Свет Боннара. Эскизы на полях

Каринэ Арутюнова

«Свет Боннара» – условная величина, не поддающаяся анализу, расщеплению, постижению. Так называется сборник эссе и новелл Каринэ Арутюновой, объединенных «воспоминанием о невозможном», извечным стремлением к тому, что всегда за линией горизонта, брезжит и влечет за собой. Попытка определения в системе координат (время плюс пространство), постижение формулы движения и меры красоты в видимом, слышимом, воображаемом.Часть текста ранее была опубликована в книгах «Дочери Евы» и «Счастливые люди».

По ту сторону воды

Тени на снегу

Похоже, на крыше нашего дома птицы свили премилое гнездышко, — домашний очаг и он же семейный альков.

Я слышу, как поют они и танцуют, и плачут, и ссорятся, и причитают, и мирятся. Еще вчера их было, кажется, двое.

Собаки здесь породисты и ошеломительно аристократичны. Кошек вообще не наблюдается. Возможно, уничтожены как класс. Либо же их съели чайки. Хотя, нет, — совсем не так давно на побережье наблюдалась дюжина пушистых и откормленных, и совсем добродушных, живущих в таких специальных домиках с отверстиями-окошками.

Чайка вездесуща. Она везде. В дымоходе, на крыше, в океане и на суше. Иногда она кричит обиженным детским голосом, а иногда — голосит заполошно, по-бабьи. Вчера, например, две чайки лаяли как собаки, а две другие бранились будто извозчики.

Если присмотреться повнимательней, то можно заметить, что лицо у чайки хоть и благородных очертаний, но недоброе. Хищное лицо. Гордое и холодное. Радостно наблюдать, как взмывает она над океаном или пикирует на невидимую мне добычу. Радостно и одновременно неуютно. Слишком гордая красота, слишком гордая.

И отчего-то вспоминаются милые взъерошенные воробьи, такие неказистые и неприхотливые. Здесь их вовсе нет, а также нет голубей, крошек и опрокинутых мусорных баков. Видимо, все подчистую подъедают гордые океанские птицы.

Божьих людей, живущих подаянием, здесь тоже немного. Раз-два и обчелся. Смешно сказать, — португальский бомж — не чета нашему. Нет в нем ни хмельного отчаянья, ни голодного блеска. Куража нет. Местный бомж на редкость ленив и добродушен. Нет-нет да и протянет руку, но неуверенно как-то, без дрожи и напору.

Зато чайка деятельна и шумлива. По всему видеть, что будущее за ней. Для нее весь этот благоухающий, цветущий, белый, голубой, розовый и изумрудный мир. Для нее капли росы и тяжелые струи, стекающие с покатых крыш.

А еще для аистов, да-да, для самых что ни на есть аистов, которые живут себе в гнездах практически над каждым домом.

Бывало, задерешь голову к небу — а там — аист, и в клюве у него — сами понимаете что.

Сверток не то чтобы тяжелый, но довольно увесистый. А в свертке том — человеческий детеныш, покачивается мирно так, вперед-назад, влево-вправо. Голый человеческий детеныш, спит себе, ресничками подрагивает, весь в кудрявых завитках и ямочках.

Отчего это в одних местах аисты гнездятся, а в других — стаи тучных воронов?

Отчего в одних местах собаки как люди, а люди как птицы, а птицы как…

Отчего синева и прозрачность невозможны там, на моей далекой родине?

Отчего сердце мое так грустит и поет, поет и печалится, как будто не смеет ни окончательно возрадоваться, ни бесповоротно умереть?

Отчего тоска по внутреннему раю не покидает нас даже там, где, казалось бы, столько счастья, чистоты и красоты?

Отчего, когда над головами проносятся аисты, а за окном растекается молочная предрассветная пена, а в дымоходе воркуют суетливые чайки и щебечут птенцы…

Я слышу воронью перебранку… и свет в далеких окнах, и тучные тени на грязном снегу.

По ту сторону воды

Здесь нужно успевать между дождями.

Шаг влево — дождь. Вправо — ливень. В просвете — хвостик трески, стаканчик джиньи.

Ветер рвет зонт, обдает брызгами, — отовсюду, из-под колес, сверху, снизу, потоки стекают по лицу, хлещут по ногам.

И вдруг — тишина. Гигантская толща воды поглощает звуки. Там, за толстым стеклом аквариума, мечутся оставшиеся в живых.

Неделю возвращаешься в себя, к себе, а потом начинается ломка. Тоска по цвету и воздуху. По фантастической совместимости форм, оттенков, линий.

Уроки гармонии и перспективы нужно брать здесь. Смотри, как расходятся трамвайные пути, как желтое притягивает зеленое, как брызжет сноп света, — из-под колес, из-за угла, отовсюду.

Странно возвращаться с другой планеты. Всегда есть опасность не попасть в собственный след.

* * *

Если говорить о любви, исключительно о ней, то это, конечно, Португалия.

Возведенное в абсолют томление по чему-то такому, что не имеет точного определения, что невозможно ухватить, зафиксировать, придать законченный и упорядоченный вид. Можно, конечно, попробовать, но это будет уже не то. Томление как необходимая, важная часть целого, его невозможно изъять, иначе целое потеряет смысл. Его невозможно заменить благословенным dolce vita, в котором присутствует все, и даже более чем все, но нет той самой щемящей, берущей за горло ноты

Со временем воспоминания становятся все более совершенными, будто отшлифованными расстоянием. Тут и там выныривают драгоценные грани, новые оттенки, — без них теряет смысл все. Так текст становится бессмысленным без подтекста. Снимок — без того, кто наводит глазок камеры. Я помню серый, погруженный в толщи вод день, насквозь промокшие ноги в хлипких ботинках, я помню холодные струи, стекающие с зонта, вожделенную чашку кофе в крошечной кофейне. Я помню взгляд человека, обращенный в себя. Мелодию, проступающую (изнутри и снаружи) сквозь дождь, и исполосованное радугой небо Лиссабона.

* * *

Здесь воздух напитан солью и влагой, здесь чайки кричат как дети или обезумевшие от любовной истомы женщины. Земная твердь упирается в бесконечность Атлантики.

Неторопливая жизнь провинциального городка. Веселые автобусы увозят счастливых туристов, а они, старожилы, остаются. Взмывают над крышами, вздыхают и воркуют в дымоходах. Прекрасные, исполненные достоинства птицы.

* * *

Ночью в Байру Алту мы видели удивительных женщин. Бесстрашных. Сильных. Со взлетающими от ветра волосами, с глазами, полными жизни, смеха, огня. Это были, признаться, совершенно немолодые женщины. Если не дать себе труда восхититься смуглыми запястьями, горящими угольными глазами, откровенной сединой.

И да, их окружали мужчины. Их лица отражали и оттеняли ум и обаяние собеседниц. На них хотелось смотреть, восхищаться устройством мироздания.

Его деликатной мудростью, ее опытом, его сдержанной силой, ее утонченностью. Дистанцией между ними. Ровно настолько, сколько необходимо для поддержания огня.

* * *

Длинный, длинный, суматошный день. Вспоминаются сумки, лестницы, чемоданы, опять сумки. Хотела сфотографировать усталого мужчину за столиком в кафе, сидящую напротив него безучастную женщину, но не хватило сил и наглости. Подумалось вдруг, что эта безучастная женщина похожа на меня сегодняшнюю.

Рельсы, пересекаясь, стекают к океану. Пахнет сардинами, пережаренным маслом, субботним вечером, но и на него сил нет. Нет сил фиксировать, восторгаться, обожать, наслаждаться.

Разве что тишиной.

Скоро.

* * *

Хорошо мечтать о тишине, лежа под скошенным потолком мансарды, с окошком, которое выходит в океан, с крутой лесенкой, которая ведет к кровати, с двумя лесенками, которые ведут в дом. Эта квартира для художников, — подумалось мне. Нет, пока втаскивали имущество, мне не особо думалось, уж слишком крутые лесенки, ведущие к тишине.

Здесь можно прожить жизнь. В этой мансарде со скошенным потолком. Написать роман, черт возьми. Влюбиться. Позабыть обо всем.

Как воет океан. Воет, грохочет, обваливается.

Полчаса тишины. На этой лирической ноте можно было бы и завершить этот необыкновенный день, но тут мы стали вспоминать, ради чего, собственно, всё, весь этот длинный путь с лестницами, чемоданами и самолетами.

Неужели только ради того, чтобы лежать под скошенным потолком и слушать тишину?

* * *

Разлитая в воздухе влага как нельзя более подходит влюбленным. Здесь нужно идти, то ли держась за руки, то ли оттеняя речь нежными и неуверенными, точно маленькие запятые, касаниями.

Здесь нет напора. Ни в чем, кроме дождя, да и тот, если присмотреться, перестает быть напористым, — если войти в него плавно, то все происходящее кажется всего лишь частой сменой декораций, — вот — выдвинули голубизну, вот — натянули облако, вот — пронзили его, выпустив тысячи капель и струй, — это очень удобно, впрочем, — если нагрянет грусть, никто не заметит.

Грусть в этих местах приправлена лимонным соком, устричной едкостью, благородной сладостью мадеры.

Здесь, в этом городе, хорошо быть чуточку пьяным и влюбленным. Просто идти, просто смотреть, плескаться в вечном дожде и любви. Их хватит на всех.

Здесь нужно успевать между дождями.

Шаг влево — дождь. Вправо — ливень. В просвете — хвостик трески, стаканчик джиньи.

Ветер рвет зонт, обдает брызгами, — отовсюду, из-под колес, сверху, снизу, потоки стекают по лицу, хлещут по ногам.

И вдруг — тишина. Гигантская толща воды поглощает звуки. Там, за толстым стеклом аквариума, мечутся оставшиеся в живых.

* * *

Алфама начинается с дождя, а заканчивается океаном.

Между дождем и океаном — солнце, соленый ветер, провода, рельсы, блошиный рынок, лавочки, лавочки, лавочки. Дорога исполосована — острым ощущением счастья, воздуха, цвета, внезапной меланхолии, жгучей тоски. Чем ближе к океану, тем отчетливей проступает она, — вместе с запахом рыбы, головокружением — от рвущего одежды ветра, усталостью и осознанием предела.

Собственно, дальше идти некуда. Впереди — океан.

На расстоянии невозможного. Ускользающий росчерк взлетающих птиц. Где-то есть счастье. Я уловил его оттенок, запах, дыхание. В попытке удержать потерпел поражение. Но разве могу я запретить себе мечтать о нем?

* * *

На днях поймала себя на внезапном охлаждении к антиквариату. К пожелтевшим страницам, гипсовым головам, кортикам, сундукам, посуде, дагерротипам, потускневшим ситечкам и монетам.

Время безжалостно к живому. К предметному миру — чуть более бережно, с известной долей снисхождения. Позволяя ему, предметному миру, обитать на задворках нашего сознания.

Взгляд задерживается на старых снимках, но тут же торопливо скользит дальше — бессмысленность чужого прошлого, семейных преданий и памятных дат. Предмет, скорбящий по владельцу. Воспоминания, утратившие смысл.

Потеря субъективности, утрата памяти.

* * *

Я хочу быть девушкой в легком, не по погоде, платье. Застежка на спине слегка расстегнута, и эта небрежность заставляет многих с улыбкой оборачиваться в ее сторону.

Я хочу быть девушкой, перебегающей дорогу в тот самый момент, когда солнечный блик скользит по брусчатке, а двери близлежащего кафе распахнуты навстречу.

Необремененность. Временем, вещами, желаниями.

Девочкой, застывшей рядом с матерью. Кондуктором, сидящим рядом с огнетушителем. Плиткой, расписанной неизвестным мастером. Трамваем, ожидающим пассажиров.

Мгновенность настоящего. Преходящесть будущего. Условность прошедшего.

* * *

В путешествиях каждый ищет свое.

То, что другому может не понадобиться. Туры с расписанной программой — для человека с умеренным воображением. Его непременно нужно разворачивать в сторону красоты. А чувство красоты индивидуально. Кому-то галопом и всего по чуть-чуть, кому-то вдохнуть аромат жасмина, кому-то ночь просидеть с бокалом мадеры, вслушиваясь в звук дождя, смакуя неповторимость и тривиальность момента.

Бродить по городу, впитывая цвета и оттенки, речь, мимику, выражения лиц, и никуда не спешить, забыв о границах времени.

Видеть его разным, — юным, дряхлым, потерянным, энергичным, размытым, сверкающим, любить любым, — принимать данность каждого часа и дня.

Лучшее воспоминание — домашний хлеб, пропитанный чесноком и оливковым маслом, — его долгий вкус, его спокойная простота, его неспешное достоинство, — час ночи, вокзал, медленные поезда, сдвоенные сиденья, мокрая плитка под ногами, обитые мхом стены и ступени, дом на окраине тишины.

* * *

Здесь всюду влага, она сочится буквально из всего. Вдруг по всему телу вырастают маленькие голодные жабры. Оказывается, они тосковали по нежным касаниям и тишине этого грустного и очень человечного мира, из которого произрастает поющая душа фаду.

У фаду тысяча голосов.

У каждого голоса — своя история. Она любуется собой, пребывая внутри и над. В страдание нужно входить, точно в воду, — по щиколотку, по колено, по пояс, по плечи.

Там тоже жизнь. Она другая, и как будто является отражением той, прошедшей.

Той больше не будет, — сообщает голос, возносясь до невиданных высот, — не будет, — вторит другой, скатываясь с вершины, — не будет, — с полной, казалось бы, безнадежностью подпевает третий.

Но тут вступает четвертый, — и тема получает неожиданное развитие.

Ты учишься дышать, у тебя получается, и это новый вид ностальгии. Ты больше не хочешь забывать, ты просто поешь о том, что уходит. Чем дальше уходит, тем ближе становится.

Прилив, отлив, ожидание. Набираешь воздух и опять входишь в волну. И это новый уровень счастья. По ту сторону воды.

* * *

За стеной кто-то перекатывает стеклянные шарики. Это лиссабонская стена в лиссабонском доме на улице Фернандеса, в районе Сан-Паулу. Нам скоро выходить, и поспать этой ночью не удастся. Я так и не узнаю, кто живет за стеной.

Под окнами шумная толпа американцев признается в вечной любви к Лиссабону.

Я так и не купила гашиш у негритят из овощной лавки, хотя неоднократно подвергалась искушению. Смешные негритята. Им и невдомек, что воздух, который отпускают в этих краях, покруче любого гашиша.

* * *

Вышли они из аэропорта, побрели к остановке. И всю «европейскость» как волной смыло…

Прическа только от парикмахера, шмотки добротные, загар, к слову сказать, некогда им особо загорать, — она — на кухне день-деньской, в ошметках рыбьих, в чешуе и масле, оттого и креветочное сардинное тресковое это царство на дух не переносит, от одного запаха бледнеет. Он целыми днями баранку крутит. А так-то все слава богу. Не Житомир какой-нибудь. Двенадцать лет уже.

А вышли на мартовский сквозняк, и как будто никуда не уезжали. Только постарели на десять лет. Успокоились, брыльца наросли, лица разгладились — ведь все же хорошо вроде, работа есть, подарков вон полный чемодан. Он закурил, она тоже, — неумело, как тогда. Морщины резкие от крыльев носа, — в тепле и не заметно, а здесь, на ветру, все как под лупой, — просто долго как-то до счастья добирались, поздно, через двухтысячные, — пока попривыкли, осмотрелись, втянулись, — машину купили, деньги какие-никакие отложены, — он сигарету швырнул, притянул к себе, — вдохнул в себя, со всем ее маникюром, автозагаром, едва уловимым запахом рыбьей чешуи, долгой усталости, осторожно коснулся губами волос, — они пахли лаком, стойкими женскими духами, но едва слышно — ею настоящей, резкой и скандальной, когда припрет, а сейчас вот — растерянной маленькой женщиной «с житомирской области».

* * *

Точно после долгого сна, вышла, — ощупывая ногами землю. В пробоинах, рытвинах, осколках, — такое ощущение, что все снесло случайным снарядом. Но, тем не менее, все стоит там же, где и стояло. Улица, фонарь, аптека. Дома кренятся в сторону реки. Влюбленные у подъезда все не насытятся, — им тьма египетская нипочем.

В окне (четвертого? пятого?) все та же бесконечная мелодрама, — Она пилит Его лишенным полутонов тоскливым учительским голосом, он вяло отбрыкивается. Звук стереофонический, сюжет тот же, — ты мне жизнь загубил, я знала, вот и Тамара Васильевна говорила. Он мычит, уже который год подряд, она плачет, я, задрав голову, слова позабытой нежности шепчу из вещего сна, — касаний неспешность. Из утренней смежности, — пульса под пальцем биение остро. Сквозь брызги оконной замазки осколок размером с птенца, — будто младенец в подоле. Тренье виска о запястье. Сплетение. Медленней… смеженней…

Неважность времени. Места. Ноль декораций. Имен. Перспектив. Всё бренно. Всё временно…

Театр океанской трески

Одно хорошее местечко может быть где угодно. Лавка с крымскими винами, густыми и тяжелыми (чувствуешь вяжущий вкус вишневой косточки? А это деревом отдает, кажется — дубом, а здесь нотка карамели и коричного масла, а это миндаль), третья скамейка от ресторана, овраг, поляна, чистое поле, — ветер треплет волосы, время для самых головокружительных цветов и оттенков, — апрель — это новый шарф, он плещется, отлично вписываясь в орнамент старых дворов и переулков, — со Стрелецкой на Рейтарскую, потом Ярославов Вал, — ну да, апрель — это наше время, и у нас его украли, чуть ли не единственный шанс на беспечность, — в какой из трех переулков нужно свернуть, чтобы открылась нарядная праздность весенней Пейзажки, угадай с трех раз?

Ах, ты вечно сворачиваешь не туда, фотографируя каждый булыжник, вот уже и вино все выпито, и декорации сворачиваются, но в запасе есть еще пара местечек, погоди.

Ладно, я не буду рассказывать о том, как мы тащили чемодан по крутой лиссабонской лесенке. Не буду. Вообще, о многом лучше все-таки не рассказывать. Пусть это останется между нами.

* * *

Вот вы говорите — путешествия. С вами постоянно что-нибудь приключается. Такая, черт побери, планида. Иначе какие же это путешествия без приключений.

Конечный пункт, — строго так вопрошает блюститель порядка с кобурой на бедре.

Причины, дарлинг, назови хоть одну из причин. Зачем тебе туда. Что тебе там. Там что тебе, медом намазано, — рослый голландец пакистанского происхождения заводит меня за ширмочку, — строго так, без улыбки, — а по другую сторону всего этого безобразия мечется Таня, — по ее подсчетам ваш покорный слуга давно должен был носиться по дьюти-фри, кушать курицу в чесночном соусе, ждать посадки, — но он даже не удосужится поднять трубку, потому что телефон лежит на столе дотошного пакистанца, — там вообще, господа, засада, — война миров, столкновение цивилизаций, и счастливые обладательницы биометрических паспортов, размазывая слезы по щекам, считают минуты до счастливого вызволения.

Зачем, — нехорошо улыбаясь, пакистанец изучает склеенные странички паспорта, — одна причина, — стонет он, по лицу его стекают крупные капли пота, — международный симпозиум кузнечиков, карнавал, слет любителей макраме, фестиваль юных филателистов, борьба за мир, все что угодно, дорогая, но не эта безумная улыбка, блуждающая по бледному лицу, я вскидываюсь оживленно, вспоминая о другом паспорте, позволяющем без дотошных расспросов преодолевать условности и границы, — но благоразумие останавливает внезапный порыв откровенности, — стоит только вообразить два паспорта в смуглых руках факира, и возрастающее недоумение коллег, столпившихся рядом.

Разрывается телефон, рыдает вайбер, но страж порядка неумолим, — никаких, он повторяет, звонков, мисс, и небрежно касается кобуры, — не угрожающе, нет, просто напоминая о том, кто в доме хозяин.

Понимаете, — я набираю полную грудь воздуха и делаю такое прелестное движение руками, изображающее отсутствие угрозы для цивилизации с моей стороны, — трэвел, гулять, впечатления, — я художник, бродячий артист, моей натуре полезны перепады давлений и смена обстановки, — вот обратный билет, — через Париж, — видите? С датой, — Париж? — пакистанский юноша вновь напрягается, его лицо приобретает напряженный фиолетовый оттенок, — зачем вам Париж, мадам? — одна причина, мисс, всего только одна, но веская причина.

О, — я привстаю с казенного стула и хрипло хохочу, поражаясь наивности провинциала, — что мне Париж, — что мне Париж, мой мальчик, о ла ла, — клянусь, если бы я вышла в Париже, я бы нашла достойное занятие, — Монмартр, Мериме, Золя!

Возьмем Шагала. Возьмем, допустим, Шагала. Я устраиваюсь поудобней и загибаю пальцы. Шагал, Сутин, старина Моди, Пикассо.

Это ваши друзья, мисс? — они смогут за вас поручиться?

Парнишка счастлив был завершению столь непростой беседы. К тому же, уверена, его внутренний мир пополнился новыми оттенками и глубинными смыслами.

Приключения, говорите вы. То ли еще было. Могла ли я вообразить, что обычный трактирный сортир станет для меня местом часового заточения, а также объектом пристального изучения на предмет особой задвижки с кодом.

Я, видимо, ее слишком нервно защелкнула. Слишком нервно. Опасаясь непрошеных визитеров, которые то и дело тянули ручку с той стороны.

Я набирала заветные цифирьки, давила на кнопочки, ковыряла пилочкой для ногтей, пыталась задобрить монеткой в один евро, но замок оскорбленно молчал, даже не думая подавать признаков жизни.

Хорошо, — утирая пот со лба, — с некоторой долей надежды я попробовала прибегнуть к помощи всесильного вайфая, — по ту сторону расстилался волшебный мир, там сидела Таня, она, склонив голову над экраном, рассылала смайлики благодарному человечеству, даже на минуту не задаваясь тревожной мыслью обо мне, колотящейся лбом о задвижку, набирающей пароль, вновь и вновь скребущейся в металлическую дверь холодного сортира третьеразрядного кафе на краю Европы.

Не в силах сдержать охватившей меня паники, я вынуждена была прибегнуть к помощи ненавистного капслока, — открой меня, Таня, спаси, — все эти сообщения, конечно же, дойдут, но не раньше глубокого вечера, когда над океаном закричат хищные чайки, с небес вновь польются стремительные потоки, — и вот тогда на экране айфона проступят мои отчаянные призывы о помощи.

Но будет несколько поздно, — в настоящем приключении всегда все случается на полтакта позднее, чем должно.

* * *

— Я этого есть не буду, — отковырнув от огромной рыбины, Таня решительно отложила вилку и нож.

Рыбина и впрямь впечатлила. Огромная такая треска, довольно уныло пахнущая. Я бы сказала, безысходно пахнущая.

Ее внесли на вытянутых руках, разве что в барабаны не били.

Это и есть знаменитая океанская бакалау, — заметила я миролюбиво, — блюдо не из изысканных, еда простолюдинов, бедняков. Рыбку как принесли, так и унесли, на тех же вытянутых руках, — не знаю, что с ней сталось потом, — возможно, разодранный бок подлечили и так же торжественно преподнесли краснощеким немецким туристам за соседним столиком. Туристы, разогретые портвейном, лучезарно улыбались и рассылали смайлики всему человечеству.

Блюдо с сардинами выглядело гораздо живописней. Сардинами хотелось по меньшей мере любоваться. Слагать о них оды и легенды. Но почему-то есть их совершенно не хотелось.

Пахло пережаренным маслом и целебным рыбьим жиром.

— Во-первых, это полезно, — ты знаешь, именно в сардинах есть такое специальное полезное вещество, которое больше нигде и ни в чем? — Таня уверенно подцепила третью (из восьми) и умело одним движением освободила ее от хребта со всеми косточками.

Я попробовала повторить номер, но моя сардинка распалась в воздухе, и уже в самой тарелке являла собой жалкое зрелище — с перебитыми костями, развороченным брюшком и трагически откинутой головой с перламутровым глазом. На голову я старалась не смотреть.

После нескольких попыток я со вздохом отодвинула тарелку. В горле саднило, от едкого запаха масла кружилась голова.

— Во-первых, это красиво. Это не стоит воспринимать как какое-то тривиальное блюдо. Это искусство. Искусство не едят. Им насыщаются. На расстоянии.

Вообще же, меня не покидало ощущение блестяще поставленного спектакля. Поднимается занавес, актеры кланяются. По сцене плывет перламутровый глаз трески. Зрители в экстазе.

Это так по-настоящему, это так живо, мощно, взгляни, прорисован каждый хрящик, каждая чешуйка. Торжество деталей. Ими нужно наслаждаться, не думая об утолении каких-то там животных инстинктов.

Из театра трески мы вышли голодными. От воздуха и обилия впечатлений кружилась голова.

— Кажется, у нас еще осталась овсянка, — мечтательно обронила я, — целых полпакета прекрасной отборной овсянки. Ее можно залить кипятком и продержаться до отъезда. Господи, без всех этих полезных и даже целебных рыбьих жиров, без перламутровых глазок, без хребтов и костей, без оркестра и дирижера, без мизансцен и декораций.

Овсянка у нас действительно была. От нее ничем не пахло. Ей не нужно было слагать оды и признаваться в любви. Ее можно было есть, не вылезая из постели. Прямо в пижаме. Наслаждаясь обыденностью момента, безыскусностью ритуала и отсутствием драматических эффектов.