Золотой Ипподром

Кассия Сенина

Византийская Империя, 2010 год. Император Константин XXI хочет вернуть сокровища, награбленные крестоносцами, и устроить помолвку дочери. Для этого пришло удобное время: мировая элита съехалась в Константинополь на семидневный Золотой Ипподром – знаменитые колесничные бега. Но пока император плетет политические интриги, его жена внезапно увлекается ректором Афинской Академии, а митрополит Ираклийский, недовольный падением авторитета церкви в обществе, строит козни, чтобы сорвать Ипподром…

День первый

Утреня в монастыре Живоносного Источника начиналась в шесть, но Дари вставала легко — не то, что на родине, где после послушаний на огороде или в поле она с трудом выстаивала службы, а утром еле продирала глаза; но хочешь, не хочешь, приходилось обретать бодрость на трудовой день, притом без всякого греческого кофе… Служили тут неспешно, читали чуть нараспев, четко и понятно, а пели так, что Дари возносилась душой — древние византийские распевы сразу пришлись ей по сердцу, и только здесь она поняла, насколько негармонично отечественное партесное пение, к которому она привыкла. На службах она присматривалась ко всему, наблюдала, анализировала: ведь владыка Пимен, отправляя ее сюда, благословил «смотреть внимательно, всё запоминать и набираться опыта»!

Но легко сказать: набирайся опыта. А как его наберешься, и что с ним потом делать, если здесь всё совершенно другое? Правда, ротонда главного храма немного напоминала церковь Всех Святых, которую Дари видела в Тюмени. Но то был маленький кладбищенский храм, притом единственный такой на всю Сибирь, а здесь — нечто грандиозное, величественное, непривычное и редкое даже для Византии. Храм, посвященный иконе Божией Матери «Живоносный Источник», был построен в первой трети шестнадцатого века, в правление Льва Ужасного. К тому времени древняя базилика, созданная Юстинианом Великим, уже окончательно обветшала и грозила похоронить под обломками чудотворный источник, к которому много сотен лет стремились больные и страждущие. Дари очень любила службу знаменитой иконе, чей праздник отмечался в пятницу на Пасхальной неделе, но никогда не думала, что увидит и храм, и икону, и сам источник своими глазами и даже сможет каждый день пить целебную воду из серебряного ковшика.

— Надо же, она и правда сладкая, а я-то думала — это метафора, — пробормотала девушка, впервые отведав голубоватую влагу.

Впрочем, в ковшике она не имела цвета, а вот в плоской чаше небольшого бассейна, под яркими лампами, светилась удивительной нежной бирюзой. Вальяжные рыбы смотрелись в ней как рыжие листья рябины в ведре колодезной воды, которое бабушка приносила по утрам в избу… Только та вода была обжигающе холодна, а вода Живоносного источника приятно освежала жарким царьградским августом.

Бассейн для источника был устроен в подземной крипте, считавшейся самой древней частью храма. Потертые камни помнили, может быть, самого Юстиниана. Почти полторы тысячи лет! У Дари порой начинала кружиться голова от ощущения древности. В крипте было сыровато и днем толпился народ. Гораздо приятнее было зайти туда перед утреней, когда внизу слышится только журчание воды и потрескивание свечей перед чудотворной иконой, и можно прижаться лбом к влажному сероватому мрамору…

А наверху потом всегда ждала сказка. Восходящее солнце озаряло круглый храм целым веером ярких полос, которые медленно двигались по полу, то разгорались ярче, то исчезали, бледнея. Войдя на рассвете внутрь через множество длинных окон в стенах и барабане купола, светило до вечера играло цветными бликами на кружеве капителей, хороводах колонн и причудливых мраморных разводах стенной облицовки.

Храм этот придумал придворный архитектор, игумен Феоктист. Это была эпоха, когда зодчие не столько искали новых форм, сколько хотели наполнить старые множеством смыслов и символов. Взяв за основу древний мартирий, Феоктист придал новому храму форму, напоминающую каменную чашу Живоносного Источника — такую, как на знаменитой иконе. Обеспеченный почти неограниченными ресурсами Ужасного тирана, зодчий позволил себе уйти от строгой геометричности древних ротонд, украсив фасад бесчисленными поясками, колонками, медальонами, прорезав множеством окон с богатым убранством. Сравнительно небольшая алтарная абсида была пристроена к восточной части цилиндра. Дари ожидала увидеть в таком прекрасном храме иконостас невероятных размеров и красоты и очень удивилась, обнаружив, что алтарь отделен только невысокой стенкой, состоящей из колонок и одного ряда икон. Она очень скоро осознала преимущества такого решения: утром здесь не приходилось стоять в полутьме, созерцая уходящие под купол ряды суровых святых, и слышать, как священники, отгородившись иконостасом, обсуждают свое житье-бытье. Здесь повсюду струился свет, а святые были рядом, и Бог ощутимо присутствовал в каждой клеточке пространства.

Золотой крест над храмом Источника был виден издалека. Монастырскую ограду со всех сторон окружали кладбища и парки знаменитого Зеленого Пояса, тянувшегося вдоль сухопутных укреплений Константинополя от Пропонтиды до Золотого Рога, а жилые кварталы начинались примерно в двух километрах, почтительно отступив от двойных стен императора Феодосия. Так что в монастыре обычно было тихо.

Поднявшись еще до света, Дари быстро умылась, прочитала утреннее правило и, пробежав через вымощенную мрамором площадь, спустилась в крипту к источнику, а оттуда поднялась в сам храм. Вскоре сестра Евстолия, стоя с часословом напротив святых врат, уже выводила нараспев «Господи, силою Твоею возвеселится царь и о спасении Твоем возрадуется зело…» Голос чтицы был слышен в каждом закоулке храма. В конце службы — почти по возгласе: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» — яркий луч солнца проник в абсиду и осветил золоченый престол. «Да, все-таки утреню нужно служить утром, а не как у нас», — подумала Дари.

Сразу после утрени начались часы и литургия. Во время отпуста третьего часа в храм вошел высокий молодой человек в черных брюках и голубой рубашке с коротким рукавом. Приложившись к большой иконе Нерукотворного Спаса, в честь праздника положенной на аналое в центре храма рядом с иконой Воскресения, он подошел к образу святого Георгия Победоносца, зажег большую свечу из белого воска и воткнул в песок, которым здесь были заполнены подсвечники — Дари обнаружила, что это очень удобно: не надо бесконечно чистить их, выковыривая огарки из гнезд, просто периодически верхний слой песка меняли на чистый, и только. Помолившись великомученику, молодой человек перекрестился с поклоном и пошел назад, ближе к входу в храм. Тут Дари и встретилась с ним глазами. «Ох, какой красавец!» — промелькнуло у нее в голове. Он и правда был очень хорош собой — коротко подстриженный широкоплечий брюнет с выразительными чертами лица, большими карими глазами и красивым ртом, который чуть тронула улыбка, когда он приветствовал Дари легким поклоном. Он кого-то напомнил девушке, и когда он уже встал чуть левее у колонны, она вдруг поняла: в его лице сквозило явное сходство с монахиней Евстолией, хотя та красотой не блистала и была несколько болезненной, поэтому в обители исполняла послушания, не требовавшие физической нагрузки. «Так это, наверное, и есть тот самый Василий!» — подумала Дари.

После литургии, за которой причастились все, в том числе и молодой человек, Илария сразу познакомила их. Василий Феотоки действительно был братом Евстолии и пришел помолиться об успехе на предстоящих бегах.

— Ты победишь, победишь! — воскликнула Лари. — Мы будем за тебя болеть! Нас с Дари матушка благословила ходить на Ипподром по твоим билетам! Спасибо тебе, Василь!

— Вот как? — Он улыбнулся. — Рад, что смог доставить удовольствие вашей гостье!

— Да-да, она хоть повеселится! А то у них в Сибири всё так странно, все ходят мрачные и никто не смеется, потому что это грех! — Илария залилась веселым смехом.

— Неужели? — Василий удивленно взглянул на Дари. — Наверное, Лари преувеличивает!

Дари чуть покраснела и ответила:

— Да нет, к сожалению. То есть мирские люди у нас смеются… ну, если, конечно, не совсем такие… благочестивые… А вот в монастырях у нас смеяться и правда не принято. Считается, что это недуховно, надо всегда думать о своих грехах, о суде… о вечных муках…

— Брр, как страшно! — весело сказал Василий. — И вы, Дари, всегда ходите и думаете о суде и муках?

— Нет, там я чаще думала о том, как бы поскорей работу окончить или службу отстоять и до постели добраться, — призналась она смущенно. — У нас там такой распорядок…

— Как на каторге! — вмешалась Лари. — Я в школе читала один роман про русскую каторгу… О Боже, какой ужас, я так плакала! Вот у них в монастыре так же, представь, Василь! Это они так Богу служат! Ну, разве можно так Богу угодить?! Как будто Ему удовольствие, когда люди мучаются и падают от усталости, ни о чем думать не могут, только бы до подушки доползти! Да? да? — Она возмущенно посмотрела на Дари. — Как вы вообще можете верить в такого Бога?!

— Так у нас там никто не задумывается, — вздохнула Дари. — Это вот сюда я как приехала, так думаю, думаю… А там… там думать некогда, — она усмехнулась, — и это спасает: отработала — и отключилась.

— Что же у вас там — больше работают, чем молятся? — удивился Василий, внимательно глядя на нее. — У монахов вроде главным занятием должна быть молитва… Для того и в монастырь идут, чтобы молиться за всех! Работать и в миру можно.

— Ну да, молитва! — с горечью сказала Дари. — Это тут вот молитва! Сестры и в кельях молятся много, и на службы все ходят… А у нас любимая присказка: «послушание выше поста и молитвы»! На службы ходить не обязательно, а вот работать, куда послали — попробуй не поработай… В наказание еще тяжелей послушание дадут!

— Какие вы страшные вещи рассказываете! — серьезно проговорил Василий. — Но вы вроде не выглядите такой уж изможденной… Или это вы здесь уже пришли в себя? — Он улыбнулся.

— Да я просто на здоровье никогда не жаловалась, — смутилась Дари. — К тому же я всё больше на воздухе работаю… в огороде, в поле… А зимой меня чаще всего ставят в швейную. Да еще я на клиросе пою, так что на службы всегда попадаю. А вот кто в коровнике, или на кухне, или в пекарне… Ой! Я в пекарне раз была, так руки обожгла… Потом меня опять туда хотели, но я не выдержала и говорю: не пойду, а будете заставлять, уйду из монастыря! В общем, устроила бунт. Это еще в первый год было. Но я шью очень хорошо, и мать игуменья не хотела меня отпускать, так что меня больше к печке не ставили.

— Во, молодец! — похвалила Лари. — Против таких порядков и надо бунтовать! Да у вас там вообще нужна… революция! Вот ты приедешь, расскажи им про всё, как у нас! Неужели они не захотят ничего менять?

— Боюсь, что… — Дари на мгновение умолкла, и тень прошла по ее лицу: она подумала, что уже через две недели придется возвращаться, а уезжать ей совершенно не хотелось, — когда я расскажу про здешнюю жизнь, наши мне просто не поверят! А если и поверят, то решат, что это какой-то либерализм… «загнивание православия», «апостасия»… Ну, что-то такое. Ведь как жило русское монашество? Какой-нибудь подвижник отправлялся на север, на голую скалу молиться Богу. А потом вокруг него собирались ученики, последователи, и через сто-двести лет скала превращалась в цветущий сад! Строились храмы десятками, для храмов — кирпичные заводы, гостиницы для трудников, оранжереи… даже ананасы выращивали! Представляете, сколько работы? Ну, правда, было и другое течение: такой святой жил в пятнадцатом веке, преподобный Нил Сорский, он как раз был за нестяжание, чтобы монастыри не имели земель, чтобы монахи хозяйством не занимались, а больше молились, на внутреннюю жизнь внимание обращали… Но победило в итоге другое направление. Так вот издревле и считается, что монастырю нужно хозяйство, монахи прежде всего должны работать, не покладая рук… Только я иногда думаю: что было бы, если б монахи просто шли на юг, где сады и так цветут, и вообще жить гораздо проще? Там можно было бы думать только о Боге… ну, или почти только о Нем…

— Вы уже познакомились, я вижу? — раздался позади голос игуменьи.

Мать Феофано вышла из церкви и с улыбкой спустилась по ступенькам к стоящим перед храмом послушницам и молодому человеку.

— Здравствуй, Василий, рада тебя видеть у нас! Останешься на трапезу? Время еще вроде бы есть, бега ведь в полдень?

— Здравствуйте, матушка! Да, полчаса у меня еще есть… Спасибо!

— Очень хорошо, тогда пойдемте в трапезную.

Завтрак прошел быстро, все ели молча и слушали чтение «Сказаний о подвижничестве преподобных отцов». По окончании трапезы сестры окружили Василия и наперебой желали ему успехов на предстоящих скачках.

— Желаю вам прекрасно прибыть, несравненный возница! — с улыбкой сказала ему худощавая монахиня с большими серо-карими глазами. — У меня тут своя корысть: если победите и попадете во Дворец, то сможете рассказать много интересных вещей, которые мне могут пригодиться. Так что я надеюсь на вас как на глаза и уши, мне-то самой во Дворец попасть никогда не придется.

— Ну, не зарекайтесь, мать Кассия! — Василий засмеялся. — Спасибо за пожелание, но я думаю, что ваши романы вполне могут стяжать вам славу повыше, чему у победителя на бегах. И во Дворец вы вполне имеете шанс попасть! Тем более, что впервые издаться вам помогла сама августа… Кстати, как поживает ваш очередной роман?

— Он уже в печати, наконец-то! Выйдет не позже, чем через месяц, если Бог даст.

— Здорово! Надеюсь на экземпляр с автографом!

Улыбчивая мать Кассия стала для Дари предметом особенного удивления. Если такие занятия сестер, как переводы святых отцов и издание православной литературы, были еще понятны, то монахиня, пишущая романы… Это до сих пор не укладывалось у Дари в голове. Но это было так: Кассия Скиату окончила философский факультет Константинопольского Университета и защитила диссертацию по богословию имени у отцов Церкви четвертого-шестого веков, а поступив в монастырь Источника в возрасте двадцати шести лет, не только продолжала заниматься научной работой и переводами, но и писала романы на сюжеты из византийской истории. Первый ее роман, посвященный жизни ее небесной покровительницы, святой Кассии Константинопольской, рассказывал и о многих других исторических лицах, современниках знаменитой песнописицы. Изданный два года назад роман быстро раскупили, несмотря на большой объем — сама автор шутя называла его «талмудом» и говорила, что больше таких длинных романов писать не будет. Следующий ее роман, в некотором роде продолжение предыдущего, вышел уже покороче; в обители все ожидали его издания с нетерпением. Мать Кассия подарила Дари экземпляр первого романа, и девушка читала его по вечерам, но довольно медленно — пока было тяжело одолевать такие объемы художественного текста на греческом. Впрочем, она дошла уже почти до конца третьей части и пребывала в недоумении: если в начале она еще не нашла ничего крамольного — там рассказывалось больше о церковных неурядицах и о борьбе иконопочитателей с иконоборцами, — то с середины второй части стали закручиваться любовные линии, и… Дари даже не знала, читать ли ей дальше, не будет ли это грехом, а спросить у кого-нибудь из сестер обители стеснялась: она и так выглядела среди них белой вороной со своими понятиями о благочестии, а тут была опасность вообще обидеть их, ведь они гордились Кассией и ее творчеством и, конечно, вряд ли считали его чем-то злочестивым… Дари хотелось поговорить с самой Кассией, но она пока не решалась.

«Представляю, что сказала бы наша мать игуменья, если б кто-нибудь из сестер вздумал писать романы про любовь… да еще с такими сценами! — думала она. — Это же просто было бы „анафема-проклят“! Должно быть, я чего-то не понимаю в монашеской жизни… или даже совсем ничего не понимаю. И вообще в жизни тоже… Как это так у нее совмещается? И молитва, и такое творчество… и гимнография!»

Мать Кассия писала еще и службы в честь святых, причем слыла в Константинополе и даже за его пределами талантливым гимнографом. Монастырь издавал написанные ею службы отдельными книжечками и продавал через сайт обители; желающих приобрести было много, не только в Империи, но и в других странах. Теперь служб Кассииного сочинения накопилось больше двух десятков, и в монастыре обсуждали возможность издания их отдельной книгой.

«Конечно, писать службы это дар от Бога, — думала Дари. — Но ведь и романы писать — тоже дар… Значит, и это от Бога? Нет, все-таки непонятно… многое мне тут непонятно! Но одно понятно совершенно точно: мне здесь нравится гораздо больше, чем у нас! Что я буду делать у нас после того, как видела всё это? Как буду жить? Это же просто нужно какое-то средство, чтоб отшибить память! Меня послали сюда набираться опыта, а опыт оказался таким, что у нас его никогда не возьмут на вооружение… Нет, об этом даже нечего думать! Ну, разве что владыка решит с нуля монастырь организовать с новыми порядками… Но это вряд ли! Если и организует, то, скорее, мужской. А у нас в обители такие перемены точно невозможны. У нас даже другими распевами не захотят петь… точнее, не смогут… Что уж говорить о чем-то еще! Пожалуй, о многом из того, что я тут видела, лучше совсем не рассказывать! А то еще обвинят во вранье, скажут: я нарочно это придумала, чтобы всех смутить и произвести бунт… В лучшем случае обругают „нечестивых греков“ и найдут очередной повод потщеславиться истинно-русским благочестием! Даже вот и не знаю, о чем им вообще рассказывать… Ну, ладно, я подумаю об этом в самолете, как раз будет несколько часов, а сейчас лучше не думать о грустном. Надо наслаждаться нормальной монашеской жизнью. Осталось еще целых две недели… О, Господи, всего каких-то две недели!»

* * *

Утро выдалось ясное и довольно свежее. Ветер нес легкие облачка высоко в небе, шелестел листвой громадных кипарисов на улицах и гнал легионы мелких волн по челу Пропонтиды, играл имперскими флагами, поднятыми высоко над трибунами ипподрома. Черные орлы на золоте выглядели сегодня совсем не хищно и были похожи на болельщиков, дождавшихся любимого зрелища. На флагштоках пониже трепетали разноцветные флаги сотни стран, откуда прибыли именитые гости.

Народ начал собираться на площади Ипподрома еще с вечера — не потому, что билетов никогда не хватало на всех: просто радостное возбуждение не давало спать августовской ночью. Желающие могли спокойно сидеть на траве до рассвета, неспешно потягивая вино или пиво в компании друзей, обсуждая перспективы любимых возниц и своих партий. Но лишь только рассветало, начинал действовать строгий запрет на веселящие напитки, и их продажа в ближайших окрестностях прекращалась. Тогда нетерпеливым и немного сонным болельщикам оставалось лишь любоваться на огромный эллипс древнего сооружения, который после выключения подсветки становился розовым в лучах восходящего солнца.

Два яруса мощных пилонов поддерживали трибуны. Стены были сложены из серого камня с широкими прослойками потемневшего за многие века кирпича. Шутка сказать — почти тысячу семьсот лет простоял ипподром и до сих пор действует! При этом перестраивался он совсем незначительно: поновлялась облицовка, перекладывались обветшавшие арки, но, в общем, всё оставалось так, как при Константине Великом. За исключением, конечно, множества технических новинок, никак не влиявших на внешний облик полукилометрового цирка. Тяжелые времена пережил ипподром после захвата Константинополя крестоносцами. Почти четыреста лет длилось его запустение, но древние зодчие потрудились на славу, и когда в шестнадцатом столетии Город стал быстро возвращаться к былому великолепию, оказалось, что для восстановления огромного сооружения не понадобится титанического труда. Правда, за эти годы основательно ушла в землю древняя Спина — каменный четырехметровый гребень со статуями и обелисками, который огибали беговые дорожки. Зато она больше не загораживала обзора нижним рядам, а диких зверей на ипподром давно не выпускали, так что с близостью арены к зрителям вполне можно было мириться.

Еще одним существенным новшеством в оформлении цирка стали деревянные скамьи со спинками, укрепленные на каменных ступенях трибун: теперь зрители могли наблюдать бега с достаточным комфортом. Конечно, со временем под действием погоды и буйства азартных болельщиков сиденья из дерева приходили в негодность, но за их состоянием следили: при ипподроме существовал благотворительный трудовой центр для бродяг и попрошаек, которые занимались починкой скамей, получая взамен кров и пищу. Центр находился на попечении августы.

Длинная восточная сторона ипподрома примыкала к Большому Дворцу, откуда по специальным переходам появлялись знатные гости, члены Синклита и сам император. Все свободные помещения под арками нижнего яруса были заняты кофейнями, лавками с прохладительными напитками, сувенирными магазинчиками и «Мега-Никсами».

Из-за праздничной службы в Великой церкви, где уже много столетий находился чтимый Нерукотворный образ Спасителя, церемония открытия бегов начиналась в полдень, но Средняя и прилегающие улицы были уже с десяти заполнены народом. Горожане с билетами спешили поскорее протиснуться к своим скамьям, зачарованные туристы глазели по сторонам, как будто не в силах поверить, что перед ними сокровища тысячелетней Империи — Августеон с портиками, летящий купол Святой Софии с громадным резным крестом, колонна со статуей Юстиниана, грозно простирающего руку к востоку…

Те же, кому билетов не хватило или кто не имел возможности их купить, готовились наблюдать действо на больших экранах, которыми были уставлены Августеон и Форум Константина. Экраны имелись и в других частях Города, а также на малых ипподромах — Мамантовом и Аспаровом, где болельщикам еще легче было представить себя в центре бегов. Словом, вся столица Империи превращалась на время Ипподрома в зрительный зал, где люди сидели, ходили, спорили, покупали еду и напитки у бойких разносчиков, ссорились и держали пари.

Дари и Лари, пробившись через толпу у южных ворот и предъявив билеты, очутились в прохладном каменном коридоре, чьи стены за столетия были до блеска отполированы плечами зрителей. Коридор окончился лестницей, приведшей их на самый верхний ряд скамей, расположенных в изгибе огромной подковы ипподрома. Отсюда не так удобно было рассматривать императорскую ложу, зато конские ворота, откуда появлялись колесницы, находились точно напротив, хоть и довольно далеко. Лучше всего был виден обелиск Константина Порфирородного на Спине, покрытый блестящими бронзовыми пластинами — точь-в-точь такими, какие ободрали с него когда-то крестоносцы.

Лари протянула подруге подзорную трубу.

— Держи, а то всего не увидишь.

Пробегавший мимо служитель, скользнув по Дари опытным взглядом, сунул ей в руку глянцевый листок, исписанный какими-то текстами в несколько колонок.

— Это аккламации, — пояснила Лари, — и гимн. Когда придет время петь, петь должен весь Ипподром! Здорово, правда?

Действительно, на листочке были транскрибированы греческие стихи для всех европейских языков.

Ровно в одиннадцать часов послышался перезвон колоколов, возвещавших об окончании торжественной службы в Святой Софии и о том, что уже скоро император, после легкого завтрака, начнет торжественное шествие по дворцовым переходам.

Колокола еще не смолкли, когда растворились ворота расположенного в полумиле от ипподрома гвардейского манежа, и оттуда под плавные переливы Марша Бессмертных стали вытягиваться эскадроны блестящей конницы. Схоларии были разбиты на подразделения по цвету лошадей — гнедые, белые, рыжие, вороные и соловые. Сюда мечтали попасть служить военнообязанные юноши из самых богатых семей, но доместик схол, зная отношение императора к аристократам, чаще отдавал предпочтение деревенским здоровякам из Каппадокии и Вифинии.

Первый эскадрон сверкал панцирями и шлемами времен римского принципата, второй был обмундирован скромнее, в стиле эпохи войн с арабами, на третьем синели латы времен крестовых походов, четвертый щеголял кирасами, напоминавшими о великой Битве Народов. Всадники последнего эскадрона красовались в подлинных войлочных шляпах времен Последней Европейской Войны. Конники ехали шагом по запруженной народом улице, и далее через Августеон — в ворота ипподрома. Солдаты были веселы и с явным удовольствием ощущали взгляды тысяч глаз. Обычно они несли охранную службу на внешнем контуре Дворца, и большие праздники среди армейских будней были для них праздниками вдвойне. Правда, Синклит давно намекал императору, что дворцовая гвардия, да еще на лошадях, стоит слишком дорого, но сегодня никто бы не усомнился в ее полезности и даже ценности.

Императорские схолы всегда открывали Золотой Ипподром и уже стали частью его легенды. Неспешно обогнув Спину в колонне по трое, они покинули арену, только трубачи спешились и заняли места над главными колесничными воротами. И тогда на беговой дорожке появился последний, шестой эскадрон, где служили юноши из восточных хурритских племен. Все они были на горячих караковых лошадях, в красно-синих развивающихся одеждах и с кривыми саблями. С боевыми криками они пронеслись по ипподрому в бешеном галопе, не соблюдая ни строя, ни порядка. Все как на подбор смуглые курчавые красавцы, они, очевидно, вкладывали всю душу в эту бешеную и прекрасную скачку, но при этом поглядывали по сторонам гордо и вызывающе — дескать, мы еще и не так можем!

Солнце припекало, и по громадным штангам, нависшим над каждым сектором трибун, поползли плотные белые экраны, сразу давшие желанную тень. Еще мгновение, и включились мощные проекторы, готовые транслировать на экраны все происходящее на арене в сильно увеличенном виде. Впрочем, многие зрители все равно запаслись биноклями. А из ворот манежа, тем временем, показалась колесничная процессия. Ведущий актуарий, появившийся на всех экранах, объявил зрителям, что сейчас по арене продефилируют победители прошлых заездов. Актуарий — высокий представительный мужчина с волосами до плеч и в белой парадной тунике — стоял в пустой пока ложе Кафизмы, и камеры сначала были направлены на него, но затем быстро сосредоточились на возницах, проплывавших вдоль трибун под радостный гул толпы. Почти все они были в серебряных наградных касках. Заметны были и каски позолоченные, принадлежавшие обладателям Великого приза. Непривычно смотрелись яркие рекламные наклейки на квадригах — в этом году император, скрепя сердце, впервые разрешил это новшество. Впрочем, больше нигде никакой рекламы видно не было.

Тем временем в ложах стали появляться высокопоставленные гости — важные президенты, министры, благородные короли и принцы угасающих европейских династий, молодые загорелые диктаторы. Актуарий громко и церемонно представлял каждого, а публика приветствовала аплодисментами тех, кто был ей особенно приятен. Некоторые персоны заметно нервничали, не видя перед собой привычной пуленепробиваемой стеклянной стены, но хозяев праздника такие мелочи, очевидно, не беспокоили.

Из отдельного входа появились димархи и виднейшие представители цирковых партий в одеждах своих цветов. Для них специально выделили по ряду скамей на каждой трибуне — красная, синяя, зеленая и белая полосы раскрасили людской муравейник длинными мазками.

— Почему их не посадят всех вместе? — спросила удивленная Дари.

— Это правило такое, еще с шестнадцатого века, — ответила Лари. — Тогда была большая драка, целое побоище после бегов, и с тех пор их не сажают большими группами.

— Ой, да неужели эти старички и толстячки могут драться?

— Ну, конечно, нет! — Лари рассмеялась. — Я же говорю, традиция! И потом, так красивее.

В этот момент раздался рев труб, и на плоской крыше Кафизмы появилась знаменная группа. Восемь подтянутых схолариев в парадных мундирах и с винтовками за плечами вынесли императорский штандарт и несколькими четкими движениями подняли его на флагшток. Весь ипподром уже был на ногах.

Гимн Империи был написан в начале девятнадцатого века, оттого в нем было много античной романтики и полностью отсутствовали социальные рефлексии. Это был даже не гимн Империи — к чему Империи гимн? — а гимн консерватизму как здоровому началу. Ну, и дань прежней моде, конечно. Дари несколько раз слышала эту величественную мелодию, но только сейчас осознала, насколько она захватывает человека, стоящего на трибуне ипподрома и вливающего свой голос в многотысячный хор. Музыка текла медленно, с плавными переходами. Она напоминала реку, постепенно набухающую в половодье и выходящую из берегов.

«…Если хранит храбреца щит твой зеркальный, Афина,

Он, обращаясь назад, знает, что ждет впереди…»

Пел, казалось, весь Город. Даже самые легкомысленные гости перестали посмеиваться и, уткнувшись в буклеты, старательно выпевали незнакомые слова.

При звуках гимна в ложе Кафизмы появился император в полном парадном облачении — в золотой далматике, перевитой лентой лора, и царском венце. «Как он выдерживает такой наряд в жару?» — подумалось Дари. Как бы в ответ на ее мысли, Константин опустился на приготовленный для него малый трон, и — единственный из всех — дослушал гимн сидя.

За императором появились августа, принц Кесарий, принцесса Екатерина и несколько избранных, по обычаю, гостей. Ими оказались главы нескольких европейских держав со своими семьями, в том числе президент Итальянской Республики; его сына посадили рядом с принцессой.

Последние строки гимна окончились народным восклицанием, на которое откликнулись старинные пушки босфорских фортов. Им ответили укрепления Пропонтиды, после чего ужасающий грохот раздался сзади, от азиатского берега — это громадный ракетный «Посейдон», маячивший на траверзе Принцевых островов, за неимением больших орудий, выпустил в воздух четыре очереди из светящихся шаров, ослепительных даже при ярком солнечном свете — белых, красных, синих и зеленых.

Тем временем, началась жеребьевка. Рыжий человек в красном одеянии поднял над головой большую чашу, наполненную белыми шариками, и подошел к принцессе. Та удивилась и что-то пробормотала. Потом стала по одному вынимать шарики и опускать их в поданный ей высокий и узкий стакан. Когда двенадцать шариков уместились в нем стопкой один над другим, рыжий, поклонившись, отошел от ее высочества и поставил стакан на столик. Миг — и шарики вспыхнули фиолетовым светом, отчего на них ясно стали видны крупные римские цифры.

— Первые три забега! — громко провозгласил мужчина, вынимая шарики один за другим. — Синие: Александр Муселе, первая дорожка! Зеленые: Михаил Нотарас, вторая дорожка! Красные: Василий Феотоки, третья дорожка! Белые: Георгий Митропулос, четвертая дорожка!

Трибуны взорвались восторженными криками, причем больше всего, как показалось Дари, горячились красные.

— Он может подойти к каждому из высоких гостей, — объясняла Лари. — Никто не знает заранее, кому придется выбирать шары!

Со второй чашей рыжий подошел к Луиджи. Тот смутился еще больше, чем принцесса, заметно покраснел и даже беспомощно покосился в сторону. Однако протянул руку и стал один за другим опускать в стакан шарики с невидимыми номерами.

Из ворот манежа, тем временем показались одна за другой, колесницы первой четверки участников соревнований. Проезжая по улице к воротам Ипподрома, возницы успевали перекинуться парой слов со стоявшими в толпе друзьями или поймать букетик, брошенный какой-нибудь юной особой. Дальше их ждала яркая площадь, наполненная разодетым народом, флагами, цветами и аппетитными запахами.

Как только колесницы заняла свои места в арке стартовой башни, актуарий взмахнул белым платком. Канат, перегораживавший все четыре проезда, упал, и кони рванулись вперед. Бега начались.

Тяжелые квадриги разогнались не сразу. Видно было, как напряглись лошадиные спины, как сжались возницы, словно желая помочь великолепным животным. Но колесницы быстро набрали нужную скорость и понеслись по каменистым дорожкам колесо к колесу.

— Красиво, да? — воскликнула Лари, взглянув на соседку. — Это настоящие боевые квадриги, не что-нибудь! Такого больше нигде не увидишь! А править сразу четверкой коней это вообще целое искусство!

Дари смотрела на арену во все глаза. Колесницы уже приблизились к сфенде ипподрома, и им нужно было поворачивать. Дари тянуло зажмуриться. Она не представляла, как можно на такой скорости заставить четырех лошадей уклониться в сторону. Казалось, они врежутся в трибуны и на этом все закончится. Она не спускала глаз с Василия. Тот стоял на своей колеснице, напряженно сжимая поводья и смотрел вперед, чуть наклонив голову. Он был сейчас необычайно красив. Ремешок красной каски туго охватывал упрямый подбородок, красный пробковый жилет походил на панцирь. А мощные загорелые руки были, кажется, вылеплены с античной статуи.

«Эх, если б ему еще волосы подлиннее…» — подумала Дари и тут же мысленно усмехнулась: однако, что за мысли ее посещают!

Между тем белый возница стал немного притормаживать, зеленый шел с ним вровень, а синий, кажется, увеличил скорость — по крайней дорожке ему было удобнее всех поворачивать, но и путь предстояло пробежать больший, чем другим. Но всеобщее внимание захватил Василий: он вдруг резко рванулся вперед и, обогнав синего и зеленого, занял короткую первую дорожку! Трибуны взорвались криками и свистом.

— Ну ничего себе! — Лари всплеснула руками. — На первом же круге! Он или очень уверен в себе, или еще совсем неопытный. Ему же семь кругов нужно сделать, а он сразу так гонит коней!

— Семь кругов?! — изумилась Дари.

— Ну да, конечно! И потом, по первой дорожке тяжелее огибать Спину!

— Я думаю, он справится, — пробормотала Дари, глядя вслед удаляющимся теперь запряжкам.

А те понемногу выстроились в цепочку, которая медленно удлинялась. Дари почти физически чувствовала, как вибрирует арена под копытами шестнадцати лошадей, как колеса стирают в пыль мелкие камешки. На поворотах Василий сильно отклонялся влево, закладывая на своей квадриге крутые виражи. Казалось, он вот-вот чиркнет каской по каменному полукругу. Пока никто не мог его обогнать.

— Это ужасно опасно, ужасно! — горячилась Лари. — Сколько возниц погибло на этих поворотах!.. Но сейчас они должны беречь силы до последнего круга.

— Беречь? Как беречь? Им же нужно скорее прийти к финишу?

— В этом-то и загвоздка! С какой скоростью идти, кого обгонять и когда, и как не расшибиться при этом. Это очень сложно, тут думать надо!

«Ну да, это нам отсюда хорошо думать, когда всё видно, — пронеслось в голове у Дари. — А каково там, на колеснице, когда нужно и править, и спиной чувствовать противников?!»

Трибуны ревели. Впереди шел Феотоки, и сразу за ним — Нотарас. Синие и белые заметно отстали. Иногда от непривычного шума Дари даже казалось, что наступила глубокая тишина, и тогда запряжки казались ей диковинными жуками, медленно ползущими по песку.

Василий выиграл первый забег! На финишной прямой Нотарас попытался обойти соперника, но с его коней уже летела пена, и колесница зеленых пришла к финишу второй, опоздав на пять секунд. Зрители чествовали победителя древним приветствием, которое возглашалось на ипподроме уже много столетий:

— Прекрасно прибыл, несравненный возница!

Во втором заезде Нотарас, переменив коней, попробовал повторить трюк Феотоки, но, видимо, занервничал, ошибся и снова отстал. Третий заезд тоже выиграли красные. Трибуны кипели. Дари и Лари, забыв про всё на свете, кричали и прыгали от восторга, когда Феотоки в третий раз оборвал финишную ленточку. Болельщики синих, зеленых и белых были явно разочарованы. Особенно те, кто ставил на Нотараса!

* * *

Григорий никогда еще не видел таких напряженных и неожиданных состязаний. Шутка ли — появляется никому не известный юноша, и путает карты всему Ипподрому! Похоже, на этой волне поднимется и второй возница красных! Начался шестой заезд, и трибуны снова взорвались криком. Зрители махали синими, зелеными, красными или белыми флажками, некоторые держали полотнища с ободряющими призывами, пускали в небо разноцветные шары. В ряду выше болельщики орали басом и топали ногами; Григория это несколько раздражало, но Елизавета не замечала ничего вокруг — она была вне себя от возбуждения: стало ясно, что Феотоки имел шансы стать не только финалистом первого дня, но, если продолжит в таком же духе, получить и Великий приз Ипподрома. К тому же Лизи с братом впервые в жизни сидели на таких отличных местах.

— Вот видишь? Видишь?! — повторяла Лизи. — Я тебе говорила, на кого ставить, а ты все: «Нотарас, Нотарас!» Вот тебе и Нотарас! Я уже выиграла кучу денег, а ты что?

— Деньги это хорошо, конечно, но ведь ты хочешь получить возницу, а это совсем другое дело, — ехидно заметил Григорий. — Если он выиграет седьмой заезд, то сегодня будет во Дворце, и я зуб даю — принцесса его окрутит! Она ему хлопала и кричала не хуже, чем ты, и красотка она ух, какая!

В отличие от сестры, во время забегов с участием Василия почти не отрывавшей глаз от колесниц, Григорий, когда на экранах появлялась императорская ложа, наблюдал за принцессой и заметил, как бурно она ликовала, видя победы Феотоки. Лизи пропустила мимо ушей колкую реплику брата. Конечно, ее немного беспокоил возможный визит Василия во Дворец, но она была уверена, что у принцессы даже при всем желании не получится с возницей ничего серьезного — родители не дадут!

В шестом забеге выиграл возница белых, а это означало, что в седьмом будут участвовать он, Феотоки и выигравший четвертый и пятый заезды возница синих из второй четверки, а двум зеленым кинут жребий — никто из них не выиграл в этот день ни в одном заезде. «Какой облом для Нотараса! — подумала Лизи. — На него точно многие ставили, а он теперь Великого приза не получит… Если, конечно, ему сейчас не выпадет жребий и он не обойдет Василя в седьмом… Нет, Василь должен выиграть! Ну же, Василь, давай, я в тебя верю!»

— Ну что, пойдем промнемся? — спросил Григорий. — Или ты опять будешь на акробатов пялиться?

— Ну, я бы поглядела, а что? Тебе разве не нравятся они? Такие прикольные! А ты какой-то прямо неугомонный! Вроде на работе целый день на ногах, так посидел бы вот, отдохнул!

— Ты на работе сидишь сиднем, а вот же, не хочешь гулять. Уж кто как привык… Я долго сидеть не могу! А отдыхать надо лежа. — Григорий встал. — Ладно, я пошел, а ты сиди, раз так. Принести тебе мороженого? Или сок?

— Давай, всего неси! Гранатовый сок и фисташковое мороженое, граммов двести… А после бегов мы с тобой загуляем, я же выиграю! — Она засмеялась. — Ну, иди, иди. — И Лизи, взяв бинокль, навела его на императорскую ложу, хотя с такого расстояния в деталях разглядеть происходящее там все равно было невозможно.

В кофейнях, расположенных под трибунами ипподрома, стоял дикий гвалт. Когда Григорий зашел в одно из этих заведений, ему показалось, что он попал внутрь орущей стаи ворон.

— Откуда он взялся, этот Феотоки, черт бы его побрал?! — вопили проигравшие.

— Богородица ниспослала нам на утешение!¹ — ехидничали сделавшие ставку на Василия.

Последних, впрочем, было немного, и в основном это оказались люди случайные: большинство «профессиональных» болельщиков ставили на Нотараса или на Мелетия Ставроса, возницу синих из второй четверки.

— Ведь, правда же, правда это возмутительно? — вдруг бросился к Григорию какой-то краснолицый толстяк. — Скажите, молодой человек!

— Э-э, — протянул ошарашенный Григорий, осторожно пытаясь высвободиться из объятий нежданного собеседника, который обеими руками крепко схватил его за плечи. — Что именно вы считаете возмутительным?

— Ну, как же! — брызгая слюной ему в лицо, крикнул толстяк. — Этот Феотоки! Почему нас не предупредили о его способностях?

— Да кто тебя будет предупреждать, Пончик? — насмешливо отозвался высокий поджарый мужчина лет пятидесяти с массивным носом и длинным подбородком. — Ты что, спятил совсем от горя? Бега на то и бега, чтобы никто не знал будущего призера, иначе какой интерес? Ну, чего ты пристал к юноше? Отпусти его!

Толстяк с плаксивым вздохом выпустил Григория так же внезапно, как схватил. Молодой человек едва не отлетел назад и, облегченно вздохнув, поскорее пробрался к стойке, чтобы купить мороженое и ретироваться. Конечно, работая в «Мега-Никсе», он насмотрелся на всякую публику, но такое количество чрезмерно возбужденных фанатов, собранных в одном месте, его напрягало. «Хорошо, что здесь, по крайней мере, не продают спиртного!» — подумал он. Купив угощение для сестры и взяв себе двойную порцию шоколадного мороженого, он направился к выходу и вдруг остановился, словно запнувшись. В дверях кофейни стояла миниатюрная худенькая девушка в синем платье строгого покроя, длиной чуть выше щиколоток и с короткими рукавами; из-под копны огненно-рыжих волос испуганно смотрели большие светло-серые глаза. Очевидно, девушка тоже пришла купить что-нибудь перекусить, но царившая в кофейне атмосфера способна была обескуражить и не такое трепетное создание. Растерянный взгляд девушки остановился на Григории, она вдруг улыбнулась и быстро подошла к нему.

— Простите пожалуйста, вы не могли бы мне помочь? Я хотела купить мороженого себе и подруге, но тут такая толпа, все кричат еще хуже, чем на бегах… Вы тут, кажется, самый нормальный из всех! — Она рассмеялась. — Может, вы побудете со мной, пока я тут покупаю? А то мне немного боязно здесь одной…

— Да, конечно, пожалуйста, госпожа, — Григорий неожиданно для самого себя, заговорил галантным тоном официанта «Мега-Никса».

— Ну, какая я вам госпожа? — Девушка опять засмеялась. — Я просто Лари!

— Лари?

— Ну, Илария, но лучше зовите меня Лари, ага?

— Ага, — заулыбался молодой человек. — Очень приятно! А меня зовут Григорий… то есть можно просто Грига.

— Рада познакомиться! Как хорошо, что вы тут оказались, а то я уж подумала, не бежать ли мне отсюда!

Она смеялась, показывая белые зубы, и веснушки на ее лице тоже словно смеялись вместе с ней. Григорий заметил, что она совсем не накрашена и у нее удивительно белая и нежная кожа.

— Какое вы любите мороженое? — спросил он, когда они подошли к витрине, где пестрели всеми цветами радуги ванночки с холодным лакомством.

— О, я всякое люблю! Только мятное и ванильное не очень… Но сейчас я возьму разного! — Она достала из маленькой черной сумочки кошелек и обратилась к продавцу. — Будьте добры, два мороженых, шарики все разные… В одно кофейный, малиновый, лимонный и дынный, а в другое…

Григорий смотрел на нее и думал: «Какая интересная девушка! Такая веселая… и такая рыжая! Лари. Илария и значит „веселье“ — какое подходящее имя! Всё время смеется… Какие у нее рыжие волосы! Такие яркие…»

— Большое вам спасибо! — улыбаясь, сказала Лари, когда они вышли из кофейни. — Благодаря вам мы с Дари не остались без мороженого! Дари это моя подруга, — пояснила она. — Мне хочется ее угостить получше, она наша гостья, из Сибири.

— То есть прямо из Сибирского царства? — удивился Григорий.

— Да, из Хабаровска. Мне нужно ее веселить, а то она жила там, где все ходят мрачные… наверное от холода! Зимой бывает ниже тридцати, представьте! Вот ужас, я бы там умерла, наверное! Не люблю холод! Ой, но я, наверное, задерживаю вас? У вас уже мороженое тает! Или, может, нам по пути? Мне в тридцать второй сектор, двадцать пятый ряд.

— Неужели? Я там же в двадцать первом с сестрой сижу.

— О, почти рядом! Тогда пойдемте! У вас тоже билеты на все заезды?

— Да, сестре подарил один знакомый.

— Надо же, какое совпадение! Нам тоже по знакомству билеты достались. Я давно уже не была на Ипподроме, но тут почти всё по-старому, так приятно! А вы часто тут бываете?

— Тут нет, но я в Мамантовом бываю очень часто. Люблю бега! В детстве я даже сам хотел стать возницей.

— А почему не стали?

— Отчим был против. — Григорий чуть нахмурился. — Он был страшный самодур, даже бил нас с сестрой, особенно когда мама уже болела…

Тут он запнулся, удивившись про себя, как это он вдруг сходу рассказал этой незнакомке такие подробности про свою семью, какие редко говорил даже тем девушкам, с которыми крутил романы.

— Какой ужас! — сочувственно воскликнула Лари. — А что потом?

— Потом мама умерла, отчима мы выставили, но уже стало не до скачек — надо было зарабатывать на жизнь. Лизи, моя сестра, еще училась в школе.

— Понятно. — Девушка вздохнула. — А где вы работаете?

— В «Мега-Никсе», — чуть смущенно ответил молодой человек.

Григорий не стыдился своей работы, но сейчас ему почему-то стало немного досадно, что нельзя назвать перед этой девушкой более «интеллигентное» место. Илария, однако, даже обрадовалась:

— О, здорово! У «Повелителя рыб»! Я так люблю мегу! Ставридки! М-м! — Она даже облизнулась. — А самого Никоса вы видели?

— Только однажды издали. — Григорий заулыбался, обрадованный таким детским восхищением перед местом его работы. — Он приезжал, когда наш филиал отмечал пятилетие. Так что вот, возницей я не стал, только слежу за чужими бегами. Мне нравится бывать в Мамантовом, там больше начинающие тренируются, интересно наблюдать, загадывать, кто выйдет в люди, а кто нет…

— Да, понятно! А я там была всего раз, давно. А вот здесь бывала часто, когда в школе училась. А сейчас некогда стало, Университет и вообще… серьезная жизнь!

— У вас — серьезная? — недоверчиво спросил Григорий, повернувшись к ней.

Их глаза встретились, и Григорий заметил, что вокруг зрачков ее серых глаз точно вспышкой разбросаны лучики золотисто-карих искорок. Лари вдруг смутилась.

— Ну, я несерьезная, да. — Она быстро опустила взгляд. — Но я пытаюсь… пробую стать серьезней… Такая жизнь, мне в ней многое нравится, но… не знаю, хватит ли духу…

— Какая же «такая»?

От этого вопроса Лари почему-то пришла в замешательство, даже немного покраснела.

— Ну, понимаете… Нет, это так сразу не объяснить… Ой, у вас совсем мороженое растаяло! Идите скорей, а то сестра вас изругает! — Лари засмеялась. — А я вот уже и пришла, у нас места с той стороны, так что я по верху пройду. Спасибо вам! До свидания!

Григорий проводил ее глазами и спустился к своему ряду. Елизавета недовольно надулась на вафельную трубочку с потерявшими форму светло-зелеными шариками:

— А чего такое растаявшее?

— Да так… — Григорий на мгновение замялся. — На меня там мужик один набросился, едва убежал от него!

— То есть как? — удивилась Лизи.

— Да там знаешь, что творится? Все орут, как галки, ругаются, друг друга за грудки хватают. Твой любимец всех подставил! Мало кто ставил на него, вот теперь все проиграли и возмущаются.

— А-а! Правда? Ну, прикольно! Расскажу непременно Василю при встрече, какой он произвел фурор! Ничего, всё равно вкусное, даже и растаявшее… Люблю фисташковое! А ты чего не ешь? Сейчас совсем вода будет! Что ты вертишься вообще?

Григорий уже два раза обернулся назад, пытаясь высмотреть, где сидит Лари.

— Так, ничего. — Он рассеянно взглянул на сцену, где акробаты выделывали разные трюки на лошадях, и принялся за свое мороженое.

Говорить сестре о знакомстве с Иларией ему не хотелось: он знал, что Лизи начнет подсмеиваться над его донжуанским нравом и строить предположения, на сколько дней хватит у него пыла удержать в памяти очередную прекрасную даму. Обычно он реагировал на подобные шутки беззлобно, но сейчас мысль о том, что Лизи может сострить подобным же образом насчет него и Иларии, отчего-то была Григорию неприятна.

* * *

Евдокия приняла бодрящую ванну и немного посидела на примыкавшей к покоям террасе, прогретой августовским солнцем, наслаждаясь ароматами роз и мирта. Скоро уже надо было идти к парикмахеру делать прическу для бала, но сначала августа хотела поговорить с мужем о Катерине. На скачках принцесса нарочито показала «Городу и миру», что неравнодушна к успехам нового возницы и совсем не желает общаться с юным Враччи. Это было не слишком осторожно, ведь за императорской ложей наблюдали тысячи глаз, как журналистов, так и простых болельщиков. Луиджи явно обескуражен, а у старшего Враччи, похоже, прибавилось скепсиса относительно затеи его августейшего друга. Молодой Враччи, конечно, красив, но теперь, пообщавшись с ним и понаблюдав за ним во время бегов, императрица составила о нем свое мнение и считала, что восторги мужа по поводу возможного жениха для дочери преждевременны. Разумеется, позволять ей бегать за возницами нельзя, но и принуждать ее вместо этого общаться с юношей, который ей не нравится… Зачем это нужно?!

«Где же Конста?» — с нетерпением подумала августа, поднимаясь с кресла.

— А, ты здесь! — раздался за спиной голос мужа.

Император стоял в дверях на террасу.

— Наконец-то! Я хотела поговорить с тобой о Катерине.

— Что ж, давай поговорим.

Константин опустился в раскладное кресло и с наслаждением вытянул ноги. Императрица подошла к огромной напольной вазе с геранью и стала задумчиво теребить листочки.

— Послушай, ну зачем тебе всё это нужно? — начала она. — Посмотри, ведь она его совершенно демонстративно избегает, этого твоего итальянца! Он ей явно не нравится!

— Пока я вижу только подростковое стремление всему противоречить. — Император чуть скривил губы. — Ничего осознанного. Наверное, зря мы так с самого начала на нее насели — неизящно получилось.

— Хорошо, пусть подростковое. Она и правда еще подросток, пятнадцать лет! Неужели ты думаешь, что это очень хорошо, если мы будем ломать ее волю? Из-за какой-то квадриги, в конечном итоге…

— Это не «какая-то» квадрига, а наша квадрига работы Лисиппа. — Константин значительно поднял указательный палец.

— Да хоть Хрисиппа! — Императрица начала сердиться, чувствуя, что муж ее не понимает. — При чем здесь наша девочка? Зачем принуждать ее к каким-то отношениям?

— Не к отношениям, упаси Боже, а только лишь к знакомству для начала. Ты же вот не жалеешь, я надеюсь, о том, что когда-то приехала сюда на выборы невесты? Ведь тогда тоже было сначала решение родителей!

Августа невольно смешалась.

— Да, но…

— Что же «но»? Сначала знакомство, потом отношения, если, конечно, всё пойдет, как надо. Разве у нас с тобой это было не так?

— Ну, не сердись.

— Да я нисколечко не сержусь, о чем ты? — Император поднял бровь.

— Тогда скажи, что ты все-таки в нем нашел, в этом Враччи? Конечно он красив как Аполлон, но манеры… В ложе он смахивал со лба пот так, будто он погонщик волов где-нибудь в Кампании!

— Ну, дорогая моя, в Эфесе ведь тоже не было спецкурса по хорошим манерам! Разве это не наживное дело?

— Наживное для живых людей, но твой Луиджи… Он какой-то замедленный, обстоятельный, словно и не итальянец, и не южанин вообще!

— Ты преувеличиваешь! Не видала ты замедленных! Я тебя нарочно познакомлю. — Константин подмигнул.

— Хорошо, не замедленный, но робкий. Разве ты не видел, как он быстро взглядывает на Катерину исподлобья и тут же отводит глаза? Да она его засмеет, если только они начнут общаться поближе!

— Видишь ли, моя несравненная августа, — неторопливо начал император после небольшой паузы, слегка потянувшись, — в Луиджи есть совершенно незаменимое в наше время качество. Он деликатен. Так деликатен даже с близкими людьми, как мало кто вообще сейчас может быть. Ведь долгое общение, дружба, особенно любовь стирают эту грань. Человеку кажется, что он уже имеет полное право на жизнь другого, его эмоции, свободное время… На некоторых людей, особенно творческих, это действует убийственно. Вот в этом мальчике такого нет. Видела бы ты, как он общается с сестрой! Выросли вместе, и дрались, и ругались, но он с ней, несмотря ни на что — сама вежливость, сама предупредительность!

— Но послушай, — тут августа опустилась на соседнее кресло и бессильно уронила руки на колени, — какое творчество?! О чем ты? Девочка увлекается химией, ей не о женихах надо думать, а о науке, об ученых степенях, о карьере! Ведь мы столько в нее вложили, и у кого еще столько возможностей? А тут пойдут семейные заботы, дети…

— Вот-вот, прекрасно, замечательно, — проговорил император иронично. — И ты мне будешь говорить, что это я пытаюсь вмешиваться в жизнь дочери? Давай забудем навсегда о том, что мы в нее вложили, чего мы от нее ждем или можем ждать! Она, хоть и подросток, но уже вполне взрослый человек, ей самой решать. Мы можем ей что-то предлагать, преподнести любую возможность, да еще на золотом подносе, посыпанную розами и сахарной пудрой. Но выбор не за нами и… не должен быть за нами. Неужели это нужно доказывать?

— Наверное, ты прав. — Императрица вздохнула. — Я замечталась… Но всё же что будет, если они с Враччи друг другу в итоге понравятся? Катерина еще такая маленькая…

— В этом Городе, наполненном писателями, учеными и смазливыми возницами, византийской принцессе лучше быть замужем. Особенно если муж хорош и умен.

— Возницами? — Евдокия нахмурилась. — Тебе что-то известно?

— Мне известно всё, что нужно, не беспокойся. Пока ничего серьезного.

— А ты думаешь, может быть серьезное?

— Конечно! — Константин расхохотался. — Ведь это твоя дочь, не забывай! Ее импульсивности нет предела!

— Но это и твоя дочь, дорогой!

— Именно поэтому я надеюсь, что она хотя бы не побежит среди ночи к малознакомому мужчине. — Тут император хитро подмигнул жене.

— Ах ты, негодный! — вскричала та в притворном гневе. — Тебе что-то не нравится, старый ханжа?

Евдокия схватила с соседнего кресла подушку и запустила в голову мужа. Тот ловко поймал ее и отправил обратно. Увернуться августа не успела.

— Твое счастье, что прически еще нет! — Она погрозила пальцем, сдувая с лица растрепанные волосы. — Хорошо, будем считать, что Луиджи выиграл конкурс женихов, но пока ничего об этом не знает. У тебя есть какой-то план насчет дальнейшего?

— Есть.

— Ну, а я попробую поговорить с ней. Так, чисто по-женски… А там уж как решат Мойры.

— Мне вот только сейчас пришла в голову еще одна идея. Я поговорю с Мари.

— Кто это?

— Дочь Никоса, разве ты не помнишь ее?

— Ну, уволь, не могу же я помнить всех!

— Не важно. Это такой прелестный ребенок двадцати лет от роду. Сама лучезарность! Правда, едва ли способна на серьезные чувства, но тем лучше — пусть попробует поиграть с Луиджи. Состроит ему глазки — ей это ничего не стоит. Лишь бы только Катерина заметила!

— Интриган!

— Пустяки. Разве это интриги? Интриг, впрочем, тоже хватает, и еще многие завяжутся сегодня на балу… Но это тебе скучно, я полагаю.

— То есть можно смело делать вывод, что ты будешь всё время в бильярдной?

— Зачем всё время? Африсму и два-три вальса я с тобой станцую. Не обижайся, в этот раз мне, скорее всего, придется быть в зале еще меньше, чем обычно, я действительно должен обсудить кучу всяких вопросов…

Евдокия встала и опять принялась терзать ни в чем не повинную герань.

— Знаешь, мне иногда кажется, что эти твои «вопросы» — как осы: чем больше на них машешь, пытаясь отогнать, тем злее они пристают и кусают. А если на них просто не обращать внимания, они бы сами отлетели… Глупо, да?

— Иногда бывает и так, — рассмеялся Константин, — но всё же редко. В большинстве случаев приходится думать о том, как помочь мирозданию.

— О да, ты на то и поставлен, повелитель вселенной, самодержец-август! — воскликнула Евдокия. — Знаешь, я тут читала одну книгу про Империю в девятом веке, и там мне понравилась фраза про Михаила Третьего: «Он полагал, что дело императора — царствовать, а управлением должны заниматься подходящие для этого люди».

— Хорошо сказано, но осуществимо в полной мере разве что для номинальных европейских монархов! Впрочем, ты же моя половинка, вот и царствуй на балах за двоих, тебе-то управлять не нужно.

Император улыбнулся и, поднявшись, подошел к жене, притянул ее к себе, поцеловал и не отпускал до тех пор, пока не ощутил, что легкий всплеск обиды в ней утих.

«Ну да, на балах Ипподрома я почти всегда царствую за нас обоих, — думала августа, сидя в кресле и наблюдая в зеркале, как парикмахер колдует над ее головой, — а Конста незримо соприсутствует…» Да, какие бы изысканные и порой довольно смелые комплименты ей ни расточали поклонники из ее постоянного окружения, которое она тщательно себе подбирала, они в конечном итоге старались обернуть разговор так, чтобы самым почтительным образом помянуть ее августейшего супруга, точно говоря этим: «Я восхищаюсь вами, боготворю вас, но я понимаю, что вы принадлежите другому и ни в коем случае не посягаю на его владения!» В этой манере чудилось нечто почти сакральное: август как «земной бог» узнает о святотатстве, даже если не присутствует рядом физически, и дерзкое посягательство не останется безнаказанным… Но это стремление обезопасить себя иногда втайне раздражало императрицу: оно слишком напоминало трусость того горе-героя ее юности, увлечение которым, минутное, но едва не возымевшее сокрушительные последствия, Евдокия до сих пор вспоминала с долей досады.

— Вы, как всегда, на высоте, Дионисий! — сказала она, глядя, как парикмахер вдохновенно украшает ее прическу шпильками с бриллиантами, и с удовольствием отмечая, что очередное произведение из ее волос удалось на славу.

— Благодарю, ваше величество! — ответил парикмахер. — Работать с вашими волосами — всегда огромное удовольствие! Я вообще больше люблю причесывать брюнеток. Вот этот блеск, тени, мягкие и таинственные переходы, а бриллианты и жемчуг всегда смотрятся великолепно! С блондинками куда сложнее. А у вас еще такие податливые волосы, просто сказка! Словно пишешь поэму… или роман.

— Разве вы пробовали писать романы? — Августа засмеялась.

— Нет, но мне кажется, что любой человек, делающий что-нибудь по вдохновению, испытывает примерно одни и те же чувства. Знаете, как бы такой полет…

— «Полет совы на крыльях ночи», — пробормотала Евдокия.

— Простите, ваше величество?

— Да нет, ничего, это я вспомнила один роман… Вы любите романы, Дионисий?

— Люблю, но предпочитаю с хорошим концом. — Парикмахер улыбнулся. — Или хотя бы таким… неопределенным, но оставляющим надежду.

— А вы читали романы Феодора Киннама?

— Нет, но я о них слышал. Говорят, хорошие.

— Очень, очень хорошие! Почитайте непременно, я уверена, что вам понравится!

— Хорошо, спасибо за совет, ваше величество! Я непременно постараюсь их прочесть.

Пока парикмахер вносил последние штрихи в свое творение, Евдокия слегка задумалась. Она вдруг осознала, что в ее постоянном окружении все-таки был один человек, который, какие бы комплименты ни говорил ей и как бы много ни развлекал ее веселыми и едкими шутками или занимательными рассказами, никогда не делал, в отличие от других, «реверансов» в сторону ее отсутствующего мужа. И этим человеком был великий ритор Киннам.

* * *

Бал был в разгаре, гости вовсю веселились, а у Мари на душе становилось всё грустнее, несмотря на то, что многие танцы у нее уже разобрали и кавалеры были молодыми людьми из самого высшего света. Но именно это и не нравилось девушке. Она знала: на нее теперь «охотятся» как на богатую невесту, тем более что она еще и красива… ну, по крайней мере, недурна собой. Однако, видно, недостаточно красива и не так умна, чтобы обратить на себя внимание серьезных людей, а не одних искателей выгодной партии: большинство самых умных и красивых мужчин собирала вокруг себя августа — ученых, писателей, поэтов… Там был Феодор Киннам, который поздоровался с Мари и ее отцом, но на этот раз не пригласил девушку на танец; там были знаменитый юморист Афанасий Цец, известный писатель-фантаст Сергий Лукарис, великий доместик генштаба Александр Кавасила, дипломат Евдоким Комнин и многие другие именитые лица. Августа была снова в таком наряде, что у любой женщины при виде него захватывало дух: пурпурный шелк с отливом в синеву; юбка, украшенная легкой драпировкой, как будто незамысловатой, но придававшей платью неповторимый шарм; глубоко вырезанный лиф с прихотливым узором из сверкающих бриллиантов; тончайшие кружевные перчатки в цвет платья на божественной формы руках; обнаженные плечи, покрытые теплым золотистым загаром; бриллиантовые шпильки в темных волосах, синие глаза, блестевшие еще ярче алмазов, и улыбающиеся губы, за поцелуй которых, наверное, не один мужчина продал бы душу дьяволу… Разве с ней можно соперничать?!

Император протанцевал с женой открывавшую бал африсму и следовавший за ним вальс, а потом совсем исчез из зала — видимо, в бильярдную, куда чуть позже ретировался и Омер Никос, заповедав дочери «развлекаться от души». А она рассеянно слушала комплименты очередного кавалера и, косясь в сторону большой ложи, где императрица блистала в окружении своих поклонников, думала: «Нет, я никогда, никогда не выйду замуж ни за кого из этих искателей богатых невест!.. Как это пошло! Интересно, кто из них посмотрел бы на меня тогда, когда я была просто Мириам и жила в Скутари? А теперь и не узнаешь, кто любит тебя саму по себе, а кто — только в приложение к твоим деньгам…»

— Послушайте, Александр, — раздраженно прервала она своего собеседника, — вы мне этот анекдот уже на прошлом балу рассказывали! Неужели за три месяца вы не могли придумать ничего нового? Как это скучно, в самом деле! Предлагаю вам найти даму с более короткой памятью, а мне разрешите вас покинуть! — Мари резко повернулась и, оставив незадачливого кавалера в остолбенении, быстро пошла в противоположный конец зала.

Дворец, где давались торжественные балы, походил на фантастический каменный трилистник. Он был построен в середине роскошного восемнадцатого века. Архитектор, несомненно, вдохновлялся европейскими бальными залами, но сохранил план исторического Триконха, стоявшего на этом месте почти тысячу двести лет назад. Три просторные округлые абсиды завершались резными полукуполами-раковинами, переходившими в общий свод, под которым и совершалось бальное действо. Огромные «лепестки» дворца — высокие полуцилиндры, соединенные наподобие листьев клевера — были разделены на ярусы. В среднем располагались гостевые ложи в два уровня — в том числе ложи императора и императрицы. В боковых помещались оркестры, буфеты, уборные и большая бильярдная. Изрядно помучившись с компоновкой столь сложного помещения, зодчий дал полную свободу фантазии, украсив дворец лепниной, позолотой и витражами. За реконструкцию здания брались уже не однажды, но всякий раз оставляли это занятие, ограничиваясь небольшим ремонтом. А в последние годы доходы от туристов, посещавших Триконх в непраздничное время, вполне оправдывали его содержание.

Ложа августы, как обычно, была наполнена народом, тогда как императорская выглядела пустой. Евдокия восседала в пышном старинном кресле, окруженная целой толпой мужчин. Лучшие умы Империи — а пожалуй, и мира — старались обратить на себя внимание коронованной красавицы, которая, казалось, пребывала на вершине блаженства. Из ложи доносились взрывы смеха, вокруг сновали официанты с подносами. Мари, проходя перед ложей, мысленно скривилась. Чего ожидать от этого сборища и от всех этих бесконечных разговоров? Как вообще Константин позволяет такое вольное обращение? И что хорошего можно подумать об этих умниках, снующих вокруг замужней женщины?

— «Лучше одиночество, чем дурное общество», — пробормотала Мари, подходя к столикам с напитками и фруктами, стоявшим в одной из полукруглых ниш, и вдруг почти нос к носу столкнулась с Панайотисом.

Он стоял в компании Фомы Амиридиса и несколько неодобрительно поглядывал на веселую круговерть. Стратиотис явно чувствовал себя неуютно, но «Синопсис» требовал отчетов о балах, положение обязывало. Журналист крепко держал высокий стакан с апельсиновым соком. Археолог же небрежно поигрывал бокалом, где над томатной толщей явственно угадывалась прозрачная жидкость.

— О, привет всем! — воскликнула Мари. — Веселитесь? А что, — она весело посмотрела на Фому, — внештатникам теперь тоже дают приглашения на бал?

— Конечно! И всегда давали, стоило только попросить!

— Как поживаете, Мария? — вежливо поинтересовался Панайотис.

— Да ничего так. А вы?

Журналист пожал плечами.

— Да вот, как-то… не знаю, что и писать про всё это. Я ведь не любитель таких развлечений. Да и на душе тяжело…

— Так давайте я напишу! — предложила Мари. — Напишу, что было весело и красиво. Я-то как раз любительница, — добавила она и очаровательно улыбнулась.

Фома издал невнятный стон и, неожиданно оживившись, поддержал девушку:

— А и правда, напиши! Это будет здорово — новая струя, новый взгляд. Правда ведь? — обратился он к Панайотису.

— Ну что ж, попробуйте, — солидно согласился тот. — Вдруг у вас и получится? А то я тут, — он беспомощно развел руками, — чужой, совсем чужой!

— Ну, отчего ж вы так грустны? — Мари засмеялась. — Выпейте вина, потанцуйте, послушайте музыку. Познакомьтесь с красивой девушкой, наконец!

— Какая же из красавиц сравнится с вами, Мария? — неожиданно изрек Стратиотис, — Разве что августа?

Мари с Фомой посмотрели на него в изумлении, но каждый по-своему. Мари подумала, что, как бы ей ни льстил ставший вдруг не в меру любезным журналист, именно с августой ей никогда не потягаться — и как же глупо, что она одна на всем балу не может смириться с этим! Амиридис же подумал, что если б он сейчас достал из кармана длинный шарф и начал, виток за витком, сдавливать им шею добродушного великана, тот, наверное, долго смотрел бы на него молча и удивленно, постепенно наливаясь кровью. Впрочем, Фома отогнал видение прежде, чем его воображаемый соперник, захрипев, свалился на пол.

— Э… — начал Фома.

— Да-да, — отозвался Панайотис, — ощущение какой-то безысходной бездуховности. Как будто тебя душат. И куда-то пропадают идеалы. Скрываются во мраке…

— В чем же они заключаются? — осторожно полюбопытствовала девушка.

— А вот вы почитайте «Добротолюбие», больше я вам сейчас ничего не могу сказать. Просто почитайте, а потом спрашивайте.

— Ну, дружок, не можем же мы все начать жить по «Добротолюбию»! — возразил Фома.

— Это почему же?

— Да потому что оно, как говорит один мой знакомый ученый, всего лишь сборник советов, а не всеобщий закон! — ответил Амиридис.

— Ну конечно, всеобщий закон у нас только один — Всемирная Энергетическая Хартия!

— О небо, ты опять про свою нефть! — вскричал археолог и закрыл руками уши.

Содержимое бокала при этом едва не разлилось, и Фома поспешил допить коктейль.

— Забудьте, забудьте о ней немедленно! — со смехом воскликнула Мари.

— Нет, друзья мои, не могу, — печально промолвил Панайотис. — Это же не просто нефть, это, можно сказать, символ! Питательная среда для апостасии — жидкая, черная и маслянистая… Это бензин, противные выхлопы, всякие полимеры, искусственные краски, фальшивые ткани… Фальшивые чувства, фальшивое веселье, за которое нам Евангелием обещано горе! Вон, посмотрите туда, — он махнул рукой в сторону танцующих, — почти все они одеты в сделанное из нефти. И, заметьте, одеты по большей части весьма нескромно и производят нескромные телодвижения…

— Вы ошибаетесь! — выдохнула Мари.

— Да, конечно, ты прав! — воскликнул Фома. — Гораздо правильнее было бы, если бы здесь шаркали деревянными башмаками такие стройные ряды монахов и монашек в серых дерюгах.

— Но друг друга бы не касались, а только издали махали руками и шептали «прости-прощай», — поддержала его девушка.

Стратиотис нахмурился.

— Монахам не положено танцевать, что вы! Согласно толкованию на правило…

Но номера правила он сообщить не успел, поскольку был прерван вежливым голосом незаметно подошедшего препозита:

— Госпожа Мария Нику? Августейший приглашает вас пройти в его ложу.

Сотрудники «Синопсиса» переглянулись.

— Ишь ты! — пробормотал Фома.

Сердце Мари упало до самого пола, а потом подскочило вверх, точно на резиночке, и бешено забилось. Уходя, она услышала громкий умоляющий шепот Панайотиса:

— Обязательно возьмите интервью для следующего номера…

Император сидел на мягком диванчике в глубине ложи и сразу предложил Мари сесть рядом.

— Здравствуй, девочка. Прости, что оторвал от веселий, — сказал он, глядя на раскрасневшиеся щеки Мари. — Танцевала?

Девушка кивнула. В своей жизни она всего пару раз оказывалась наедине с августейшим, и всегда во время интервью, в почти официальной обстановке. Но для чего ее позвали теперь?

— Мари, у меня к тебе просьба. Ты знаешь, как выглядит Луиджи Враччи? Пожалуйста, пригласи его сегодня на белый вальс и потанцуй с ним. Вообще, постарайся провести с ним побольше времени. Это сложная история, я не буду вдаваться в подробности. Просто помоги нам, хорошо?

— Хорошо, — ответила Мари упавшим голосом. — А когда же будет этот белый танец?

— После перерыва, вслед за Венским вальсом. Ты просто окажись возле него к этому моменту, поговори о чем-нибудь. Сможешь? Ну, тогда беги, не буду задерживать. Да, прости, если отрываю от приятного общества.

Девушка встала с дивана, поклонилась и метнулась к двери, но Константин окликнул ее:

— Мари! — Ему померещилось что-то странное в ее лице и взгляде. — У тебя всё в порядке?

— Да-да, конечно, ваше величество, я всё исполню, — беззаботно пролепетала она и вышла.

Когда она вернулась в компанию Фомы и Панайотиса, лицо археолога озарилось радостью, а журналист с удивлением спросил:

— Как, Мария, вы уже вернулись? Так быстро? Неужели вы уже успели взять интервью у августейшего?

— О, да! Он мне сказал всё, что только мог! — саркастически изрекла Мари. — Но мог он немногое.

При последних словах лицо Фомы заметно вытянулось, но Панайотис не заметил никакого подвоха и сокрушенно вздохнул:

— Как это печально! А я, признаться, уже понадеялся на этот материал…

— Так в чем же дело? — отозвалась девушка. — Пойдите тогда сами и возьмите у него интервью! Может быть, с вами он будет поразговорчивей. А мне сейчас недосуг, я должна выполнить одно важное государственное поручение его величества.

С этими словами она одарила друзей кислой улыбкой и исчезла среди гостей. Стратиотис еще не успел отреагировать на слова Мари, как Амиридис поглядел на часы и пробормотал:

— Прости, Пан, я тоже должен тебя покинуть, у меня назначена одна важная встреча. — С этими словами он удалился в направлении столиков, сервированных более крепкими напитками, нежели соки и коктейли.

Стратиотис грустно поглядел вслед Фоме и побрел в противоположном направлении.

Между тем Мари кружила по залу в поисках юного Враччи и всё больше раздражалась. Она давно не переживала такого сильного разочарования и злилась на императора. «Он обращается со мной как с маленькой девочкой! А я ведь давно уже выросла… Но где мне найти этого итальянца? И почему вообще я должна проводить с ним время? У меня многие танцы уже заняты, а я должна вешаться на шею этому Враччи, когда он, может, и вовсе не захочет со мной общаться? Стоит ли мне вообще этим заниматься? Почему я должна решать чьи-то проблемы? До моих проблем, например, никому нет дела! Если б у него было сердце, он бы никогда не говорил со мной так холодно, таким деловым тоном! Наверное, считает, что, раз он император, все должны бежать сломя голову и исполнять любые его прихоти…»

Она так растравила себя этими мыслями, что решила ради успокоения нервов чего-нибудь выпить и направилась в левую абсиду, где, к своему изумлению, наткнулась на Фому в компании того самого молодого человека, которого ей полагалось найти. Они оживленно беседовали по-итальянски, благо Амиридис никогда не упускал случая продемонстрировать знание доброй половины европейских языков. Мари итальянского не знала, и мысль об этом еще больше раздосадовала ее. «Вот интересно, как же я буду с ним общаться? — подумала она. — Не заговорить ли с ним по-турецки? Не поймет — его проблемы! А я потом скажу августейшему, что не смогла выполнить его задание, поскольку он не дал мне переводчика!» Но тут Фома заметил ее и радостно воскликнул:

— Мари! Как чудесно, что ты здесь оказалась! Надеюсь, ты уже выполнила свое секретное задание и составишь нам компанию! Познакомься пожалуйста: Луиджи Враччи, мой хороший друг, он тоже занимается археологией. Луиджи, знакомься: Мария Нику, моя коллега по «Синопсису».

Глаза Фомы подозрительно сильно блестели, и судя по смелости, с какой он обращался к Мари, археолог уже изрядно подогрел свой темперамент. Луиджи галантно поклонился девушке и, к ее немалому удивлению, произнес на вполне сносном греческом языке:

— Очень рад с вами познакомиться, Мария! Вы поистине пришли украсить наше общество! Это платье вам очень идет!

Мари порозовела от удовольствия и ответила:

— Благодарю вас, Луиджи! Мне тоже очень приятно. — И она кокетливо улыбнулась итальянцу.

Фома тут же помрачнел и, кажется, даже немного протрезвел. Луиджи, однако, не обратил на улыбку новой знакомой никакого внимания, но внезапно чуть нахмурился, и его темные глаза гневно сверкнули. Проследив направление его взгляда, девушка увидела принцессу, которая, весело смеясь, разговаривала с элегантным молодым человеком и в этот момент как раз что-то записала в свою бальную книжку — очевидно, принимала приглашение на танец. «Ах, вот оно что! — подумала Мари. — Уж не хочет ли император с моей помощью отвлечь этого Луиджи от принцессы? Какое чудовищное лицемерие! Надо, наверное, еще сказать спасибо, что он не послал меня к кому-нибудь из поклонников августы! А может, ему и дела нет до того, кто там развлекает его жену? Похоже на то! Разве мой папа позволил бы маме так себя вести, даже если б они были христианами?!» Вероятно, Мари бы и дальше погружалась в злые мысли, но тут магистр оффиций объявил Босфорский вальс, и девушка, вздрогнув, растерянно посмотрела на своих собеседников: она вспомнила, что на этот танец ее никто не пригласил.

— Ой, — сказал Луиджи, — прошу прощения, но я должен идти к своей даме. Было очень приятно! — И, поклонившись, он быстро пошел прочь.

«И с этим мужланом я должна провести остаток вечера?! — подумала Мари. — Кажется, меня принимают за дурочку…»

— А ты разве не приглашена на этот танец, Мари? — с надеждой спросил Фома. — Осмелюсь ли я пригласить тебя?

— Конечно, Фома, — Мари обворожительно улыбнулась, — если только ты не будешь наступать мне на ноги!

— Э… Я попытаюсь, — смущенно пробормотал археолог.

* * *

Покинутый друзьями, Стратиотис добрался до столика с соками, вяло раздумывая о том, что и Мари тоже вполне могла бы родить ему парочку румяных карапузов. Опустошив до половины стакан свежевыжатого апельсинового сока, он погрузился в мысли о несостоявшемся интервью с императором: увы, без него следующий номер «Синопсиса» уже безнадежно испорчен!.. Размышления журналиста прервал громкий и несколько визгливый женский голос, который сказал по-немецки:

— Дорогой, ты опять тут нашел этот мерзкий скифский напиток?

Панайотис повернулся и увидел возле соседнего столика странную пару: высокого худого рыжего мужчину лет пятидесяти, с пышными бакенбардами и скептически опущенными уголками тонких бледных губ, в котором журналист узнал канцлера Германского Королевства Генриха Меркеля, и гренадерского роста чрезвычайно дородную даму с круглым румяным лицом и прической, напоминавшей о взбитых сливках, — это была супруга канцлера Ангела. Канцлер держал в одной руке рюмку с прозрачной, как слеза, жидкостью, а в другой — вилку с нацепленным соленым рыжиком.

— Ах, дорогая, ты, право, заблуждаешься, — невозмутимо ответил господин Меркель, — эта штука куда полезней шнапса! К тому же ты должна меня извинить: я так скучал по тебе, мой ангел! Но надеюсь, ты хорошо потанцевала?

Стратиотис живо представил себе соответствующую картину и поспешил проглотить остатки сока. Он подумал, что этот «ангел» в бальном зале наверняка должен напоминать пустившуюся в пляс колонну Юстиниана.

— Ох, дорогой, — отозвалась между тем госпожа Меркель, — разве здешние мужчины умеют танцевать? Мне целых два раза наступили на ногу! Правда, я, кажется, не осталась в долгу…

«Какое счастье — не быть танцором!» — подумал господин Меркель и сказал:

— Современные люди слишком торопятся, особенно здесь, в этой стране бурных страстей и спонтанно принимаемых решений…

Стратиотис навострил уши и подумал: «Как хорошо, что я знаю немецкий!»

— Но говорят, тут попадаются и весьма отменные кавалеры, — добавил канцлер, отправляя в рот рыжик.

— О нет, уволь, дорогой! — воскликнула госпожа Меркель. — Я тут такое узнала о здешних плясунах, что теперь просто не чувствую себя в безопасности!

«Разве что набоб Индии подарил императору вальсирующего слона?» — подумал господин Меркель и постарался изобразить на своем лице беспокойство:

— Неужели всё так ужасно, дорогая?

— Ты просто не представляешь! — Госпожа Меркель перешла на шепот, но такой возбужденный, что Панайотис всё прекрасно слышал. — Анна Тулиату, директор «Амфоры», рассказала мне совершенно ужасные вещи про ректора Афинской Академии! Оказывается он донжуан, каких поискать: у него были внебрачные связи даже при живой жене! А уж о том, как он гулял после ее смерти, можно написать целую книгу! Всё это происходило буквально на глазах у Анны! Она сама едва не стала жертвой необузданных страстей этого ловеласа! Представляешь, какой ужас? Как только император мог допустить подобного человека до такого ответственного поста? Какой пример он подает там юношеству и своим коллегам?! Мало того, его постоянно приглашают сюда! Августа с ним не расстается!

«У августы вообще-то неплохой вкус!» — подумал господин Меркель.

— Что поделать, дорогая, — сказал он меланхолично, — это же Византия! Здесь нравы никогда не блистали чистотой. Вспомнить одного только Льва Седьмого, который обменивался наложницами с тонкими ценителями — турецким султаном и египетским хедивом!

— Нет-нет, это возмутительно! — Госпожа Меркель вошла в раж. — Здесь столько юных неискушенных созданий! Какой опасности подвергается их нравственность! Ведь этот Киннам танцует только с молодыми хорошенькими девушками! Наверняка ищет новую жертву!

«Еще бы с ними не танцевать!» — усмехнулся про себя господин Меркель и сказал:

— Конечно, это ужасно, дорогая! Но я слышал, что в последнее время он предпочитает зрелых дам…

«Почему бы теперь, любимая, тебе не скрыться куда-нибудь в испуге и не оставить меня наедине с этим чудесным напитком?» — подумал канцлер с некоторой тоской глядя на свою рюмку. Но госпожа Меркель вместо испуга проявила живейшее любопытство:

— Да что ты говоришь? Кто же тебе об этом сообщил?

— Ты знаешь, дорогая, — сказал господин Меркель, целомудренно опуская взор, — имена тут, пожалуй, будут излишни, но муж одной пожилой дамы сообщил мне, что после мимолетной беседы с Киннамом она и оглянуться не успела, как в тот же вечер оказалась с ним в постели, и самое ужасное — она совершенно не помнила, как это произошло!

Пока канцлер говорил, глаза Ангелы распахивались всё шире.

— Какой кошмар! — воскликнула она. — Надо немедленно предупредить тетушку Анхен, какой это опасный человек!

— О, да-да, конечно! — живо отозвался канцлер. — Пойди предупреди ее дорогая! Никаких танцев, никаких разговоров с мужчинами, никакого вина! Только лимонад! Лишь так мы можем сохранить свою и чужую нравственность!

Он еще не докончил последнюю фразу, как госпожа Меркель упорхнула, развернувшись столь изящно, что едва не опрокинула столик с напитками и закусками. Господин Меркель облегченно вздохнул, опорожнил, наконец, свою рюмку, крякнул и уже собирался закусить свиным ухом сей «напиток северных богов», как вдруг услышал:

— Добрый вечер, господин канцлер! Простите, что я заговариваю с вами, не будучи представлен, но затронутая вами тема упадка нравственности чрезвычайно близка мне, и я не мог упустить возможность побеседовать со столь близким мне по духу человеком. Разрешите представиться: специальный корреспондент еженедельника «Синопсис» Панайотис Стратиотис.

— Здравствуйте, господин Стратиотис! Я слышал о вашем издании, — вежливо сказал канцлер. — Приятно, что вы знаете немецкий!

— К сожалению, мне далеко до совершенства в нем. — Панайотис скромно потупился.

— Но ваш выговор довольно хорош, — заметил господин Меркель и, с грустью поглядев на тарелку со свиными ушками, предложил: — Не хотите ли прогуляться до бильярдной? Боюсь, сюда нагрянет моя милая супруга со своей тетушкой, и при дамах будет неудобно вести серьезный разговор.

— Сочту за честь, господин канцлер! — ответил журналист, и мужчины отправились в царство зеленых столов.

Бильярдная во время бала представляла своего рода мужской клуб: женщины сюда не допускались, можно было снять пиджак и вообще расслабиться. Но это было не только место отдыха мужчин от прекрасной половины человеческого рода: здесь завязывались узлы многих международных интриг, обсуждались торговые сделки, деловые проекты и брачные планы, давались невыполнимые обещания, и просто велись интеллектуальные беседы и задушевные разговоры, обильно сдобренные хорошими винами или более крепкими напитками в сопровождении изысканных яств. Император проводил здесь гораздо больше времени, чем в танцевальном зале. В этот вечер Константин пребывал в приподнятом настроении: некоторые переговоры прошли на редкость удачно, и император мог себя мысленно поздравить с успехом. Выиграв очередную партию на бильярде, он решил поинтересоваться, что германский канцлер так оживленно обсуждает с журналистом «Синопсиса» возле малахитового стола, уставленного напитками и деликатесными закусками из Сибирского царства. Приблизившись, он разобрал возбужденную речь господина Меркеля, чье обычно бледное лицо сейчас напоминало по цвету соленую семгу, лежавшую перед ним на фарфоровом блюде:

— Ваше беспокойство, герр Стратиотис, совершенно обоснованно! Я сам весьма обеспокоен повсеместным падением нравов! Правда, у нас, в старой доброй Германии, все-таки еще сохраняются какие-то понятия о добродетели и семейных ценностях… Но мог ли я помыслить, что здесь, в столице христианского мира, я окажусь в одном зале с безнравственнейшим человеком, который при этом занимает ответственнейший пост, связанный с воспитанием юношества?!

«Неужели слухи об этом старом ловеласе Папандопулосе из Смирнского Университета доползли уже до целомудренной Германии?» — подумал император и решил подойти еще ближе.

— Да! — распалялся между тем всё более господин Меркель. — Этот ваш Киннам, говорят, принимает экзамены у студенток исключительно в спальне! Он трижды начинал считать своих женщин и все три раза сбивался! И говорят, он может так уложить женщину в постель, что она этого даже не осознает!

— Неужели это правда?! — ужаснулся Стратиотис. — О, теперь я понимаю, почему он был против возобновления уроков христианского воспитания в школах! Ведь это не без его влияния провалился такой полезнейший проект — его интервью об этом было таким кошмарным! Столько сарказма и совершенно антихристианского ехидства! А его перепечатали почти все центральные издания, и в результате дети так и остались без наставления о путях спасения… Но то, что вы говорите, господин канцлер, совершенно немыслимо! Право, я в растерянности… Ведь недавно августейшая заказала нашему «Синопсису» библиографический обзор всех романов Киннама, и я уже поручил написать его одной молодой сотруднице. Боюсь, я допустил страшную ошибку! Ведь подобное чтение может расстроить ее неокрепшее духовное устроение!

Император хмыкнул про себя и, отходя, подумал: «Даже если эта болтовня правдива лишь отчасти, всё же очень странно, как это Киннаму удается так очаровывать женщин…»

* * *

Отец предупредил принцессу перед балом, что ей лучше освежаться соком и коктейлями, а не вином, «а то ноги начнут заплетаться с непривычки», но Катерина была пьяна и без вина. До сих пор она танцевала только на семейных балах, обычно проходивших в Золотом триклине, где присутствовал ограниченный круг лиц: императорские родственники и избранные синклитики с семьями, — а теперь она впервые оказалась в огромном бальном зале Триконха, в гуще самых разнообразных гостей, в центре внимания. В ее первый выход в свет, казалось, все мужчины хотели танцевать с ней, и ее бальная книжка заполнилась именами кавалеров почти моментально. Луиджи Враччи среди них не было, зато три вальса предназначались Василию Феотоки — об этом Катерина условилась с ним заранее. Молодой человек впервые в жизни оказался в высшем свете, и в перерывах между танцами Катерина старалась побольше общаться с ним, чтобы он не стушевался.

Но, конечно, она не могла находиться рядом с возницей постоянно: к ней всё время кто-то подходил, поздравлял с первым выходом, говорил комплименты, она смеялась, шутила и ощущала, как в ней начинает пениться и играть внутреннее шампанское — хотелось танцевать, блистать, шутить или кого-нибудь уязвить острым словом… Последнее желание даже заставило ее немного пожалеть о своем решении не общаться с молодым Враччи: вот кого можно было бы колоть без всякой жалости! Но Катерина решила выдержать тактику и не подходить к Луиджи, зато продолжала опекать Василия.

Она рассказывала ему о гостях, кое с кем познакомила — многих тут принцесса уже знала, встречаясь с ними на театральных представлениях, литературных вечерах и других, менее помпезных, чем большие балы, мероприятиях. Но вскоре Катерина ощутила некий внутренний диссонанс: хотя она общалась с возницей как более опытная и искушенная в великосветской жизни — всячески ободряла его, представляла гостям и посвящала в тонкости придворного этикета, — это почему-то выглядело так, будто девочка рассказывает взрослому дяде о правилах игры в куклы… Хотя Василий и был поначалу смущен, попав в столь блистательное общество, это продолжалось недолго: вскоре он совершенно успокоился и освоился, но при этом смотрел на окружающее скорее как наблюдатель, а не как полноценный участник. Он ощущал себя чужим в этой среде, однако не стремился стать в ней своим и как будто не испытывал в этом потребности; глядя на него со стороны, можно было даже подумать, что, появившись на этом балу, он отбывает повинность, пусть и приятную. Танцевал Феотоки мало: кроме танцев с Катериной, он станцевал еще раза два, потом заглянул в бильярдную и пропал там на время, а вернувшись, уже не отходил от столов с яствами, беседуя с гостями — многие подходили поздравить его с успехом на бегах. Принцесса не могла не отметить, что Василий танцует не особенно хорошо, и это ее раздосадовало. Умение танцевать было не обязательным, но желательным для претендентов на Великий приз Ипподрома, и все, кого допустили до предварительных тренировок, могли брать заодно и уроки танцев. Феотоки ходил на эти уроки, и Катерина была уверена, что при усердии он мог бы научиться танцевать достаточно хорошо, если же этого не случилось, то, значит, он не очень-то старался учиться… Не потому ли, что умение танцевать казалось ему не особенно нужным в жизни? В этом тоже ощущалась позиция всего лишь «наблюдателя», который, хотя по случаю и попал в большой свет, не имеет желания тут задерживаться.

Принцесса уже собиралась отчитать Василия за «глупую робость», как она мысленно называла его поведение, но тут внутреннее шампанское ударило ей в голову и заставило забыть о Феотоки: объявили Венский вальс, на который она была приглашена ректором Афинской Академии, и этот танец напрочь унес ее из реальности и заставил забыть обо всех замыслах и тревогах. Из всех кавалеров, что были у Катерины за ее жизнь — а их было немало, — считанные единицы танцевали так потрясающе, как Киннам. На большом балу принцесса впервые оказалась в паре с мужчиной, танцевавшим настолько прекрасно, что она могла совсем не думать о том, как именно двигаться: ноги сами несли ее по залу, и казалось, ошибиться, танцуя с великим ритором, невозможно. Принцесса в глубине души побаивалась этого вальса, такого быстрого и непростого, и смутно догадывалась, что Киннам нарочно пригласил ее на на него, чтобы избавить от боязни, — и танец превратился в волшебный полет: летели ноги в пурпурных с золотым шитьем туфельках, едва касаясь пола, летело вокруг ног шелковым облаком золотистое с пурпурными вставками платье, летели завитые пряди волос у ее висков, летели брови великого ритора над его улыбающимися глазами… Когда вальс окончился, Катерина, совершенно ошеломленная, только и могла прошептать:

— Спасибо!

— Рад, что вам понравилось, ваше высочество! — Великий ритор с улыбкой поклонился.

— Понравилось? Не то слово! — Принцесса перевела дух и уже могла говорить внятно. — Мне казалось, я не танцую, а летаю!

— У вас не закружилась голова?

— Нет, и это просто удивительно! Но думаю, это благодаря вам, господин Киннам! У вас в Афинах все так божественно танцуют?

— Приезжайте в гости, проверьте, я готов нарочно ради вас устроить внеочередной академический бал. Но если серьезно, то я танцевал гораздо хуже, когда впервые приехал на Ипподром, многому я научился уже здесь. Да и где учиться всяческому совершенству, как не в столице мира?

— Подозреваю, вы прибедняетесь! Даже в столице мира немногие танцуют так, как вы, а значит, у вас талант! А что, у вас в Академии часто бывают балы?

— Я слышу в вашем голосе вожделение, ваше высочество, но вынужден вас разочаровать: нечасто, только под новый год, на Светлой седмице и выпускной. Ученые мужи и жены предпочитают танцевать в обнимку с книгами, вы понимаете.

Принцесса рассмеялась.

— Где же в таком случае вы могли так выучиться танцевать? Ведь вы же явно отлично танцевали еще до того, как стали ездить сюда!

— Я танцую с десяти лет, ваше высочество. Мой отец частенько устраивал домашние балы, и у меня был хороший учитель. Видите, никакой алхимии, всё просто и банально. Но вы и сами прекрасно танцуете, я получил истинное удовольствие!

Они весело проболтали весь перерыв, и принцесса отчаянно жалела, что все танцы у нее уже расписаны, — она не остановилась бы перед тем, чтобы попросить Киннама еще раз пригласить ее. Протанцевав кадриль с Михаилом Нотарасом и постаравшись отвлечь его шутками от печальных мыслей: не выиграв ни одного заезда в первый же день скачек, он теперь не мог рассчитывать на Великий приз, — Катерина поискала глазами Феотоки и обнаружила его в компании журналиста Стратиотиса, который вел с Василием очень обстоятельную беседу: это читалось издалека по исполненному значительной серьезности лицу журналиста и по вежливо-заинтересованной выражению лица возницы… Принцесса вознамерилась спасти Василия от «этого зануды», но Панайотис при ее появлении даже не подумал ретироваться — напротив, он обратился к ней чрезвычайно почтительно и с весьма серьезным видом:

— Вы оказали нам великую честь, ваше высочество, соблаговолив присоединиться к нашему разговору! Позвольте мне узнать ваше мнение по важному вопросу, который мы с господином Феотоки как раз обсуждаем: как вы полагаете, нанесет ли предполагаемое строительство нефтепровода ущерб духовной жизни киликийских отшельников?

Катерина ошарашено посмотрела на журналиста. Ее душа всё еще пребывала в состоянии полета после Венского вальса, в сердце пенилось веселье от бесед с кавалерами — а тут какой-то нефтепровод, отшельники… Бог знает, что такое!

— Простите, какая духовная жизнь? — спросила принцесса, слегка встряхнув головой.

— Ну, духовная жизнь, которая… возрастает… в жизни духа, — Стратиотис понял, что запутался, и смутился.

— А, ну так этот вопрос надо поставить перед духовным начальством, радушно правящим страждущими душами в душных ущельях.

— Я рад, что ваше высочество меня понимает. — Журналист широко улыбнулся. — Но почему ущелья душные? Там дуют ветры, и зимой даже довольно холодно, и…

— Ну да, ну да, те духовные ветры духовности, от которых происходит благорастворение воздухов, я их имела в виду.

Василий потихоньку отвернулся, не в силах скрыть улыбку.

— Спасибо, ваше высочество! — Обрадованный Панайотис даже слегка поклонился. — Но вопрос в том, как донести этот вопрос вопросов до иерархии?

— Очень просто: надо поговорить со святейшим патриархом, — быстро отозвалась принцесса.

— Гм… Об этом я не подумал, — проговорил Стратиотис. — Но ведь святейший многолетен, и немощен, и истомлен напряженной литургической жизнью, которая…

— Так поговорите с его духовником! Скажите, что вас к нему послал… владыка Кирик!

— Премного, премного благодарен! — Панайотис закивал в легкой задумчивости, после чего наградил слушателей длинной и многозначительной фразой, в которой можно было понять только ключевые слова.

— О! — воскликнула вдруг Катерина, глянув куда-то вдаль. — А вот и он сам!

— Кто? — одновременно спросили журналист с возницей.

— Отец Евпсихий, патриарший духовник! Вон он, только что скрылся за колонной!

— Не может быть… — усомнился Стратиотис. — В таком месте?

— Между прочим, нормальное место, — слегка возмутилась принцесса.

Она решительно взяла журналиста за локоть и быстро развернула в направлении колоннады. Несмотря на существенную разницу в росте и физической силе между Катериной и Панайотисом, маневр удался, благодаря растерянности журналиста.

— Догоните же его, вам сегодня везет! — сказала принцесса почти приказным тоном.

Панайотис нерешительно двинулся вперед, что-то бормоча под нос. Когда он отошел, принцесса напустилась на Феотоки:

— Как ты мог поддерживать разговор с этим занудой?! Я не могла дождаться, когда он исчезнет отсюда со своими монахами! Вот, в самом деле, нашел тему для разговора на балу! «Признавая стратегическую важность этого нефтепровода не могу не заметить, что ущерб, который он может нанести соблюдению литургического устава киликийских монастырей…» — передразнила она Панайотиса, надув щеки. — Ну, что за бред?! Подумаешь, день-два они помолятся не в то время, в какое всегда, или меньше псалмов прочтут, чем обычно, от этого что, небо рухнет? Вообще не понимаю, как можно всерьез говорить о таком! Неужели тебе это интересно?

— Не особенно. — Василий улыбнулся. — Но, видишь ли, ему тоже надо с кем-то пообщаться, а большинство людей на него реагируют, наверное, примерно как ты, а ему скучно и вообще… Ну, словом, я решил пожалеть ближнего, с меня ведь не убудет, если я послушаю его разглагольствования, а ему бальзам на душу!

Принцесса хмыкнула и ничего не ответила. Формально возница был прав, но это раздосадовало ее. «Пожалеть ближнего», может, и хорошо, только она бы куда с большим удовольствием поприкалывалась над Стратиотисом! Но Василий ее не поддержал…

— Кстати, если он такой зануда, то как же его держат в официальном издании, опекаемом сама знаешь кем? — с толикой лукавства поинтересовался Феотоки.

— Так говорят, пишет-то он совсем иначе! Я, правда, не читала.

Вдруг рядом, словно из-под земли, возник препозит Евгений и, грациозно поклонившись, сказал:

— Ваше высочество, прошу прощения, что вторгаюсь в вашу беседу с господином Феотоки! Ее величество просила передать, что хочет побеседовать с вами немедленно. Она ждет вас в малахитовой гостиной.

В небольшую гостиную, одно из многих окружавших огромный бальный зал помещений, где стены были облицованы зеленым с белыми прожилками мрамором, а декоративные колонны и потолок малахитом, Катерина вошла с некоторым сердечным трепетом, но готовая к схватке — она догадывалась, о чем мать хочет говорить с ней: конечно, августе не могло понравится то, как дочь игнорировала юного Враччи, несмотря на вчерашние пожелания родителей… Императрица сидела на обтянутом золотой парчой диване, перед ней на столике, отделанном малахитом и позолотой стояли несколько бокалов с соками. Евдокия окинула дочь взглядом и сказала:

— Садись. Соку хочешь?

Принцесса молча села рядом с матерью, взяла бокал гранатового и отпила чуть-чуть.

— Я вижу, твой первый выход в свет проходит успешно, — продолжала августа. — Поздравляю!

— Спасибо! — Катерина улыбнулась.

— Теперь тебе предстоит много общаться с представителями сильной половины рода человеческого, и по этому случаю я хочу кое-что сказать тебе, не как мать дочери, а как женщина женщине. Ты должна иметь в виду, что мужчины тщеславны ничуть не менее, а то и более женщин, и у них обычно очень высокая самооценка. Поэтому, если ты хочешь привлечь внимание мужчины, то постоянно вешаться ему на шею или играть при нем роль опекунши — не слишком удачная тактика.

Катерина вспыхнула и хотела заговорить, но августа чуть прикоснулась к ее руке:

— Подожди, сначала выслушай. Я объясню, почему это так. В первом случае мужчина может счесть тебя легко доступной и перестанет уважать, а во втором ты в конце концов начнешь его раздражать, потому что он почувствует себя униженным. А если ты хочешь дать понять мужчине, что он тебе не нравится, то нарочито избегать его и вести себя невежливо — тоже не самая удачная тактика. Если мужчина глуп, то тонких намеков не поймет, а грубость станет для него поводом пересудить тебя в какой-нибудь компании и даст пищу для сплетен. Если же он умен, то припишет твое поведение не своим недостаткам, а твоим. Например, он вполне может подумать, будто ты избегаешь его потому, что боишься показаться перед ним в невыгодном свете.

Принцесса вздрогнула и, чуть помолчав, проговорила:

— Ты хочешь сказать… что Луиджи Враччи…

— Луиджи, да будет тебе известно, прекрасно танцует. Поэтому смотри, как бы он не подумал, будто ты избегаешь его потому, что сама танцуешь не очень-то хорошо. И, что еще хуже, то же самое он может подумать о твоем уме, образовании и других качествах.

Катерина покраснела и закусила губу.

— Ну, я могла бы с ним станцевать, конечно, — сказала она, — но у меня уже не осталось свободных танцев.

— О, тебя надо отдельно поздравить с таким успешным дебютом! Но эта проблема легко разрешима. — Августа поднялась. — Сейчас я прикажу объявить белый вальс.

Принцесса, которая уже собиралась встать, откинулась на спинку дивана и растерянно посмотрела на мать.

— И что, я должна буду… пригласить его?

— Боишься? — спросила Евдокия, чуть приподняв брови.

— Боюсь?! — Катерина вскочила на ноги. — Нисколечко!

— Тогда вперед!

* * *

Медленно поднимаясь по застланной темно-красным ковром лестнице на площадку, откуда объявлялся очередной танец, императрица ощущала, как в ней закипает досада. Мало того, что Катерина повела себя на балу невозможным образом — надо молить Бога, чтобы заметившие это гости и журналисты списали всё на ее «детский возраст» или наивный восторг перед героем нынешних бегов! — но еще и дочь Никоса вовсе не собиралась затевать интригу с Луиджи, на которую ее собирался подговорить император. По просьбе августы, Евгений показал ей Мари: юная турчанка и не подумала «поиграть» с Луиджи, проводя время совсем в другом обществе. «То ли она совсем глупенькая, то ли он ей так хорошо объяснил? — сердито думала Евдокия. — И хоть бы поинтересовался, как этот „прелестный ребенок“ выполняет его задание!» Но Константин как пропал после Фракийского вальса в бильярдной, так и не выходил больше оттуда. А ведь она сказала ему, что белый вальс будет вскоре после Венского, и муж обещал к этому времени появиться в зале, чтобы она могла пригласить его… И вот, где он?! Нет, ждать его дальше нет никакой возможности, надо немедленно пресечь баловство дочери, которое уже могло кое-кому показаться скандальным! Хорошо бы, Конста все-таки появился в зале, когда она объявит белый танец… А если он не появится? Тогда ей придется приглашать кого-то другого. Но кого?..

Августа внезапно ощутила почти ревность к «бильярдным» собеседникам мужа, к зеленым столам, киям и шарам. Конечно, Константин решает важные деловые вопросы, и она давно смирилась с тем, что на больших балах он проводил рядом с ней мало времени, хотя порой это вызывало у нее досаду; но еще никогда не случалось, чтобы муж забыл о белом вальсе. А разве она хочет от него слишком многого и трудно исполнимого? Всего три-четыре танца за весь долгий бал! Или он, как и ее поклонники, тоже считает, что его «виртуального» присутствия на балу для нее достаточно — стоит обозначить его словесно, и оно тут же материализуется? Всё это, конечно, хорошо, но с одним августейшим именем не станцуешь! Неужели она должна посылать к нему туда препозита с напоминанием о танце?! Все-таки Конста не маленький, и если он не считает нужным вспоминать о том, что обещал ей, то… она сумеет развлечься без него! Евдокия прикусила губу и в этот момент стала очень похожей на свою дочь. Да! Разве она не царица бала? Не вправе ли она пригласить на танец кого угодно? Конечно, она уже много лет танцует белый вальс только с мужем, но… это ведь не какое-то писанное правило, которое непременно надо соблюдать всегда! Тем более, что муж, судя по всему, и сам не рвется танцевать с ней…

Поднявшись на площадку, императрица улыбнулась магистру оффиций, который низко поклонился ей, взяла микрофон и оглядела зал: нет, император не появился. Между тем время на ожидание истекло: оркестр был поставлен в известность о том, что сейчас пойдет вне очереди вальс Муз, и оставалось только объявить его. Евдокия испытала новый прилив досады, и тут ее взгляд наткнулся на великого ритора: Киннам, прислонившись к колонне недалеко от лестницы, переговаривался с ректором Сорбонны-VI. Француз стоял к августе боком, а «самый красивый мужчина Эллады», как его называли за глаза дамы, смотрел на Евдокию, и досада в ней внезапно сменилась приятным возбуждением. Вот кого она пригласит! Один из лучших танцоров на балу и, конечно, развлечет ее: он удивительно тонко ощущал ее настроение и, если она была раздражена или взволнована, всегда умел повернуть разговор так, чтобы успокоить и развеселить, — а вальс будет медленный, подходит для беседы. Как хорошо, что Феодор оказался тут поблизости! И августа с улыбкой поднесла к губам микрофон.

— Дамы и господа! — раздался из громкоговорителя под потолком бильярдной мелодичный голос императрицы. — По традиции наших балов, я вне очереди объявляю белый танец! На этот раз мы будем танцевать всеми вами любимый вальс Муз. Итак, дамы приглашают кавалеров!

«Как, неужели уже белый вальс?» — удивился император и вспомнил, что Венский, действительно, недавно прошел, а он забыл о просьбе августы появиться в танцевальном зале, заговорившись с ирландским королем о судьбах Великой Британии. Но, хотя виной тому была его забывчивость, Константину, тем не менее, стало неприятно, что Евдокия впервые за много лет пошла танцевать белый вальс с кем-то другим. «Она могла бы меня и подождать или хотя бы прислать сюда Евгения с напоминанием, — подумал он. — Кого же она пригласила, интересно?» Вслед за этим его встревожила другая мысль: «Как там Мари с Луиджи? Надо все-таки пойти посмотреть, что там происходит…» Он поспешил закончить исполненную тонких намеков беседу с его величеством Томасом Мак-Донахом и потайным переходом направился в свою ложу.

В левом переднем углу обитой пурпурным шелком ложи были закреплены друг над другом большие мониторы, куда камеры транслировали происходящее во всех залах Триконха. Император взял пульт управления и, поиграв кнопками, немного увеличил изображение на верхнем экране, чтобы лучше разглядеть танцующих. Он почти сразу различил августу, медленно плывшую по залу в объятиях своего кавалера, и, еще увеличив изображение, Константин увидел, что она танцует не с кем иным, как с ректором Афинской Академии. Они беседовали и улыбались друг другу, Евдокия слегка откинула голову, и император прочел на лице августы радость, граничившую с упоением, почти детское удовольствие. Правда, он знал за ней эту склонность безудержно отдаваться танцу, но сейчас в лице Евдокии ему почудилось нечто большее, чем просто наслаждение музыкой и движением. Константин присмотрелся к ее кавалеру, и происходящее не понравилось ему еще больше: на лице Киннама читались такое упоение и восторг, что у императора перехватило дыхание от острого приступа ревности. Ему мгновенно вспомнился подслушанный разговор Меркеля со Стратиотисом, и хотя сплетни о похождениях великого ритора еще так недавно вызвали у Константина лишь усмешку, теперь, при виде собственной жены в объятиях этого «безнравственнейшего человека», ему стало не до смеха. Почему она пригласила именно Киннама? И как смели эти двое так наслаждаться присутствием друг друга?! Как дерзали они почти неотрывно смотреть друг другу в глаза, так улыбаться и разговаривать, словно были одни в целом мире?! Или Евдокия совсем забыла, кто она и где находится? Константин тут же пожалел, что ушли в прошлое времена, когда ромейские августы не танцевали с гостями, а принимали от них поклонение, сидя на троне, в окружении евнухов…

Рука императора дрогнула на кнопке, изображение ушло чуть влево, и на экране крупным планом появилась другая пара: Мари и какой-то бородатый молодой человек, явно посредственный танцор, но девушка, похоже, была им довольна. «Как же это? Кто это? Что они делают? — бессвязно подумал император. — Что вообще тут происходит?! И где Луиджи?» Он немного уменьшил масштаб изображения и вдруг увидел Луиджи, танцующего с Катериной. Хотя этот факт должен был его обрадовать, никакой радости император не ощутил. Всё шло совсем не так, как он себе представлял, и он испытывал неприятное ощущение, что не только потерял всякий контроль за ситуацией, но вообще совершенно не понимает, что делается вокруг.

Он растерянно опустился в кресло и принялся смотреть на проплывающие мимо ложи пары. Киннам с августой были по-прежнему поглощены друг другом, и император с раздражением подумал о том, что они странным образом умудряются не сбиваться с ритма и не падать. Катерина с Луиджи, кажется, ни о чем не разговаривали, но по лицу принцессы Константин понял, что танец доставляет ей огромное удовольствие — неудивительно, ведь юный Враччи в самом деле был прекрасным танцором. Всё новые и новые пары представали взору императора, и внезапно он увидел Мари и заметил, что она смотрит прямо на него, то есть в объектив телекамеры. Причем, в глазах девушки Константин прочел и упрек, и обиду, и одновременно как будто даже чувство превосходства. Константину вдруг стало неуютно. Он поднялся и вышел, сказав одному из стоявших у дверей комитов императорской ложи:

— Я ухожу, передайте препозиту, чтобы продолжали без меня.

Покинув Триконх через потайной выход, Константин отправился в дворцовую обсерваторию, надеясь, что созерцание далеких миров развеет его мрачные мысли и поможет собраться.

* * *

Возвратившись с бала уже после полуночи, августа заглянула к сыну, который вернулся двумя часами ранее с детского бала, устроенного одновременно со взрослым в соседнем с Триконхом Мраморном дворце. Кувикуларии сообщили ей, что Кесарий был в восторге от праздника, «но уморился и, конечно, уже спит». Тихонько войдя в спальню, Евдокия зажгла матовый ночник у двери и, неслышно ступая по мягкому ковру, подошла к постели сына. Августа долго с нежностью смотрела в его лицо, в чертах которого, несмотря на десятилетний возраст, уже в полной мере проступал характер — такой же упрямый и волевой, как у отца, но с унаследованной от матери горячностью и склонностью к нарушению правил. Евдокии хотелось запечатлеть поцелуй на этом высоком чистом лбу над круто изогнутыми темными бровями, но она боялась разбудить принца и, еще немного с улыбкой постояв у его кровати, тихо покинула комнату.

Придя в свои покои, она поинтересовалась у препозита, у себя ли Константин, и Евгений ответил, что император еще не возвращался. Августа почти умиротворилась, глядя на спящего сына, и готова была простить мужу его невнимание на балу, но теперь почувствовала новый приступ обиды: «Вот как! Он не только не соизволил явиться потанцевать со мной, но еще и пропал с бала неизвестно куда! Даже не сказал, где он и когда вернется!» Правда, она предполагала, что он или в библиотеке, или в обсерватории, где любил проводить время поздними вечерами, и могла позвонить ему, но ей уже не хотелось. Если он решил ее игнорировать, то ему же хуже! И разве он пренебрег только ею? Похоже, до Катерины и ее возможного жениха ему тоже мало дела. «Значит, он придумал эту дурацкую интригу, а продвигать ее в жизнь должна я?! Очень мило!»

Евдокия ощутила, что ее снова охватывает раздражение, и решила подумать о чем-нибудь приятном. Но почти всё приятное, испытанное ею в этот вечер и сразу представшее ее мысленному взору и чувствам, оказалось связано с Феодором Киннамом. Это ее немного смутило, ведь раньше при размолвках с мужем она никогда не утешалась мыслями о других мужчинах. «Но разве я виновата, что с ним так приятно общаться? — подумала она. — В конце концов, мы ничего дурного не делали!» Успокоив себя таким рассуждением, она прочла несколько вечерних молитв, приняла душ, залезла в постель и, утомившись за вечер от всех танцев, разговоров и волнений, мгновенно уснула.

Император тем временем сидел в обсерватории. Жерло телескопа поворачивалось из стороны в сторону, отыскивая на небе знакомые светила и словно прислушиваясь к их голосам. «Интересно, если бы звезды действительно предсказывали будущее, что бы они сейчас мне сказали?» — меланхолично размышлял Константин.

Он чувствовал усталость. С годами он чувствовал ее всё чаще и понимал ее неизбежность. Это трудно — отвечать за всё, ох, как трудно. Даже при наличии Синклита, помощников и всех механизмов «правового государства». Да, формально он разделяет ответственность с кем-то еще, но это ведь только иллюзия для посторонних. Наоборот, чем больше народа вовлечено в управление, тем больше любопытных глаз, пересудов, смешков: «Ну вот, а мы думали… А август, пожалуй, не на высоте положения…»

Константин часто вспоминал об одном своем державном предке. Легко же было ему править! Захотел — послал схолариев резать зарвавшихся динатов, захотел — отнял земли у монастырей и заставил монахов работать, захотел… Впрочем, кончил плохо. И память по себе оставил плохую. Такую, что Константину даже неудобно было бы держать его портрет в приемной зале. Но… с другой стороны, ведь никто потом не пытался вернуть прежние порядки. Голову отрезали, а всё, что он сделал, осталось. А мертвых всё равно не вернешь… Но понимала ли такие мысли Евдокия? О, он помнил, как она впервые явилась на заседание Верхней палаты Синклита! Прекрасная, решительная, но вид десятков серьезных мужчин ее заметно обескуражил. Сидела она недолго, пыталась вникнуть в суть дела, но явно скучала, поигрывала кулоном на длинной цепочке. Затем встала величественно, улыбнулась: итак, вы здесь, наверное, справитесь без меня? — и удалилась. Вероятно, она даже чувствовала себя слегка обиженной невниманием. Но разве совет — место для светской болтовни? И ее муж… разве он виноват, что призван править, призван с юности, и никто никогда его от этой ноши не освободит? Ведь это было понятно с самого начала: император будет именно править, а не наслаждаться жизнью. А жене государственные дела малоинтересны, она порой намекает, что там много времени тратится впустую. Пусть так. Но разве у кого-нибудь получалось иначе?

Император быстро и почти машинально вращал маховики подстройки телескопа, жужжал электроприводами. Он бросался от планет к звездам, иногда сверяясь с таблицами небесных координат. Вот и в космосе даже ярчайшие светила висят в скучной и беспросветной черноте. Пока их найдешь, отвыкнешь от света. Но разве возможно эту черноту отменить?

Женщине нужно внимание, внимание… даже в мелочах. Но для чего требовать его так настойчиво? Неужели жизнь и без того не заполнена миллионами дел, эмоций, интересов? Нет, любовь прекрасна, но с годами она обретает другое содержание, и как может быть иначе? Стоит ли забытый вальс этого немого упрека, этого кружения на виду у всех с посторонним человеком? Этой демонстрации…

«А была ли это просто демонстрация? — подумалось вдруг императору. — Была. А если нет, то…»

— Но уж в чем я совершенно чист, так это в том, что никогда не мог помыслить рядом с собой другую женщину, — сказал он вслух.

«Ой ли?» — вдруг лукаво пискнул кто-то внутри, мерзко захихикав. «Никогда! — оборвал его император. — И в мыслях не держал!»

Но, главное, ведь он же ничего не понимает в женщинах, и это его счастье, может быть. Или нет?.. Так или иначе, ему всё можно простить хотя бы за верность, которой немногие в его положении могли похвастаться.

Константин до боли всматривался в рельеф знакомых планет и спутников. Всё сегодня казалось контрастнее, чем обычно. Моря и каналы, подсвеченные невидимым солнцем кратеры, пятна, пятна… Светила, казалось, строили издевательские физиономии… Юпитер! Он был весь в морщинах и складках, светился красным.

Константин отъехал от окуляра, налил вина в старинный приземистый кубок. Задумался немного, потом сказал вслух:

— Какая же всё это ерунда. Что я взял себе в голову? Ничего страшного не произошло и не могло произойти.

Вино было терпким. Отдавало немного сливой и приятно горчило.

Примечания

1

Фамилия Феотоки происходит от греческого Θεοτόκος — Богородица.