Вещи, о которых мы не можем рассказать

Келли Риммер, 2019

Автор ловко сплетает воедино рассказ Алины, влюбленной молодой женщины, пытающейся наладить жизнь во время Второй мировой войны в Польше, и ее внучки Элис – вечно измотанной матери, изо всех сил пытающейся вырастить сына, страдающего аутизмом, и одаренную дочь. Алина просит Элис поехать в путешествие в Польшу, чтобы уладить какое-то дело, связанное с семейной тайной, которую женщина хранила почти 80 лет. Вопреки здравому смыслу Элис соглашается помочь своей бабушке, оставив детей на попечение мужа. В этом путешествии ей предстоит открыть забытые секреты, узнать настоящую историю своей семьи, постигнуть, что на самом деле означает верность, любовь и честь.

Глава 7

Элис

Мама ставит коробку на столик с подносом, а я сажаю Эдди на стул рядом с кроватью. Бабча теряет терпение и без нашей помощи принимает сидячее положение, так что нам приходится поспешно отрегулировать угол наклона ее кровати и поправить подушки. Она отмахивается от нас и тянется к коробке, ее руки дрожат. В ее взгляде читается благоговение, и время от времени она бросает на маму взгляд, полный благодарности и облегчения. Я пытаюсь помочь Бабче снять крышку с коробки, когда становится очевидно, что она не может скоординировать свою правую руку, но как только я это делаю, она прижимает крышку к себе и неловко обнимает ее предплечьями.

— Где она была? — тихо спрашиваю я маму.

— Под ее кроватью в отделении для пенсионеров, я пропустила ее в первый раз, когда пошла туда, — бормочет мама, качая головой. — Я не подумала, что Бабча хранит коробку так близко, хотя следовало бы догадаться. Она всегда была такой сентиментальной.

Последние слова она произносит таким тоном, как будто речь о совершенно ошеломляющей черте характера, и это на мгновение забавляет меня.

— Как и ты, мама, — посмеиваюсь я, и она мрачно смотрит на меня. — Ты забываешь, что я помогала тебе и папе с переездом. Я знаю, что ваш чердак — это, по сути, «Музей семьи Сласки-Дэвис».

Она сберегла мои рисунки и сочинения, начиная с детского садика, билеты в кино с первых свиданий с отцом; она сохранила на память документы о ее пути к должности судьи и, поскольку она помешана на букве закона, самостоятельно отредактировала определенные детали, где они могли стать проблемой с точки зрения конфиденциальности. Я пыталась немного уменьшить количество коробок с сувенирами, когда они переезжали, но мама упрямо держалась за каждый кусочек нашей истории, и когда я указала, насколько бессмысленными кажутся эти отредактированные файлы, она сказала мне, что каждая страница вызывает воспоминание о деле, которое что-то значило для нее. Я подозреваю, мама боится, что рано или поздно у нее случится слабоумие, как у Па. Может быть, эти обрывки из нашего прошлого важны на тот случай, если однажды они понадобятся в качестве карты, чтобы вернуть ее к воспоминаниям, которыми она дорожит.

В то же время забавно, что в доме моей матери, построенном в индустриально-минималистичном стиле, есть чердак, до краев заполненный коробками с макаронным искусством, письмами и нерассортированными фотографиями. Сейчас мама вздыхает и печально улыбается мне.

— Полагаю, она научила меня, что некоторые вещи просто невозможно заменить, — бормочет мама, и мы обе оглядываемся на Бабчу, которая, глядя в коробку, неловко вытирает слезы с лица. — Она никогда этого не говорила, — добавляет мама, — но я всегда чувствовала, что эти мелочи стали значить для нее очень много, потому что она была вырвана с корнями из своей жизни там, в Польше.

Бабча нетерпеливо указывает на айпад Эдди, а он на середине видео с поездом, поэтому, когда сын прижимает устройство к себе, я готова к тому, что он начнет сопротивляться и, возможно, даже кряхтеть, словно младенец. Вместо этого он смотрит на нее, моргает, пролистывает AAК и протягивает ей. Бабча улыбается ему, нажимает на значок «Спасибо» и показывает его маме, которая кивает, опускаясь на стул с противоположной стороны кровати. Как только внимание Бабчи переключается, мама начинает тереть лоб и на мгновение закрывает глаза. Она выглядит измученной — возможно, более уставшей, чем я когда-либо ее видела, когда ждала на финише каждого из ее восьми марафонов.

— Мама, — шепчу я. — Ты в порядке?

— Мне нужна эта больница, чтобы собраться и выяснить, что с ней происходит. Я не могу продолжать брать отгулы — я должна принять решение, и это просто… — Она резко замолкает, затем поднимает на меня взгляд и хмурится. — Это слишком, Элис. Ты просто не можешь понять.

За любым редким проблеском уязвимости со стороны мамы всегда следует напоминание о том, насколько она жизненно важна, и часто небольшой укол, подобный этому, — напоминание о том, насколько ничтожна моя роль по сравнению с ее. Я разговариваю со своей мамой почти каждый день, и по стандартам большинства моих друзей мы очень близки, но это трудная близость, потому что быть «близко» к Юлите Сласки-Дэвис чертовски трудно. Почти каждый разговор заканчивается тем, что мы повышаем друг на друга голос. Такова динамика нашей семьи: она не понимает моей жизни, которая вращается вокруг детей; я не понимаю ее жизни, которая вращается вокруг закона, но мы все равно безумно любим друг друга. Мама была полна решимости направить меня по своим стопам. На худой конец, я должна была стать адвокатом, и до определенного возраста я даже не сомневалась, что таким и должен быть мой путь. Только за год до колледжа мне пришло в голову, что мне не нужно заниматься юриспруденцией. Однако как только я решила «потратить свою жизнь впустую» и изучать журналистику, мои отношения с мамой изменились навсегда.

Все снова поменялось в тот день, когда за две недели до окончания школы я сообщила, что беременна, а последний гвоздь в крышку гроба был забит, когда я даже не потрудилась найти работу для выпускников. Казалось, в этом не было никакого смысла, раз я не собиралась работать в течение нескольких лет после рождения ребенка, но мама считала это непростительным. Разве я не понимала, как упорно мои праматери боролись в первую и вторую волны феминизма за мое право на карьеру? Как я могла предать их, приняв жизнь, в которой я зависела от мужчины?

Даже десять лет спустя у меня все еще не хватает смелости сказать маме, что зачатие Келли было не случайностью, а скорее результатом тщательно обдуманного решения, которое мы приняли с Уэйдом: я не пойду по стопам своей матери, даже в своем подходе к материнству. Мама училась, строила карьеру, а потом в сорок три года впала в панику и подумала, что, наверное, ей все-таки лучше завести ребенка. Я очень люблю свою мать и восхищаюсь ею, но я всегда занимала в ее жизни второе место, на первом стояла работа. И я была полна решимости никогда не позволить своим детям чувствовать себя второстепенными. У нас с Уэйдом на первом месте должны были стоять наши дети, потому что мы оба были абсолютно уверены: я найду свой путь и построю карьеру, как только они пойдут в дошкольное учреждение.

Потом появился Эдди.

У жизни есть способ напомнить вам, что вы находитесь во власти случая и что даже хорошо продуманные планы могут в одно мгновение превратиться в хаос. Вот почему сейчас, когда у меня возникает соблазн осудить свою мать за ее отчаянное желание вернуться на работу, несмотря на состояние Бабчи, я заставляю себя быть с ней терпеливой. Мама была здесь два дня подряд совсем одна, за исключением ограниченного времени, которое я провела с ней. У нее нет братьев и сестер, я ее единственный ребенок. Папа на пенсии, но он играет в гольф на Гавайях со своими старыми приятелями по академии, и она слишком горда, чтобы попросить его вернуться домой. Сейчас на плечах моей мамы лежит вся тяжесть мира. Если ей нужно ненадолго погрузиться в свою работу для некоторой эмоциональной передышки, так тому и быть.

— Хорошо, мам, — негромко говорю я. — Эдди завтра в школу… Я могу приехать прямо в больницу после того, как отвезу его, и посидеть с Бабчой, если тебе нужно пойти в судебную палату и наверстать упущенное.

— Хорошо, — говорит она, вскидывая подбородок. — Спасибо, Элис.

Бабча берет мою руку и направляет к коробке. Я вынимаю стопку фотографий и бумаг, а затем отодвигаю столик с подносом, чтобы положить все это ей на колени. Ее руки двигаются медленно и неуклюже, когда она перебирает первую стопку фотографий. Они представляют собой беспорядочную путаницу технологий печати и эпох — фотографии папы, мамы, меня, моих детей и самой Бабчи на протяжении десятилетий, несколько редких фотографий любимых собак с тех времен, когда Бабча и Па жили в своем большом доме в Овьедо. Но всего через несколько слоев в стопке Бабча застывает на одной фотографии, которую я никогда раньше не видела — это отпечаток цвета сепии на толстой, старинной бумаге. Глянец на фотографии потрескался, но изображение все еще четкое.

Это молодой человек, непринужденно сидящий на валуне на фоне леса. На нем настолько изношенные ботинки, что сквозь дыру в мыске левого виден рваный носок. Его одежда такая же потрепанная, но он широко улыбается в камеру. Он невероятно худой — но, несмотря на изможденные щеки под редкой бородкой, все еще красив. В его глазах есть что-то поразительное — он выглядит так, словно сдерживает смешок.

Руки Бабчи дрожат, когда она поднимает фотографию и со вздохом подносит ее к щеке, прижимая к своей коже. Она на мгновение закрывает глаза и склоняет голову к изображению, затем поворачивает, чтобы показать его мне.

Я вижу, что фото очень ценно для моей бабушки, и поэтому стараюсь взять его с соответствующим почтением. Я пристально смотрю на фотографию, и меня поражает, что этот незнакомый молодой человек кого-то напоминает.

Секунду спустя Бабча протягивает руку к фотографии и переворачивает ее. На обороте я вижу надпись, чернила выцвели, мелкий почерк плотно сжат.

Фотограф Генри Адамцевич, Тшебиня, 1 июля 1941 года

Я зачитываю надпись вслух для мамы, а затем передаю фото обратно Бабче.

— Бедная Бабча. Она так скучает по Па, — говорю я. Мама неодобрительно хмурится и снова смотрит на фотографию.

— Уверена, что скучает, — соглашается мама. — Но это не Па.

— Откуда ты знаешь?

— До того, как он поседел, волосы у Па были темными. У этого мужчины волосы светлее, если только оттенки на снимке не обманчивы, — говорит мама и пожимает плечами. — К тому же… Я не знаю. Этот парень просто не похож на Па. У него не те глаза… форма губ. Хотя в некоторых его чертах определенно есть что-то знакомое. Он очень похож на тебя. У мамы были братья-близнецы. Это, должно быть, один из них.

— Интересно, кто этот Генри Адамцевич? И 1941 год — это уже после войны?

— Нет, война закончилась только в 1945 году, — ворчит мама, а затем мы все смотрим на фотографию, как будто она может сама себя объяснить. Бабча вытирает слезу со щеки, затем снова тянется к айпаду.

На экране возникает надпись:

«Томаш. Найти Томаш. Пожалуйста найти Томаш».

— Ты уверена, что это не Па? — Я тереблю маму. Она берет у меня фотографию, пристально смотрит на нее, качает головой:

— Я абсолютно уверена.

Бабча сейчас выглядит такой расстроенной, что если бы она могла говорить, я почти уверена, она бы кричала на нас обеих. Я сдвигаю брови и смотрю на маму, которая хмурится в ответ. Беспомощность и разочарование заставляют мою мать выглядеть гораздо более уязвимой, чем я привыкла. Гораздо более человечной. Я чувствую еще один чужеродный укол сочувствия к ней.

— Она так растеряна, — бормочет мама, смотрит на дверь, и разочарование перерастает в гнев. — Почему персонал не слушает меня? Они должны были бы пересмотреть ее когнитивное состояние. Очевидно, что здесь повреждено нечто большее, чем просто речь.

Бабча нажимает кнопку воспроизведения на айпаде.

«Пожалуйста найти Томаш. Твоя очередь».

Я сглатываю и беру айпад. Мама сейчас смотрит в потолок, быстро моргая. Так что, думаю, именно мне придется напомнить бабушке, что ее мужа больше нет. Нарастающий ужас захлестывает меня, и я немного дрожу, пока вожу пальцем по экрану, затем издаю стон разочарования и пытаюсь сделать свой собственный значок.

«Па умер», — печатаю я, но Бабча хватает меня за запястье, яростно трясет головой и выхватывает у меня айпад с удивительной силой. Она возвращается к AAК и находит значок, который мы не использовали в течение двенадцати месяцев, — Па. При виде его образа боль в моей груди усиливается.

«Нет Па. Найти Томаш».

Затем она переключается на экран «Новый значок» и с кропотливым усилием начинает печатать. Теперь она делает свою собственную новую иконку. Это изображение домов, пригородной улицы. Она старательно добавляет метку: Тшебиня. AAК пытается прочитать это слово вслух, но я почти уверена, что произношение неточно.

— Это слово есть на фотографии. Это гора в Польше? — спрашиваю я маму.

Она мрачнеет, рассматривая иконку.

— Это место, где она выросла. Видишь? Она не в себе. Я говорила тебе.

Я беру айпад и даю еще один бесплодный поиск символа «смерть» — но лучшее, что я могу сделать, это: «Па нет. Мне жаль».

И снова Бабча качает головой, выражение ее лица теперь искажается от разочарования, она берет айпад и тычет пальцем в экран. Она указывает на меня, потом на фотографию.

«Не Па. Тшебиня».

Она поднимает глаза, видит мое замешательство, затем листает экраны, пока не находит страницу с национальными флагами. Она выбирает красно-белый и добавляет его к своему предложению.

«Не Па. Тшебиня. Польша. Томаш».

Эдди наблюдает за всем этим почти удивленно и нетерпеливо тянется к айпаду, который Бабча автоматически протягивает ему. Он выходит из программы AAК и загружает карты Google, затем быстро набирает Польша. Карта сдвигается к Европе, затем сосредотачивается на Польше, и Бабча указывает на нижнюю половину экрана и смотрит на меня, как будто это должно все объяснить.

Теперь моя очередь взять айпад. Я возвращаюсь к AAК, копирую название города, а затем вставляю его в гугл-карты. Когда экран снова фокусируется на городе, Эдди визжит от восторга и хлопает в ладоши. Я и не знала, что он умеет пользоваться гугл-картами. Я делаю мысленную пометку упомянуть об этом его учителю, потому что, похоже, сын действительно увлечен этим.

Бабча лучезарно улыбается ему, потом мне. Я улыбаюсь ей в ответ, и какое-то время мы все просто сидим и ухмыляемся, как придурки.

— Это все, чего она хотела, как ты думаешь? — интересуюсь я у мамы, которая пожимает плечами.

— Посмотреть карту?! — предполагает мама, с сомнением морщась.

Бабча переводит взгляд с мамы на меня, выжидает, затем, осознав, что мы все еще ничего не понимаем, кривится в гримасе. Она полностью завладела нашим вниманием, но мы беспомощны, и она явно очень огорчена. Я не знаю, что делать дальше, но опять нас спасает Эдди. Он проводит пальцем по экрану и переключает его обратно на AAК, затем передает его Бабче и кладет руку ей на предплечье.

Каждый раз, когда я смотрю фильм, в котором персонаж страдает аутизмом и его единственной отличительной чертой является отсутствие эмпатии, у меня возникает почти непреодолимое желание разбить свой телевизор. Эдди временами срывается, даже сводит с ума, но его сердце огромно. Он может никогда не заговорить и не сможет жить независимо, но есть то, о чем вам никогда не скажут: одно объятие маленького мальчика, который ненавидит обниматься, может полностью изменить ваш день. Эдисон Майклз понимает разочарование лучше, чем кто-либо из моих знакомых. Он распознает даже его самые тонкие флюиды, потому что разочарование определяет каждый аспект его жизни.

Бабча печатает, а затем воспроизводит слова, просто чтобы убедиться, что мы все их слышим.

«Найти Томаш. Пожалуйста мамочка. Найти Томаш. Тшебиня. Польша».

На этот раз, поймав взгляд Бабчи, я замираю и внимательно смотрю на нее. Ее глаза — блестящие и ясные. Она выглядит решительной, расстроенной и никак не сбитой с толку. Я все еще не представляю, что ей нужно, но по непонятной причине уверена, что она точно знает, чего хочет.

— Мам, — медленно говорю я, — я не думаю, что она не в себе.

— Элис, похоже, она пытается объяснить нам, что ее покойный муж в Польше, — вздыхает мама. — Конечно, она не в себе. Бога ради! Мы все знаем, что Па в урне в ее отделении дома престарелых.

В течение следующих нескольких минут Бабча повторяет через AAК снова и снова:

«Найти Томаш. Пожалуйста мамочка. Найти Томаш. Тшебиня. Польша».

Мама качает головой и тяжело вздыхает, затем отворачивается от кровати.

— Теперь она хочет поговорить о Польше! — негромко возмущается она. — Теперь, когда она не в состоянии говорить. Ты не хуже меня знаешь, насколько они с Па избегали разговоров о своей жизни в Польше. Мы с тобой обе прошли через это в подростковом возрасте, когда практически допрашивали ее о войне, и она всегда закрывала разговор.

«Найти Томаш. Мамочка найти Томаш».

Я снова смотрю на маму, и она всплескивает руками.

— Господи, она называет тебя мамочкой! — раздражается она, но я наклоняюсь и редактирую надпись под своей фотографией, затем многозначительно нажимаю на значок.

«Элис».

— Лучше? — обращаюсь я к маме, и она нервно вздыхает. Бабча снова тянется к айпаду.

«Найти Томаш Элис. Пожалуйста найти Томаш. Твоя очередь».

Я беру айпад и смотрю на ее сообщение, затем делаю глубокий вдох и печатаю обещание, хотя не уверена, что смогу его выполнить.

«Да Бабча. Элис найти Томаш».

Она читает сообщение, потом смотрит на меня, в ее глазах блестят слезы. Я целую ее в обветренную щеку и вздыхаю.

— Полагаю, мы можем говорить ей то, что она хочет услышать, — натянуто произносит мама.

Я могу понять, почему мама так сказала, но мои действия продиктованы не этим. Это не ложное обещание, которое я даю своей бабушке, чтобы просто утешить ее.

Это та женщина, которая почти каждый день забирала меня из школы, в доме которой меня всегда ждала порция свежеиспеченного печенья. Это та женщина, которая приходила на все мои школьные собрания и концерты, потому что мама всегда была занята. Эта женщина научила меня справляться с разбитым сердцем в подростковом возрасте, помогла мне подать документы в колледж и получить водительские права.

И, что важнее всего, эта та женщина, которая каким-то образом научила меня быть женщиной, женой и матерью. Благодаря Ханне Сласки я та, кто я есть сегодня, и теперь, когда она нуждается во мне, я не подведу ее. Я искренне намерена сделать все, что в моих силах, чтобы помочь ей найти то, что она ищет.