Под пеплом тлеющие угли. По мотивам романа «Три мушкетёра» Александра Дюма-отца

Катрин Корде

Миледи спаслась, обольстив и убив палача, и находится в розыске по всей Франции – Ришелье намерен устранить неудобного для него человека. Вместе с дочерью Жанной она скитается по стране, но всё же устаёт от кочевой жизни. Руку помощи ей протягивает тот, от кого она ждала этого меньше всего

Глава 1. Горький хлеб. Воспоминания

POV Миледи

Увы, слишком рано моя дочь узнала обратную сторону жизни за всё то время, что мы скрывались от ищеек моего бывшего покровителя кардинала Ришелье, едва ли не по всей Франции. Слишком рано Жанне пришлось взрослеть и учиться самостоятельности. Боже, ей же всего десять лет — в марте будет одиннадцать… Совсем ещё дитя, наивная и беззащитная, доверчивая… Что хорошего она видела за эти полтора года? Моя бедная девочка, столько свалилось на её плечи. Каждый день жить в постоянном страхе, что нас могут выследить и отправить меня гнить в один из «каменных мешков» Бастилии… Что бы тогда стало с Жанной, плотью от плоти и кровью от крови моей? Никогда я не тешила себя пустыми иллюзиями, что мои нынешние враги сохранят жизнь моему ребёнку. В лучшем случае Жанна окажется на улице, предоставленная сама себе, а то и заточённой в монастыре, пока смерть не приберёт её к рукам. В худшем — моя дочь окажется со мной в Бастилии за компанию, где уже мы будем гнить живьём вместе. Ничего не скажешь, прекрасный способ устранить с дороги меня и мою дочь, которая может оказаться неудобным свидетелем, есть у моих врагов. Кто вспомнит о некой миледи Винтер и её дочери, томящихся в тюрьме, где они будут влачить своё дальнейшее существование, ожидая своей смерти? А то и вообще моя Жанна могла бы стать кормом для рыб в Сене.

Увы, эти мысли часто находили своё воплощение в моих кошмарных снах, неотступно терзающих меня. Всё, что я успела в спешке прихватить с собой из моих и дочкиных вещей и драгоценностей, я сумела обратить в деньги у ростовщиков. Пока у меня и Жанны были деньги, мы ещё могли позволить себе останавливаться в хороших гостиницах. Мы могли позволить себе вкусные яства. Каждый день я и Жанна имели средства, а значит, и возможность покупать множество сладостей, так любимых ею. Но, едва возникало хоть малейшее подозрение, что люди красного герцога выследили нас, мне и моему ребёнку приходилось спешно уезжать в другой город, собрав все наши пожитки. Менг, Бурж, Тарбе и Руан. Льеж, Лион, Динан и Тулуза. Нанси, Бордо, Нант и Невер, Монпелье, Дижон. Гент, Каркассон и Орлеан. Всех городов, где мне и Жанне доводилось останавливаться, не вспомнишь…

Сложно сказать, в каком из городов я и Жанна жили хотя бы дольше двух месяцев. Как цыгане, мы были вынуждены постоянно переезжать с места на место.

Решено: больше мне дорогие украшения и отделанная аметистами шкатулка, вмещающая их, не пригодятся. Как и не пригодятся мне больше мои немногие шикарные платья с золотым и серебряным шитьём и отделанные драгоценными камнями, в которых я когда-то блистала на балах в Лувре и Вестминстерском дворце. Нет мне больше никакого проку в чулках, корсажах, пеньюарах и с перчатками. Только одежду Жанны и коня я не заложила; и свой золотой медальон в виде сердца, подаренный мне моим первым мужем графом де Ла Фер в день свадьбы, и подарком я этим очень дорожила, как напоминанием о мимолётном счастье, оставившем после себя лишь горький пепел сожалений и порушенные надежды… Но золото в моём кошеле имело очень неприятное свойство заканчиваться. Таять на глазах, образно говоря, если угодно, безвозвратно.

По мере того, как денежные средства истощались, удобств, которые я и Жанна могли себе позволить, становилось всё меньше. Просторным и большим комнатам приличных гостиниц Франции пришли на смену дешёвые харчевни и таверны… Где мы могли позволить себе убогую комнатушку на чердаке с одной-единственной кроватью. Даже на дровах для камина приходилось экономить, поэтому я и Жанна спали в обнимку на одной кровати, не снимая верхней одежды — от холода спасало.

***

Истинный страх перед жизнью я ощутила лишь тогда, когда осталась с малолетним ребёнком одна, без заступничества сильных покровителей, столкнувшись с трудностями лицом к лицу. И нет рядом надёжного, сильного и верного плеча, на которое можно опереться. Не у кого искать защиты.

Двери дома Рошфора, всегда не дававшего мне проходу и расточающего комплименты (в пору моей службы у кардинала), тоже оказались закрыты для меня… Но даже из этого я вынесла урок для себя, что мужчина, по-настоящему любящий женщину, никогда не оставит возлюбленную даже в самые тяжёлые дни её жизни.

Раз сто, если не больше, спустя десять месяцев, я успела пожалеть о своей расточительности в самом начале странствий, проклиная себя за свою глупость. Ни единого су за душой не осталось, хоть относительно себя самой я придерживалась строгой экономии.

— Мамочка, что же теперь нам делать? — спросила тогда меня Жанна со смирением и скорбью. — Милостыню на церковной паперти просить? — в карих глазах девочки читались страх, стыд и отвращение, присущие детям, ранее не знавшим нужды, но впервые столкнувшимися с ней.

— Никогда этого не будет, никогда! — страстно пообещала я самой себе и своему ребёнку.

— Но где нам достать денег? — задала вопрос дочурка. — Есть же надо на что-то…

— Что же, продам что-нибудь из своего… Эта фраза стала подобно подписанному приговору для немногих ещё не до конца распроданных моих украшений.

Раз нет денег и моих личных вещей, за которые можно было бы выручить золото или серебро, придётся продавать то, что осталось ещё при мне — поскольку не осталось больше вещей, которые я спешно захватила из особняка в Париже, куда приезжала за Жанной.

— Что бы ещё продать? — размышляла я вполголоса, бродя по рынку Дижона с Жанной, которая с аппетитом уплетала купленные сливы, делясь ими со мной. — Надо же, как у меня волосы отросли, — протянула я задумчиво, пропуская сквозь пальцы вьющиеся, длинные и густые пряди своих светло-золотистых волос. — Точно… Волосы… — повторяла я эти слова шепотком, будто заклинание. — У меня ведь есть очень красивые волосы…

Решение созрело мгновенно, едва мысль о волосах озарила мою голову. В тот же день я оставила Жанну под присмотром старенькой трактирщицы, у которой снимала комнату, и нанесла визит цирюльнику на улице Ляссе.

Торговалась чуть ли не с пеной у рта, но свои заветные тридцать экю серебром за волосы выручила, прикупив также красящую настойку на травах для придания волосам чёрного цвета. Всё, нет больше у миледи Винтер — у меня, то есть, прекрасных золотых волос. У цирюльника с улицы Ляссе спросите, который потом меня в чёрный красил. Всю дорогу до трактира я утешала себя, что даже с чёрными волосами и стриженная под мальчишку, всё ещё красива. У меня по-прежнему стройная и гибкая фигура с соблазнительными изгибами. Те же нежные и точёные черты лица. Огромные голубые глаза, обрамляемые густыми и длинными ресницами, не лишены былой притягательности для тех, кому случится в них заглянуть. Я не разучилась околдовывать голосом, подобно сиренам, и языком своего тела.

По мере моего приближения к трактиру уже не так грызла мысль, что, продав волосы, я лишилась былой красоты.

«Зато моя дочь не будет голодать и стоять с протянутой рукой на церковной паперти, не будет мёрзнуть в холода босая и полураздетая. Я купила ей временное благополучие своими волосами». — Не стесняясь радостной, ликующей улыбки на поблёкших губах, я возвращалась в трактир, гордо неся свою сокрытую чепцом остриженную голову, и смеялась. Ёжик окрашенных чёрных волос — всё, что осталось от моей великолепной золотой шевелюры, тем не менее, я была счастлива от одной только мысли, что Жанна не будет терпеть лишения, не будет сидеть голодом.

Но большое потрясение ждало меня, едва я переступила порог комнаты в трактире, которую занимала с дочерью.

— Как я тебе, мамочка? Красивая, правда? — спрашивала Жанна, крутясь волчком передо мной.

— Господи… — только и выдавила из себя. — Жанна, доченька, — прошептала я, опустившись на колени и пропуская сквозь пальцы золотистые волосы дочери, теперь достающие ей лишь до подбородка. А раньше у неё были такие кудри, спускающиеся ниже спины!

— Теперь я вполне могла бы сойти за мальчика? — не уставала осыпать меня вопросами Жанна, улыбаясь. — Дочь моя, не довершай удара, — только и смогла я простонать подавленно.

— Что ж ты со своими волосами сделала?

— Остригла и продала, — сообщила мне девочка таким тоном, словно речь шла о чём-то обыденном. — Даже, представь себе, выручила тридцать серебряников! — достав из кармана камзола горсть монет, Жанна, с лицом, выражающим довольство собой, пересчитала их и убрала обратно в карман. — О! — воскликнула она, выхватив из моих рук бутыль с настойкой. — Перекрась и меня в чёрный цвет тоже.

«Жанна, моя родная, ладно я, но свои волосы ты зачем продала? Зачем, Жанна?» — хотелось мне выкрикнуть эти мысли, подавляя в себе желание плакать.

— До хрипоты и пены у рта с цирюльником, этим старым и жадным чёртом препиралась, но своих тридцати экю серебром добилась, — продолжала Жанна хвастаться.

И это в то время, когда мне хочется головой о стены убиться! Этот старикашка и моей дочери волосы обкромсал! Хотелось отругать эту своевольницу за то, что она сделала, но сил и желания читать сентенции у меня уже не осталось. Толку от того, что я накричу на ребёнка? Даже если бы я и пошла с цирюльником разбираться, это бы всё равно ничего не дало. Обратно волосы Жанне никак не приделаешь.

— Глупышка ты мамина, вот кто, — этим и ограничилась вместо тирады. Никогда не умела обрушивать на голову своего ребёнка гневные отповеди. Никогда Жанну не наказывала. Могла ей что-то запретить или пристыдить без тени гнева, но чтобы я её била… У меня рука скорее отсохнет. Ничего теперь не поделаешь, не исправишь. Пришлось красить волосы Жанны в чёрный цвет.

***

Но и в Дижоне нам пожить дольше двух месяцев не довелось. С каким-то завидным постоянством ищейки Ришелье всегда умудрялись меня выследить или кто-то сребролюбивый умудрялся меня сдать! Снова мне и Жанне спешно собирать вещи, пускаться в бега… Снова скитаться по дорогам родной Франции… Тех денег, вырученных за наши волосы и мою дамскую одежду с украшениями, едва ли хватило на три месяца, и это ещё при том, что я и ела-то один раз в день — на одной воде и хлебе с сыром сидела!

И вновь безденежье, угроза полуголодного существования. Один мужской костюм и платье, больше приличествующее крестьянке…

Золотой медальон на тонкой цепочке, где спрятана прядь волос и миниатюрный портрет моего ребёнка… Моя честь… Что-то из этого всё равно придётся продать.

Но потом я поразмыслила и пришла к благоразумным выводам: одежда мне ещё понадобится; медальон, подаренный мне Оливье, ни за что не продам, как и свою честь, вернее то, что от неё осталось. О том, чтобы продать одежды Жанны и её коня Марса, даже речи быть не может — своё дитя я обделять не намерена.

Милостыню на церковной паперти просить с протянутой рукой в мои планы не входило, а деньги на оплату питания и проживания в харчевнях никогда лишними не бывают. Но вопрос «Что бы ещё продать?» недолго меня мучил.

Ребёнка и саму себя прокормить надо. До торговли своим телом на улицах или в борделе не стану опускаться ни за что в жизни… Я нашла выход, продавая свой труд прислуги чуть ли не в каждой гостинице, таверне и харчевне, где мы останавливались. Платили мне, по сравнению с бывшим моим жалованьем, мизерные крохи. Ну, хоть деньги эти заработаны честным трудом, на оплату проживания и еду хватает.

Иногда постояльцы щедро угощали Жанну всевозможными сладостями и фруктами, которыми она бескорыстно делилась со мной. Работать мне приходилось много, с раннего утра и до поздней ночи.

Пришлось даже ускоренно осваивать ремесло кухарки, горничной и прачки, посудомойки. Ни минуты спокойной во всей этой суматохе не найти, чтобы присесть и поразмыслить о том крахе, увенчавшим мою прежнюю обеспеченную и блестящую жизнь. Каждый день вставать ни свет, ни заря.

Готовить на кухне, мыть посуду и полы, стирать… Выслушивать частые упрёки кастелянш, ведающих бельём, будучи распекаемой по малейшему поводу и без такового. Приходилось часто таскать воду в вёдрах из рек и ближайших колодцев, не имело значения время года и погода на улице… Первое время руки и спина сильно болели, не привычна была я такие тяжести таскать, но вскоре привыкла и к этому.

Как-то раз, прибирая комнату в одной из дорогих гостиниц, куда я нанималась горничной, мне случилось украдкой взглянуть на себя в зеркало, что меня ужаснуло. От постоянных недосыпаний под моими глазами обозначились тёмные круги. Лицо побледнело и осунулось, а нос и скулы с подбородком заострились.

Губы побелели, потеряв свой здоровый нежно-розовый цвет. Отрастающие волосы уже тронула седина, поэтому мне приходилось продолжать красить их в чёрный. По мере того, как волосы становились длиннее, я и Жанна коротко стригли их и закрашивали отросшие светлые корни. Чем короче длина волос, тем меньше расходы, связанные с уходом за ними. Меньше уходит воды на то, чтобы их вымыть, и когда работаешь, не мешаются.

Морщинки в уголках глаз, губ и на лбу прибавляли к моим двадцати семи годам лишних пять. Руки с вздувшимися венами, ставшие сухими и шершавыми, успевшие привыкнуть к грубой половой тряпке, когда-то привычные к бархату и шелкам, перестали быть такими белыми и нежными, как раньше.

Как можно сохранить мягкость и белизну рук, с утра до ночи натирая тряпкой полы чуть ли не до зеркального блеска, вкалывая на кухне и убирая комнаты, стирая вручную чужие одежды с постельным бельём и таская два тяжёлых ведра с водой? Никак не сохранить? Вот и я даже не пыталась.

Единственный плюс метаморфозы моего внешнего облика заключался в том, что от одного моего вида мужчины шарахались в сторону и не делали попыток навязчиво ухаживать за мной. Шашней-то мне как раз и не хватало для полного счастья и в том положении, в котором я пребываю сейчас, да и каторжная работа не отнимает у меня нисколечко личного времени.

Это же сущие пустяки: перестирать и перегладить, а потом и накрахмалить всё белье; приготовить еды, помыть полы на всех этажах и во всех помещениях, воды из колодца натаскать вёдер так n-дцать, всю посуду перемыть.

Это всё мои выдумки про отсутствие свободного времени, чтобы нежеланных поклонников отшивать — я же привередливая и высокомерная тварь, чёрт возьми! Прекрасно. Чем меньше внимания к моей скромной персоне, тем лучше.

Всё же из той данности, что сильно подурнела, я научилась извлекать свою выгоду. Не нужно опасаться домогательств с изнасилованием в погребе или в каморке под лестницей. Господи, какие домогательства, какое насилие? Какой мужчина воспылает страстью к женщине, похожей на ходячий труп?

«Зато не проститутка — под забором с проваленным носом от сифилиса с чахоткой не подыхаю как собака, и дочь не попрошайка — босая в обносках не ходит и не голодает! Находится при мне, а не в монастыре или в приюте! Да и по кабакам сама не пьянствую, зачастую пьянство является верным спутником проституции…» — утешала я себя этой упрямой мыслью, чтобы не так грызла горькая обида.

Кто на меня такую в здравом уме и даже на пьяную голову позарится? Тощая, бледная и с тёмными кругами под ставшими тусклее глазами, да к тому же изрядно смахивающая на Смерть с косой и коротко стриженная.

М-да, моим-то видом можно не только детей пугать, но и гвардейцев кардинала с королевскими мушкетёрами, за компанию с врагами французской короны.

Но мне придавала силы мысль, что я живу честным трудом, этой великой милостью неба!

Пусть я снова бедна и вновь оказалась на самом дне, чего всегда страшно боялась, но не опустилась до торговли своим телом. Я не ушла с головой в грязь и разврат, не осквернила чистых и не омрачённых идеалов дочери. Я сделала всё, чтобы Жанне не пришлось наблюдать падение её матери!

Моя девочка — самая главная для меня драгоценность, всё ведь видит и, к моему прискорбию, понимает… Жанна — единственный повод для тщеславия, оставшийся у меня, но уже святого… Только бы дожить до того дня, когда она вырастет и создаст семью!

Отзывчивая Жанна девочка, и сердце у неё доброе, нежное, неравнодушное к чужому горю. Было как-то раз, упала я от смертельной усталости на колени, прямо посреди кухни с недомытым полом — и с места не двигаюсь, хоть порази меня на этом самом месте молния.

— Матушка, иди, поспи, — нежно шептала мне на ухо Жанна, касаясь своими мягкими ладошками моих плеч. Недетскую теплоту излучают в такие моменты её ясные карие глаза. — Я тут вместо тебя управлюсь, ты должна отдохнуть.

— Смеёшься? — возражала я ей убитым голосом, всё равно не в силах сдержать грустного сарказма. — Мне ещё общий зал и двадцать комнат в порядок приводить.

— Без тебя всё сама в порядок приведу! — с этими словами дочь отбирала у меня тряпку, окуная её в ведро, и принявшись с особым рвением отмывать полы. — Увижу, что ты не спишь, а спину тут надрываешь — рассержусь, и тебе это не понравится! — хмурилась девочка, строго глядя на меня своими карими глазами.

— Ты так полы моешь, будто уже делала это раньше, — замечала я недовольно.

— Ага, пока ты не видела. Я и посуду мыть умею, готовить, стирать, — отвечала Жанна безразличным тоном.

— Что?! Как?.. Жанна… — потеряла я дар речи.

Так вот, почему я всё успевала и до сих пор меня вперёд ногами не вынесли… Оказывается, Жанна тайком помогала мне в работе, чтобы мне было не так тяжело, а ведь именно от этого я хотела её оградить.

Я всегда хотела, чтобы детство моего ребёнка было счастливым и не омрачённым, но разве волнует Всевышнего судьба маленькой, ни в чём неповинной девочки, с её матерью? Матерью, виноватой лишь в том, что она была слишком сильно преданна людям, выбросившим её, как выбрасывают дети старых и надоевших кукол?..

Тогда я стала трудиться за троих, только бы на долю Жанны доставалось меньше работы. Никогда бы не подумала, что служба у кардинала Ришелье не убила во мне способности, много лет скрытой, честно зарабатывать себе на жизнь.

Трудно было, но я справлялась. Я жива, верёвка десять с лишним лет назад не задушила меня, и палачу мне удалось помешать осуществить задуманное им. Пусть я лишилась былого могущества и богатства, но у меня есть моя дочь Жанна, а уж она дороже мне всех богатств мира, и ради неё я в силах вынести что угодно…