Свет Боннара. Эскизы на полях

Каринэ Арутюнова

«Свет Боннара» – условная величина, не поддающаяся анализу, расщеплению, постижению. Так называется сборник эссе и новелл Каринэ Арутюновой, объединенных «воспоминанием о невозможном», извечным стремлением к тому, что всегда за линией горизонта, брезжит и влечет за собой. Попытка определения в системе координат (время плюс пространство), постижение формулы движения и меры красоты в видимом, слышимом, воображаемом.Часть текста ранее была опубликована в книгах «Дочери Евы» и «Счастливые люди».

Глоток птичьего молока

Урок французского

Человек, побывавший в Париже, остается бесконечно очарованным и навеки влюбленным. Даже если Париж он видел мельком, краем глаза… Даже если он видел его в проеме иллюминатора, — все эти полукружья, ромбы, квадраты и прямоугольники, в которых затерялись и Елисейские поля, и Эйфелева башня, и Нотр-Дам де Пари, и Монмартр, и, конечно же, плас Пигаль и Мулен Руж.

Дайте мне историю — и я сотворю мир. Вот он, мир Азнавура, Дассена, Пиаф. Где-то там, за магистралями и плавными лентами шоссе, существует он, живет своей обыденной жизнью, картавит, грассирует, заказывает горячие круассаны, выходит из супермаркетов и мелких лавчонок, похрустывая на ходу свежим багетом.

Серое небо над Парижем. Серое, сырое, весеннее. Небо над Парижем — это уже кое-что.

Стоит пересечь границу, как из гражданки и гражданина вы становитесь «мадам», «мадемуазель», «мсье». И, представьте, вам это нравится.

Позвольте, это мне он улыбнулся такой тонкой, ироничной, лукавой улыбкой, — это все мне? Вся эта бездна непринужденного очарования, игры ума, манер, изящества. Как равной, возможно, даже, своей, близкой, способной понять и оценить французский прищур и сарказм, и такую милую, совершенно обезоруживающую иронию…

Пролетая над Парижем, вы успеваете влюбиться на всю жизнь. Влюбленность — это дуновение, сладчайшая из иллюзий, предчувствие возможного и невозможного одновременно. Жизнь, которую вы бы прожили иначе.

Закрыв глаза, раскачиваетесь в такт французской песенке, разученной на уроках французского. Французский язык нам преподавала настоящая француженка. Возможно, всего лишь наполовину, но и этого было предостаточно. Вполне достаточно для торопливых до задыхания шажков, горячих глаз, не томно и не дымчато-карих, а живых, полных нездешнего огня и смеха, и непременного яркого платка на смуглой шее. Лидия Мартыновна была прекрасна. Ее можно было только обожать, обожать страстно, с замиранием и нежной тоской. Отец ее был членом французской компартии, — и это единственное, что мы знали о ней.

У француженки была астма. Астма, внезапные приступы гнева и сложный аромат духов, в котором не последнюю роль играл ее собственный немного душный, терпкий запах.

Увы, французский так и не стал моим вторым языком. Впрочем, как и прочие языки, в которые я влюблялась безответно, страстно, но непоследовательно.

В моих отношениях с языками хватало первоначальной очарованности, не доходящей до длительных и постоянных отношений. Французский был и остался мечтой, светящейся точкой, маяком, но уж никак не стойкой привязанностью.

Думаю, главным уроком, полученным на занятиях Лидии Мартыновны, был урок настоящего шарма. Этот кокетливый платочек, эта вздымающаяся грудь, этот быстрый и взволнованный, с придыханием говор, этот головокружительный прононс. Согласитесь, нечастое явление в советской школе, — мрачноватом трехэтажном учреждении, в котором властвовали истеричные и не особо счастливые женщины.

Кстати, с прононсом у меня как раз все хорошо. В прононсе равных мне мало. На прононсе и только на нем держался мой школьный авторитет. Пока не обнаруживалась (а она обнаруживалась всегда) огромная зияющая пропасть, в которую бесследно проваливались проклятые артикли, правильные и неправильные глаголы и обстоятельства места и времени. Ведь тут главное что? Блеснуть, обаять, обворожить. Улыбка, готовность, кивок.

— Бонжур, мадам! Бон вуаяж, мадам, оревуар, мадам, мерси боку…

Парижа больше нет

Парижа больше нет.

Все вроде бы на месте — Нотр-Дам, Монпарнас с Монмартром, и Елисейские, и Булонский лес, и прононс, и витрины, в них отражаются живые лица настоящих парижан.

Я узнаю их по твоим рассказам, — по сказанному и невысказанному, по твоим мечтам о нескончаемом путешествии, имя которому — Париж.

Париж черно-белый, сошедший с экранов и старых снимков, — я вез его с собой, — очень бережно, боясь повредить в дороге, — точно хрупкий предмет, требующий особого, трепетного обращения, — обернутую в ватный кокон стеклянную игрушку.

Конец ознакомительного фрагмента.