Глава 4
— Не совсем. Если бы так… — он замолчал, глядя в воду. — Тут, недалеко, лес начинается… сперва обыкновенный, потом…
— Необыкновенный?
Странно, что меня это нисколько не удивляет. Кажется, начинаю привыкать к тому, что необыкновенного в моей жизни день ото дня прибывает.
— Именно, — он улыбался тяжко, точнее, может, когда-то улыбка эта и была красивой, но ныне шрамы прочно заковали лицо, и часть его стала неподвижною маской, а другая — тоже маской, пусть и подвижною, но оттого лишь более жуткой. — Необыкновенный…
Повторил он это донельзя странным тоном.
— Лесной народ? — догадался княжич. И видя мое недоумение, пояснил. — Когда-то… в Европе было неспокойно. И люди воевали с теми, кто не был людьми. Мой вот предок предпочел пойти на службу к русскому государю, и он такой был не один. Фэйри, знаю, тоже переселялись.
— Фэйри?
— Они себя предпочитают называть лесным народом, — Дмитрий переставил ногу руками и пояснил. — Затекает страшно. Кровообращение так толком и не восстановили… в общем, тут недалеко холм их. И земли их, еще когда пожалованные. Они леса окрестные держат. Отец их сильно не любил. Еще до того, как… случилось, что случилось.
То есть, он хочет сказать…
— У нас с ними давний договор был. И я вот его подтвердил, когда приехал, потому как… — тяжкий вздох. — Личное личным, но и мы, и они понимает, что друг от друга деваться некуда. Они леса окрестные держат. Тут и зверье, и ягоды, и грибы, и травы всякие. Ими и торгуют, а еще снадобьями. Мы же им — хлеб вот, ткани, утварь всякую… ну как, мы, с нами-то все больше по мелочи всякой, а так есть представитель Торговой гильдии Его императорского Величества.
Как сказка.
Почти.
Что я знаю о фэйри? Да ничего, почти… живут в лесах, где-то там, за океаном. И в холмах еще, которые не совсем холмы, а… что?
Снова общие фразы?
Общинные дома сложного устройства? Традиционная архитектура с ярко выраженными национальными элементами? А еще структура у них семейно-клановая. И тщательно соблюдаемый принцип территориальности.
Понимай, как знаешь. Раньше-то мне большего и не требовалось. Если подумать, то зачем? Где студентка Ласточкина, пусть и старательная, но слабосильная и с ясной перспективой будущей жизни, и где заморские фэйри.
— Когда еще дед мой был жив, то они в деревню заглядывали. Не так, чтобы часто, но и дивом не было. И наши к ним ходили… особенно Барвиниха.
— Ведьма? — Лют выразительно посмотрел на меня.
— Теперь-то понимаю, что слабенькая, — Дмитрий задумчиво повертел в руках травинку. — Учиться она точно не училась, да и могла немногое. Зубную боль заговорить или вот роды принять, тут до акушерского пункта далеко. Да и ей наши больше верили. С коликами шли младенческими, со спинами потянутыми, с ушибами. Чего серьезного если, то она в больничку сама отправляла. Зелья варила еще. За ведьму её держали. А она в лес хаживала. И с лесным народом ладила неплохо. Вот… сестрица моя по нашим меркам особой красотой не отличалась. Худая очень. И фигура такая… мальчишеская. У нас тут более традиционные вкусы. Еще веснушки были. Отец её вечно шпынял, что страшная, тощая и рябая, что жених, которого он отыскал, того и гляди откажется. Извини. Сложно рассказывать. Скачу с одного на другое, чтобы все и сразу… к тому-то времени он с Барвинихой разругавшись был. Его бы воля, вовсе бы выжил. В церковь её запретил пускать. В деревню тоже. Бабы все одно бегали, но тайком уже. Боялись его крепко. Не о том надо. О сестре… не знаю, где и когда сестра ними встретилась. В лес она ходила… пусть и не слишком собою хороша, но травы знала, да и ягоды собирала, как никто. Их отец сдавал на заготовку.
А деньги, надо полагать, оставлял себе.
— Она землянику приносила, огромную, сладкую. И чернику… нам бы задуматься, откуда такая, но… матушка тогда старалась лишний раз отца не гневить, а потому или не понимала, или не хотела. Я с отцом воевал, но без особого успеху. Федька отсиживался, соображал с малых лет, что лучше под горячую руку не соваться. Анька в лесу все, то одно, то другое… отец и похвалил как-то, мол, хоть неказистая, а работящая. Мужу будущему оно нравится.
До замужества, подозреваю, дело не дошло.
К счастью?
Или…
— Ведьмина ночь была… проклятая. Отец требовал, чтобы ночью этой люди не спали, чтобы молились в храме. И все-то были, все… а она не пришла. Кого бы другого он, может, и не заметил бы. Но Анька… — Дмитрий покачал головой. — Не знаю, готовилась ли она, планировала ли или же вышло все случайно. Думаю, что случайно, иначе она б хоть вещи свои из дому забрала. Она ведь знала, где документы лежат. И я… я бы помог. Я тогда как раз раздумывал, как бы сбежать. И сбежал бы, да мне и шестнадцати не было. Поймают и домой вернут. А отец точно пришибет. Вот и выжидал, тянул, дни считал за днями, когда ж смогу-то… Анька не сама появилась. Потом. На утро. Барвиниха пришла. К полудню… отец тогда дом обыскал. И всех-то Анькиных подружек тоже расспросил. И выяснилось, что давно-то она ни с кем не дружит, с ранней весны еще. Что в лес уходит на целый день, а куда и где — никто не знает. Он тогда уже, думаю, понял, что и к чему. Мужиков созывать начал. На том все и затянулось. Староверы, может, и крепко свой порядок блюдут, да только в большинстве своем понимают, где порядок, а где — статья уголовного кодекса. И что, прежде чем воевать с нелюдями, надобно выяснить, что да как. Расспросить. Может, дело-то обыкновенное.
Он явно повторял чужие слова, услышанные когда-то да в душу запавшие.
Мы… слушали. Просто вот слушали.
— Тут-то Барвиниха и пришла. Они тогда в нашем доме засели. Отец, да старейшины… четверо их было, кто имел право говорить за всех, хотя все одно решал дед Никифор. Как бы он сказал, так бы и стало. Меня выгнали, само собой, но я свой дом знал, скоренько нашел, как вернуться тишком. Интересно было. Да и Анька… она добрая. И меня всегда жалела. В общем, в тот день многое переменилось. Казалось бы… все просто. Анька в лесу встретила кого-то из тех, иных. Не сказать, чтобы вовсе удивительное дело, обыкновенное даже по нашим местам. Ей бы встретить и разойтись, а вот… чем-то она зацепила его. Так-то они с людьми кровь не мешают. Редко случается, чтобы иначе. Признаюсь, потом пытался понять, но что-то там с силой связано. Хотя какая у Аньки сила? Не знаю. Главное, что любовь у них произошла. Взаимная. И такая, что разом из головы все наставления вылетели, и страх перед отцом, и жених им найденный.
Любовь, она такая.
Недалеко от безумия. Да и… почему-то я вдруг ясно поняла, что до этой любви ничего-то хорошего в маминой жизни не было. Страх. Работа. Молитвы. Предназначение. И понимание, что из этой клетки, навязанных, чужих обязательств ей не вырваться.
А тут вот шанс.
На счастье.
Пусть недолгое, пусть такое вот, краденое, но все одно.
— Удивительно, что и паренек тот… он тоже из дому ушел. Лесному народу человеческая невеста не по нраву пришлась, да… а он вот заупрямился. Вдвоем они к дереву пошли… к какому — не спрашивай.
Не буду.
Догадываюсь.
Тот ли дуб? Иной ли?
— Главное, что без спросу, без благословения под этим дубом встали. И клятвы произнесли. И кровь смешали. По старому обычаю.
Лютобор только головой покачал.
— Барвиниха там и встретила этих… блаженных, как она сама сказала. Уходить собрались, куда глаза глядят. Ни документов, ни денег…
Сколько ей было?
Восемнадцать?
А тот парень, который мой отец… странно, у меня отца никогда-то и не было, а тут вдруг…
— Она их к себе отвела. И пошла к отцу моему. Договариваться. Чтоб документы сестрины отдал. И денег ей выделил, в приданое, коль обещал.
— Не самая разумная затея… — заметил Лютобор. — Если ваш отец был настолько фанатичен, то…
— Не скажи, — покачал головой Димитрий. — Он, конечно, как понял, о чем она твердит, в ярость впал. Так орал… и словами… в жизни подобных от него не слышал. Потом стал требовать, чтоб все собрались. С ружьями. С огнем. К холму пошли. Чтоб нелюдей за позор покарали. Но тут уж его не послушали.
А мне вдруг холодно стало.
Разом.
И пальцы заледенели. Я их ко рту поднесла, подула…
— Никифор, помню, встал. Заговорил. Мол, если девица выбор свой сделала, то так тому и быть. Ушла из дома отцовского? Пускай. Но отныне двери в этот дом запереть надобно и обратно не пущать. А войну начинать по-за дури девичьей он не собирается. Ну и остальные… а средь них — жених Анькин. Сказал, что, мол, раз так все вышло, то пускай. Что вины отцовой он не видит, ибо в любой бабе бесы сидят, однако же подарки, невесте дареные, вернуть надобно. И деньги, что за нее уплочены.
Надо же, до чего интересно.
Подарки?
Деньги?
— Отец стал орать, что Аньку назад притащит, что дурь из нее выбьет, но… кому она нужна, нелюдем порченая.
Сказал. И осекся.
— Извини. Это я то, что тогда слышал, повторяю… ну а Барвиниха добавила, что Анька уже совершеннолетняя. И коль отец дурить вздумает, она жалобу напишет. Участковому. А участковый — её крестник, это все-то в округе знали. Вот…
Объясняет.
Многое.
Кроме того, что… если у них такая любовь. Если он, тот безымянный фэйри ради матушки моей из семьи ушел, к людям, то… то куда он после подевался?
Понял, что любви одной недостаточно?
— Убили его, — дядя понял мой вопрос, пусть бы и не произнесла я его вслух. — В лесу… аккурат по осени. Охота тут, не в заповедных, в наших лесах. Лесной народ дичину выпроваживает, когда много косуль с кабанами — это тоже для леса не очень хорошо, вот они и гонят. А тут, стало быть, охотники съезжаются… стрелять начинают. Порой так, что спасу нет.
— Застрелить фэйри? В лесу? — Лютобор чуть нахмурился. — Это… как-то… сказочно звучит, уж извините.
— Тут не знаю… это я уже после выяснил, что да как. Той осенью меня уже тут не было. Сбежал. Отец после того, как Анька у Барвинихи поселилась да со своим мужем… пусть они по нашим законам и не расписаны были… в общем, он совсем разум потерял. Мать смертным боем бить стал. Мол, она за дочкой не досмотрела, виновата. Мне доставалось, Федьке. Но я за то лето крепко вдруг вытянулся. И как-то в ответ толкнул. А потом и по уху заехал. Потом вовсе как-то… мать оттаскивала. Я плохо помню, что да как… будто пелена ярости на глаза упала. Наверное, если бы не она, убил бы. И понял, что убью всенепременно, если останусь. Паспорт забрал. Предложил маме уехать в город, но отказалась. Сказала, что любит его, что не бросит… вот как так?
Ответа у меня нет.
И ни у кого.
— Я тогда ушел… к Аньке заглянул попрощаться. Она меня поцеловала. И подарила обережек. Простенький такой.
Дмитрий коснулся шеи.
— Он меня и спас… она хорошая была. И останься я… от этой мысли по сей день отделаться не могу, что если бы остался, глядишь, все бы и иначе сложилось бы… даже если б зашиб его… оно, конечно, грех даже думать, но… может, оно меньшим злом вышло бы? Хотя зла меньшего и не бывает. В общем, я у них переночевал, а там мне Барвиниха письмецо сунула. Она-то сама бездетная, а вышло, что многим помогла. Вот и остались связи. С этим письмецом я и поехал, сперва в Жердовку, а там и дальше… к Павлу Степановичу попал. Думаю, что видела она во мне, и тьму эту, и дурь. Понимала, что сам не справлюсь, а если укорот не дать, беда будет.
Водя в реке пошла мелкой рябью, и желтый лист, из тех, первых предвестников осени, что в июне родятся, закружился на этой воде.
— Пал Степаныч в корпус меня определил. Кадетский. Сказал, что силы во мне изрядно, а вот мозгов и дисциплины нет. Я-то не слишком радовался, да понял уже, что сам там, на воле, не выдюжу… после корпуса в армию пошел. Там и прижился. Не буду врать, что крепко по дому скучал. Сперва-то Аньке письмо написал, да… потом как-то то одно, то другое. Жизнь новая. Такая, которой я тут не видел. Закружила, завертела… а там… там всякого случалось. Да и не скажу, не буду врать, что сильно мы с Анькою близки были. Она мне не писала. Я ей. Мать меня вовсе прокляла, когда поняла, что я всерьез ухожу. Федька тоже… он не хотел с отцом оставаться. Ну вот и вышло, что без семьи мне было проще. Вроде как за делами укрылся и нет их. А дела-то… меня еще в кадетском заприметили. И предложили перейти.
Он замолчал и почему-то поглядел на Лютобора.
— Особое подразделение? — тихо сказал тот.
И Дмитрий кивнул.
Уже для меня пояснил.
— Разным занимались по воле батюшки-Императора. На мне по сей день клятв о неразглашении, что блох на бродячем кобеле. Ну да… в последние годы все больше по аномалиям энергетическим. Оно и хорошо… лучше аномалии, чем с людьми воевать.
Он руки поднял.
— И вышло так, что пришлось по миру помотаться. А там и осесть под чужой личиной, да за чужой жизнью приглядывая… тогда-то и начал задумываться о том, кто я есть. Все думал, как дело закончится, так вернусь домой. С мамкой помирюсь. Отец, чай, не рискнет меня тронуть. Федьку вон в люди выведу, если захочет. Аньку… я ей подарок выбрал. Там… когда сам не собой становишься, в голове колобродить начинает. Чем дальше, тем больше размывается граница. И перестаешь понимать, кто ты есть на самом-то деле. Вот и цепляешься за все, лишь бы не свихнуться. А у меня и зацепиться, как выяснилось, не за что.
Я прикусываю губу.
И молчу. Гляжу на воду и молчу.
— Десять лет… это, конечно, не самый большой срок, но достаточно, чтобы почти сойти с ума. А потом… потом все пошло не по плану. Там, где я был, порой случается, что вечером одна власть, утром другая… а там и бунты, мятежи, и всякое… иное. Главное, что объект, за которым я присматривал, проходил по первому уровню потенциальной опасности. Присматривал изнутри, потому как были и те, кто вроде как курировал работу извне, я и за ними заодно. Так вот, этот объект попытались захватить. И у них получилось, да… почти… закончилось все стихийным выбросом энергии. А он вызвал пробуждение части… — Дмитрий замолчал и дернул шеей. — Это уже закрытая информация. Главное, что выбирались мы… долго выбирались.
— Тебя там? — поинтересовался Лют. — Энергетическая… болезнь?
— И она тоже. Говорю ж, долго выбирались. По горам, по… свои-чужие, такая круговерть, что и не понять, кто да где. На мне гражданские, которых я и поставлен был охранять. Не приспособленные совершенно, но как-то тянулись, старались. И я тянул. Повезло. Пару месяцев и вышли. К своим. Там-то я и отключился… честно, даже не помню, как в больничку попал. Очнулся уже там. Мне и говорят, что, мол, два года как лежу… и что хрен его знает, сколько еще лежать буду. Повреждения и все такое… ладно рожа, я и раньше особо красавцем не был, а вот нервная система — другое. Сперва-то я и руками еле-еле шевелил.
Не хочу сочувствовать.
И пялюсь на воду до рези в глазах. Солнечный свет отражается, потому-то и больно. Глазам. И еще губы пересохли совершенно. Облизываю их.
Уйти бы, но…
Я же пришла, чтобы узнать о себе. Кто сказал, что это будет приятно.
— Потом судороги… приступами. И лекарства не помогали. Целители тоже мало что могли. Меня определили в госпиталь для ветеранов. На постоянное проживание.
А про энергетическую болезнь нам рассказывали. Редкое явление, если подумать, потому что все люди в той или иной мере способны поглощать силу. Просто у не-магов она в теле не задерживается.
Правда, если поток силы высокой концентрации, то начинаются нарушения.
Разного рода.
Обратимые большей частью, но…
— Бросить меня не бросили, тут врать не стану. Целители при отделе состоят хорошие. Да и возили ко мне и тех, что московские, и профессора даже одного из Петербурга. Им и самим, как понимаю, любопытно было. Редкий случай.
Полагаю, на нем не одну монографию написали.
— С сестрой ты не связывался, — уточнил Лют.
— Нет, — Димитрий покачал головой. — На кой я ей нужен был? Прогнозы один другого веселее. То ли останусь навек лежачим, то ли смогу все-таки в инвалидную коляску сесть, но приступы все одно будут. И после каждого — откат… и выходит, что как здоровый был, так не вспоминал. А тут…
Наверное, оно бы правильно.
Только горько. До того, что язык к нёбу прилипает от этой невысказанной горечи.
— Не знаю, почему я не сдох. Из упрямства, наверное. Я ж по жизни еще тот идиот упертый. Но… пару лет и в кресло пересел. Там и на ноги встал. Рожа вон как-то затянулась. Остальное… в храм заглянул. Честно, в первый раз от тоски, потому как заняться-то особо нечем. А в нем мне стало… хорошо. Не в том плане, что резко снова уверовал, нет. Просто… как внутри что-то да отпустило. И задышалось. Потом уж заметил, что в храме никогда-то приступов не бывает. И что поправляться я стал, вопреки прогнозам. А там и разговорился с одним батюшкой, тоже из бывших, из военных.
— И тоже решил стать?
— Видений не было, — Дмитрий развел руками, правда, получилось неловко. — И прозрений тоже. И путь этот… скорее уж я не видел другого для себя. В госпитале мне, как на ноги встал, намекнули, что койка казенная и другим пригодится. А я ходячий. За стенами… ну да, есть квартирка, есть пенсия и по выслуге, и по ордену…
— «Георгий»?
— «Первозванный», — уточнил Дмитрий.
А я… снова не нашлась, что сказать.
Орден Святого Апостола Андрея Первозванного — высочайшая награда. И кавалеров его за всю историю едва ли сотня наберется, особенно если живых.
Вручали его большей частью посмертно, родственникам.
— Полагаю, никто не надеялся, что выживу… пенсия да, неплохая. И жить можно, если не с шиком, то всяко безбедно. Только не мог я просто сидеть вот… месяц промаялся, два. В храме ближайшем дневал и ночевал, чтоб с ума не сойти. Да и пошел учиться. Хотя, конечно… да… старый и вообще… ну а там уж разговорился как-то. Одно за другое. Мне и предложили приход.
Он повернулся, словно пытаясь разглядеть ту самую церковь.
— Сказали, что, мол, больше и некому. Что… проклятый он.
