замедлил шаг. Ашаяти, не слушавшая что он там говорил, ткнулась плечом Устыыру в спину, а первый в упряжке каарзым сладострастно уложил большую голову девушке на плечо. Она отпрянула и посмотрела на зверя с неодобрением.

Сардан обернулся и перехватил взгляд Устыыра. Тот таращился на лужу недалеко от дороги и вытоптанную землю вокруг.

— Здесь повозка остановилась, — догадался Сардан. — Постояла некоторое время. Ее, похоже, вытягивали из грязи, намесив болото, а потом поехали дальше.

Шаман вяло кивнул, обернулся и уставился на пригорок возле ямы. Скорее даже курган. На вершине его — возле груды камней — кто-то стоял. И, несмотря на не такое и большое расстояние, глаза никак не могли уловить очертаний фигуры, как если бы она была дымом.

— Может, этот человек что-то знает. Пойдемте поговорим, — сказал Сардан не слишком уверенно и шагнул к холму, но Устыыр резко ухватил его за руку и оттянул обратно.

— Это не человек, — сказал шаман.

Сардан отшатнулся, посмотрел на Устыыра растерянно и не придумал что сказать.

— Подождем, пока уйдет, — добавил шаман почти шепотом.

Ждать пришлось долго. Дождь разбушевался, закончился и начал накрапывать снова. Солнце, выглядывавшее временами из-за дырявых туч, проплыло через зенит, а каарзымы выгрызли придорожную траву.

Сардан отошел к Ашаяти, но за несколько часов они не сказали друг другу ни слова. Фигура на холме не шевелилась, и в ее неподвижности было столько напряжения, что напряжение это передалось людям внизу. Сардан накрылся от дождя легким плащом для музыкальных инструментов и попытался им же прикрыть Ашаяти, но она неловко отстранилась и пока искала во вьюках чем бы прикрыть себе голову от вновь начинавшегося ливня, — силуэт на горе незаметно растворился.

Первым к вершине двинулся шаман, но на полпути остановился, скривился, проворчал что-то сквозь зубы и отказался подниматься выше. Он силился рассмотреть сваленные наверху камни со склона, но едва ли что-то видел. Сардан обошел Устыыра и поднялся на самый верх, огляделся, но никаких таинственных фигур рядом уже не было. В высокой траве была навалена груда камней, а вблизи оказалось, что это какой-то разбитый столб метра три высотой. Сардан хотел было подойти еще ближе, чтобы разглядеть руины получше, но снизу раздался голос Устыыра:

— Не трогайте ничего!

— Что это такое? — спросил Сардан, держась от развалин на некотором расстоянии.

Что-то смущало его в этих камнях, отталкивало, он чувствовал присутствие некой энергии, но не мог точно определиться в своих ощущениях.

— Что видят ваши глаза? — в свою очередь спросил Устыыр, и Сардан в двух словах описал сваленную в траве кучу камней.

Некоторые из них были покрыты орнаментом, не слишком затейливым, со скругленными линиями. Может быть, это могила? — подумал Сардан.

— Это сэргэ, — сказал снизу Устыыр. — Уходите быстро!

Сардан разглядел среди камней железные кольца, остатки небольших цепей и обрывки цветных тканей, которые разнесло ветром. Непонятное давление стало сильнее, и Сардан поспешил отойти от развалин.

— Что такое сэргэ? — спросил он Устыыра.

— Граница улуса, — шаман в волнении мял пальцами серебряные и медные привески на поясе дохи. — Ритуальная коновязь для людей и демонов. В старину улусы ставили сэргэ, чтобы не заходили чужие.

— Сейчас их не строят?

— Нет. Ооют теперь другим стал.

— Значит, мы можем пройти?

— Нет. Чужим нельзя ходить возле сэргэ.

— Но если за ним никто не следит…

— Когда умер род, все живые ему стали чужими. Мертвые живут в сэргэ. Сломать сэргэ — большое проклятие!

— Думаете, его разбили недавно?

— Да, пойдемте быстро, — Устыыр развернулся и поспешил вниз с холма.

Сардан заторопился следом.

— Из-за разбитого сэргэ мог появиться в колодце дух? — спросил Сардан, не поспевавший за шаманом.

— Да, — ответил тот, но в голосе его музыкант не услышал уверенности.

— Нужно было все-таки расспросить человека, стоявшего у руин.

— Я говорил вам словами, музыкант, то был не человек. Посмотрите в землю, найдите его следы.

Сардан остановился и обернулся. Вокруг разрушенного сэргэ в мокрой земле отпечатались следы людей, поднявшихся от повозки внизу. Они растоптали весь склон. Стоявший у обломков ушел в противоположную сторону, но никаких отпечатков Сардан там не увидел. Дождь моросил ледяными каплями, и музыкант поспешил вернуться на дорогу.

4

Тропинка путалась в колючих зарослях. Гнутые ветви лиственниц свисали к самой земле, перепутывались там с можжевельником. Джэйгэ часто останавливался и коротким мечом прорубался сквозь тугие кусты, искал обходные пути. Когда-то давно здесь и правда можно было скорее добраться до города, но те времена давно прошли, и Джэйгэ засомневался в успехе и подумал, что зря поспешил свернуть с опушки. Как бы еще и не заблудиться…

В лесу стояла хмурая тишина, и каарзымы капризничали, озирались вокруг, трясли головами, бурчали что-то и норовили свернуть непонятно куда.

Только опыт многолетних скитаний по лесам и степям Ооюта вел сейчас Джэйгэ сквозь заросли в нужную сторону.

И вдруг Джэйгэ остановился, будто наткнулся на что-то грудью. Он не сразу понял, что случилось, оглянулся с дрожью — и увидел в зарослях одичавшие яблони. Их аромат растекался в молчащем хвойном лесу, и Джэйгэ осознал наконец, что за сила остановила его — сила воспоминаний.

Перед глазами его возникло лицо Сююрин — в тот миг, когда он впервые увидел ее сидящей под дикими яблонями на лавке у летней юрты. Оно мелькнуло, как солнечный луч между листвой, а он отпрянул тогда, ослепленный на всю жизнь. До этого краткого мига вечности Джэйгэ и не знал, что у яблонь есть запах.

Сююрин тогда услышала шаги и, всё еще наполовину скрытая дрожащими на ветру листьями, подняла на Джэйгэ взор и улыбнулась, и улыбка эта, похожая на склонившийся к молочной реке лепесток розовой лилии, коснулась его сердца. Глаза Сююрин, прищуренные с некоторой неловкостью, глаза ее, в которых отражался бледно-лиловый закат, вобрали в себя всё прекрасное, что когда-либо видел Джэйгэ в мире и что когда-либо еще мог бы увидеть. Она смотрела на него, и волосы ее тихонько шевелились вместе с яблочными листьями, перебираемые пальцами ветра, и запах яблок, кисловатый и такой мягкий, что его трудно было уловить, — стал запахом жажды. В тот день Джэйгэ ничего не сказал, робкий, смущенный, как будто встретил айыы Верхнего Мира, богиню И Юмекуш, что насмешливо видит насквозь весь мир, и он кивнул неловко непонятно куда и поспешил убежать. И с той поры искал повода вновь заявиться в ее сад, вышагивал с самого утра вокруг тонкой оградки и надеялся разглядеть Сююрин между игривыми листьями. Он знал ее с самого детства, но до сих пор не сказал ей ни слова. И внезапно — в один миг — она стала центром его мира…

Встречи были скоротечны. Целыми днями безмолвным призраком бродил Джэйгэ мимо яблоневых зарослей, шатался туда-сюда у калитки из прутиков в надежде увидеть ее хоть на мгновение — а увидев, бежал в смятении, счастливый и несчастный. Его мир обретал краски лишь с запахом яблонь, а слова Сююрин рождали музыку. Всё остальное окутывал туман, разъедала сырость, покрывали тучи и бесконечная нужда.

За полгода бесплодных мечтаний и утомительных вздохов он сумел сказать Сююрин всего несколько слов, а потом набрался смелости, от которой помутилось в глазах, и отправился в ее дом. Задыхаясь от смущения, он, кланяющийся, шаркающий по земляному полу и позабывший прикрыть волосяную занавеску от комаров, попросил у отца Сююрин руку дочери. И услышал отказ. «Эйээх, ты мне нравишься, парень, — сказал отец, — но дочери моей нужен хороший муж. У хорошего мужа есть дом, земля, уважение и золото». «Но я люблю ее, — шептал разорванный на части Джэйгэ, — разве это не самое главное?» «Что толку мне от твоей любви? Завтра ты забудешь свою любовь! Она сгниет, как первый пострел, пролезший из-под снега. Но не сгниет золото, сияющее в глазах завидующих тебе людей, не забудется и не отсыреет. Жизнь человека, кровью умытая, стоит золота. Одному золоту клянутся в верности до последнего вздоха. Люди не видят твоей любви, парень. Они уважают тех, у кого сундуки трещат от золота, как дятел в тихом лесу. А у тебя, Джэйгэ, и вшей на голове нету».

— Значит, я добуду золото. И уважение.

— Тогда и приходи.

Из дома Сююрин Джэйгэ помчался к себе, полный энтузиазма и сладких предчувствий. Я приложу все силы, говорил он себе, буду лезть из кожи вон, буду работать днями и ночами — и Сююрин станет моей! Цвет этого мира войдет и в мой мрачный, серый дом. И музыка будет играть вместо его тишины!

Но когда он добрался до порога — остановился, будто врезался в стену. Его дом был пуст. На заднем дворе, в хилом загоне, жевали пожухлую траву два старых, беззубых каарзыма, оба самцы, да бегал где-то петух. Джэйгэ был нищим, пропитание себе он добывал охотой, но этого еле хватало ему одному на поддержание жизни в и без того не слишком сильном теле. Его отец умер много лет назад, а вскоре после того кто-то купил и увез его мать. Осталась одна тетка, но у нее самой было столько забот, что на бедного племянника совсем не хватало сил, поэтому с детства он был один, слушал тишину и видел вдоль стен пустые спальные лавки.

Несмотря ни на что, Джэйгэ с головой окунулся в омут повседневных забот: высадил позади зимнего дома огород (чем ооюты обычно брезговали), как сумел починил крышу, благо старые его каарзымы с избытком поставляли навоз, днями и ночами пропадал на охоте в лесах, продавал шкуры и мясо. Следующие полгода он почти не видел Сююрин, занятый с раннего утра до позднего вечера работой. За это время он заработал несколько болезненных шрамов, потерял одного из своих несчастных каарзымов и петуха, ничего не вырастил на огороде и вынужден был разобрать прилегающий к общему дому курятник, потому что там всё сгнило без остатка. Несмотря на усилия, за полгода он стал даже беднее, чем был прежде. И вот, проходя в эти мучительные дни мимо оградки ее дома, мимо неслышимых яблонь, он услышал шум. Джэйгэ остановился у раскрытой калитки и упал на колени…

Сююрин отдавали замуж за местного бая, богатого купца, жившего в двухэтажном доме со слугами и рабами на краю алааса. Отец этого купца нажил немалое состояние скупкой полудохлых каарзымов. Старых, больных зверей, постриженных и причесанных, смешивали со стадом и продавали под видом молодняка. А недавно скончавшийся дед его, большой военачальник улуса Тылгук Ханадай и герой амбициозных мерзавцев, получил высокий пост после того, как, будучи бандитом и головорезом, разорил два десятка вражеских поселений.

У купца было всё, чего не было у Джэйгэ. Многочисленные слуги, доставшиеся от отца, бродили по соседним улусам и скупали за гроши товары нищих ремесленников, которые продавали потом на юге за золотые монеты. Рабы так усердно пилили леса, что на востоке зачастили наводнения, топившие деревни, стада и дороги, а на медном руднике каждый день гибли люди — рабочие не всегда успевали получить даже первое жалование. Выряженный в дорогие шубы купец нежился среди шкур, с насмешками раздавал приказания и пил чужеземное вино. Никогда в жизни его белые руки не вели поводок каарзыма, не стреляли из лука, не держали топор. Чтобы откинуть полог над лавкой, он звал визгливым голосом слуг.

Понадобилось три поколения негодяев, чтобы обрести богатство. Десятилетия грабежа, разбоя и махинаций…

И Джэйгэ опустил руки. В глубине души он давно понял, что честным трудом никогда не заработает столько, чтобы выкупить Сююрин. Не хватит жизни. Не хватит и двух…

Мир исчез. Потухло солнце.

Джэйгэ больше не чувствовал запаха яблок. Он обернулся — каарзымы уныло тащились за ним по тропинке, но лес изменился. Под ногами хлюпало, а по темным, почти черным листьям текла густая жидкость, похожая на гной. В воздухе стоял запах гнили. Запах, который преследовал Джэйгэ всю жизнь.

Гниль появилась в деревне спустя несколько дней после того, как Сююрин покинула отчий дом. Какая-то зараза облепила деревья, и все их пришлось срубить. На месте яблоневых зарослей остались захиревшие кусты, скоро превратившиеся в комья сухого мусора. С тех пор Джэйгэ никогда не встречал в Ооюте яблонь и не слышал их запаха. А еще он больше не видел улыбки Сююрин.

С той минуты, как она переступила высокий порог двухэтажного купеческого дома, ее лицо превратилось в маску. Джэйгэ не видел ее тогда целый год. Он вообще ничего не видел. Он забросил всё и скитался по мрачным лесам в одиночестве, охотился, но редко настигал дичь. Его сознание как будто отделилось от тела и блуждало меж исковерканных осин, искало выхода из лабиринтов отчаяния в завалах валежника, тонуло в болотах, стремилось к дождю и ловило молнии, а потом Джэйгэ спустился обратно в улус непонятно зачем и снова наткнулся на Сююрин. Она сидела у реки и стирала белье, а он остановился напротив, на другом берегу, и целый час они, без улыбок и слез, смотрели друг на друга, разделенные ледяным потоком. Сююрин была беременна, но вскоре ее ребенок погиб не родившись.

После того они часто встречались в деревне, украдкой, как будто невзначай. Виделись чаще, чем прежде, разговаривали порой, но никогда не прикасались друг к другу и не открывали своих чувств. Мир Джэйгэ оживал, когда она проходила мимо, среди распустившихся внезапно цветов, и здоровалась с ним — точно также, как здоровалась и со всеми остальными. Услышав музыку ее голоса, будучи одним из многих, он чувствовал себя центром мира.

Он снова взялся возрождать домашнее хозяйство, еще упорнее, чем в прошлый раз, и достиг еще меньшего, потому что с тех пор всё пришло в полный упадок. Не осталось ни животных, ни инструментов. Джэйгэ неделями пропадал на охоте, надеялся торговать шкурами, но от скупщиков, притворно недовольных качеством товара, уходил с такими ничтожными грошами, которых едва хватало на новые наконечники для стрел, ножи и расходную мелочь. Впрочем, те же торговцы продавали выкупленное у него за бесценок в десять, а то и двадцать раз дороже в городах, обвешивались золотом, объедались заморскими сладостями и не терзались угрызениями совести.

Целый год Джэйгэ охотился за шкурами. Богаче он не стал, но во время долгих походов научился самостоятельно мастерить сложный ооютский лук и наконечники для стрел. И он решил тогда, что освоил это непростое ремесло, устроил в юрте мастерскую, где делал охотничьи луки и пытался ими торговать. С прежним успехом. Созданное Джэйгэ не могло конкурировать с работой опытных мастеров. Он собрался с силами и ушел в город, где надеялся стать подмастерьем, надеялся научиться тонкостям ремесла, но, не способный на подхалимство и подлость, не нашел себе места, еще и влез в долги.

Уходили годы, а он скитался по Ооюту в поисках наживы, намереваясь однажды вернуться в родной улус, выкупить Сююрин у ее мужа. А если тот не захочет ее продать, Джэйгэ воображал, что у него хватит смелости попросту выкрасть ее! Но годы шли дальше, а он не становился богаче… Раз за разом оказывался он жертвой более предприимчивых, готовых ради корысти на любую гнусность и на любое преступление. Его труд неизменно обогащал — но не его, а тех мерзавцев, которые обманом и хитростью присваивали чужие заслуги. Далеко в глубинах своей израненной души Джэйгэ давно понял, что хорошо жить в этом мире может лишь тот, кто изгнал из себя всё человеческое. Лишь отторгнув навсегда совесть и сострадание можно обрести богатства и положение. Были дни, когда и сам Джэйгэ готов был ступить на эту лестницу, ведущую человека в гнилую пропасть эгоизма и бессердечия, но каждый раз он натыкался на стену — стену собственной совести. Лишенный в жизни всего, кроме желаний и мечты, видевший кругом себя лишь мучения, он не желал стать источником новых горестей. Потому что богатство одного — это всегда страдания тысячи.

Иногда он возвращался домой и каждый раз поражался происходившим с Сююрин переменам. Восемь долгих лет, проведенных с мужем, превратили ее молодое, красивое лицо в безжизненную картинку, нарисованную хорошим рисовальщиком, но плохим художником. Она никогда не улыбалась, и в сердце ее как будто совсем не осталось места для чувств. Взгляд ее избегал не только собеседника, но и всего мира. За эти восемь несчастных лет она прожила целую жизнь в преисподней. Как и Джэйгэ… Иногда он замечал на ее лице следы побоев, синяки, а однажды, вернувшись в деревню после долгих странствований, нашел ее хромающей у реки. Он даже не сразу узнал ее — сияющую луну своего небосвода. Но это была Сююрин — кисть, что раскрашивала лишенный красок и света мир Джэйгэ. В эти короткие встречи, во время случайных разговоров где-нибудь по дороге за водой, Джэйгэ клялся Сююрин в любви, а она поворачивала к нему голову и смотрела насквозь. И не верила ни единому слову.

И через восемь холодных лет, когда Джэйгэ был далеко от родного дома, муж Сююрин скончался — его нашли в кровати, залитого алкоголем и собственной рвотой. Имущество мертвеца, его драгоценности, золото, дом, стада, слуг и банды головорезов, — всё разделили между собой бесчисленные братья и сестры — а Сююрин осталась ни с чем! Ее выпихнули за дверь, как надоевшую псину, а неделю спустя и буквально за несколько дней до возвращения Джэйгэ в деревню заявились работорговцы и купили еще красивую вдову за не такие и большие деньги…

Узнав о произошедшем, Джэйгэ три дня и три ночи просидел на дороге перед родным селением. Дух покинул его тело. Ничего не осталось. Ни чувств, ни желаний, кроме одного — умереть. Он долго стоял там, где когда-то был яблоневый сад, и не мог вспомнить того аромата прошлого, не мог вспомнить красок мира. Какого цвета небо? А листья на деревьях? Кровь?.. Всегда ли всё было таким черным?.. Джэйгэ пошел по дороге между домами, взобрался на холм и подумал вдруг, что дорога эта, оплетающая его мир, похожа на паутину.

Он покинул деревню навсегда, безмолвным мрачным призраком шатался по стране и однажды нашел Сююрин в далеком улусе, где ее купили служанкой в дом местного тойона, или, скорее, князька. Когда Джэйгэ попытался пробраться внутрь — его избили до полусмерти и вышвырнули в снег. А он снова выжил, хоть и не ощущал себя живым. Он был теперь как очарованный волк, завидевший луну на ночном небе и стремящийся к ней во что бы то ни стало, — луну, которую ему не суждено настигнуть, которая приведет его к гибели. Он продолжал свои похождения и вскоре стал работать почтальоном. Так он надеялся скопить выкуп и мог видеться с Сююрин — принося ее хозяевам сообщения и товары. Он даже разговаривал с ней — письмами. Для этого Джэйгэ самостоятельно выучил матараджанский язык, потому что в современном ооютском не было письменности.

Он писал ей бесконечные и безыскусные поэмы любви, а она, поначалу, ограничивалась лишь короткими ответами на его многочисленные вопросы, но каждое новое письмо ее становилось всё больше и больше, хоть никогда за всё это время она и не призналась ему в любви, никогда и никаким образом не выразила своей привязанности к нему, никогда не то, что не целовала, ни разу не прикоснулась к его руке! Они виделись так редко — всего один-два раза в год, — что каждая эта встреча тоской разрывала сердце Джэйгэ. Лицо Сююрин менялось, страдания и муки, на которые щедра была ее жизнь, оставляли на нем отметины. Ее взгляд, прежде теплевший при появлении Джэйгэ, теперь блуждал отстраненно где-то в иных мирах. Сквозь тонкую, посеревшую кожу проглядывали острые кости, она почасту пугливо озиралась, как будто ждала удара, и часто хромала, губы ее, до сих пор в мечтах Джэйгэ хранившие всю сладость мира, потеряли цвет, истончились, на лице появились морщины. Как сильно не походила она сейчас на ту нежную, немного насмешливую и в чем-то робкую девушку, сидевшую много лет назад под яблоневыми деревьями и тихонько улыбавшуюся не одному Джэйгэ, а всему миру, который, как она надеялась тогда, создан из красоты и каждому человеку хоть раз в жизни приносит настоящее счастье! Как много у нее было надежд, и что с ней стало… С этими мертвыми, почти бесцветными глазами, в которых не осталось желаний и веры. Жизнь не принесла счастья ни ей, ни Джэйгэ, и только эти письма, бумажки, изрисованные корявым почерком, зажигали в обоих искорку жизни, искорку от пламени, которое давно потухло, и уже не осталось надежд на то, что оно вспыхнет снова.

Джэйгэ машинально сунул руку в карман, где хранилось последнее из писем Сююрин. Она передала его в начале зимы, — а это было так давно!.. Джэйгэ перечитывал его сотни раз и готов был перечитать еще тысячу.

Тысячу кес он был готов пересечь, тысячу подвигов совершить, тысячу жизней прожить и отдать их все до единой, лишь бы вновь увидеть ее прежнюю улыбку, лишь бы дать ей, обделенной, как и он, счастьем, хоть чуточку света в этом царстве человеческого бессердечия.

Джэйгэ вздохнул с некоторым воодушевлением и зашагал скорее, с силой потянул за собой навьюченных каарзымов.

И остановился.

Стволы лиственниц по краям тропы изуродованы были рубцами, глубокими и перекрещивающимися, а спустя еще несколько шагов Джэйгэ наткнулся на дом. Лесные заросли медленно пожирали его. Трава лезла через трещины в побитых стенах, из окон торчали кусты шиповника, а молодые деревца росли сквозь дыры в рассыпавшейся крыше. Комнаты затянуло можжевельником, в кустах еще видны были разломанные лавки, печи, столы, кувшины и бочки. Мрачные стены грузли в болотистой почве. Улица завалена была валежником, и, обходя колючий куст, Джэйгэ чуть не провалился в яму, откуда раньше набирали глину.

Безлюдная и мертвая деревня покоилась в лесу.

Глубоко в чаше Джэйгэ показались силуэты деревянной крепости, похожей на те чертоги, где была заперта его Сююрин, но воображение его и память часто вступали в противоборство с реальным миром.

Из сырых мрачных руин зашуршало и щелкнуло.

Ведущий каарзым вдруг встал.

Джэйгэ потянул его за поводок, но животное резко повело головой и даже попыталось вырваться, не двигаясь при этом ни вперед, ни назад. Каарзым одичало таращился на заросли и пошевелиться не мог от ужаса. Джэйгэ прислушался и уловил в сдавливающей тишине серого леса противный резкий треск, как будто где-то в вышине ломались ветки — но ритмично и в какой-то степени музыкально. Прошипел в можжевельниках холодный ветер. Руки Джэйгэ задрожали то ли от холода, то ли от страха — он и сам еще не осознал причины, но задергал поводок ведущего каарзыма, а тот панически вертел головой. Джэйгэ выхватил маленький кожаный хлыст и саданул животное по боку, каарзым отшатнулся в лужу. Поводок выскочил из рук, Джэйгэ поскользнулся и упал на спину.

Далеко наверху, как будто у самого неба, ехидно покачивались верхушки деревьев. А по стволу ближайшей к Джэйгэ лиственницы спускался, перебирая скоро-скоро острыми лапами, огромный, размером с крупную собаку, паук!

Еще с десяток таких же лезли из разбитых домов, из зарослей можжевельника, из сваленных на дороге гнилых деревьев и травы. Передний каарзым заревел от ужаса, поднялся на задние лапы и внезапно рухнул в обморок, увлекая за собой и пристегнутого второго.

Паук с дерева оторвался от ствола и полетел на Джэйгэ!

Тот вскочил чисто машинально — разум до сих пор не верил в происходящее. Паук камнем шлепнулся в сырую землю, обдал всё вокруг грязью и зарылся до самых глаз — такой он был тяжелый.

Лишь со второй попытки Джэйгэ удалось выхватить висевший у пояса нож, но второй паук, выпрыгнувший из-за кустов, расцарапал ему руку, и оружие выпало в траву. Джэйгэ отшатнулся и припал спиной к дереву. Сверху хрустело и стрекотало. Джэйгэ поднял голову — по стволу к нему мчался еще один паук, оставляя острыми лапами на коре отметины как от ножей. Плохо разбирая заросшую тропу, Джэйгэ бросился бежать, но тотчас рухнул в неглубокую яму, до колен залитую дождевой водой. Из земли торчали кости людей и животных. Джэйгэ вскрикнул и невольно обернулся.

Пауки накинулись на каарзымов, первого уже разодрали на части, а вокруг второго бушевала шипящая гора сплетенных лап и щетинистых тел. Посылки из порванных вьюков высыпались в траву и покрыты были темно-зеленой слюной.

Выбравшись из ямы, Джэйгэ рванул сквозь лес наугад и поначалу решил, что пауки не стали его преследовать, удовлетворенные несчастными животными. Но спустя пару десятков шагов он заметил одного на ветке, затем силуэты нескольких у шиповника, а потом, обернувшись, десятка два пауков, которые бежали по лесу следом за ним. Ноги сами несли Джэйгэ непонятно куда, перескакивали кочки, сваленные деревья, кусты, скользили по слякоти и вязли в трясине, но шум позади лишь нарастал. Пауки догоняли и с каждой секундой, приближавшей гибель, сердце Джэйгэ колотило всё сильнее, всё быстрее бросало в голову кровь, затмевая мир.

Выставив перед собой руки, Джэйгэ врезался в плотную стену каких-то колючих кустов и неожиданно потерял под ногами землю. Он упал, кувыркнулся несколько раз и с криком плюхнулся в протекавшую по лесу реку. Еще не осознав случившегося, он забарахтался в воде и пополз на четвереньках дальше — по гладким камням. Речка была такой мелководной, что лишь покрывала ладони. Джэйгэ дотащился до середины ее и в нерешительности обернулся.

Пауки облепили ветви деревьев, ставших у реки стеной. Десятки, а скорее сотни пауков таращились на Джэйгэ красными глазами из-за листвы и не решались сделать шаг дальше — в воду. Джэйгэ застыл. Несколько тихих, зловещих минут разглядывал он своих оробевших преследователей, а те смотрели на него с неутоленной жаждой.

Джэйгэ с опаской оглянулся, медленно приподнялся, не сводя с пауков взгляда, и побрел по течению.

5

Устыыр больше часа о чем-то переговаривался со старейшиной. Сардан изредка вставлял замечания, задавал вопросы, но внимания на него обращали немного. Ооюты посчитали его, как оказалось позже, то ли слугой, то ли учеником шамана, поэтому музыканту ничего не оставалось, как глазеть по сторонам, улыбаться девушкам и наслаждаться растекавшейся по селению вонью топленого жира и тлеющего навоза.

Дорога привела путников в деревню на рассвете. По беспорядочным замечаниям Устыыра Сардану удалось понять только, что где-то неподалеку, в пределах дневного перехода, разбросано еще несколько селений, которые объединены в один средних размеров улус — все живущие в них связаны некоторой степенью родства. Впрочем, несмотря на культ кровных связей, семейные ссоры нередко перерастали в настоящие войны между деревнями и улусами, заканчивавшиеся, как и все прочие войны, трагедиями, в которых никто не чувствовал себя виноватым. И хотя родственники жили не слишком дружно, летом, когда перебирались из утепленных зимних домов во временные легкие юрты, население окрестных деревень часто собиралось в одном алаасе — устраивали праздники с котлами жирного мяса и местными сладостями, с играми и пьяными хороводами; даже каарзымы пировали свежей травой.

Пока шаман говорил со старейшиной, Сардан разглядывал жуткую паутину ветвей, которую создавали возвышавшиеся над домами деревья.

Никто из местных не знал ни о какой повозке, и это несмотря на то, что колея от колес разбила единственную в селении дорогу. Ооюты всегда перевозили грузы во вьюках, а на севере — в санях, поэтому должны были бы обратить внимание на редкую колесную повозку. Когда шаман повернулся к музыканту, чтобы вкратце изложить, что излагать, по существу, нечего, его снова окружили какие-то люди и, робко хватая его за рукава, принялись причитать и жалобно что-то выпрашивать.

— Что случилось? — спросил музыкант.

— Ребенок заболел, — недовольно протянул шаман. — Просят прогнать из него иэзи.

Кто-то потянул за руку стоявшую позади Ашаяти, но она, недовольная, высвободилась и посмотрела на просителей с такой неприязнью, что они поспешили оставить ее в покое. Призраки прошлого терзали ее, и она хотела спрятаться от них, нацепив маску самодостаточности. В глубине души она боялась разглядеть в этих людях с бесцветными, пустыми глазами себя. Когда-то давно и в ее деревню пришла беда — и некому было помочь. Потому всё ее прошлое покрыто было мраком страданий и одиночества, и потому с таким негодованием, с такой враждебностью смотрела она на этих людей, ждавших помощи непонятно откуда, безынициативных, сонливых. Ооюты отбивались от комаров кожаными махалками и надеялись, что беда сама не уйдет из их домов.

Устыыра отвели в светлую, широкую комнату с камельком посередине. На одной из спальных лавок у стены лежала туго завернутая в драгоценную шкуру белого волка девочка лет десяти. Лицо ее слегка поблескивало и казалось затянутым какой-то сероватой пленкой, из закрытых глаз сочилась слезами густая черная жидкость, а пальцы рук (возможно, и ног) были изогнуты как птичьи когти. Впрочем, это не касалось мизинцев, они были вполне нормальными на вид. Вокруг глаз к ушам и щекам расползлись темные полосы, похожие на паутину. Возле ребенка тихонько горела лучина из расколотого молнией дерева, а вдоль стен рассыпан был пепел — ооюты верили, что таким образом можно отпугнуть злых духов.

Сардан прошел следом за Устыыром, хотя его, в общем-то, никто и не звал. Шаман не стал подходить к ребенку, остановился у порога и вид имел весьма встревоженный. Напряжение выдавала поза — глядя на больную у противоположной стены, Устыыр подавался назад спиной, будто боролся с отвращением. Он неуверенно снял с пояса разбитый маленький бубен, повертел в руках, встряхнул его и повесил обратно, звякнул привесками. Потом все-таки, приличия ради, произнес несколько слов и, постояв пару мгновений, обернулся к собравшимся у входа людям.

— Этого ребенка съели демоны, — сказал шаман и бросил хмурый взгляд на музыканта.

Несколько женщин в толпе разрыдались.

— Она умрет? — спросил мужчина из-за спины Сардана.

— Да, — сквозь зубы процедил шаман и опять скосился на музыканта, тот поймал взгляд, но не понял смысла. — После смерти она станет юэр.

Сумасшедшие, самоубийцы и некоторые жертвы иэзи, по верованиям ооютов, превращались в юэр, злых духов, безумных и кровожадных.

Вопли женщин стали громче. У задавшего вопрос мужчины подкосились ноги, и он осел на лавку слева от входа, которая, вообще-то, предназначалась для женщин.

Сардан перехватил жалостливый взгляд матери больной, и этот взгляд сдавил музыканту сердце укором, этот взгляд осуждал его за бездействие и словно бы обвинял его в происходящей трагедии.

Шаман развернулся, намереваясь покинуть комнату, но неуверенный Сардан остановил его:

— Можно мне попробовать? — спросил он.

Устыыр вздрогнул.

— Вы не шаман, музыкант, — сказал он. — Демоны Нижнего Мира не слушают музыку.

— Я не думаю, что на ребенка напали демоны, — ответил Сардан. — В нашей практике не найти двух одинаковых случаев, но что-то похожее я уже видел много лет назад на востоке.

Шаман не ответил, он остановился, подумал и решил не покидать пока комнаты.

Сардан шагнул было к девочке, но застыл и едва не врезал себе по лбу. А инструменты?! Ведь у него ничего не осталось — ящик с инструментами разнесло колодезным воротом! Один только «поносный» свисток остался, да толку от него… Духи не ходят по туалетам. Сардан сконфужено посмотрел на толпу, впрочем, ничего особенного от него не ждавшую. Любой ооют знал, что если шаман объявил приговор, то ничем уже не помочь.

— Хм, вы не могли бы попросить принести сюда музыкальные инструменты, какие есть в деревне? — сгорая от стыда произнес Сардан.

Устыыр внимательно посмотрел на музыканта — как на слабоумного, — даже брови сдвинул, для пущего эффекта.

— Ооютам неинтересна музыка, — сказал он. — Что-то можно найти в городе, но вряд ли вы отыщете инструменты в такой глуши.

— Что ж вы как демоны, — развел руками Сардан. — Принесли бы хоть веник.

Шаман покачал головой, но всё же что-то сказал толпившимся в дверях, и те рванули было выполнять поручения, но Сардан добавил:

— И пусть принесут еще что-нибудь металлическое, вроде ваших привесок. Ножи, стрелы.

Шаман перевел, и минут через пятнадцать у ног Сардана лежала гора старого, ржавого хлама. Ооюты делали посуду из дерева, коры и глины, а отдавать годное оружие музыканту им было жалко, поэтому они натащили в комнату обломки старых ножей, разбитые цепи, кольца, куски наконечников для стрел. Как и предсказывал Устыыр, в деревне не нашлось ни одного музыкального инструмента, за исключением потрескавшейся доски, поперек которой неравномерно натянуты были струны из непонятного материала. Строй инструмента Сардану показался совсем странным, и он решил, что струны прицепили абы как. Мало того, перестроить инструмент можно было только разломав замысловатые колки.

Еще кто-то принес изогнутый варган с двумя язычками, но Сардан не умел на таком играть и отложил его подальше.

Он жалел уже, что полез в эту авантюру не подумав дважды, но нужно было хотя бы попытаться помочь ребенку. Иначе, он опасался, немой укор несчастной матери раздавит его сердце совсем.

Музыкант потребовал снять с больной шкуры, потому что они могут поранить тело, если оно начнет непроизвольно дергаться, а после попросил шамана выпихнуть народ на улицу. Наконец он уселся у лавки и занялся опытами — сначала последовательно перебрал струны на доске пальцами, потом ногтями, потом гнутыми железяками, звенел, тер, постукивал по дереву и постоянно наблюдал за тем, как реагирует на это больная.

Ашаяти вместе с остальными некоторое время наблюдала за происходящим с улицы через волосяную сетку на окне, а потом вспомнила, что давно не ела — желудок уже стонал о помощи. Девушка оглянулась и подошла к женщинам, зачем-то переливавшим молоко из кувшинов — туда и обратно. Ашаяти попросила чего-нибудь поесть, выпить, показала жестами процесс поглощения пищи, чавкнула, пожевала, но ее так и не поняли. Ооютские женщины глядели на нее с плохо скрываемыми улыбками и без конца что-то тараторили на своем языке, как будто соревновались в остротах по поводу внешнего вида чужестранки — на Ашаяти были яркие матараджанские штаны из цветастой ткани и сапоги с цветочным орнаментом, сильно перекрикивавшие бледные ооютские одежды из шкур и кожи.

Ашаяти разозлилась и пошла по деревне искать еду, по пути отпинала какую-то странную свинью с хоботом, позаглядывала в ведра и миски у дверей и под окнами, надолго задержалась у дурманящего бидсэха, алкоголя из прокисшего молока каарзымов, прошла мимо мастерской, где два ооюта из бересты делали посуду, повертелась возле сушившихся на открытом лабазе трав и перекувыркнулась, когда напоролась за углом на гадко чадящий дымокур, и, после всех приключений, отыскала курятник. Ашаяти переступила высокий порог, стукнулась о низкий потолок макушкой и кое-как разглядела силуэты перепуганных куриц. Те нерешительно закудахтали. Ашаяти пошарила рукой и спугнула одну, птица развыступалась, и тотчас зашелся криком весь курятник, полетели перья, а мимо лица Ашаяти промелькнул бешеный петух. Домашние птицы Ооюта отличались громадными когтями, тусклыми, хилыми перьями и злобным нравом. Ашаяти впопыхах схватила несколько яиц, отбилась локтем от сердитой наседки и выскочила наружу.

А там на нее сразу кинулся пес — мелкий, ростом до коленей. Шерсть запоздавшего к драке защитника курятника перемята была как борода бывалого забулдыги, комьями висела грязь. Собака, несмотря на смехотворные размеры, разоралась на всю деревню, но тут на нее шикнул кто-то из толпы наблюдавших за музыкантом, и пес сконфужено умолк. Ашаяти злорадно усмехнулась и зашагала обратно к окну. Собака увязалась следом и всё присматривалась непристойным взглядом к ее икрам. Девушка замахнулась на пса ногой, а тот извернулся и укусил ее за пятку. Ашаяти скрипнула, зашипела, выругалась беззвучно, чтобы не привлекать внимания к своему позору, и посмотрела на собаку так свирепо, как получилось. Животное отнеслось к порицанию пренебрежительно, и Ашаяти ничего не оставалось, как с обидой отвернуться к окну. Ветер игрался с наполовину прикрытыми ставнями.

Сардан же всё крутил непонятный самодельный инструмент, пытал его и так, и эдак, водил лезвием ножа по струнам и в центре, и у краев, тер их одновременно металлом и пальцами, дергал струны и ловил их дребезжание единственной в деревне железной ложкой, подкладывал медные пластины — и никакого результата. Только раз, перебирая издаваемые инструментом звуки, он увидел, как рука ребенка вздрогнула, но развить успех не получилось.

Музыкант выпрямился, облизал губы и уставился на инструмент.

— Не получается, — сказал он шаману, примостившемуся на лавке в противоположном углу. — Нужно еще что-то, но я не знаю — что.

Сардан удрученно осмотрел комнату в поисках подсказок и увидел в окне высасывающую куриное яйцо Ашаяти. Та перехватила взгляд, захлебнулась и закашлялась. Сардан задумчиво хмыкнул.

— Вот что, — сказал он шаману, — попросите, пожалуйста, принести немного жира. Я заметил, ооюты едят его не закусывая, поэтому, думаю, где-нибудь сыщется бочонок.

Когда принесли жир, Сардан аккуратно, чтобы не заляпать лишнего, смазал им струны. Потом долго и брезгливо вытирал пальцы, принюхивался, потом вытирал опять и с кислой гримасой принюхивался снова. Наконец, собравшись с силами, он заиграл те звуки, которые уже заставили дрогнуть руку больной.

И вдруг она закричала!

Вопль раздался такой истошный, да так внезапно, что музыкант едва не выронил инструмент. Шаман подскочил на лавке, а в комнату, вскрыв дверь и сорвав над ней полог, ворвались толпой озверелые ооюты и набросились на музыканта, чтобы хоть чуточку его порвать.

— Святые падишахи! — вскричал Сардан. — Устыыр, уймите их отсюда прочь!

Встревоженный не меньше остальных шаман разом пришел в себя и что-то прикрикнул — и народ мигом вынесло наружу. Дверь тихонько закрылась обратно. Устыыр прислонился к стене, сжал изо всех сил кулаки и отвернулся.

Сардан пробурчал что-то, размял пальцы покалеченной руки пальцами здоровой и продолжил игру. Девочка больше не кричала, но стонала, ворочалась и заламывала руки. Музыкант внимательно наблюдал за ней и постепенно приноравливался, менял звуки, ритм, предугадывая богатым опытом то, что произойдет дальше.

Но произошло неожиданное.

Больная села на постели, приподняла веки и посмотрела на музыканта ужасающими черными глазами. Сардан замер, и инструмент замолчал.

Стало тихо. Устыыр чуть дышал на скрипучей лавке, а в окне оцепенела не только Ашаяти, но и всё норовивший подцепить ее за ногу пес.

Целую минуту, наверное, смотрел Сардан в бесконечно черные глаза девочки, из которых потихоньку вытекала ей на щеки пузырящаяся жидкость, падала на плечи, бедра, постель.

Не отрывая взгляда от больной, Сардан нащупал лежавший у коленей нож, и шаман насупился, решил, что музыкант перепугался и сейчас наделает бед. Сардан медленно поднял нож к инструменту и резко ударил лезвием по струнам. Раздался злой визг, режущий диссонантный скрип, от которого зашевелились угли в печи и пыль под лавками. Из глазниц больной вывалились черные глаза, шлепнулись ей на колени. Девочка содрогнулась и молча упала на постель.

В наступившей снова тишине слышен был беспокойный шепот снаружи. Музыкант с трудом поднялся, нашел у лавки тряпку и сгреб в нее густую массу, вытекшую из глаз больной.

— Устыыр, перевяжите ей глаза, пожалуйста, — попросил он.

Пока напряженный шаман дрожащими руками искал платок, Сардан разворошил в печи угли и швырнул в них тряпку с жижей. Она зашипела тихонько, а потом внезапно затрещала, как буря в лесу. В печи хлопнуло, и комнату заполнил колючий дым. Сардан поспешил растворить наполовину закрытые ставни окна, где стояла Ашаяти. Дым выпрыгнул ей в лицо. Ашаяти отпрянула от неожиданности и, взвизгнув, шлепнулась на спину.

Шаман закашлялся, кое-как замотал голову ребенка платком и пошел помогать музыканту. Они распахнули остальные ставни и после этого открыли дверь. Сардан поднял дрожащую девочку на руки и вынес наружу, где ее перехватил то ли отец, то ли еще какой-то родственник. Впрочем, тут все были родственниками.

Дым валил из окон вязкими клубами, шипела в печи жижа, а шаман только теперь вышел наружу. Задумчивый и безучастный, он хотел проскользнуть мимо толпы, но его задержали тянущиеся отовсюду руки.

Устыыр остановился.

— Люди говорят о ребенке, — угрюмо перевел он музыканту. — Будет ли она живой?

— Скажите, пускай полежит несколько дней, — Сардан тер слезившиеся от дыма глаза. — Повязку можно снять где-то через неделю, раньше не надо. Всё будет хорошо, видеть она будет, но, конечно, хуже, чем раньше.

Шаман проворчал что-то, недовольный тем, что музыкант опять заговорил о времени, перевел кое-как и снова попытался вырваться из окружения благодарного народа, но народ снова робко полез к нему руками. Все скопом что-то быстро-быстро заговорили.

— Спросите у них, не было ли каких несчастий в последние дни, — попросил обделенный вниманием Сардан. — Может быть, кто-то в деревне умер, или заболел. Ну или влюбился, тоже несчастье порой.

— Они говорят много слов, но мало мыслей, — устало сказал Устыыр. — Не знают сегодня и завтра. Они говорят обо всем, они от всего в восторге, но этот мир им неинтересен. Жизнь для них туман. Она шагает мимо. Им это неинтересно. Если их соседа съест могус, они скажут, что ничего не случилось, как трава на ветру ходит. Если расколются небеса, они скажут — ничего интересного, как полог завесить.

Сардан ничего не понял, покачал головой и привалился к забору. Из-за дома наконец вышла Ашаяти, опять вся в грязи, а следом за ней крутился и подпрыгивал пес, охранявший курятник. Он снова попробовал цапнуть девушку за ногу, но она отскочила уже чисто машинально, даже внимания на зверя толком не обратила.

— Ну и ну, это еще что за кавалер? — сдвинул брови Сардан.

— Достал меня этот пес, — пожаловалась Ашаяти.

— Принял тебя за отбившегося от стада каарзыма, наверное. Пастух же.

Ашаяти вздохнула с тонким «у-у», посмотрела на музыканта исподлобья и размахнулась было ударить в пах, но пес опередил ее — подошел к Сардану и как ни в чем не бывало укусил за ногу. Музыкант вскрикнул и отскочил в сторону. Ашаяти ехидно усмехнулась и протянула руку — погладить мохнатого союзника, — но теперь только увидела, что вся ее одежда вымазана в грязи самого разного происхождения. Она покрутилась на месте, поискала что-то взглядом, но заметила родителей больной девочки, прижимавших к груди ребенка, и нервно отвернулась. У всех один взгляд. Все ждут, но не все дожидаются.

— Спросите у них, где тут река, — попросила она отчаявшегося найти уединение шамана.

— Там, — раздраженно махнул рукой Устыыр, — за насыпью.

— Пойду сполосну одежду, — сообщила Ашаяти и двинулась к реке через холм, но шаман окликнул ее:

— Идите по тропе в обход, через рощу!

— А что так? — удивился Сардан.

Шаман перевел вопрос деревенским, и те заговорили все разом. Устыыр насторожился, слушал долго, сосредоточенно, задал несколько вопросов, и, когда гомон утих, повернулся к музыканту.

— На холме опасно, оказывается. Там стояло древнее шаманское сэргэ. Недавно кто-то его разбил.

6

Реки Паахыт и Сокын брали свои истоки где-то далеко на крайнем севере, куда не удалось добраться еще ни одному ооюту. Спускаясь потихоньку к югу, змеясь под вечными льдами, обегая скалы и тихо журча в сырых лесах, эти далекие друг от друга реки сливались вместе и давали жизнь Эрэе, чьи бесчисленные притоки бежали в Матараджан и достигали там залива Самдаран. В месте слияния, в новом истоке, в молчаливой степи шумел и волновался один из немногих городов необъятного Ооюта — Эрээсин.

Всего каких-то двести лет назад в разобщенных, слабых, но свободных улусах начала понемногу формироваться могучая сила. Ослепленные жаждой наживы, власти и крови мелкие вожди бросились расширять свои владения, подчинять соседей, порабощать и уничтожать, грабить и обогащаться. Быстро росли горы золота, и всё больше становилось стражи, чтобы эти горы охранять. И тогда в Ооюте появились первые города.

Строились они сумбурно и походили на непомерно ожиревшие деревни. Эрээсин, жавшийся к холодной реке, по сути своей был всего одним домом, огромнейшим деревянным замком, кривым, скошенным местами, без единой планировки, хаотичным и запутанным. Так случилось когда-то давно, что к построенному здесь сараю кому-то из соседей вздумалось приделать сбоку туалет, другому сверху спальню, третьем позади — хотон, со зверями, и всё это абы как, абы где, ломая кровли и несущие стены, из-за чего конструкция гнулась и морщилась, как гниющий фрукт. Так маленький сараишка, облепленный тысячами спален, чуланов, трактиров, складов, мастерских, коридоров и рынков, стал похож на разросшуюся грибную колонию. Каждый новый горожанин, которому не находилось места в скособоченных стенах города, пристраивал себе дом где придется — на крыше, или у подножия, а иногда и просто в стене, вроде балкона. Высокие башни, беспорядочно натыканные тут и там, косились и присматривались к земле, подпертые толстенными балками, стены выгибались и трещали, а город жил себе и гудел.

Но время не стоит на месте. С развитием торговли между Ооютом и странами юга на север поползли бесчисленные караваны, а купцы и трудяги, искавшие заработок в далеких краях, стали сооружать вокруг Эрээсина (да и других городов) привычные для себя дома — с черепичными крышами, с резными ставнями, с цветочными двориками и лесенками к веранде. И так вокруг несуразного деревянного замка, обильно вымазанного негорючей черной смолой, завились и закудрявились в степи разномастные цветастые улочки, нестройные, суетливые, одна непохожая на другую. А еще дальше к горизонту простирались поля, совсем уж нехарактерные для Ооюта, жители которого с давних пор занимались лишь охотой, животноводством и ремеслами и почти ничего не знали о крестьянском, как правило, подневольном труде — ведь все городские поля так или иначе принадлежали местным толстосумам. Новоявленные ооютские крестьяне, никогда не знавшие трудового угнетения, ненадолго задерживались в городах и быстро возвращались в родные улусы, где их не хлестали плетьми и где не отбирали заработанное ленивые хозяева.

Солнечные лучи текли среди ржи, сияли розоватыми сапфирами на реке, взбирались по стенам домов, скользили по крышам. Нескладный черный замок в свете утра казался немного оливковым, с голубоватыми пятнами. По улицам бродили сонные люди и зевающие собаки, серебрилась на одуванчиках роса, когда Джэйгэ вышел на городскую дорогу — чумазый, уставший, в полуразвалившейся от ночного похода по реке обуви. Он миновал поля, где с утра пораньше горбатились и кряхтели крестьяне, протащился возле лавок чужеземных купцов, потягивавшихся вяло, зябнувших от северных холодов и вспоминавших далекую родину, прошагал неуверенно мимо трактира, где обычно останавливались почтальоны, и сразу направился в замок. Внутри он пересек широкую залу, свернул в коридор, потом во второй, взобрался по узенькой лестнице, прошел еще несколько коридоров и лестниц разной ширины и протиснулся в полуоткрытую дверь почтовой конторки. Не успел он рухнуть без сил на лавку в переполненной измученным народом приемной местного чиновника, как его оглушил не такой и громкий, но резкий, колючий и злой разговор из кабинета начальника.

— Эйээх, не мни шапку, парень! — звенел самодовольный голос. — Шапку тебе тойон дал! Помнешь ее, замучишь — возмещать заставлю. Ковер уже замазал мне, нокоо! Ковер большой, много джагыр стоил. Из Великой Нимы чужеземными лошадьми везли. Отойди с него в преисподнюю, парень. Еще дальше, туда, прочь навсегда! — зашаркали отрывисто шаги. — Аяахлы, нокоо, ковра совсем не видишь?! В стену уходи! Кишками земными весь пол перемазал! Тебе, парень, пять зим каарзымов по Ооюту водить, чтобы такой ковер купить. И то не купишь. У тебя ни сукровицы, ни крови нет. Сколько ты опоздал?

— Полтора часа, тойон, — голос почтальона доносился как будто из закрытого ящика, он замешкался робко и поспешно добавил: — Но счетовод взял метку и принял работу.

Почта Ооюта выстроена была по примеру Матараджанской, и потому работники, с горем пополам, учились хоть сколько-нибудь тонко чувствовать время. Некоторые уже даже слышали о секундах.

— Еще говори.

— Больше нечего.

— Ты опоздал, парень?

— На полтора часа, тойон.

— Где ходили твои ноги?

— Что?

— Почем ты опоздал, нокоо?! Где так долго ходили твои ноги?

— Тойон, я три месяца вел каарзымов…

— Эйээх, нокоо, какая длинная история хочет изо рта твоего вылезти! Не пускай ее к нам! Ты нам уже весь Ооют перетоптал, оказывается?! Откуда ты каарзымов три месяца вел? Из Ургылура?

— Нет…

— Из Ланхрааса может? Расслабленный ты парень, нокоо. Не спешишь двигать ноги!

— Но ведь три месяца…

— Эйээх, это сколько? Три месяца — это вся твоя жизнь. Жизни тебе мало, нокоо! Вас тойон жалеет, как брошенную волками падаль, терпит вас, как будто золотые слезы вы. За три месяца и улитка проползет!

— Тойон, мои ноги ступали быстро, как быстро мчится бегущий от волка заяц, как падающий к добыче ястреб. Каарзымы не знали отдыха, а я спал раз в три…

— Эйээх, парень, да ты спал!? Для чего ты проснулся, парень? Я смотрю на твои ноги и думаю — а есть ли они у тебя?

— Что? Есть…

— Зачем они тебе?

— Я же спешил скорее ветра, тойон, разве можно быстрее?!

— Много слов из тебя сыпется, нокоо, да все на пол падают. Тебе было время?

— Было, той…

— Ты опоздал?

— На полтора часа, то…

— Плати взыскание, — послышался какой-то звон, это нерадивому почтальону вручили штрафную метку.

— Тойон…

— Следующие пять походов будешь ходить бесплатно.

— Но ведь это до конца зимы, тойон! Что я буду есть?

— Ситимэх, задиристый парень! Ты ел в этой жизни достаточно! Следующий.

— Тойон, да как же?!..

— Следующий!

Почтальона вытолкали в приемную. Он скользнул мутным взглядом по Джэйгэ, по вжавшейся в стены толпе, но вряд ли увидел хоть что-то.

Лишь ближе к вечеру, после многочисленных перерывов, очередь дошла до Джэйгэ. В кабинете начальника было тускло, дымные синеватые свечи бросали мертвецкие тени на лица, а солнечные лучи как будто избегали окна. Стены были завешаны чужеземными коврами с орнаментами пестрых расцветок, а между ними висели декоративные мечи и ножи. На покрытой шкурами лавке в углу развалился мужчина лет под шестьдесят, с опухшим, дряблым лицом. Он слез и пошел курить у окна, когда Джэйгэ переступил порог. За столом прятался второй — маленький, нос пятачком, с подрагивающими беспрерывно губами, будто их сносило ветром. Этот крутил в руках золотую чужеземную монету и беспрерывно нервически дергался. Ростом он с трудом доставал Джэйгэ до груди, а сидя — не дотягивал и до пояса, но высокомерный взгляд его смотрел не просто сверху, а откуда-то из облаков, отчего вошедший почувствовал себя тараканом, попавшимся на глаза слону, и хоть слон был карликовым, но всё же был слоном.

Джэйгэ стиснул в руках шапку и сбивчиво рассказал о своих злоключениях — говорил он тихо, надеялся в глубине души, что его не расслышат, и всё обойдется. Но стоило упомянуть о потерянных каарзымах, как вертевший монету замер, перестали истерически дергаться губы, а куривший вдохнул дыма из трубки и выпустил его в окно после того, как Джэйгэ закончил рассказ. Наступила мучительная тишина. Джэйгэ нащупал в шапке отделение, где хранились его семь золотых джагыр, сдавил монеты в кулаке.

Коротышка за столом потихоньку оживал.

— Двести ары, парень, — ледяным тоном сказал чиновник, и Джэйгэ едва не рухнул на пол от грома его голоса.

Одна золотая джагыр стоила пять ары. За год походов на почте положено было десять ары, или две джагыр, но из-за поборов получить столько получалось не всегда. Каждая ары в свою очередь стоила шестьдесят две кынгы, и такое непонятное число позволяло чиновникам и купцам вдребезги обсчитывать нищих трудяг, большинство из которых с горем пополам умели считать до десяти. Впрочем, деньги в Ооюте были в ходу больше всего в городах, а деревенские и кочевники обменивались товарами и вместо золотых монет охотнее брали шкуры и наконечники для стрел. Но корыстолюбивые купцы и в этом случае всегда находили способ оставить честного человека ни с чем.

— Двести ары?.. — повторил Джэйгэ, точно хотел отшвырнуть эти слова от себя, вернуть их отправителю.

— Двести ары счетоводу в соседней конторе. Всё с этим, — отрезал чиновник и махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

— Откуда у меня столько, тойон?! Я столько ары в жизни не видел!.. — голос Джэйгэ дрожал, становился то громче, то тише.

— И не увидишь, — с усмешкой заявил чиновник.

— Жалкие почтовые каарзымы стоят не больше двух монет…

— Ситимэх, нокоо! — взбесился коротышка. — Двести ары и уходи дорогой в преисподнюю, парень! Нет любви к моим словам? Думаешь слова мои я не говорю? Большим тойоном ты себя ощутил, парень! На Баакын Хаасана в Верхнем Мире снизу свысока смотришь, нокоо! На князьца Туулурдана орлом глядишь, а человек ты — заяц! Сейчас придет в эту комнату счетовод, пускай скажет цену почтовому каарзыму! Не чувствуешь моих слов? Думаешь, что я сказал — я не говорил? Пускай придет счетовод! Но не жди от него любви к твоему пути, парень! Счетовод любит цифры, и его цифры не похожи на мои цифры. Целовать тебя счетовод не станет, в нем нет моей доброты, в нем мертвое всё. Цифры мертвые в нем. И ему ты дашь не двести ары, ему ты дашь тысячу ары! Я прощал тебя, парень. А цифры тебя не простят. И за каарзымов, и за опоздание, и за слова твои липкие — ни за что тебя не простят… Нет в вас, люди Среднего Мира, благодарности! Нет жалости к страданиям. Сколько сделал я ради вас, сколько вынес, скольким пожертвовал, — он с тоской посмотрел на полупустой стакан с темным чужестранным вином, стоявший на краю стола. — Жизнь моя в этом окне задувает… Нет больше радости. Неблагодарные люди. За жертву жизни моей одни упреки. Сколько страданий за горстку монет!

Он махнул рукой от досады и повернулся к стоявшему у окна.

— Скажите, почтенный Ахэ Баай, — сказал чиновник, — до ушей моих доходит шум войны на севере. Великим Тойонам, слышу я, не хватает солдат. Великие Тойоны, слышу я, жаждут новых рабов.

Рыхлый старик задумался, поскреб зубами трубку и сказал после паузы:

— Ханаатын идет жечь Кымсыкуль, Тылкуг Ханадай молчит и смотрит, а Ют Ангы собирает по своим деревням войска. Солдаты дохнут как весенний снег, и Великие Тойоны ищут новых, чтобы они умирали дальше. В конце зимы Кымсыкуль и Ханаатан дали новую печать счетоводов торговым караванам, и тех, кто не успел ее заменить, забирают в рабство. Охрана каравана умеет драться, а на купцах новички учатся стрелять в глаз.

Стоявший у окна замолчал и повертел в руках трубку, а после этого многозначительно посмотрел на Джэйгэ. Тот отступил на шаг и уперся в дверь. За долги мужчин целыми улусами отправляли в далекие земли на войну кого-то с кем-то — так гнусные люди с гнусными лицами добывали золото в еще не заполненные комнаты своих дворцов. Ушедшие на войну обычно не возвращались.

— Я заплачу двести ары, — шепотом произнес Джэйгэ. — Буду ходить по Ооюту, верну каарзымов и заплачу двести ары.

— Почему ты говоришь такие слова, парень? — ехидно спросил чиновник, поворачиваясь снова к Джэйгэ. — Не хочешь воевать? Нет любви к Ооюту?

Вы мне не Ооют, подумал Джэйгэ, но ничего не сказал.

7

Блуждавший степными дорогами след от повозки нырнул в лес и стал виться в плотном ковре высокой травы. Лишь изредка удавалось Сардану обнаружить под этим зеленовато-коричневым настилом неширокую тропу. Трава лезла на деревья, одевала тусклыми одеждами стволы и свисала с веток лианами. Весна так и не добралась до этого леса, по-зимнему тихого и безветренного, разве что кое-где колыхались синеватые цветы.

Вскоре тропа пропала совсем, и следы, различимые в траве, вели прямо в заросли, по ямам, по буграм, мимо валежника, мимо дырявых стволов, внутри которых шуршали насекомые, и по не сохнущим в тенях лужам.

— Ну и трава!.. За ноги цепляется, будто связать хочет, — ворчала Ашаяти, отбиваясь от паутины стеблей.

— Интересные фантазии, давай поподробнее, — попросил Сардан.

— Ооюты зовут эту траву «волосами земли», — подал голос задумчивый Устыыр. — Из нее плетут веревки.

— Сказал бы я из какого места эти волосы… А впрочем, Устыыр, как далеко до города? Вы, кажется, говорили об Эрээсине?

— Следы ведут не в город, — сказал шаман.

— В Эрээсине есть контора артели. Хорошо бы покопаться в местной библиотеке, собраться с мыслями. Там должны быть записи и дневники прежних музыкантов, расшифровки ооютских суеверий. Что это за коновязи? Как они могут привлекать духов? Как неживое может провоцировать эмоциональные всплески? Я не то, что никогда подобного не видел, я даже не слышал о таком. К вопросам борьбы с духами артель старается подходить рационально и систематически, но происходящее сейчас в Ооюте — абсурд. Камни не страдают, не любят, они не чувствуют боли и радости и потому не могут служить источником пространственных колебаний. И если допустить, что в сэргэ и правда каким-то образом заложена живая энергия, почему ее выброс имеет такие разные последствия? Почему он сказывается на посторонних людях, на каждом по-разному, и не только на людях, а даже на колодезной воде?

— Вы смотрите на Ооют глазами чужеземца, — сказал Устыыр, — и мне сложно вплести нить мысли в ткань ваших слов. Я не знаю причину, не знаю ответов, я не знаю начала и цели. Но вы не видите Ооют глазами шаманов. Вы не видите корней, но ходите по ним ногами. Сэргэ — живой человек. И мертвый человек тоже. Сэргэ — это все, кто жил в улусе и все, кто живет там сейчас. Разбить сэргэ то же, что разбить землю под ногами. Гибнут корни, а человек без памяти — воздух и пустота. Сэргэ должны умирать сами, как умирают люди.

Гулявший в чаще легкий ветерок пропал совсем. Не шумела листва, замолкли птицы наверху, весь лес, отрешенный и задумчивый, напряженно притих, будто испугался чего-то. Сардан ворошил ногами траву и разглядывал следы. Вокруг колеи от повозки по-прежнему видны были отпечатки множества ног.

— Они как будто с собой стадо животных вели, — сказал музыкант.

— Это следы не животных, — протянул еле слышно шаман и замолчал.

Он внезапно остановился. Посмотрел наверх, по сторонам. Шедший следом музыкант глянул на него с недоумением и запутался ногами в переплетениях травы.

— Что случилось? — раздраженно спросил Сардан, но вместо ответа получил толчок в грудь.

Шаман пригнулся и с опаской озирался вокруг. Сардан с Ашаяти обратили внимание на угнетающую тишину леса. Всё затихло.

Ступая аккуратно и внимательно, Устыыр прошел к старому шиповнику и стал раздвигать ветки. Они царапались и ломались в оглушающей тишине. Сардан машинально прикоснулся к висящему на шее «поносному» свистку — всё, что осталось от инструментов. Казалось, свистни сейчас в шамейху (так назывался этот инструмент в приличном обществе) — промолчит и она.

Шаман вскрикнул и шарахнулся от кустов, врезался спиной в дерево. Ашаяти машинально выхватила спрятанные под дохой мечи. Сардан растерялся и попятился.

— Что такое? — шепотом спросил он, но лицо шамана, мгновение назад перепуганного до полусмерти, исказилось от злобы.

Ашаяти, понимавшая что происходит еще меньше других и потому самая смелая, вышла вперед и заглянула в кусты. В густой траве, среди валежника, разбросаны были фрагменты очень старого сэргэ, украшенного некогда цветными узорами и, судя по размерам камней, немалой высоты. Осколки кое-где обуглились, а нижние кольца, которые ооюты отводили для пристегивания лошадей демонов Нижнего Мира, расплавились, хотя никаких других следов пожара вокруг видно не было. От сэргэ осталось только самое основание с небольшой выемкой посередине, но и сейчас этот древний памятник с искусным рельефным орнаментом вызывал невольный трепет.

— Чего вы так перепугались, Устыыр? — спросил Сардан, но голос его почему-то дрожал. — В конце концов, это не первое сэргэ за последние дни.

Шаман не ответил. Он зачем-то сорвал с пояса маленький бубен и быстро зашагал прочь, оставив позади проложенную повозкой колею и отпечатки человеческих ног. Сардан и Ашаяти озадаченно переглянулись, но делать было нечего, и они поспешили следом.

Устыыр торопился, беспокойно поглядывал на кусты.

— Это сэргэ совсем древнее, — наконец сказал он, но так тихо, что Сардану пришлось подбежать к нему вплотную, чтобы разобрать слова. — Это земля тех, кто давно умер, оказывается. Они очень сердитые теперь, они придут за живыми.

— Кто придет? Мертвые люди? — поинтересовался Сардан.

Шаман поморщился, уловив иронию.

— Не люди, — строго сказал он. — Те, кто жил здесь до людей.

Он снова остановился, посмотрел на землю — и отскочил в какие-то шершавые кусты. Впереди, прикрытая травой, была неглубокая яма. Сардан не понял, чего так перепугался шаман — глубины там было где-то по колено. Но подошедшая сзади Ашаяти воскликнула, фыркнула и отшатнулась. Сардан отступил в замешательстве и увидел наконец, что яма эта была следом огромной ноги, метра в полтора от пятки до носка! Деревья рядом валялись сломанные пополам, а одно и вовсе топорщилось выдернутым из земли корнем. Кусты дальше были расплющены, а остальное скрывали заросли.

— Абааса, — прошептал шаман и побежал.

Он бросился на стену кустов, прорвался насквозь и рванул в чащу, как перепуганный зверь, уловивший шорох шагов крадущегося охотника. Сардан и Ашаяти заторопились следом.

Но не успели они и десяти шагов пройти, как что-то захрустело там, куда указывал громадный след, загрохотало, звонко затрещали ломкие деревья, и что-то глухо бухнуло.

Шаман упал на колени, проскочил под липкими гирляндами травы, свисавшей с деревьев лапшой, вскочил и побежал между цветущими кустами по узенькому руслу пересохшего ручейка. В воздухе стоял легкий медовый аромат. Сардан и Ашаяти кое-как поспевали за старым шаманом и старались ничего не задевать — из цветочных лепестков торчали иглы!

Где-то слева, шагах в пятидесяти, грохотало всё громче. От ударов с деревьев сыпались тяжелые, как лягушки, листья. Падали на землю орехи.

Трескались ветки, жалобно стонал лес. Сардан зацепил ногой скрытые под травой корни и чуть не укатился в заросли, а пока восстанавливал сбитый ритм, невольно глянул вбок. Мимо деревьев проскользнула какая-то тень. Сардан толком ничего не разглядел, но фигура была размером с целую Ашаяти и походила то ли на ладонь, то ли на растопыренные когти. Эта неопределенность заставила его ноги помчаться с удвоенной силой.

Позади ревели обезумевшие от ужаса каарзымы, которых тащила за поводок Ашаяти.

Шаман впереди пропал из виду. Сардан обернулся, но земля неожиданно ушла у него из-под ног, и он покатился по кочковатому склону следом за Устыыром. Шаман докувыркался до дна оврага, поднялся на ноги и поскакал диким козлом по каменистому ущелью. Охающий музыкант съехал по склону и едва отскочил, как сверху обрушилась Ашаяти с животными. Взглянув мимоходом на зверей, Сардан отметил про себя, что каарзымов стало на одного меньше, но мозг пока не находил места, куда можно было бы впихнуть эту информацию.

Острые камни на дне ущелья проглядывали из-под покрывала травы. Шум переместился наверх. Над головой вздыхала и сыпалась земля.

Солнце еще не коснулось горизонта, а в ущелье начало темнеть. Тропа виляла среди валунов, расколотых деревьев, кустов — конца и края не было этому ущелью! Сверху гремело, но теперь не так близко, а на некотором отдалении.

Вскоре стало совсем темно. Устыыр оглянулся и поспешил укрыться в гроте на крутом склоне. Солнце село, и лес пропал в ночном мраке, только силуэты высоких деревьев различимы были на черном полотне. Шаман вышел на склон и долго смотрел вниз, прислушивался. Вдали всё хрустело и шумело, а возле грота нагло свистела одинокая птица. Сардан и Ашаяти спрятались у дальней стены. Громко дышали и жались друг к другу в темноте каарзымы.

Шаман отошел от края и зашептал что-то непонятное, затем, вскидывая ритмично правую ногу, пошел кругами. Сардан заметил, что не слышит шарканья шагов шамана, настолько мягко тот передвигался. Птица снаружи заткнулась.

Камлание Устыыра заняло минут пятнадцать, после чего он снова подошел к краю грота, прислушался и уже ничего не услышал.

— Что за нами гналось? — решился наконец подать голос Сардан.

— Абааса, — сказал шаман чуть слышно.

— Кто это?

Устыыр постоял несколько мгновений в тишине и вернулся в грот.

— Нижний человек, — сказал шаман, пристроившись к стене. — Демон, у которого вместо печени — зло.

— Чего он привязался? Что ему надо?

— Абааса всем хотят зла. Даже самим себе хотят зла. Ничего другого не делают и делать не хотят. Всё слюнями оплевывают, соплями забрызгивают, землю портят.

Сардан задумался. Если в листве он и правда видел руку или когти, то «нижний человек» ростом был не меньше двух десятков метров.

— Далеко до города? — спросил музыкант после паузы.

— Половина дня, — глухо ответил шаман. — Дальше по реке.

Сардан вдруг сообразил, что он и правда слышит журчание реки где-то неподалеку.

— Отведите нас завтра в город, — сказал он, но шаман не ответил.

А утром, еще до рассвета, Устыыр исчез.

8

Сардан и Ашаяти приличия ради прождали шамана несколько часов, но в его возвращение особо не верилось — Устыыр пропал не сам, а прихватил с собой последних двух каарзымов.

Небо потихоньку светлело, и ветер зашевелил свисавшую над гротом траву. Сардан присел у входа и долго смотрел на лес. Где-то далеко-далеко шатались верхушки деревьев, как колосья на ветру. Музыкант не нашел в себе никакого желания раздумывать над этим феноменом, посмотрел косо на устроившуюся неподалеку Ашаяти.

— Там следы, можем пойти поискать его, — сказала она, перехватив его взгляд.

— Нет, он сказал, что к городу нужно идти по реке, а сам пошел в другую сторону. Наверное, подумал, что мы и одни доберемся, а артель нанимала его только до колодца.

— Тогда зря сидим.

— Похоже на то. Время впустую. Давай хотя бы целоваться тогда, чтоб не сидеть без дела, — Сардан посмотрел на Ашаяти и неуверенно улыбнулся.

Ашаяти тоже мило улыбнулась и сказала:

— Иди с собаками целуйся. И сдохни потом.

Сардан покачал головой.

— Эх, романтическая ты душа! — сказал он. — Так эта кровожадная романтика из тебя прямо…

Ашаяти встала.

— Давай уже, заканчивай, — поторопила она, отряхиваясь.

— Излучается. Во все стороны.

— Пойду в туалет схожу.

— Ты поосторожнее там.

— А что такое? — Ашаяти иронично скосилась на музыканта.

— Всякое бывает. Это дело опасное.

— Ну раз так, больше никогда в туалет ходить не буду!

— Однажды мой друг тоже ушел в туалет — и не вернулся.

— Рассказывай истории, у тебя нет друзей.

— Вот потому и нет.

— Скорее потому, что никто не переносит твоих идиотских шуток.

— Что поделать, тупенький я немножко, извини пожалуйста, — Сардан развел руками.

— Немножко? — фыркнула Ашаяти.

Они пошли по склону оврага — с утра оказалось, что он не такой и крутой, каким представлялся в темноте. У подножия холма раскинулся вчерашний лес, далекая опушка его растворилась в утренней дымке. Сверху видно было оплетавшую лес паутину травы и какой-то высоченный силуэт, похожий издали на замковую башню. Деревья вокруг загадочного строения покачивались, будто по ним лупили топором. Солнечные лучи скользили по верхушкам деревьев, заливали лес розоватым светом.

Вскоре внизу показалась река — широкая, но такая мелководная, что отовсюду торчали камни. Сардан и Ашаяти спустись по склону и вышли к сияющей воде. Берег усыпан был кустиками с красноватыми и желтыми цветами, которые покачивались на ветру и тихонько звенели.

Около полудня Сардан разглядел на противоположном берегу какие-то строения. Темными буграми выступали они из-под земли, тонули в мрачной листве. Сардан остановился, чтобы разглядеть дома получше. Заросшие травой и засыпанные листьями, они казались покинутыми много лет назад.

— Город уже, наверное, недалеко, — сказала ушедшая немного вперед Ашаяти.

Сардан кивнул, но всё же решил перейти реку — в том месте она походила на широко разлившийся ручеек. Он подумал, что кто-нибудь в лесном селении подскажет дорогу, но едва музыкант сделал пару шагов по воде, как остановился и попятился — из ближайшей к нему землянки вылезла черная рука, медленно вытянулась метра на три в высоту и упала на землю. Потом появилась вторая рука — такая же длинная, но при этом тонкая, как у обычного человека. Из дома неспешно выбралось вытянутое черное тело с дергающейся, как у птицы, головой. Лица на этой голове не было — ни глаз, ни носа, ничего.

Сардан поспешил прочь, следом за припустившей Ашаяти. Прошагав неуверенно метров пятьдесят, они побежали со всех ног и остановились только когда кончились силы.

— Мне теперь этот кошмар каждый день сниться будет, — пожаловался Сардан и, пытаясь отдышаться, склонился над землей.

— Бедненький какой, — сказала Ашаяти. — Мне сегодня всю ночь твоя физиономия снилась, и я не жалуюсь.

— И почему же ты не жалуешься, интересно узнать? Что моя физиономия такого хорошего тебе делала в том сне?

— Хотя бы молчала.

Музыкант развел руками и невольно оглянулся.

Тихий, убаюкивающий шелест сияющего под солнцем леса, скрывавшего в тенях своих неведомые опасности, настораживал докучливым однообразием.

К сумеркам стало понятно, что до города сегодня не дойти. Шаман обманул, и оставалось лишь догадываться, какие цели этим преследовал. Но хуже всего было снова ночевать в этом загадочном лесу — теперь еще и без защиты стен пещеры.

Ашаяти разделила пополам наворованные непонятно где сухари, которые носила в маленьком кожаном мешочке на поясе, а на следующий день, когда солнце коснулось горизонта и готовилось вынырнуть на небосводе, они двинулись в путь и к полудню добрались до города.

9

Скорым шагом шел взволнованный Устыыр сквозь бесконечную степь, где ни краев, ни времени, ни истории, ни мира — лишь море пахучей травы, цветов и вечное небо. Устыыр шел за колеей, прорезанной в земле колесами неизвестной повозки, поглядывал мельком на следы ног человеческих и не человеческих. Он так спешил, что отцепил от пояса разбитый бубен, чтобы не стучал по бедрам. Степь звенела болтающимися на шубе медными и серебряными привесками — и молчала…

Устыыр вздрогнул и обернулся.

Он почувствовал чей-то взгляд. Но вокруг, на многие и многие кес вокруг не было никого, разве что кроме змей в траве и свирепых диких зайцев ооютских степей. И двух каарзымов, самостоятельно следовавших за человеком, но они так часто отвлекались пожевать траву, что потихоньку отставали. Шаман прошел еще несколько шагов и наконец сообразил посмотреть в небо. Несколько птиц висело в безоблачной синеве.

Устыыр заговорил. Сначала шепотом, потом громче. Никто не мог разобрать его слов, никто не говорил на таком языке в Ооюте, да и во всем мире. Даже сам шаман на нем не говорил и не понимал смысла произносимых им слов. Он как будто выбрасывал в мир что-то противное всему мирозданию. Привески зазвенели громче, шаман повел сломанным бубном по сторонам, разгоняя ветер. Зашевелилась трава, словно испугалась слов, которых не слышала десять тысяч лет.

Птицы на небе задвигались. Одна, парившая так далеко, что ее и глазом-то было почти не различить, спустилась ниже и полетела по дуге вокруг остальных, а те вдруг набросились друг на друга, сцепились клубком и принялись драться когтями и клювами. Клубок этот посыпался перьями и вскоре лопнул — птицы рассеялись, и спустя минут пять на небе осталась только одна, та, что двигалась отдельно от остальных и не принимала участия в драке.

Колея от повозки резко метнулась вбок и, взрыхлив землю, образовала яму. Шаман остановился и разглядел в траве груду камней — остатки старинного сэргэ. Устыыр прикусил губу, сощурился и разворошил обломки палкой. На внешней стороне камни покрыты были незнакомым ему орнаментом, а с внутренней потемнели, будто их обожгло огнем.

Птица проскользнула над головой шамана и следующим заходом опустилась ему на плечо. Она аккуратно сложила свои тонкие белые крылья с темным узором и уставилась синеватыми с оранжевыми точечками глазами на остатки сэргэ. Шаман зашептал сквозь зубы — так тихо, что слова могла разобрать лишь сидевшая на плече птица.

Устыыр снова посмотрел на следы от повозки — они сворачивали вправо, но после крутого поворота возвращались на прежний курс. Шаман осторожно отошел от сэргэ, будто боялся, что кто-то в степи услышит его шаги, и прошептал птице еще несколько слов. Она соскочила с его плеча, распрямила крылья в коротком падении и взмыла далеко-далеко в небеса, за какие-то секунды сделавшись чуть заметной родинкой на теле небес.

10

Дуракам везет если не всегда, то даже чаще — вероятно поэтому, едва Сардан и Ашаяти добрались до Эрээсина, как уже на въезде в город повстречали человека, знавшего где искать местную артель музыкантов. Человеком этим был монах какой-то из южных религий. Он прибыл в Ооют с надеждой обратить в свою веру хоть какого-нибудь простофилю, но нашел куда более милосердного бога в бутылке вина и теперь, сильно пьяный, валялся у забора собственного храма. Человек этот знал всех местных выпивох и где они обитают.

Сардан и Ашаяти вошли в ворота замка Эрээсина и долго блуждали потемками кривых коридоров, прежде чем наткнулись на дверь с изображением лиры. Дверь эта вела в более-менее крупную комнату, освещенную свечами и без окон. По центру стояла кушетка, а на кушетке, пытаясь придать себе некоторую элегантность, лежала женщина. Она была ооюткой, поэтому сходу определить ее возраст Сардану не удалось — в промежутке между пятнадцатью и до конца шестого десятка эти люди как будто бы вообще не менялись. На ней было весьма откровенное кожаное платье, какие не часто встретишь на севере, а через спинку кушетки перекинута была роскошная доха из шкур красных лисиц. На полу валялась дюжина опустошенных флаконов нимского ликера, еще два дразняще зажаты были между женских ног. Дама была безжалостно пьяна и кое-как поддерживала улыбающуюся голову в дрожащей руке.

— Гнетущая рабочая атмосфера, — прокомментировал Сардан.

Ашаяти многозначительно вздохнула.

Женщина на кушетке прищурилась, силясь разглядеть вошедших, потом попробовала лечь как-то по-другому, попристойнее, наверное, но передумала, решила приподняться и сесть. Однако и этого не вышло. Локоть ее поскользнулся на выпавшем из-под подушки флаконе, дама икнула в некотором замешательстве и сползла с кушетки на пол, расшвыряв рассыпанную внизу тару. Сардан что-то воскликнул и с медвежьей галантностью бросился на помощь.

— Будешь моим псом? — вдруг сказала женщина мягким низким голосом.

Верхняя половина ее тела лежала на полу, а вызывающе полуголые ноги всё еще задраны были на кушетку. Сардан остановился, сбитый с толку непредвиденной дилеммой — что делать, разглядывать интересную картину или размышлять над многозначительным вопросом? В нерешительности он посмотрел на Ашаяти. Та насупилась и раздраженно хмыкнула.

— Будет, — сказала она.

— Гав, — добавил Сардан.

Перевернутая женщина добродушно улыбнулась — и уснула.

— Дверью мы не ошиблись. Узнаю родную артель, — серьезно произнес Сардан.

— У вас в конторе все такие? — поинтересовалась Ашаяти.

— Нет, у большинства рожи страшные, как у меня.

Ашаяти помогла Сардану уложить девушку поудобнее и угрожающе следила за тем, как бы он не схватился пальцами за что-нибудь мягкое. После этого поспешили в артельную кухню, но поживиться оказалось нечем — и без того немногочисленные горшки и миски были пусты, и пусты давно. Нашлась лишь пара недоеденных лепешек, которые Сардан с Ашаяти сразу и прикончили. После этого, всё еще голодные и несчастные, жалобно вздыхая, поплелись в библиотеку. Сардан открыл дверь — и отшатнулся!

Библиотека было разгромлена — свитки валялись на полу в лужах светящейся крови…

Ашаяти потянулась к мечу. Сардан обернулся будить пьяную хозяйку артели, но та, валявшаяся последние минут десять без сознания на кушетке, внезапно подскочила, в одно мгновение возникла позади Ашаяти и приставила ей к горлу нож!

Сардан застыл, Ашаяти выругалась.

— Сиреэдрээх! Вы кто такие? — спросила непонятная женщина.

Нож дрожал в ее нетвердой руке, лезвие касалось шеи пучившей глаза Ашаяти.

— Это ты кто такая?! — выпалил в свою очередь Сардан.

— Какая такая? Кто вы?!

Ашаяти пыталась разглядеть нож у себя под подбородком и не знала куда спрятать нос от ядовитых алкогольных паров.

— Что значит — кто мы? Кто ты?! — не унимался Сардан.

— Сиреэдрээх, крикливый парень, кто вы такие?!

Сардан изо всех сил старался придать беседе содержательность и задал встречный вопрос:

— При чем тут мы?!

Незаметно для стоящей за ее спиной женщины, Ашаяти повела рукой вдоль тела и засунула пальцы себе прямо в штаны. Сардан разом покраснел, покрылся потом и вылупил глаза — еще чуть-чуть и гляди — слюна потечет. Ашаяти злобно посмотрела на похотливого музыканта, но продолжила рыться где-то между ног.

— Кто вы такие? — женщина с ножом трезвела и теряла терпение. — Считаю до пяти, серый парень. Ох… эй…

— Какой? — Сардан смотрел на шевелящуюся в штанах Ашаяти руку и потерял нить разговора. — Что? До скольки?

— Бр-р… Ох, девка, меня сейчас тебе за шиворот вырвет…

Ашаяти яростно засопела и спешно извлекла из штанов невидимый злодейке позади кинжал. Сардан раскрыл от удивления рот, а голову заполнили вопросы. Он подумал, что до сих пор многого не знал о женщинах.

Ашаяти потихоньку подняла кинжал к груди.

— Два, три, шесть… нет… ох… — считала женщина с ножом, но запнулась, остановилась, вспоминая что там дальше.

И не успела она собраться с мыслями, как грохнула входная дверь!

Сначала показалось, что это ветер ударил ее о косяк, но задергалась ручка — кто-то пытался проникнуть в артель снаружи…

Трое внутри замолкли, переглянулись, как заговорщики, в убежище которых ломится королевская гвардия. В дверь стукнули, дернули ручку, стукнули еще раз и кто-то снаружи культурно выругался, потом, очевидно, пнул дверь ногой, взвизгнул и выругался менее культурно. Опять задергалась ручка и что-то зазвенело. Нож так и заплясал по горлу Ашаяти — хорошо еще, что он был не слишком острый. Ашаяти машинально отпрянула и волосами влезла схватившей ее злодейке в нос. Та скривилась от накатившего чиха, сжала нож изо всех сил и, выдавая карикатурные гримасы, стала водить лицом туда-сюда.

Снаружи послышался шорох, опять звон. Женщина с ножом справилась со своим носом и кисло уставилась на Сардана, а тот, настороженно, — на Ашаяти. Музыкант вспомнил, что, когда входили в артель, дверь вообще-то и не закрывали…

И вот она растворилась!

— Тю, — послышался какой-то ватный голос снаружи, — в другую сторону открывается, мерзавка двуличная! Вот и зачем я такой бессмысленный на свете? Непонятно…

Грохнув лбом о косяк, в дверь ввалился на полусогнутых ногах пьяный мужчина. Самозванка с ножом вздрогнула и машинально повернула голову. Ашаяти только того и надо было! Она ловко выскользнула из-под лезвия и, развернувшись в падении, махнула кинжалом там, где должно было быть горло зарвавшейся негодяйки. Но та была не лыком шита — женщина потемнела и внезапно развеялась темно-сиреневым дымком, который тотчас всосался в щели между досками в стенах и полу. Всё случилось так быстро, что трое оставшихся в артели замерли с раскрытыми ртами, ошеломленные увиденным. Ашаяти стукнулась спиной о стену и молча таращилась в пустоту. Пьяница в дверях дергал себя за физиономию в попытках разлепить опухшие от вина веки.

От женщины в кожаном наряде и следа не осталось — только нож беззвучно свалился на ковер из шкур.

Сардан прокашлялся, принюхался.

— Ветреная женщина, — прокомментировал он.

— С душком, — добавила Ашаяти.

— Что это было? Фокус? Что за оргия? — сказал пьяный мужчина, всовываясь в артель всем телом. — Ничего не понимаю.

Он остановился опять, согнулся, заморгал и добавил:

— А вы что за гады?

— Какие еще гады!? — возмутился Сардан. — Ты кто такой?

Пьяница не сразу сообразил, что обращаются к нему, оглянулся в недоумении.

— Я? — удивился он. — Почему я?! Вы!

— Что мы? Ты еще кто?

— Еще? Где?

— Ты!

— Что я?!

— Кто?

— Где?

Сардан проворчал что-то неразборчивое. Ашаяти ощупывала шею.

— Я, между прочим, хозяин конторы, — признался пьяница, наступил на пустой флакон нимского ликера и рухнул на кушетку.

— Где же вы пропадали в рабочее время? — разозлился Сардан.

— Кто пропадал? — пьяница силился встать, но ничего другого кроме зада у него поднять не получалось.

— Ты!

Пьяница перевернулся и с трудом уселся на кушетке в позе убитого в голову. Помолчал несколько секунд, затем почему-то вздрогнул.

— Что-то он вам не отвечает, — сказал хозяин конторы.

— Кто? — не понял Сардан.

— Тот, с кем вы разговариваете.

— Святые падишахи, — пробормотал Сардан и промычал что-то себе под нос.

— А третья где? Вы же втроем вломились. Шантрапа бандитская.

— Аши, руки не чешутся? Побить никого не хочется?

— Скажи лучше сначала, чья там кровь? — Ашаяти кивнула на библиотеку.

Сардан обернулся, а пьяница завертел головой, чтобы посмотреть, о чем речь.

Библиотека сияла пятнами красноватого света. То, что Сардан и Ашаяти приняли за кровь, медленно просачивалось сквозь пол и таяло на глазах, и спустя пару минут о резне в библиотеке напоминали только жертвы — разбросанные повсюду свитки.

— Духи, — догадался Сардан.

Хозяин бодро хлопнул себя по бедрам и вскочил, готовый к работе, но зашатался, припал к стене. Его едва не вырвало. Тогда он постучал себя в грудь, прокашлялся и осмотрелся наконец.

— Всю защиту переломали, пираты, — сообщил он и кивнул на разорванные связки колокольчиков, когда-то висевшие по углам комнаты.

У стен валялись смятые вертушки из тонкого, как бумага, металла; крошечные бумажные гирлянды, наполненные звенящими иголками, были сброшены с потолка и разодраны в клочки. А подвешенная над кушеткой железная чаша с шариком пропала совсем.

— Что за девка с вами была? — спросил хозяин конторы, двигаясь неуверенным шагом вдоль стен. — Стерва ядовитая. Пух — и нету ее. Но хороша, раньше такой не замечал.

— Ты и сейчас только ее зад и видел, — сказала Ашаяти, скептически наблюдавшая за передвижениями пьяницы.

— Почему — только? — не понял тот.

Сардан прошел в библиотеку, но сразу выскочил обратно, спугнутый воплями.

— Где вся еда!? — разорался добравшийся до кухни пьяница.

Он обернулся и, полный негодования, посмотрел на Ашаяти, но заморгал и задумался.

— О нет, — тихо произнес он, — я же еще вчера всё съел…

11

Измятые и наполовину развернутые свитки валялись на полу, свисали с полок, торчали непонятно как между стеной и старым сундуком. В соседней комнате (по размерам не больше кладовки) на стеллажах лежали рукописные тетради и печатные книги по музыке, народоведению, истории и культуре Ооюта и его соседей. Здесь была и художественная литература, а в углу хранились карты. В эту вторую комнату похоже давно никто не заглядывал — внутри не было светильников, а покрытые пылью книги занимали положенные места.

Пренебрежительная Ашаяти в главном зале разгребала свитки пальцами ступни.

— Эта дама была не воровкой, — сказал Сардан. — Она тут что-то выискивала. Ей нужен был какой-то дух.

Хозяин артели кое-как добрался до двери в библиотеку и колыхался теперь в проеме, блуждал мутным взглядом по стенам и полу.

— Гадюка какая, — сказал он. — Чем она тут занималась? Теперь вам придется всё расставлять по полкам и сверять по журналу.

— Что значит — «вам»? — Сардан сдвинул брови и сердито посмотрел на пьяницу.

А тот зевнул, почесал щеку, оглянулся как-то неуверенно, вздрогнул, будто его чуть не вырвало, сказал: «Сейчас подойду», — прошел обратно, грохнулся боком на кушетку и в тот же миг уснул.

— Да тут и до этой курицы с ножом наверняка такой же погром был, — протянула Ашаяти.

— Тогда она бы тут ничего не нашла, — сказал Сардан.

— Может, она и не нашла.

Ашаяти наклонилась и кончиками пальцев подняла с пола один из свитков. Он развернулся у нее в руках. Ашаяти вздохнула.

— И тут голые бабы, — сказала она.

Непонятно откуда вынырнул храпевший мгновение назад на кушетке хозяин конторы и со словами: «Это личное, я вас попрошу», — выхватил у Ашаяти свиток и исчез где-то во внутренних помещениях.

Ашаяти уничтожающе посмотрела на Сардана, как будто говорила этим взглядом: «Все вы тут одинаковые».

На стержнях свитков стояли номера, соответствующие полкам. Сардан и Ашаяти подбирали свитки с пола, сматывали и расставляли по местам. Работа шла медленно. Разорванные свитки приходилось складывать отдельно, сверять с обрывками, перепроверять по журналу, и всё это в полутьме — светильники расставлены были неудачно, и их никак нельзя было передвинуть. Эта библиотека явно не пользовалась успехом у читателей.

Ашаяти, ко всему прочему, только и делала, что разглядывала бесчисленные картинки, поэтому часто, вместо того, чтобы сматывать свитки и рассовывать по полкам, она наоборот разматывала их и заслоняла свет, чтобы всё хорошенько рассмотреть, прокомментировать, сыронизировать.

— Что здесь написано? — спрашивала она каждые две минуты.

Сардан заглянул через плечо.

— Соплеежка, — прочитал он.

Ашаяти медленно повернулась и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Сама видишь какие в артели люди, тут и не такое насочиняют! — поспешил оправдаться Сардан.

— Я правильно понимаю, кто первым увидел нового духа, тот и придумывает ему название?

— Да.

— И кто-то очень остроумный назвал духа «соплеежкой»?

— Ты так удивляешься, как будто никогда музыкантов не видела и не знаешь, какие у нас наклонности и воображение. Вот, смотри, — он протянул Ашаяти свиток, на стержне которого было написано: «Нахальная толстозадка». Сардан прочитал.

— Вы серьезно больны, — Ашаяти почесала лоб. — Все как один!

— Ты несправедлива. Есть и среди музыкантов люди интеллигентные, поэтического склада ума. Вот, например: «Вишневые ягоды в лунном свете». Или — «Прикосновение блуждающего ветра».

— Ну а ты? В Матараджане говорили, что ты известен.

— У меня тысячи поклонников по всему миру!

— Разве что в твоих больных фантазиях. Но ты-то что-нибудь написал?

— Конечно. Правда, я не всегда был первым, поэтому чаще дополнял чужое, но где-то должно быть… — Сардан покопался в горе свитков. — Ага, вот это мое! — воскликнул он и гордо протянул находку Ашаяти.

Та взяла свиток аккуратно и с опаской — двумя пальцами. С этим человеком она повсюду ожидала подвоха.

«Стоны красавицы», — было написано на стержне. Ашаяти вздохнула устало и исподлобья посмотрела на Сардана.

«Другого я от тебя и не ждала», — говорил этот взгляд.

— Где-то еще был второй, как раз под твое отношение. Назывался «Вздохи красавицы».

— Ты никогда не думал о том, что твое пребывание на этой земле делает мир хуже? — спросила Ашаяти.

— Постоянно об этом размышляю.

Ашаяти скатывала свитки медленно и небрежно, брезгливо болтала их, будто пыталась вытряхнуть паука из пододеяльника и, вместо того, чтобы аккуратно раскладывать по полкам, в унылом азарте швыряла их на стеллажи дротиками. Но и так ее хватило ненадолго. Она опять залезла на стол и принялась развлекать себя картинками. Сардан тем временем бегал между полками как перепуганный поросенок, и стоило ему неодобрительно глянуть на свою бездеятельную подругу, как она тотчас сунула ему какой-то свиток.

— Смотри, — сказала Ашаяти, пока Сардан размышлял над тем, как заставить эту лентяйку работать.

Музыкант нехотя приоткрыл свиток. Под названием «Липкая водоросль» тушью был нарисован вылезавший из озера дух со множеством щупалец.

— Встречается на севере в озерах и реках после таянья льдов, — читал выборочно Сардан. — Причины появления духа полностью не определены, но в местах обитания «липких водорослей» нередко находят утопленников. Форма изменчива, размерами бывает до пятидесяти метров. Туманно и неконкретно, — последнее Сардан добавил от себя. — Духи часто появляются там, где гибнут люди. Это одна из самых частых причин вообще. Каждый десятый дух так или иначе связан со смертью… В принципе, эта «липкая водоросль» весьма похожа на то, что мы видели в колодце, даже указанные звуковые волны по большей части совпадают с тем, что я хотел выпилить на бубне. Думаешь, мог быть в колодце утопленник?

— Деревенские бы сразу заметили, — фыркнула Ашаяти.

Сардан задумчиво кивнул и дочитал свиток.

— С другой стороны, при чем тут какой-то утопленник и разбитые сэргэ? — сказал музыкант. — И больной ребенок?

Сардан замотал свиток, поставил его на место и стал рыться в тех, что валялись в углу. Слепоту вызывали сотни духов. Пару лет назад Сардан и сам описал такого в каком-то из общих свитков. У многих из этих духов схожи причины появления, а различия в последствиях зависят от людей, которые духов притягивают, от характера, от настроения — у психопатов куда больше бед, чем у легкомысленных дурней. Причин вообще меньше, чем самих духов. Большинство привлекают страдания, смерть, любовные страсти, переживания от потери денег или имущества. А бывают редкие духи, которым достаточно невкусной еды или стыда от забрызганной грязью одежды. Или вовсе курьезные случаи — один дух, к примеру, поражает только честных королей, поэтому никто его не видел уже десять тысяч лет, а другой гоняется за теми, кто из последних сил спешит в туалет. Хотя, по поводу этого последнего ходят споры и некоторые утверждают, будто дух здесь совершенно ни при чем.

Сардан взялся изучать свитки по звуковым сочетаниям. В одном он отыскал формулы, схожие с теми, которые применил при лечении больного ребенка, но описанного в свитке духа слепоты привлекали в наш мир душевные раны от гибели кого-то из детей или родителей. Родители были живы и здоровы, а о детях говорить не приходится — больной и самой было лет десять от силы. Да и где связь с сэргэ? Или с «водорослями» из колодца?

Конец ознакомительного фрагмента.