Трое

Кен Фоллетт, 1979

1968 год. Разгар арабо-израильского конфликта. Опытный агент «Моссада» Натаниэль Дикштейн получает задание похитить уран в объеме, достаточном для изготовления атомной бомбы, и составляет элегантный, до мелочей продуманный план похищения и подмены торгового судна «Копарелли», перевозящего крупную партию урановой руды. Однако операции угрожает опасность: старый знакомый Натаниэля, египетский разведчик Ясиф Хасан, совершенно случайно узнал его… И тогда начинается поединок асов международного шпионажа, одинаково блестяще владеющих своим нелегким ремеслом, дуэль, исход которой совершенно непредсказуем, а от результата зависит очень многое…

Глава третья

Нат Дикштейн так и не смог привыкнуть к жизни тайного агента. Больше всего угнетала постоянная необходимость лгать, скрываться, носить маску, тайком красться за людьми, предъявлять фальшивые документы. Он вечно опасался, что его раскроют. Даже посреди бела дня Нату грезились жуткие кошмары: с криком «Попался, шпион!» полицейские волокли его в тюрьму и там ломали ему ногу.

Вот и теперь на душе было неспокойно. Дикштейн сидел у входа в Управление по ядерным гарантиям Евратома в Люксембурге, запоминая лица сотрудников, спешащих на работу. Ему предстояла встреча с пресс-секретарем организации Пфаффером, но он нарочно пришел пораньше с целью высмотреть слабое звено. Недостаток этого плана заключался в том, что персонал тоже мог запомнить его в лицо, однако времени для таких тонкостей уже не оставалось.

Пфаффер оказался неопрятным молодым человеком с потрепанным портфелем коричневой кожи. Он проводил Дикштейна в такой же неопрятный кабинет и предложил кофе. Разговор велся на французском: Дикштейн аккредитовался в парижском филиале малоизвестного журнала «Сайенс интернешнл». Пфафферу он по секрету признался, что хочет получить работу в «Сайентифик американ».

— О чем конкретно вы пишете в данный момент? — спросил Пфаффер.

— Статья называется «Пропавший без вести». Дело в том, что в Штатах постоянно пропадает радиоактивное топливо. Говорят, будто здесь, в Европе, разработана международная система контроля за перемещением подобных веществ.

— Верно, — ответил Пфаффер. — Страны-участницы передают Евратому контроль над расщепляемым материалом. У нас есть полный список всех гражданских предприятий, в которых хранится сырье — начиная от рудников, обогатительных фабрик, заводов по производству топлива, складов, ядерных реакторов и заканчивая перерабатывающими заводами.

— Гражданских?

— Военные находятся вне нашей сферы влияния.

— Продолжайте, пожалуйста. — Дикштейн облегченно вздохнул про себя: Пфаффер разговорился раньше, чем осознал полную неосведомленность собеседника в данных вопросах.

— Возьмем, например, завод, изготавливающий топливные блоки из обычного желтого кека. Поступающее к ним сырье взвешивают и проверяют инспекторы из Евратома. Полученные данные вносят в компьютер и сверяют с информацией, указанной в пункте отправки — в нашем случае это урановый рудник. Если по факту обнаружится разница, мы сразу же узнаем.

Перед отгрузкой с завода также производят количественные и качественные замеры топлива. В свою очередь, эти цифры будут сверять с данными, зафиксированными на АЭС, использующей топливо. Кроме того, ведется строгий учет всех отходов; процесс контроля и двойной проверки распространяется и на их ликвидацию. И наконец, минимум дважды в год на заводах производится инвентаризация.

— Понятно. — Дикштейн был одновременно впечатлен и обескуражен. Конечно, Пфаффер преувеличил безупречность работы системы, но даже если они выполняют хотя бы половину всех этих проверок, то незаметно похитить сотню тонн руды не удастся никак — недостача сразу отобразится в компьютере.

Для поддержания разговора он спросил:

— Значит, с помощью вашего компьютера можно в любой момент отследить местонахождение каждой урановой пылинки в Европе?

— В пределах стран-участниц — Франции, Германии, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. И не только урана — всех радиоактивных материалов.

— А детали перевозки?

— Все должно быть согласовано с нами.

Дикштейн закрыл блокнот.

— Что ж, по-моему, достаточно надежно. А можно увидеть систему в действии?

— Это уже не к нам. Вам нужно обратиться в управление по атомной энергетике любой страны и подать запрос на посещение. На некоторых объектах проводятся экскурсии.

— А вы не могли бы дать мне список телефонов?

— Конечно. — Пфаффер встал и открыл шкаф с документами.

Итак, Дикштейн разрешил одну проблему, чтобы тут же столкнуться с другой. Требовалось выяснить, где хранится информация о запасах радиоактивных материалов. Ответ был найден: в компьютерной базе данных Евратома. Однако все эти запасы подвергались жесткому мониторингу, поэтому кража представлялась практически невозможной. Сидя в захламленном кабинетике и наблюдая за тем, как чопорный господин Пфаффер роется в старых пресс-релизах, Дикштейн подумал: «Если б ты только знал, что у меня на уме, тебя бы удар хватил, бюрократишка». Он подавил ухмылку и немного воспрял духом.

Пфаффер протянул ему копию рукописного листа. Дикштейн аккуратно сложил его и засунул в карман.

— Большое спасибо за помощь, — сказал он.

— Где вы остановились? — спросил Пфаффер.

— В «Альфе», напротив вокзала.

Пфаффер проводил его до двери.

— Надеюсь, что вам понравится в Люксембурге.

— Несомненно, — ответил Дикштейн и пожал ему руку.

Этот прием запоминания Дикштейн освоил еще ребенком в затхлой комнатушке над булочной, пытаясь различить странные закорючки иврита. Хитрость заключалась в том, чтобы выделить одну уникальную черту и запомнить ее, игнорируя все остальное. Именно эту мнемотехнику Дикштейн использовал сейчас, запоминая лица сотрудников Евратома.

Вечером он устроился неподалеку от входа в комплекс «Жан Монне», наблюдая за людьми, выходящими с работы. Секретари, курьеры и прочий обслуживающий персонал, равно как и руководители высшего звена, его не интересовали. Ему нужна была средняя прослойка: программисты, администраторы, начальники небольших отделов, личные ассистенты и заместители. Наиболее подходящих Нат награждал кличками, подмечая особые штрихи: Стекляшка, Жесткий Воротничок, Тони Кертис^[20], Безносый, Снежок, Кубинец, Толстозадый.

Стекляшка — пухлая женщина под сорок без обручального кольца — получила свое прозвище за блестящую оправу очков. Дикштейн последовал за ней на стоянку, где она с трудом втиснулась в белый «Фиат». Его арендованный «Пежо» был припаркован неподалеку.

Двигаясь медленно и неуверенно, женщина пересекла мост Адольфа и направилась на юго-восток; конечной целью оказалась деревушка Мондорф-ле-Бен. Въехав в мощенный булыжником двор, она вышла из машины и своим ключом открыла дверь стандартного небольшого домика.

Деревушка была одним из туристических объектов — здесь били термальные источники. Дикштейн повесил на шею фотоаппарат и принялся бродить по округе, как бы невзначай проходя мимо дома Стекляшки. Один раз ему удалось мельком увидеть ее в окне: она подавала ужин какой-то престарелой даме.

После полуночи, когда Дикштейн уезжал, «Фиат» все еще стоял на месте.

Выбор оказался явно неудачный: старая дева, живущая с мамой; достаток средний — дом, скорее всего, принадлежал матери; никаких особенных пороков.

Еще три дня прошли впустую. Кубинец, Толстозадый и Тони Кертис были «пустышками».

А вот Жесткий Воротничок подошел идеально: стройный, элегантный мужчина в темно-синем костюме, скромном галстуке и белой рубашке с накрахмаленным воротником, примерно одних лет с Дикштейном. Темные волосы — чуть длиннее, чем принято в его возрасте, — слегка серебрились у висков; туфли явно ручной работы. Вечером объект вышел из офиса и пешком отправился в старый город. На одной из узких мощеных улочек он свернул к таунхаусу и вошел в подъезд. Через две минуты в мансардном окне зажегся свет.

Около двух часов Дикштейн слонялся поблизости. Наконец Воротничок вышел. На этот раз на нем были светлые обтягивающие брюки, а на шее небрежно болтался оранжевый шарф. Волосы он зачесал на лоб, чтобы выглядеть моложе; походка его стала бодрой и упругой.

На рю Дик Воротничок неожиданно нырнул в какой-то неосвещенный подвал. Дикштейн задержался у входа, оглядываясь. Снаружи не было ни табличек, ни вывесок. Спустя мгновение он услышал слабые звуки музыки.

Двое юношей в похожих желтых джинсах прошли мимо него и стали спускаться внутрь. Один из них обернулся и произнес, ухмыляясь:

— Да-да, сюда.

Дикштейн последовал за ними.

Внизу оказался обычный с виду ночной клуб: столики, маленькая танцплощадка, несколько отдельных кабинок и джазовое трио в углу. Дикштейн заплатил за вход, устроился в кабинке и заказал пиво, держа объект в поле зрения.

Он уже догадался, почему здесь царит атмосфера скрытности: это был гей-клуб. Раньше ему не приходилось посещать подобные заведения, и его удивила неожиданная благопристойность. Правда, на некоторых мужчинах виднелся легкий макияж, возле бара тусовалась парочка трансвеститов, а хорошенькая девушка держалась за руки с женщиной постарше. Однако большинство посетителей выглядели вполне прилично — по европейским павлиньим стандартам, да и явных наркоманов не наблюдалось.

Воротничок сидел рядом со светловолосым юношей в двубортном пиджаке бордового цвета. Дикштейн не испытывал никаких особых чувств на эту тему и даже не обижался, когда люди ошибочно принимали за гомосексуалиста его самого, сорокалетнего холостяка. Главное, Воротничок был работником Евратома, которому есть что скрывать.

Подошел официант.

— Ты один, дорогуша?

Дикштейн покачал головой.

— Я жду друга.

Трио сменил гитарист, исполнявший похабные народные песенки на немецком. Большинства шуток Дикштейн не понял, но аудитория покатывалась со смеху. После его выступления несколько пар вышли на танцплощадку.

Тем временем Воротничок положил руку на колено своего спутника. Заметив это, Дикштейн встал и направился к ним.

— Привет! — весело сказал он. — Это вас я видел на днях в Евратоме?

Воротничок глубоко побледнел.

— Я… я… не знаю…

Дикштейн протянул руку.

— Эд Роджерс, — представился он тем же именем, что и Пфафферу. — Журналист.

— Очень приятно, — пробормотал Воротничок, все же сохранив присутствие духа настолько, чтобы не выдать своего имени.

— Ладно, мне пора бежать, — сказал Дикштейн. — Приятно было познакомиться.

— До свидания.

Он развернулся и вышел из клуба. На данном этапе этого достаточно: Воротничок понял, что его секрет раскрыт, и перепугался до смерти.

Его вели с самой рю Дик.

«Хвост» даже не делал попыток замаскироваться, держась позади на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов. Дикштейн делал вид, что ничего не замечает. Переходя дорогу, он осторожно оглянулся: за ним шел крупный юнец с длинными волосами в потертой кожаной куртке.

Мгновение спустя еще один вышел из тени и загородил ему дорогу. Дикштейн остановился, выжидая. Что все это значит? Кто бы мог за ним следить? И, главное, зачем посылать таких топорных дилетантов?

В свете уличного фонаря блеснуло лезвие ножа. Сзади подошел «хвост».

— Ну-ка, гомик, давай сюда кошелек, — приказал второй.

Дикштейн вздохнул с облегчением: всего лишь воришки, рассчитывающие на легкую добычу из гей-клуба.

— Только не бейте! Я отдам деньги! — Дикштейн достал бумажник.

— Все давай!

Дикштейн не планировал драться с ними, да и наличные можно легко пополнить, однако потеря документов и кредиток значительно осложнила бы жизнь. Он вытащил купюры и протянул им.

— Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я не буду звонить в полицию.

Тот, что зашел спереди, схватил бумажки.

— Забери у него кредитки, — сказал тот, что сзади.

Стоявший перед ним выглядел послабее. Дикштейн взглянул ему прямо в лицо и сказал:

— Не жадничай, сынок, ты уже получил свое.

Он обошел его сбоку и энергично зашагал вперед. Кожаные подметки выбили короткую дробь, и юнец набросился на него сзади.

Выбора не оставалось. Дикштейн резко развернулся, поймал летящую в него ногу и крутанул. Послышался хруст лодыжки; парень взвыл от боли и рухнул наземь. Второй тут же кинулся вперед с ножом. Дикштейн отпрянул, пнул его в голень, снова отпрыгнул и пнул еще раз. Тот сделал выпад; Дикштейн уклонился и пнул его в то же самое место. Снова раздался хруст, и второй улегся рядом с первым.

Дикштейн постоял над ними, чувствуя себя родителем, чьи дети расшалились так, что пришлось их отшлепать. «Вот зачем вы меня вынудили?» — с грустью подумал он. И правда, всего лишь дети: пожалуй, не больше семнадцати. Правда, довольно испорченные, раз охотятся на гомосексуалистов, но ведь и он занимался ровно тем же.

Лучше всего завтра же уехать из города.

Работая на местности, Дикштейн старался как можно реже выходить из отеля, чтобы не попадаться на глаза. Так недолго было и спиться, хотя он себе этого не позволял — алкоголь притуплял бдительность, да и желание возникало не всегда. Большую часть времени Дикштейн проводил, сидя перед мерцающим экраном телевизора или выглядывая из окна. Он не гулял по улицам, не сидел вечерами в баре отеля и даже еду заказывал исключительно в номер. Однако всякой предосторожности есть предел — невозможно превратиться в человека-невидимку. В лобби отеля Дикштейн наткнулся на старого знакомого.

Он собирался выселяться и уже протянул администратору кредитку на имя Эда Роджерса, как вдруг позади него кто-то воскликнул по-английски:

— Кого я вижу! Нат Дикштейн собственной персоной!

Именно этого он всегда и боялся. Всякий агент, работающий под прикрытием, живет в постоянном страхе перед случайной встречей с человеком из прошлого. Отсюда и ночные кошмары с криками полицейских: «Попался, шпион!» И как всякий агент, он был подготовлен к такому повороту событий. Железное правило гласит: «Никогда не сознавайся!» В школе их заставляли отрабатывать этот прием. Тебе говорят: «Сегодня ты — Хаим Мейерсон, студент» и тому подобное; и ты целый день вживаешься в образ. А вечером тебе устраивают случайную встречу с двоюродным братом, или старым учителем, или раввином, знавшим всю твою семью. И в первый раз ты, конечно же, улыбаешься, здороваешься, завязываешь разговор о былых временах, а вечером инструктор говорит тебе: «Все, ты покойник». Мало-помалу ты приучаешься невозмутимо смотреть в глаза старым друзьям и спокойно спрашивать: «А вы вообще кто?»

Дикштейн действовал согласно инструкции. Сперва он поднял глаза на администратора, который в этот момент оформлял его выселение под фамилией Роджерс. Тот никак не отреагировал: то ли не понял, то ли не расслышал, то ли ему было все равно.

Дикштейн натянул на лицо извиняющуюся улыбку и обернулся.

— Боюсь, вы ошиблись… — начал он по-французски.

И осекся.

…Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.

— Это и правда ты! — сказал Ясиф Хасан.

Под влиянием внезапно нахлынувшего воспоминания двадцатилетней давности Дикштейн потерял контроль над собой и совершил самую большую ошибку за всю свою карьеру. Он растерянно уставился на араба и промямлил:

— Господи, Хасан!

Тот улыбнулся и протянул руку.

— Когда же мы виделись последний раз? Пожалуй, лет двадцать назад!

Дикштейн механически пожал протянутую руку, осознавая свой промах, и попытался сосредоточиться.

— Да, наверное… Что ты тут делаешь?

— Я тут живу, а ты?

— А я как раз уезжаю. — Единственное, что он мог сейчас сделать, — это убраться поскорее, пока не стало еще хуже. Администратор протянул ему счет. Он нацарапал на бумаге «Эд Роджерс» и демонстративно взглянул на часы. — Черт, пора на самолет.

— Моя машина как раз у входа, — сказал Хасан. — Я тебя подвезу. Нам обязательно нужно поговорить.

— Я заказал такси…

Хасан повернулся к администратору и протянул ему мелочь.

— Отмените такси и передайте шоферу за беспокойство.

— Но я и правда спешу… — попробовал возразить Дикштейн.

— Так пойдем скорей! — Хасан подхватил его чемодан и вышел.

Дикштейн последовал за ним, чувствуя себя беспомощным идиотом.

Они сели в потрепанный спортивный автомобиль. Наблюдая за Хасаном, выруливающим из-под знака «Стоянка запрещена», Дикштейн отметил, что тот изменился — и дело не только в возрасте. Седина в усах, расплывшаяся талия, низкий голос — все это, конечно, предсказуемо, однако появилось что-то еще. Хасан из прошлого выглядел как типичный аристократ: вальяжный, хладнокровный, слегка скучающий в среде буйной молодежи. Теперь же его заносчивость исчезла, он стал похож на свою машину: слегка потрепан жизнью, немного суетлив. С другой стороны, Дикштейн еще тогда сомневался, не была ли поза надменного аристократа результатом тщательной работы над собой.

Смирившись с последствиями своего промаха, Дикштейн попытался определить масштабы катастрофы.

— Так ты теперь живешь здесь? — спросил он.

— Тут европейский филиал моего банка.

«Может, он все еще при деньгах», — подумал Дикштейн.

— А что за банк?

— Ливанский банк «Сиде».

— Почему именно в Люксембурге?

— Это крупный финансовый центр, — ответил Хасан. — Здесь находятся Европейский инвестиционный банк и Международная фондовая биржа. А ты-то как?

— Я живу в Израиле. В моем кибуце делают вино, вот я и разнюхиваю возможности европейского экспорта.

— Да им свое девать некуда!

— Начинаю склоняться к той же мысли.

— У меня здесь много связей; если хочешь, могу устроить тебе встречу с кем-нибудь по этой линии.

— Спасибо. Пожалуй, воспользуюсь твоим предложением. — На худой конец можно и правда продать немного вина.

— Значит, вот как все обернулось: твой дом теперь в Палестине, а мой — в Европе, — задумчиво произнес Хасан.

— И как дела у банка? — спросил Дикштейн. Интересно, что Хасан имел в виду, когда сказал «мой банк»? «Банк, которым я владею» или «банк, которым я управляю»? А может, «банк, в котором я работаю»?

— О, дела идут отлично!

Похоже, темы для разговора исчерпались. Конечно, у Дикштейна было много вопросов: что стало с семьей Хасана в Палестине, чем закончилась его интрижка с Эйлой Эшфорд и почему он водит спортивное авто; однако ответы могли оказаться слишком болезненными для них обоих.

— Ты женат? — спросил Хасан.

— Нет, а ты?

— Тоже нет.

— Странно…

— Мы с тобой не из тех, кто торопится взвалить на себя обязательства, — улыбнулся Хасан.

— Ну почему, у меня есть обязательства, — возразил Дикштейн, вспомнив Мотти, с которым они еще не дочитали «Остров сокровищ».

— Но по сторонам посматриваешь, а? — подмигнул Хасан.

— Насколько я помню, это больше по твоей части, — сказал Дикштейн, нахмурившись.

— Да, было время!

Дикштейн усилием воли отогнал мысли об Эйле. Тем временем они прибыли в аэропорт, и Хасан остановил машину.

— Спасибо, что подвез, — сказал Дикштейн.

Хасан повернулся и уставился на него.

— Просто глазам своим не верю, — сказал он. — Ты выглядишь моложе, чем двадцать лет назад.

— Извини, я правда спешу. — Дикштейн пожал ему руку и вышел из машины.

— В следующий раз как приедешь — позвони, не забудь! — напомнил Хасан.

— Пока. — Дикштейн закрыл дверцу и направился к зданию аэропорта.

Теперь можно было отпустить воспоминания на волю…

Все четверо замерли. Казалось, мгновение длится вечность… Руки Хасана скользнули вдоль тела Эйлы… Друзья пришли в себя и поспешно ретировались. Любовники их так и не заметили.

Отойдя на приличное расстояние, Кортоне негромко воскликнул:

— Вот это да! Горячая штучка!

— Давай не будем, — прервал его Дикштейн. Ему казалось, что он с размаху налетел на фонарный столб; его душили боль и ярость.

К счастью, гости уже расходились. Дикштейн и Кортоне покинули гостеприимный дом, не попрощавшись с мужем-рогоносцем; впрочем, тот был слишком погружен в разговор с каким-то аспирантом в дальнем углу.

Они пообедали в «Джордже». Дикштейн почти ничего не ел, лишь выпил немного пива.

— Чего ты так расстраиваешься? — спросил Кортоне. — Зато теперь ясно, что она вполне доступна, разве нет?

— Угу, — пробормотал Дикштейн, чтобы закрыть тему.

Принесли счет. Дикштейн проводил товарища до вокзала, они торжественно пожали друг другу руки, и Кортоне сел в поезд.

Полдня Дикштейн бродил по парку, не замечая холода, пытаясь разобраться в своих чувствах. Он не ревновал к Хасану, не был разочарован в Эйле или обманут в надеждах, поскольку ни на что и не надеялся. Просто мир рухнул…

Вскоре он уехал в Палестину, впрочем, не только из-за Эйлы.

За всю последующую жизнь у него так и не случилось ни одного романа, впрочем, опять же, не только из-за Эйлы.

Ясиф Хасан возвращался из аэропорта вне себя от злости. Перед глазами стоял юный Дикштейн: бледный еврей в дешевом костюмчике, тощий, как девчонка; вечно сгорбленный, словно в ожидании порки; уставившийся с юношеским вожделением на зрелую плоть Эйлы Эшфорд; до хрипоты спорящий о том, что его народ заберет себе Палестину даже против воли арабов. Тогда он казался Хасану смешным, наивным ребенком. А что теперь? Дикштейн живет в Израиле и выращивает виноград; он обрел свой дом, а Хасан потерял.

Собственно, Хасан никогда не был сказочно богат — даже по левантийским меркам, — но всегда имел отличный стол, дорогую одежду и самое лучшее образование, и потому он сознательно перенял манеры арабской аристократии. Его дедушка, успешный врач, назначил старшего сына своим преемником, а младшего — отца Хасана — определил в коммерцию. Тот успешно торговал тканями в Палестине, Ливане и Трансиордании. При англичанах дело процветало, а еврейская иммиграция увеличила рынок сбыта. К 1947 году семья владела магазинами по всему Леванту и родовой деревней под Назаретом.

Война 1948-го разорила их.

После провозглашения Государства Израиль и поражения арабской армии семья Хасана совершила фатальную ошибку: они собрали чемоданы и сбежали в Сирию. Вернуться им было не суждено. Склад в Иерусалиме сгорел дотла, лавки были разрушены или захвачены евреями, земли конфискованы правительством, а в их деревне создали кибуц.

С тех самых пор отец Хасана жил в лагере беженцев. Напоследок он успел сделать важную вещь: написал своим ливанским банкирам рекомендательное письмо для Хасана. У того уже имелся в багаже университетский диплом и отличный разговорный английский: банк предоставил ему работу.

В 1953 году он подал прошение о компенсации согласно вышедшему Закону об экспроприации земель, но ему отказали.

Хасан навестил семью лишь однажды, однако увиденное запечатлелось в его памяти навечно. Они жили в дощатой хибарке среди тысяч таких же беженцев — без дома, без цели, без надежды. Увидев своего умного, решительного отца, прежде управлявшего крупным бизнесом, а теперь стоящего в очереди за едой и убивающего время за игрой в нарды, Хасан был готов кидать бомбы в школьные автобусы.

Правда, женщины, как и прежде, готовили пищу и прибирались, мужчины же бродили из угла в угол в одежде с чужого плеча, дряхлели и тупели без дела. Подростки важничали, задирались как петухи и дрались на ножах — у них тоже не было иной перспективы, кроме как бесцельно прожигать жизнь под горячим южным солнцем.

Лагерь пах нечистотами и безнадежностью. Хасан больше не приезжал туда, хотя регулярно писал матери. Ему чудом удалось избежать этой зловонной западни, и хотя он фактически бросил своего отца на произвол судьбы — что ж, тот сам ему помог, а значит, такова его воля.

Впрочем, карьеру в банке сделать пока не удалось. Хасан был способным и добросовестным служащим, но воспитание не подготовило его для кропотливой счетной работы, включающей перекладывание кучи бумажек и ведение отчетности в трех экземплярах. Да и мысли занимало совсем другое.

Хасан так и не смирился с потерями и нес свою ненависть по жизни, словно тайный крест. Несмотря на все оправдания, сердцем он чувствовал, что покинул отца в нужде, и комплекс вины подпитывал его ненависть к Израилю. Каждый год он надеялся, что арабская армия уничтожит сионистских захватчиков, и каждый раз, когда они проигрывали, боль и злоба становились все сильнее.

В 1957 году Хасан начал работать на египетскую разведку.

Когда ливанский банк начал расширять свой бизнес в Европе, Хасан приноровился вылавливать из сплетен коллег случайные обрывки полезной информации. Иногда ему приказывали выяснить состояние счета какого-нибудь производителя оружия, еврея-филантропа или арабского миллионера; если в банковских документах не удавалось обнаружить эти данные, Хасан выяснял их с помощью друзей и деловых контактов. Кроме того, он должен был держать в поле зрения всех израильских коммерсантов, находящихся в Европе, на случай если они окажутся агентами. Именно поэтому Хасан прицепился к Дикштейну и изобразил радость дружеской встречи.

Сперва ему показалось, что тот говорит правду: в потертом костюме, в тех же дешевых круглых очках, такой же неприметный, Дикштейн выглядел в точности как низкооплачиваемый торговый агент. Однако вчерашнее происшествие на рю Дик настораживало. Через информатора в полиции Хасан выяснил все детали: двоих молодых ребят, промышлявших грабежом, нашли в канаве с серьезными увечьями. Очевидно, они нарвались на неожиданный отпор. Характер повреждений говорил о том, что действовал профессионал: солдат, телохранитель, полицейский… или агент. После такого инцидента любой израильтянин, в спешке покидающий город наутро, выглядел подозрительно.

Хасан вернулся в отель и обратился к администратору:

— Вы помните меня? Я был здесь час назад, когда один из ваших гостей выселялся.

— Да, сэр.

Хасан вытащил из кошелька две сотни франков.

— Скажите, пожалуйста, под каким именем он зарегистрировался?

— Минутку, сэр. — Служащий заглянул в журнал. — Эдвард Роджерс из журнала «Сайенс интернешнл».

— Точно? Не Натаниэль Дикштейн?

Администратор терпеливо покачал головой.

— Проверьте, пожалуйста, не останавливался ли у вас Натаниэль Дикштейн из Израиля?

— Минутку.

Волнение Хасана нарастало. Если Дикштейн зарегистрировался под чужим именем — значит, он вовсе не виноторговец. А кто же тогда, если не агент? Наконец администратор закрыл журнал и поднял голову.

— Нет, сэр, абсолютно точно.

— Спасибо.

Возвращаясь на работу, Хасан ликовал: ему удалось проявить смекалку и обнаружить важную информацию. Сев за стол, он составил телеграмму:

ПОДОЗРЕВАЮ ИЗРАИЛЬСКОГО АГЕНТА: НАТ ДИКШТЕЙН, ДЕЙСТВУЕТ ПОД ИМЕНЕМ ЭДА РОДЖЕРСА. РОСТ МЕТР СЕМЬДЕСЯТ, ХУДОЩАВЫЙ, ВОЛОСЫ ТЕМНЫЕ, ГЛАЗА КАРИЕ, ВОЗРАСТ ОКОЛО СОРОКА.

Хасан зашифровал сообщение, добавил в начало кодовое слово и отправил телексом в головной офис банка в Египте. Разумеется, туда оно не попадет: на почте его перенаправят в Департамент общих расследований.

Сделав дело, Хасан понемногу начал возвращаться с небес на землю. Конечно же, никакой реакции не последует, и благодарности он не дождется. Ничего не оставалось, кроме как выбросить мечты из головы и вернуться к рутинной работе.

И тут ему позвонили из Каира.

Прежде такого никогда не случалось. Порой из центра посылали телеграммы, телексы и даже письма — разумеется, зашифрованные. Раз или два он встречался с людьми из арабских посольств — они передавали устные инструкции. Но ему никогда не звонили.

Звонивший интересовался Дикштейном.

— Необходимо подтвердить личность клиента, упомянутого в вашем сообщении. На нем были круглые очки?

— Да.

— Он разговаривал по-английски с акцентом кокни? Вы смогли бы распознать такой акцент?

— Да и да.

— У него была татуировка в виде номера на предплечье?

— Сегодня я ее не видел, но знаю, что она есть. Мы вместе учились в Оксфорде; я уверен, что это именно он.

— Вы его знаете?! — В голосе собеседника прозвучало изумление. — Эта информация указана в вашем досье?

— Нет, я ни разу…

— А должна быть! — сердито оборвал его собеседник. — Как давно вы работаете с нами?

— С 1957 года.

— Тогда понятно. Дела давно минувшие… Так, ладно, слушайте внимательно. Этот человек — очень важный… клиент. Не отходите от него ни на шаг. Вам понятно?

— Не могу, — печально ответил Хасан. — Он уехал из города.

— Куда?

— Я высадил его в аэропорту, а дальше не знаю…

— Так узнайте! Позвоните в авиакомпанию, выясните, каким рейсом он летел, и перезвоните мне через пятнадцать минут.

— Постараюсь…

— Меня не интересуют ваши старания, — отчеканил голос из Каира. — Мне нужно знать, куда он летит, и как можно скорее — его нельзя упускать. Жду звонка через пятнадцать минут.

— Сейчас же этим займусь, — сказал Хасан, но в ответ раздались короткие гудки. Он положил трубку. Как и ожидалось, благодарности не последовало — да и черт с ней! Вышло даже лучше: внезапно он стал важной персоной, ему дали срочное задание, на него рассчитывали. Наконец-то у него появился шанс нанести ответный удар.

Хасан снова поднял трубку и принялся звонить в аэропорт.

Примечания

20

Т о н и К е р т и с — американский актер, пользовавшийся широкой популярностью в конце 1950-х — начале 1960-х годов.