Эффект бабочки

Карин Альвтеген, 2013

По непонятным причинам легковой автомобиль врезается в поезд дальнего следования. В аварии погибают одиннадцать человек. Но что предшествовало катастрофе? Виноват ли кто-то еще, кроме водителя? Углубляясь в прошлое, мы видим, как случайности неумолимо сплетаются в бесконечную сеть, создавая настоящее, как наши поступки влияют на ход событий далеко за пределами нашей собственной жизни. «Эффект бабочки» – это роман об одиночестве и поиске смыслов, о борьбе свободной воли против силы детских травм, о нежелании мириться с действительностью и о том, что рано или поздно со всеми жизненными тревогами нам придется расстаться… Карин Альвтеген (р. 1965) – известная шведская писательница, мастер жанра психологического триллера и детектива, лауреат многочисленных литературных премий, в том числе премии «Стеклянный ключ» за лучший криминальный роман Скандинавии.

Будиль

Когда я захожу в кафе «Табак», Виктория уже за столиком. А я ведь пришла на десять минут раньше срока — дочь унаследовала от меня приверженность к пунктуальности и даже немного усовершенствовала ее. Виктория сидит в дальнем углу, уставившись на экран своего мобильного. Несколько секунд я рассматриваю ее, а потом, взглянув в сторону входа, она резко поворачивается и окидывает меня взглядом с ног до головы. Может быть, ее недоумение вызывает мое новое весеннее пальто красного цвета? Признаться, в моем гардеробе таких вещей немного. Я собираюсь, делаю усилие над собой, чтобы идти нормально, но мне кажется, со стороны моя походка выглядит неестественно. Все мое внимание приковано к левой ноге.

Виктория пришла прямо с работы. Это видно по ее элегантной одежде. Изящный пиджак поверх тщательно выглаженной блузки, как и подобает юристу Финансовой инспекции. Способная всегда и во всем — это тоже моя наследственность, хотя наши усилия принесли разные плоды. Моя академическая карьера завершилась должностью менеджера по заказам и работе с клиентами в компании «Строительные и автомобильные стекла Берга». Со временем мне еще поручили бухгалтерию и контроль за складом, я работала так прилежно, что компания смогла оптимизировать издержки, сократив моих коллег, и на работе стало одиноко. Но собственник, конечно, моей работой был чрезвычайно доволен.

Виктория начинает говорить, как только я приближаюсь к столу.

— Я звонила тебе на неделе. Ты что, не видела мои сообщения?

Я откашливаюсь в ответ и начинаю нервничать. Как непослушный ребенок в ожидании заслуженного наказания. Дочь требовательно смотрит на меня, пока я расстегиваю пальто, пожалев, что надела его сегодня. Это перебор — красный цвет восклицательным знаком выделяет то, о чем я рассказывать не собираюсь.

— Сейчас, только разденусь.

Иду назад к входной двери. Правой здоровой рукой дотягиваюсь до вешалки и, повернувшись спиной к столику, закрываю на мгновение глаза и делаю глубокий вдох. Это ради нее, уговариваю я себя. Ради самой Виктории не буду ничего ей рассказывать. Только о разводе. Я держалась, стиснув зубы, тридцать лет, чтобы ничего кардинально не менять, не ставить под угрозу ее потребность в контроле над ситуацией. Сохраняла для нее стабильную базу, чтобы дочь смогла расправить крылья, которые я сама расправить так и не смогла.

Но больше я держаться уже не могу.

У столика стоит официант, я заказываю бокал вина. Виктория свой уже наполовину осушила, но от добавки отказывается и просит принести газированную воду.

Мгновение мы сидим молча. Я не знаю, с чего начать. Она успевает меня опередить.

— Судя по твоему сообщению, ты хотела что-то обсудить со мной.

Я медлю и подыскиваю одну из заранее заготовленных фраз.

— Да. У меня грустные новости. — На лице дочери я успеваю прочитать много эмоций, прежде чем набираюсь мужества продолжить. — Понимаю, что это может тебя огорчить, но я рассталась с Кристером. На развод подавать не буду, а жить собираюсь отдельно.

Виктория открывает рот и молча смотрит на меня. В это мгновение я начинаю слышать звуки вокруг и отдыхаю, переключая внимание на несущественное.

— У тебя появился другой? — произносит она наконец.

— Да нет, что ты. — Ее вопрос звучит так абсурдно, что вызывает у меня улыбку. — И где же мне встретить другого? В автобусе по пути с работы домой, что ли? А где еще?

— Ну мне-то откуда знать? — она пожимает плечами и выдерживает секундную паузу. — Может, на работе.

Я предпочитаю промолчать. Как мало ей известно о моей жизни. Разговоров о работе лучше избежать — не хочу рассказывать, что уволилась. Будет трудно объяснить, не раскрыв всей правды.

— А что Кристер? Ты сказала ему? — сдержанно спрашивает Виктория. Выражение ее лица меняется при упоминании отца.

— Конечно, сказала.

— И что он думает по этому поводу?

Я пожимаю плечами:

— Честно говоря, не знаю.

Я на самом деле не знаю. Может быть, когда я паковала свою одежду, он был в состоянии шока, потому что ничего не сказал. Просто стоял, скрестив руки на груди, и как-то снисходительно улыбался, будто думал, что скоро я опять начну развешивать вещи по местам. Лишнее доказательство того, насколько плохо он меня знает. За тридцать лет я ни разу не угрожала ему уходом. Ни единого раза.

Использовать такие фразы было его прерогативой.

— Тебе лучше обсудить это с отцом. Теперь вы должны выстраивать свои отношения самостоятельно, без моего посредничества.

Я действительно выступала в качестве посредника между ними. Они уже много лет не разговаривали друг с другом без крайней необходимости. Иногда я созваниваюсь с дочерью, потом пересказываю наши разговоры Кристеру, и, хотя я вижу, что ему интересно, он почти не задает вопросов. В те редкие случаи, когда Виктория навещает нас, дочь с отцом держатся в рамках вежливости.

— Посредничество? — фыркает дочь. — Вот, значит, как ты это называешь.

Я чувствую, как напрягаюсь всем телом. В ее манере поведения появилось что-то новое, чего я раньше не замечала. От этого уверенность покидает меня еще быстрее.

— Да, ведь можно сказать, что я была вашим посредником, разве не так?

— Я бы скорее назвала тебя адвокатом.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Отец может вести себя как угодно, но это не имеет ровным счетом никакого значения, ты всегда принимаешь его сторону и находишь ему оправдания, которые он сам бы не сформулировал, даже воспользовавшись словарем.

Меня пугает эмоциональное возбуждение, сквозящее в ее голосе. Проявления злости всегда вызывали у меня испуг. С понедельника я выработала иммунитет, но против гнева Виктории он, очевидно, оказался бессилен.

— Я ведь не защищаю Кристера, или ты правда так считаешь?

— Конечно, защищаешь.

— Ну ты же знаешь его, ему всегда было трудно признавать свои ошибки, он делает, что может.

Я ловлю себя на мысли, что говорю умоляющим голосом. Виктория с безразличием наблюдает, как я блуждаю, пытаясь выбраться из собственной ловушки. Насколько же глубоко сидит во мне эта привычка. Даже сейчас, когда я перестала отрицать очевидное, потому что сама жизнь заставила меня посмотреть правде в глаза.

Я и Кристер.

Тридцать лет.

Внезапно со всей ясностью осознаю, что тот, кто всегда демонстрирует свое недовольство, обладает отвратительной властью.

Официант возвращается с водой и вином. Сердце тяжело бьется, пока я наблюдаю, как он накрывает на стол, и вспоминаю все ссоры Виктории с отцом. Все попытки дочери высвободиться из-под его влияния — в то время ни один семейный обед не обходился без их споров. Ее горячему энтузиазму Кристер противопоставлял унизительные замечания. Здесь твои знания, конечно, хромают. В следующий раз почитай побольше и постарайся понять контекст, прежде чем формировать свое мнение. Эта его неуемная потребность в самоутверждении. Он реализовывал ее даже за счет собственной дочери, когда та стала достаточно взрослой, чтобы оказывать ему сопротивление.

И тут еще я в качестве зрителя, с огнетушителем наготове.

Некоторое время мы сидим молча. Виктория теребит салфетку. Отводит взгляд.

— Я не понимаю, почему ты так долго терпела, почему давно не развелась?

Слова дочери ошеломляют меня. В следующую секунду, к своему изумлению, я начинаю злиться. Виктории всего тридцать и, насколько я знаю, живет она одна. И еще берет на себя смелость упрекать меня. Как мало ей известно о всех подводных течениях жизни в браке, о всех незначительных с виду переменах, которые заметны лишь на расстоянии, о покорности, возникающей, когда так многое угасло, что душе остается только блуждать в потемках, не находя выхода.

Дочь не знает, чем я пожертвовала ради нее.

Внезапно меня охватывает непривычная усталость. В моем новом пристанище легко было сосредоточиться на главном. Лента времени сложилась в чуть заметную складку, и я спряталась в ней, в недосягаемости для прошлого и будущего. А Виктория своими словами расправляет ленту и заставляет меня покинуть тайное убежище.

Забывшись, пытаюсь взять бокал левой рукой. Она бессильно скользит вдоль ножки, и когда я замечаю свою оплошность, дочь успевает обратить внимание на мой скрюченный средний палец.

— Что у тебя с пальцем?

Я торопливо прячу руку на коленях.

— Ничего, просто руки окоченели немного.

— Дай, я посмотрю. — Виктория кивает в мою сторону.

Она берет меня за руку и слегка сжимает мой палец. Прикрыв глаза, я тайком наслаждаюсь ее прикосновением, всего секунду, пока дочь не видит.

— А я смотрю, ты уже сняла обручальное кольцо.

Так называемый побочный симптом. За последние четыре месяца течения моей болезни таких нашлось много.

— Хочешь забрать его себе?

— Нет, спасибо.

— Его можно переплавить и сделать что-нибудь другое.

— Нет, оно мне не нужно. — Виктория отпускает мою руку. — Ты не хочешь показаться врачу?

Ложь спешит мне на помощь. За неделю я выдумала много объяснений, но решила держаться как можно ближе к правде. Не лгать, а лишь умалчивать.

— Может быть, посмотрим, — отвечаю я.

На фоне того, что я скрываю, любая ложь покажется незначительной. За последние полгода я посетила многих врачей. Сначала участкового. Потом рентгенолога, ортопедов и неврологов. Я прошла все возможные обследования, раскрывшие тайны моего тела в толстой карточке многочисленными латинскими терминами, в которых можно разобраться, только имея медицинское образование. Все это — чтобы найти причину слабости в левой руке, онемения среднего пальца и левой ноги.

— И где ты будешь жить? — Виктория отставляет винный бокал в сторону и делает глоток газированной воды.

Мои сомнения означают, что свое пристанище я хочу сохранить в тайне. Я должна оставить себе возможность выбора еще ненадолго. Мне не нужна помощь. И сострадание тоже не нужно. Я только хочу привыкнуть к ощущению бренности и поближе познакомиться с неизвестным.

— Пока живу у коллеги с работы.

Опускаю глаза, удивляясь, как легко солгать. С какой легкостью ложь пришла мне на помощь. Мир вокруг остался прежним, но я больше уже не принадлежу ему, я вышла за его пределы и никогда не вернусь назад. Вру в глаза собственной дочери, потому что это — лучшее, что я могу сделать. Хотя, как знать, может, ей было бы совершенно все равно.

Разглядывая Викторию, я понимаю, что очень многого не знаю.

— Я думала, ты рассердишься. Или расстроишься.

— По поводу вашего развода?

— Да.

— Почему, скажи на милость?

Я пожимаю плечами и принимаю неопределенное выражение лица.

— Ты всегда боялась изменений.

Очевидно, мои слова удивили ее.

— Разве? И в чем это выражалось?

— Ты не помнишь — в детстве? Мы не могли ни одну вещь дома передвинуть. Все должно стоять на своих местах, как всегда. На Рождество все гномики и подсвечники расставлялись в строго определенном порядке, а если мы меняли что-нибудь из обстановки, старая мебель некоторое время хранилась в кладовке, чтобы ты могла привыкнуть. Не помнишь?

— Мама, мне тридцать лет. С тех пор, между прочим, много воды утекло.

— Да, конечно, но ты всегда была… — я умолкаю, внезапно удивившись, отчего я настаиваю на своем. Почему мне так важно услышать от дочери подтверждение собственных слов. Если все это не ради нее, как мне еще оправдаться?

Дочь откидывается на спинку стула, и у меня возникает ощущение, что она раздумывает в нерешительности. Виктория отпивает немного воды и продолжает сидеть, разглядывая бокал. Я вижу, что она хочет высказаться, но выжидает. Мне опять становится страшно. У дочери есть мужество, которого мне никогда не хватало, она не боится принимать вызовы, о которых я не смела и мечтать. Виктория принадлежит к другому поколению — поколению тех, кто умеет за себя постоять. Но бывает, что озвученная ею правда причиняет боль. Оттого и страх — на этой неделе я уже свое получила. Латинское название еще не успела запомнить. Да это и неважно, я все равно не собираюсь никому рассказывать. До тех пор, пока смогу скрывать.

Диагноз мне поставили в понедельник. Я неизлечимо больна. Нервные клетки моего головного и спинного мозга разрушаются, вызывая мышечную атрофию.

Со временем меня ждет паралич дыхательных путей. Если верить статистике, жить мне осталось около двенадцати месяцев.

— Я начала ходить к психотерапевту, — говорит дочь.

Я слышу, но думаю только о моей тайне. Из-за нее мы находимся в разных мирах и говорим на разных языках. Виктория не знает, что время гонит меня к своему концу, туда, где я буду ни для кого не досягаема. Она не знает, что слова надо подбирать с осторожностью.

— Я осознала, что мне надо разобраться в самой себе, — продолжает дочь. Она бросает на меня взгляд, которого мне хотелось бы избежать. Потом опускает глаза и начинает водить пальцами по стакану с водой. — Все началось с того, что я прочитала несколько книг о самопомощи. О самоощущении, моделях поведения и тому подобном. И вот тогда я поняла, что мне необходима терапия.

Я не хочу ее слушать, но послушно сижу и жду продолжения.

— Взять, например, отношения. То есть, я хочу сказать, любовные отношения.

Сидящая рядом с нами компания встает из-за стола и уходит, и мне внезапно хочется последовать за ними.

— Я не знаю, как объяснить, но у меня никогда не получается их выстроить. Мне стало совершенно очевидно, когда я прочитала эти книги. Я хочу сказать, с оглядкой на тебя и отца. — Она опять опускает глаза.

— Что ты хочешь сказать?

— Ну, я имею в виду ваши отношения. Не лучший пример перед глазами.

Моя граница нарушена. Я чувствую, как гнев, который сдерживался на протяжении пятидесяти пяти лет, вырывается наружу и, не в силах совладать с порывом, извергаю слова.

— Вот как! Значит, теперь я услышу, какой плохой матерью я была? Ты об этом? Как паршивое детство испортило тебе всю жизнь? Так вот я тебе скажу, Виктория, — ты и понятия не имеешь о том, что такое паршивое детство.

Я слышу собственные слова, но эхом во мне отзывается другой голос, и я прихожу в ужас оттого, что эти слова могли слететь с моего языка. Как слова, которые я обещала никогда, никогда в жизни не говорить своему ребенку, отразились эхом через поколения. Вижу изумление и страх на лице Виктории. Первый раз в жизни я подняла голос. Выложила все, что чувствую, предварительно не обдумав последствия.

Это право всегда принадлежало другим.

— Ладно, — говорит дочь, забирая свою сумочку. Прежде чем подняться, она достает из бумажника и кладет на стол купюру в сто крон. Я не в состоянии вымолвить ни слова. Ее мгновенная капитуляция перед внезапным проявлением моей злости ввела меня в ступор. Мой новый взгляд на жизнь позволяет сразу заметить, что дочь унаследовала мой страх. Страх лишиться той крошечной доли любви, на которую еще можно надеяться.

Повернувшись к выходу, вижу, что Виктория уже ушла. Я осталась одна в помещении, где полно людей. Слышу гул пятничного вечера и беззаботную, ничего не значащую болтовню. Они по-прежнему живут в мире, где по наивности говорят: «если я умру», — а я хочу встать и закричать: «Правильно говорить “когда”! Когда я умру! Я отличаюсь от вас тем, что вижу, как исчезают дни».

Положив еще сто крон на стол, поднимаюсь с места, чтобы идти домой. Мерзну в своем нелепом весеннем пальто. Выбираю длинную дорогу, хотя времени в обрез. Дело не в скорости шагов. Я тороплюсь расставить все по местам.

Разобраться, чтобы иметь силы покинуть.

В узких переулках меня внезапно настигает паника. Я осознаю степень своей сосредоточенности — чтобы не поддаться панике, требуется вся моя сила воли. Встреча с Викторией нарушила мой хрупкий баланс. Нет теперь ни отговорок, ни смягчающих обстоятельств. Мне сразу становится ясно, как мелочна была моя неспособность жить и сколько возможностей я упустила. Все эти бесполезные разговоры, в которых главное всегда обходилось молчанием. Все потерянное время и все, чем я пренебрегла.

Я тороплюсь, насколько мне позволяет ненадежная левая нога, поворачиваю направо в переулок Йорана Хельсинге и уже на подходе к подъезду спотыкаюсь о булыжник и прислоняюсь к стене, чтобы не упасть.

Задерживаюсь на мгновение, сначала — чтобы восстановить дыхание, а потом, успокоившись, стою просто так.

Прислушиваюсь к шуму пятничного вечера. Дрожу на морозном воздухе. Он пахнет чадом, который доносится, наверное, из близлежащего ресторана, где повар готовит еду для нетерпеливых гостей. Или, может быть, это семья хлопочет над пятничным ужином где-то там, за светящимися окнами. В конце переулка идет какая-то компания. Звук голосов то нарастает, то смолкает. Шаги затихают. Никто из них не знает, что их ждет. Может быть, для кого-то этот вечер изменит всю жизнь, а для других пройдет незамеченным.

Подняв глаза туда, где между домами темнеет кусочек неба, я вижу горстку звезд. Вот если бы у меня осталась моя детская вера в сверхъестественное. Помню, как меня зачаровывали россыпи звезд на небе и мысли о бесконечности космоса. С тех пор прошло много лет, и вот я долго стою и думаю, какие вопросы еще имеет смысл задать. И не могу придумать ни одного, который казался бы мне значимым.

Оставив звездное небо на произвол судьбы, нажимаю код подъезда.

Довольно скоро я завершу свой путь и, может быть, там, на финише, наконец узнаю, зачем все это было.