Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки

Карина Демина, 2014

Странные дела творятся в Цветочном павильоне. В зеркалах обитают призраки, да и сами эти зеркала ведут себя вовсе не так, как зеркалам положено. И красавицы все как одна с тайнами, кто проклята, кто одержима, кто и вовсе с беспокойниками дело имеет да Хельму проклятому поклоняется. И как Себастьяну понять, которая из них колдовка, ежели все подозрительны? Тут еще братец его родной с кровью волкодлачьей мешается, крысятник Гавел остатки репутации рушит, и ко всем бедам еще и королевич воспылал страстью к провинциальной панночке. А он к отказам непривычный…

Глава 2

О королевском коварстве, бабочках и переменчивых обстоятельствах

Все могут короли.

Первый пункт Статута королевства Познаньского, каковой вызывает немалые нарекания средь противников абсолютной монархии

…тем же вечером его величество изволили дремать в библиотеке. Не то чтобы в Гданьской резиденции не имелось иных покоев, но вот в библиотеке королю спалось особенно хорошо. Благотворное воздействие оказывала тишина, изредка нарушаемая кряхтением смотрителя королевской библиотеки, пребывавшего в том почтенном возрасте, до которого и сам Мстивойт Второй надеялся дожить. Способствовал покою и полумрак, и массивные шкапы, достававшие до самого потолка, и сам вид томов, солидных, толстых, с кожаными переплетами и золотой вязью названий.

Бывало, в полудреме его величество приоткрывали глаза и принимались названия читать.

…Истинная история королевства Познаньского, от темных времен до дней нынешних, писанная…

…Благие деяния короля Згура Первого…

…Подробное жизнеописание святой Бенедикты…

Читал и вновь возвращался в полудрему, скрываясь в ней и от королей былых времен, и от святых, и от прочих напастей. Бывало, что начинал точить душу червячок: мол, все-то предки чем-то да прославились, кто войнами победоносными, кто реформами, Болеслав Первый опять же университет основал, а он, Мстивойт Второй, просто царствует себе…

И что после смерти его напишут?

Что, мол, был такой король… просидел на троне два десятка лет, да без толку. И ведь не докажешь-то потомкам, что войны в нынешние времена — мероприятие разорительное, в реформах надобности особой нет, потому как живут подданные тихо и со всем своим удовольствием, а университет новый основывать… кому он надобен?

В каждом городе уже имеется.

А в Познаньске — так цельная Академия.

Вот и мучился Мстивойт, втайне страдая от этакой жизненной несправедливости. Хоть ты и вправду к упырям посла отправляй, налаживай отношения с альтернативными носителями разума…

Мстивойт вздохнул, поскольку и в полусне идея выглядела диковатой.

Посла было жаль: сожрут же…

— Дорогой, — этот голос спугнул картины, в которых Мстивойту ставили памятник, бронзовый и конный, как полагается, а еще именем его называли улицу… — я так и знала, что найду тебя здесь!

Ее величество, не дожидаясь приглашения, сели.

В полумраке библиотеки королева была почти красива. Ей шло и это платье из темно-зеленой переливчатой тафты, и ожерелье из змеиного камня, прикрывавшее шею, на которой уже появились первые морщины.

— Это так утомительно, — пожаловалась она, открывая толстый том очередного жизнеописания, кажется, святого Варфоломея, прославившегося тем, что донес до дикарей-каннибалов слово Вотана…

…а может, не такая и дурная идея с послом-то? Каннибалы небось не так уж сильно от упырей отличались?

— Ты должен сказать Матеушу, что он ведет себя неразумно!

— Что опять?

— Вот. — Ее величество с готовностью подсунули уже знакомую желтую газетенку, сложенную вчетверо. Со страницы на короля, насупившись, выпятив нижнюю фамильную губу, которая на снимке выглядела несообразно огромной, смотрел Матеуш. — Они пишут, что он собирается сделать этой… девице предложение!

— Чушь, — с зевком ответил король.

…и мысленно добавил, что если его наследник будет столь глуп, что нарушит договоренность со сватовством, то и вправду отправится нести упырям слово Вотана.

Разумное и вечное.

— Полагаешь? — Королева хоть и не отличалась особой мнительностью, но, когда дело касалось старшего отпрыска, предпочитала все же перестраховаться. Матеуш был умным мальчиком… но мальчиком… а во дворце — полно коварных хищниц…

— Надеюсь. — Его величество вновь зевнули, широко и смачно, до ноющей боли в челюсти. — Народ любит сказки, вот ему и пытаются продать очередную…

Он газету развернул.

— Посмотри сама, новость даже не на первой странице… сами понимают, что чушь…

Первую страницу занимал броский заголовок «Любовь и ревность: смертельные страсти в познаньской полиции».

А разворот радовал снимком.

Его величество хмыкнули и перевернули газету вверх ногами, разглядывая изображение пристально, точно надеясь увидеть нечто иное, сокрытое…

— Это просто ужасно, — сказали ее величество, которая газету уже прочитала, а эту статью так и вовсе два раза, в особо трогательных местах — а рассказчик был очень эмоционален, — вздыхая. Страстей в ее жизни не то чтобы не хватало, скорее уж были они привычными, все больше с политическою подоплекой… тут же иное.

Дела сердечные.

Любовь. Ревность, едва до смертоубийства не доведшая… и, несомненно, раскаяние, которому, как виделось ее величеству, прежде Аврелий Яковлевич был чужд.

— Забавно, — сказал король, возвращая снимок в исходную позицию. — И несколько… неожиданно…

С Аврелием Яковлевичем он был знаком и мнил себя если не другом — все же королевская дружба понятие скорее умозрительное, — то всяко лицом, к ведьмаку расположенным, облеченным доверием. А потому удивительно было читать об этаких Аврелия Яковлевича пристрастиях. Да и ненаследный князь Вевельский, к слову, его величество несколько раздражавший лихостью — каковая виделась показной, — слыл большим охотником до слабого полу.

Надоело им, что ли?

И ладно если бы так, но… к чему сии представления в королевском парке устраивать? Иных мест не нашлось?

— Мы должны что-то сделать. — Окончательно уверившись, что новость о намерениях Матеуша жениться на девице неподходящей — все же мальчик разумен, пусть и молод, — рождена исключительно воображением репортеров, ее величество переключились на иные проблемы.

— В ссылку отправить? — Мстивойт нахмурился.

Во-первых, на дворе небось не смутные времена, чтобы за дела частные людей в ссылку отправлять, и вряд ли сия мера найдет поддержку у народа. А во-вторых, сослать-то можно, но кем Аврелия Яковлевича заменить? А ежели только князя отправить, что Мстивойт, положа руку на сердце, сделал бы весьма охотно, ведьмак, глядишь, обидится…

— Вотан милосердный! Ну отчего сразу в ссылку?!

— Так не на плаху же!

— Дорогой… — Королева протянула было руку к газете, но его величество сей жест проигнорировали. «Охальник» оказался неожиданно забавен, всяко интересней жизнеописаний. — …У вас какое-то несовременное мышление. Плаха, ссылка… да во всей Эуропе сие, простите сказать…

…королевский мизинчик стыдливо указал на газетенку…

–…давно уже не считается грехом.

Мстивойт хмыкнул.

— И что вы предлагаете?

— Мы… мы должны показать пример толерантности и широты мышления.

— Это каким же образом?

…пример толерантности и широты мышления… фраза-то какая красивая… прямо-таки просится на бумагу, в официальную биографию…

…интересно, отметят ли толерантность потомки? Желательно, чтобы памятником…

— Устроим им свадьбу.

— Свадьбу? — осторожно переспросил Мстивойт, поглядывая на супругу искоса: не шутит ли. Хотя за прошедшие годы он имел возможность убедиться, что у дорогой его жены чувство юмора отсутствовало напрочь. И сейчас ее величество были предельно серьезны.

И вдохновлены собственной идеей.

Вон как щеки зарозовелись… и все-таки, несмотря на некрасивость, она была по-своему привлекательна. И как-то отстраненно Мстивойт подумал, что в целом с супругой ему очень даже повезло.

Мила. Воспитанна.

Умна.

…правда, иногда ее одолевали идеи престранные, наподобие этой.

— Свадьбу, — повторила королева. — Прекрасное торжество во дворце… пригласим послов: пусть видят, что в королевстве не чураются новых веяний. Вы выступите посаженным отцом… хотя нет, лучше пусть ваш дорогой кузен… он тоже член королевской фамилии…

Мстивойт слушал, кивал и думал, что если потомки и оценят широту его взглядов, то памятником вряд ли облагодетельствуют… да и не нужен ему памятник за этакие заслуги.

— Простите, дорогая… кто из них будет невестой?

— Себастьян, — ответила королева, не задумываясь, и тут же пояснила: — На нем лучше платье сядет…

Его величество хмыкнули. Все же не отпускала его мысль, что ненаследный князь этакой заботы не оценит.

— А вы уверены, что свадьба им нужна?

Королева нахмурилась.

— Конечно. Они ведь любят друг друга. А если любят, то должны хотеть пожениться.

С этим утверждением Мстивойт мог бы и поспорить. Любовь с ним приключалась не то чтобы частенько, но временами, однако желания связать судьбу с кем бы то ни было не возникало. Может, потому, что судьба эта была связана с ее величеством, а может, любовь приключалась какая-то неправильная.

— Дорогая, — король поцеловал сухопарую, костистую ладонь супруги, — давай для начала я поговорю с Аврелием Яковлевичем, а там уже решим… если он и вправду…

…а чем дольше над сим казусом Мстивойт думал, тем сильнее сомневался в истинности написанного «Охальником»…

–…так уж любит князя Вевельского, то препятствовать… воссоединению их мы не станем. Дадим разрешение на брак…

…но никаких пышных свадеб под королевскими знаменами. Толерантность толерантностью, но его величество крепко подозревали, что в народе к эуропейским тенденциям отнесутся без должного энтузиазма.

Себастьян, к счастью для себя, о высочайших планах понятия не имел и, сидя на кровати, пересчитывал розы. Очередную корзину доставили поутру. Меж тугих бутонов, посеребренных, видать, для пущей красоты, белел конверт, который хочешь или нет, а придется в руки брать.

И, вздохнув, Себастьян двумя пальчиками его вытащил.

Вскрыл тонким ножичком.

И с матом отшвырнул прочь: из бумажного кармана выпорхнула дюжина бабочек, которые разлетелись по комнате. С крыльев их осыпалась золотистая пыльца, и стоило вдохнуть ее, как в носу тотчас засвербело.

— Нехорошо, ваше высочество. — Нос Себастьян потер, но свербение не унялось.

Чихнул он громко, бабочек распугивая. Они метались по комнате, ударяясь о стекло с громким премерзким звуком. Заговоренной пыльцы становилось все больше, и Себастьян, зажав нос рукавом, выскочил в коридор, чтобы нос к носу столкнуться с Лихославовой девицей.

Она стояла, сложив руки на груди, и мрачно гляделась в зеркало.

Ничего такая… аккуратненькая, фигуристая… и когда не хмурится, должно быть, симпатична… конечно, не чета Христине, но это скорее достоинство, чем недостаток.

— Кого-то ищете? — прогнусавила панночка Тиана, конвертом отмахиваясь. Треклятые бабочки, верно заговоренные на Тиану Белопольску, теперь стучались в дверь.

Свербение в носу стало почти невыносимым.

И Себастьян громко чихнул…

— Нет… пожалуй…

Он глубоко вдохнул, приказывая себе успокоиться, а заодно проклиная доброхота, который присоветовал его высочеству отправить этакий изящный подарок.

Чтоб его…

— У вас что-то с лицом… — сказала купчиха, вглядываясь как-то слишком уж пристально.

— Щеки покраснели, да?

Он потрогал щеку, убеждаясь, что за краснотой дело не стало… на гладкой коже проклевывалась чешуя.

— Бабочки… — сдавленным голосом произнес Себастьян, прижимаясь спиной к двери. — Терпеть не могу бабочек…

— Да?

— У них крылья… и чешуйки… вы знаете, что когда бабочки летают, то эти чешуйки сыплются? Отвратительно, правда?

Купчиха медленно кивнула.

Зудели руки.

И спина.

И Себастьян, не способный справиться с этим зудом, о дверь поскребся.

…да что ж это такое!

Если королевич, то, выходит, все дозволено? Между прочим, привороты — это противозаконно…

— Идем. — Купчиха вдруг схватила за руку и потянула за собой.

Себастьян вновь чихнул и попытался было пальцами нос зажать, да вовремя увидел, как переливается на них золотом заговоренная пыльца…

…подсудное же дело!

Евдокия шла быстро, едва ли не бегом, и благо коридоры Цветочного павильона были пусты не то по вечернему времени, не то сами по себе.

И в этом крыле Себастьяну бывать не доводилось.

Он со стоном поскреб шею, которая уже покрылась плотной четырехгранной чешуей… жалобу напишет, сегодня же… две жалобы… или три, и генерал-губернатору лично… мало того что Себастьяну приходится терпеть душевные излияния королевича, который повадился подолгу гулять с панночкой Тианой, повествуя ей о нелегком королевском бытии, так еще и приворожить пытаются…

Евдокия пинком распахнула резную дверь и втолкнула Себастьяна в комнату.

Ручку застопорила стулом и, уперев руки в бока, сказала:

— Ну и как это понимать?

— Никак, — ответил Себастьян и с немалым наслаждением о стену потерся. — Никак… не… понимать…

Чешуя стремительно отслаивалась и опадала на пол полупрозрачными лоскутами. Крылья все-таки получилось удержать, а вот лицо поплыло.

Вот же ж…

— Говорю же… не люблю бабочек… очень остро на них реагирую. — Себастьян отодрал от щеки тонкую полоску кожи.

— Надо же, печаль какая…

— Увы…

Зуд постепенно отступал, но кости ломило, и, значит, лицо вернулось прежнее… зеркало, висевшее тут же, подтвердило догадку.

— Ничего объяснить не желаете? — почти вежливо поинтересовалась купчиха и револьвер достала, должно быть, в качестве дополнительной аргументации.

— Не желаю. — Себастьян учтиво отвел дуло в сторонку, про себя заметив, что револьвер девица держит спокойно, так, словно бы случалось ей прибегать к оружию не единожды.

— А если подумать?

— Панночка… Евдокия, — он заткнул дуло мизинцем, — поверьте, это не вашего ума дело…

— Неужели?

— Именно… я весьма благодарен вам за своевременную помощь. — Себастьян все же чихнул и почесался. — Но буду еще более благодарен, если вы о ней забудете…

— Даже так?

Определенно, следовать совету девица не собиралась.

— Милая, — Себастьян сдул длинную прядь, прилипшую к носу, — уж поверьте…

Платье жало в плечах и оказалась коротковато, он не мог избавиться от мысли, что из-под кружевного розового подола торчат собственные Себастьяна волосатые щиколотки. Атласные домашние туфли еще где-то в коридоре слетели с ног. Чулки продрались, и из дыр выглядывали пальцы. Себастьян шевелил ими, чувствуя, как по тонкому шелку расползаются дорожки.

Вид идиотский.

Почему-то больше всего раздражали волосы, заплетенные в косу… и лента в них. Лента была завязана бантом, который хотелось содрать, как и растреклятое это платье.

— Милая, вы знаете, кто я?

Девица, переведя взгляд с револьвера на лицо Себастьяна, хмыкнула:

— К несчастью, да.

— В таком случае, вы понимаете, что здесь я нахожусь не по собственной прихоти.

А в ближайшем рассмотрении она вполне себе симпатична. Нет, все еще не красавица, да и вряд ли когда-то такой была. Она из тех, которые и в юности отличаются несуразностью, угловатостью и, зная за собой это, становятся невероятно стеснительны.

Взрослея, учатся стеснительность прятать…

— Да неужели? — Евдокия, похоже, не просто спрятала — похоронила.

Но хоть револьвер убрала, все хлеб.

— Дело государственной важности. — Себастьян отбросил раздражавшую его косу за спину и, наклонившись к розовому ушку Евдокии, произнес: — Секретное…

Она, вместо того чтобы зардеться, как полагалось немолодой, но глубоко закомплексованной девице, отпрянула. Впрочем, тут же взяла себя в руки и, указав на стул, велела:

— Садитесь и рассказывайте, что здесь творится.

— Боюсь, это не вашего ума дело…

— Повторяетесь.

Евдокия обошла его по широкой дуге, разглядывая пристально. И насмешки не скрывала…

— Пан Себастьян, — весьма любезным тоном произнесла она, остановившись у двери, — мне кажется, вы меня недопоняли…

— Опять за револьвер возьметесь? Девушка, учитесь использовать другие аргументы.

— Благодарю за совет. Всенепременно. — Задрав подол, Евдокия оружие спрятала.

Ножки у нее оказались аккуратные…

— Пан Себастьян, нам с вами револьвер ни к чему. — Она распрямилась и юбку оправила. — Все просто. Вы, может, и собираетесь молчать… скажем, из интересов государственных… а вот у меня такого желания нету… у меня есть желание иное…

Вот же…

Девица усмехнулась и, отбросив за спину толстенную, соломенного цвета косу, продолжила:

— Я, может, в крепком душевном волнении пребываю… как же, одна из конкурсанток — мужчина… представляете, что скажут остальные?!

— Вы не посмеете.

— Отчего же? Посмею. Я ведь не просто так здесь присутствую… наблюдаю… и просто-таки обязана делиться наблюдениями с общественностью. А уж в какой восторг эта общественность придет, узнав о том, что Себастьян Вевельский обманом проник на конкурс красоты… да вы до конца жизни не отмоетесь.

— А вам и радостно?

Она пожала плечами.

Радостно.

Вот стерва! И главное, не пытается этой радости скрыть. А ведь женщинам Себастьян нравился, особенно таким вот, вышедшим из девичьего возраста, но еще не вошедшим в годы, которые стыдливо именовались «элегантными».

— Я вас посажу, — с очаровательной улыбкой пообещал Себастьян и, не выдержав, поскребся.

— Посадите… наверное… если у вас получится. — Евдокия не собиралась отступать. — Ведь, если разобраться, я лишь пытаюсь защитить невинных девушек, оказавшихся в ситуации столь… двусмысленной.

Она и пальцами щелкнула, и от звука этого — тихого, но отчего-то резкого — Себастьян вздрогнул, припомнив самый первый день.

— Или вы собираетесь поступить, как подобает человеку благородному? — Евдокия встала у окна, скрестив руки на груди.

Грудь была пышной, а руки — белыми.

— Это как же?

Себастьян, не пытаясь раздражения скрыть — пыльца еще действовала, мешая вернуть контроль над телом, — потянул за поясок. В платье было тесно, неудобно, и вид идиотский.

— Жениться, — это страшное слово Евдокия произнесла с улыбочкой, более на оскал похожей.

— На вас, что ли?

— На мне не надо.

Платье не снималось. Себастьян дергал растреклятые юбки, с трудом сдерживая ярость. Но она пробивалась острыми когтями, и чешуей, и хвост, почему-то оставшийся тонким, с кисточкой-пуховкой, отчаянно стучал по половицам.

— Я как-нибудь переживу этот страшный позор… а вот бедные девушки… — Евдокия выразительно замолчала, устремив очи к потолку.

Себастьян тоже посмотрел на всякий случай.

Потолок был обыкновенным, в виньетках и цветах, правда, белили его давненько, и оттого потолок успел уже пойти пятнами.

— И как предлагаете мне на них жениться? — Платье все же поддалось, и, стянув его через голову, Себастьян скомкал розовую, бабочками расшитую ткань. — Одновременно?

Евдокия задумалась.

А живое воображение Себастьяна нарисовало свадьбу с одиннадцатью невестами… ладно, минус колдовка, всего-то десять…

— Одновременно не получится. Даже в каганате лишь четыре жены позволено иметь. Поэтому придется в порядке живой очереди. Женились. Пожили год. Развелись. Думаю, его величество отнесутся с пониманием…

— Вы издеваетесь. — Следом за платьем отправилась и нижняя рубашка, а за нею — шелковые чулочки с подвязками. Себастьян с преогромным удовольствием избавился бы и от панталон с кружевами, но тогда бы вид его был вовсе неподобающим.

— Я? Как можно! Мне казалось, это вы издеваетесь, и не только надо мной…

— Когда это я над вами издевался?

Панталоны сползали, и Себастьяну приходилось придерживать их руками…

Отвечать Евдокия не стала, но и от двери не отошла.

— Итак, у вас, пан Себастьян, имеется выбор. Или вы все-таки рассказываете, что здесь происходит, стараясь при этом быть убедительным. Или я зову сюда панну Клементину…

— Послушай…те, панночка Евдокия. — В кружевных панталонах было непросто выдерживать подобающую случаю серьезность. — Ваше любопытство… неуместно. Вы и вправду лезете в дела, которые вас совершенно не касаются…

Слушает.

Смотрит. И выражение лица упрямое. Понимает. Лезет и будет лезть, пока не влезет по самую свою макушку… и вот что остается делать бедному актору?

…тем более связанному клятвой крови?

— Кстати, врать не советую. — Евдокия вытащила кулончик, крутанула в пальчиках.

Чтоб ее…

— Евдокиюшка, — Себастьян оказался рядом с упертой девицей и, приобняв ее, взял за ручку, — вы же взрослый человек и понимаете, что не всякое любопытство уместно… давайте просто забудем, что видели друг друга…

Забывать она не намеревалась и ручку попробовала высвободить, но Себастьян не позволил.

Пальчики пахли свежей сдобой.

И еще копченой колбасой…

…откуда взяла?

— А после… когда все закончится… мы с вами встретимся в приватной обстановке… обсудим проблему и, я уверен, найдем такое ее решение, которое всецело удовлетворит обе стороны…

С каждым словом он наклонялся все ниже и договаривал уже на ушко, розовое такое ушко с золотой подковкой серьги.

— Руки…

— Что, дорогая?

— Руки убери, — прошипела Евдокия, наступив на ногу. И ведь туфельки хоть домашние, но с острым каблучком.

— А это уже нападение на актора… при исполнении служебных обязанностей… — мурлыкнул Себастьян, прижимая упрямую девицу к груди. — Но мы же не станем заострять на том внимание, верно?

…наверное, приворотное все же подействовало…

…из-за яда ли, либо же ведьмаки у его высочества были хорошие…

…или просто нервы сдавать начали от обилия цветов, бабочек и атласных лент.

Как бы там ни было, но купчиху он целовал со всей накопившейся злостью, невзирая на довольно-таки активное сопротивление… пожалуй, несколько увлекся.

Сквозняк по спине почувствовал, но значения не придал…

А потом девица вдруг всхлипнула…

…и за спиной раздалось глухое рычание… правда, почти сразу стихло… сквознячок вот остался…

— Вы… — стоило Евдокию отпустить, как она отскочила и первым делом губы вытерла, — вы… с-скотина! С-сволочь…

— Хотите сказать, не понравилось?

Она его неимоверно раздражала. Упрямством своим. И курносым вздернутым носиком. Веснушками, которые не пыталась скрывать под пудрой. Манерами.

Взглядом, в котором виделось… презрение?

— Только попробуйте это повторить и…

— И что?

— Я закричу… я…

Она и вправду собиралась закричать, чего Себастьян допустить никак не мог, и, сграбастав купчиху в охапку, он повторил эксперимент…

…не нравится ей.

…всем нравится, а она тут… нашлась исключительная…и главное, упрямая какая, вместо того чтобы поддаться, как положено приличной женщине в горячих мужских объятиях, упирается, выгибается, разве что не шипит, и то лишь потому, что неспособна.

— Будете орать? — поинтересовался Себастьян, выдыхая.

— Буду. — Купчиха с силой впечатала острый каблучок в ступню, а когда Себастьян на мгновение руку разжал — все-таки больно, когда в живого человека каблуком тыкают, — вывернулась.

Недалеко.

До столика.

До бронзового канделябра, на столике стоявшего…

— Еще как буду, — сказала Евдокия. И это было последнее, что Себастьян услышал.

…нет, в его жизни всякое случалось, но чтобы канделябром и по голове… за что, спрашивается? Он хотел было спросить и рот открыл, но второй удар, куда более ощутимый, вверг его в темноту.

В темноте было уютно.

Спокойно.

Только бабочки порхали, те самые — королевские. Они подлетали к самому Себастьянову носу, стряхивая с крыльев золотистую пыльцу. И Себастьян замирал от ужаса: а вдруг да именно этот приворот сработает должным образом?

И как жить?

Он отмахивался от бабочек и от пыльцы, но та липла к волосам, и голова Себастьянова становилась невыносимо тяжела.

— Дуся, ты что?! — сказала бабочка тоненьким голоском.

И вправду — что?

За что?!

Ладно бы, не умел Себастьян целоваться. Так ведь он старался, весь опыт свой немалый вложил… а его канделябром.

— Я — ничего. А он…

Бабочка, говорившая голосом Евдокии Ясноокой, девицы купеческого сословия, села на раскрытую ладонь и грозно пошевелила развесистыми усиками.

— Что он?

— Целоваться полез! — пожаловалась Евдокия.

— И ты его канделябром?

— И я его канделябром. — Она произнесла это как-то обреченно.

— А меня позвала…

–…чтобы труп помогла спрятать. — Теперь голос был мрачен.

Себастьян хотел было сказать, что он вовсе не труп; но первая бабочка, с перламутровыми крыльями, его опередила.

— Дуся, он жив, — сказала она с укоризной.

— Тогда добить, а труп — спрятать.

Решительности купеческой дочери было не занимать. Но Себастьяну категорически не нравилось направление ее мыслей.

— Это не смешно…

Совершенно не смешно.

— Не смешно… куда уж не смешнее… Лихо приходил, и… и что он обо мне подумает?

Лихо? Проклятие, про братца, обладавшего воистину удивительным умением появляться не вовремя, Себастьян как-то запамятовал.

…задание…

…Аврелий Яковлевич предупреждал, но…

…Лихо всегда слишком серьезно относился к женщинам, а тут… вспомнит и Христину… и следует признать, что первый удар канделябром Себастьян заслужил…

С этой мыслью он вернулся в сознание, аккурат затем, чтобы ощутить весьма болезненный пинок под ребра.

— Дуся, что ты творишь?!

Евдокия не ответила, а Себастьян, не открывая глаз, испустил громкий стон. Он очень надеялся, что стон этот был в должной мере жалобным, чтобы огрубевшее женское сердце прониклось сочувствием к раненому…

— Я творю? Это он…

— Вы мне выбора не оставили, — произнес Себастьян.

Он лежал на спине, и ноги вытянул, и руки на груди сложил демонстративно, всем видом своим показывая, сколь близок был к смерти.

И веки смежил.

— Я не оставила?!

— Тише… умоляю… очень голова болит…

…голова у него болит, видишь ли… да, не по голове бить следовало, тогда, глядишь, болело бы именно то место, которым он думал, когда к Евдокии полез.

Помогла, на свою беду…

В том коридоре Евдокия оказалась совершенно случайно.

Она бродила.

И думала.

Ей всегда легче думалось на ходу, особенно когда мысли касались именно ее, Евдокии… ну и еще Аленки, которая за ужином была задумчива, тиха и напрочь отказалась говорить, что происходит.

А Евдокия не дура.

…есть зеркала, отражения, которые ведут себя вовсе не так, как полагается нормальным отражениям. Собственные, Евдокии, шли за нею, не таясь, тянули длинные шеи.

…пахло горелым.

…и еще камнем. И запах этот тягучий, едкий, вызывающий к жизни воспоминания об угольных шахтах, об узких норах, прогрызенных в теле горы людьми, привязывался к Евдокии.

Она льнула к обоям, которые были новыми и дорогими, силясь ощутить правильные ароматы: бумаги, краски и клея, но вновь вдыхала каменную пыль. Гранитом пахли стеклянные вазы, углем — цветы и ковровые дорожки. Евдокия, уже не заботясь о том, как это будет смотреться, ежели кто-либо застигнет ее за престранным занятием, присела, коснулась высокого ворса.

Почти живой.

А от Аленки только и добиться можно, что еще не время.

И верить надо.

Евдокия верила, вот только чуяла близкую опасность, как в тот раз, когда они с маменькой едва под обвал не угодили. И ведь тогда-то управляющий твердил, что, дескать, нет угрозы, что шахта пусть и старая, но досмотренная, что леса свежие, крепкие, а газ дурной отводят регулярно…

…а Евдокия чуяла — врет.

И слышала, как тяжело, медленно, но совершенно по-человечески вздыхает гора. Боясь опоздать, она схватила маменьку и бегом бросилась к выходу.

Успела.

А управляющий остался внизу, верно, это было справедливо.

Но сейчас не о горах думалось.

О доме. И Аленкином упрямстве. И о том, что, если и захочет Евдокия уйти, ей не позволят. Поздно… и розовые шипастые кусты тянулись к окнам, затягивали их живой решеткой.

…еще Лихослав, который приходит на закате, а уходит на рассвете. И больше о свадьбе не заговаривает, и не то чтобы Евдокии так уж в храм хотелось…

…было кольцо, сидело на пальце прочно, так, что захочешь — не снимешь.

И все-таки…

…хотелось странного, наверное, место виновато было, но вот… чтобы не сделка взаимовыгодная, где титул на деньги меняется, а чтобы любовь.

Влюбленность.

Сердце ныло, растревоженное не то прошлым, не то настоящим. И лгать-то себе Евдокия непривычная. Нравится ей Лихо…

Лихо-волкодлак…

…пускай себе волкодлак… и вдоль хребта уже проклюнулась жесткая прямая щетина, будто гривка… и глаза у него в темноте с прозеленью… а на свету глянешь — человеческие.

Улыбается хорошо.

А как шепчет на ухо имя ее, то и вовсе тает Евдокия. Стыдно ей и счастливо, и, наверное, сколь бы ни продлилось это самое счастье, все ее — Евдокиино.

Об этом она думала, когда резко, едва не ударив Евдокию по носу, распахнулась дверь, выпуская Тиану Белопольску… или того, кто ею притворялся…

— Что вы на меня так смотрите, будто примеряетесь, как сподручней добить, — поинтересовался ненаследный князь, приоткрыв левый глаз.

Глаз был черным, наглым и без тени раскаяния, из-за чего высказанная Себастьяном мысль показалась Евдокии весьма здравой.

Добить.

Вытащить в сад и прикопать меж розовыми кустами.

— Между прочим, — замолкать это недоразумение не собиралось, — вы меня шантажировали!

— Дуся!

Аленка уставилась на Евдокию с укоризной. Конечно, как у нее совести-то хватило шантажировать самого старшего актора.

А вот обыкновенно.

Хватило.

И Евдокия если о чем и жалеет, так о том, что сразу его по голове не огрела. Следовало бы.

Огреть. Привязать, а там уже и допрашивать.

— Шантажировала. — Почуяв в Аленке сочувствие, Себастьян Вевельский открыл и второй глаз и томно ресницами взмахнул.

Ручку смуглую приподнял, к голове прижал, будто бы болит…

…болит.

И правильно, что болит, и не надо было Аленку звать, но Евдокия испугалась, что и вправду прибила ненароком это недоразумение в панталонах. А что, рука-то у нее маменькина, тяжелая.

— Вы лежите, лежите. — Аленка села на пол и ладони на макушку смуглую возложила с видом таким, что Евдокия едва не усовестилась. — Больно?

— Очень, — сказал этот фигляр, голову задирая так, чтобы Аленке в глаза заглянуть. — Просто невыносимо…

— Дуся!

— Что «Дуся»? Дуся желает знать, как давно это… — она пальцем ткнула, чтобы не осталось сомнений, о ком речь идет, — за вами… за нами подглядывало?

Аленка, верно вспомнив первый вечер в Цветочном павильоне, зарделась, но рук не убрала. И Евдокия мрачно подумала, что бить-таки следовало сильней.

— Я не подглядывал, — поспешил оправдаться Себастьян, болезненно кривясь, точно сама необходимость разговаривать с Евдокией причиняла ему немалые мучения. — Я наблюдал.

— Принципиальное различие.

— Дуся!

— Ваша сестрица меня ненавидит! — пожаловался Себастьян, поджимая губы…

…ишь, развалился.

— Дуся, — Аленкины брови сдвинулись над переносицей; и, таки оторвавшись от пациента, которого, судя по Аленкиному виду, она готова была лечить хоть всю ночь напролет, и желательно не в Евдокииных покоях, она встала, — Дуся, это же…

Себастьян Вевельский с готовностью закрыл глаза, показывая, что подслушивать не намеревается и, вообще, находится если не при смерти, то всяко в глубоком обмороке.

— Дуся… — Аленка взяла сестрицу под руку и зашептала: — Я понимаю, что получилось нехорошо и ты на него обижаешься… но это же живая легенда!

— К сожалению…

— К сожалению, легенда? — Себастьян таки не удержался и приоткрыл глаз, на сей раз правый.

— К сожалению, живая, — поправила Евдокия и, погладив верный канделябр, добавила: — Пока еще.

— А теперь она мне угрожает!

Боги милосердные, какие мы нежные. А вот хвост из-под ноги правильно убрал, и не то чтобы Евдокия собиралась наступить, но пусть конечности свои, включая хвост, при себе держит.

Евдокия руки от канделябра убрала и, выдохнув, велела:

— А теперь рассказывайте.

— Что? — в один голос поинтересовались Аленка и Себастьян.

— Все.

— Все — будет долго… — Себастьян вытянул дрожащую руку и, указав на кровать, попросил: — Подай простыночку прикрыться, а то неудобно как-то.

Покрывало Евдокия сдернула.

— Дусенька… — Аленка присела на стул у двери и еще руки на коленках сложила, — потерпи…

— Хватит. Я уже натерпелась.

…и Лихо, который заглянул, хотя еще и не вечер…

Появился и исчез.

Уступил.

Бросил? А кольцо тогда почему? И Евдокия трогает его, пытаясь успокоиться, только получается не слишком хорошо.

— Или меня вводят-таки в курс дела, или мы уезжаем. Сегодня же. Немедля.

Аленка сложила руки на груди, демонстрируя, что с места не сдвинется. Упряма? Пускай. В Евдокии упрямства не меньше.

— Я тотчас телеграфирую маменьке. Полагаю, она меня поддержит. Да и не только она. О нем я тоже молчать не собираюсь. Этот фарс, который конкурсом называют, завтра же закроют. И не надо мне про тюрьму говорить. Тюрьмы я не боюсь.

— Она не всегда такая… — словно извиняясь, произнесла Аленка. — Злится просто…

— И колбасу прячет. — Себастьян сел, завернувшись в покрывало. — Под кроватью… ага…

…коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.

— Краковельская… чесночная… благодать… к слову, панночка Евдокия, как бы вы ни пыжились…

— Я не пыжусь!

–…на мне клятва крови, так что…

И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:

— Моя прелес-с-сть…

Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…

— Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.

— Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.

— Но…

Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась:

— Ты… не говорила…

— И ты не говорила. — Оправдываться Евдокия не собиралась.

Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…

— Уйти не получится. — Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные половины, меньшую зажал в правой руке, большую — в левой. — Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.

Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:

— И меня… всех пометили, Хельм их задери.

И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.

Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…

Надо полагать, раны на голове затянулись.

Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.

Куда только прежнее восхищение подевалось?

— Так что, милые дамы, вам от меня никуда. — Жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльника. Князь, называется!

Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.

— Хорошо. — Евдокия покосилась на канделябр. — В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный…

— А водички нальешь? — поинтересовался Себастьян, голову набок свесив. — Колбаска соленая очень…

Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась…

…похоже, первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.

Громко срыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.

— Итак, девушки, я внимательно вас слушаю…

…от же гад.

Слушает он.

Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким…

…Аленка же говорит…

…о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами…

…о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит…

…о снах разноцветных, где ей показывают дом…

…и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень — драгоценность, а дом — шкатулка, построенная драгоценность хранить. Не здесь, но на изнанке мира. Аленка пока не умеет объяснить иначе. Но ждать уже недолго. Та, которая построила тайник, вернулась.

— Ее ты видела? — Себастьян прервал рассказ.

И, поймав на себе взгляд Евдокии, слегка пожал плечами, будто извинялся…

Извинялся.

Не за поцелуй, а за представление.

Живая легенда? В том и дело, что скорее живая, чем легенда. И приходится соответствовать… или не соответствовать, разрушая чужие иллюзии.

— Нет, — ответила Аленка, задумавшись. И тут же, сама себе противореча, сказала: — Да. Она меняет лица. Она… она забрала чужие… использует, а потом меняет…

В отличие от ненаследного князя, который кивнул, Евдокия ничего не поняла, а переспрашивать не стала.

— Луна растет. — Аленка посмотрела в окно.

Вечерело.

И лиловые сумерки держались за колючей границей роз, точно опасаясь приближаться к окну. Небо отливало то золотом, то багрянцем; и тревожно становилось на душе.

Беспричинная тревога.

— И дом пробуждается… у нее сил не хватает, чтобы сразу его разбудить… луна нужна.

Полная.

Круглая, налитая, как яблоко из маменькиного сада. На такую воют оборотни, а волкодлаки и вовсе теряют разум… Лихо не опасен, будь опасен — не выпустили бы с Серых земель…

Евдокия не наивна.

Евдокия слышала о людях, которые переставали людьми быть. Но боялась — не его, но за него, растревоженного… что подумал?

Известно что…

И ушел… как бросил… обидно и страшно оттого, что не вернется… а если вернется, то каким?

…луна показалась, выглянула, белая монета с полустертою золотой каймой, будто бы надкушенная с одного бока. Но рана зарастает, прибывая день ото дня…

— Будет луна, и будет сила… — Аленка замолчала, устремив взгляд в окно.

Тоже видела?

Чуяла?

А говорили, что будто бы у сестрицы сил мало, что едва-едва хватит их раны затянуть… а она слышит вот… и сама не понимает, откуда у нее это взялось.

Отцовская кровь очнулась?

Или же, напротив, материнская? От той прапрабабки, про которую говорили, будто бы она — прирожденная колдовка? И впору бояться родной сестры…

…близких.

Двое, и обоих Евдокия любит. Она-то человек обыкновенный и мало на что в колдовском мире годный, только и может, что богам молиться. Пусть заслонят. Сберегут. Силами наделят, потому как иначе… что бы ни обреталось в зеркалах сторожем клятых душ, оно выберется…

— Панночка Алена. — Себастьян поднял недоеденный кусок колбасы и кое-как отер о покрывало. И вид себе вернул прежний, слегка придурковатый. Аленку взял за ручку жирными пальцами, срыгнул сыто, отчего бедную аж передернуло, и к ручке припал.

Обслюнявил всю знатно.

— Вернитесь к себе. И ведите себя как прежде…

…Аленка ручку выдернула и торопливо за спину спрятала. А ведь колбасу краковельскую она на дух не переносит из-за чесночного ее запаха.

— А… вы?

— И я вернусь. От доем и вернусь. — Он еще и грудь волосатую почесал, сказав доверительно: — Вы не представляете, до чего мне жрать охота…

У двери Аленка тайком понюхала пальчики и скривилась-таки…

…чесночный дух — привязчивый.

Но ушла, унося осколки разбитых мечтаний.

— Евдокиюшка… — Себастьян перекинул покрывало через плечо и снова грудь поскреб, — а с вами…

— Со мной можете комедию не ломать. Влюбляться в вас я не собираюсь.

— Даже так…

Взглянул пристально, и неуютно стало под этим колючим, лишенным всяческого дружелюбия взглядом. Еще немного — и наизнанку вывернет…

— Как уж есть, — ответила Евдокия, заставляя себя глядеть в глаза. И улыбаться.

Как маменька учила…

— А вы подумайте…

— Уже подумала.

— Я могу быть очаровательным… и очень милым… мы с вами чудесно проведем этот вечер…

Рука сама собой к канделябру потянулась. Себастьян хмыкнул и, пощупав затылок, Аленкиными стараниями целый, сказал:

— Ладно-ладно… с Лихо я сам поговорю… — он взобрался на подоконник, — а вам, панночка Евдокия, нервы лечить надобно… вы слишком остро на все реагируете.

Вот поганец!

Глаза б Евдокиины его не видели…

— И платье свое забирай! — крикнула она, швырнув мятый комок в темноту…

…Гавел ничуть не удивился, увидев ненаследного князя. Тот, выбравшись из окна, весьма бодро и, по мнению Гавела, несколько необдуманно сиганул в кусты роз.

Сорт «Белая панночка» отличался крупными бутонами бледно-золотистого колеру и шипами исключительной длины. Сам Гавел уже успел свести с оной панной знакомство, а потому сдавленную, но весьма выразительную, можно сказать, наполненную яркими образами ругань князя слушал с сочувствием.

— И платье свое забирай! — донеслось из окошка, и на голову Гавела свалился надушенный мягкий ком, надо полагать — то самое платье…

Гавел платье скомкал еще более и спрятал в сумку: вещественным доказательством будет.

Или пойдет на платочки старухе, а то не напасешься…

…соседка снова жаловалась…

…требовала, чтобы Гавел из своей командировки вернулся… а он, слушая в телефонный рожок возмущенное бормотание, лишь вздыхал…

…пришлось злотень сверху пообещать…

…и наверняка мало будет…

…но последний месяц судьба к Гавелу была благосклонна весьма, и банковский счет его потихоньку прирастал. Если бы не старуха, этих денег Гавелу хватило бы года на два, и не в той каморке. А что, снял бы квартирку в приличном доходном доме, пускай и небольшую, но чистенькую… и нанял бы кого убираться дважды в неделю. Купил бы себе белую фильдекосовую рубашку, а к ней — желтый галстук… и пиджак фиолетовый, бархатный, с хлястиком на черных пуговичках…

Тросточку опять же.

И в дни выходные гулял бы в королевском парке, как иные приличные люди…

Гавел вздохнул, сам себе признаваясь, что мечты его эти, пусть и не особо сложные, все ж несбыточны. От старухи ему не избавиться, так что и тросточка, и пиджак, и рубашка остались в памяти, а Гавел сделал снимок…

Меж тем Себастьян Вевельский из кустов вырвался и, сплюнув погрызенный лист «Белой панночки», потянулся. На сей раз князь был не совсем обнажен. И если Гавелу досталось платье, то себе Себастьян оставил женские преочаровательного вида панталончики, с кружевами и атласными бантиками…

Конец ознакомительного фрагмента.