Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр

Карен Ли Стрит, 2016

У каждой семьи есть свои тайны. Именно с такой тайной столкнулся летом 1840 года известный литератор из Филадельфии мистер Эдгар Аллан По, получивший в наследство от приемного отца шкатулку красного дерева со стопкой старых писем. Какая связь между бедными актерами, супругами Генри и Элизабет Арнольд, и таинственным Лондонским Монстром – неуловимым маньяком, полвека назад терроризировавшим добропорядочных английских дам? Подлинны ли письма или это искусная подделка, и если второе, то с какой целью она предпринята? Как связаны странные нападения на По в детстве с неизвестным, который преследует его сейчас и, похоже, осведомлен о прошлом семьи писателя куда лучше его самого? Возможно, получить ответы на все эти вопросы мистеру По поможет его друг – великий сыщик шевалье Огюст Дюпен, которого также привело в Лондон семейное дело…

Лондон, 2 июля 1840 г., четверг

Было шесть часов, когда я прибыл обратно в гостиницу. Портье приветствовал меня неизменной улыбкой, несмотря на мой плачевный вид. Он вежливо кивнул в ответ на просьбу приготовить мне горячую ванну и достал из-под стойки небольшой пакет.

— Получено вскоре после вашего ухода, сэр.

Мое сердце подпрыгнуло в предвкушении — письмо от мистера Диккенса! Но, приглядевшись, я усомнился, так как пакет, очевидно, был слишком велик для одного письма. Быть может, мистер Диккенс почтил меня своей книгой? В конце концов, я послал ему полное собрание своих новелл! Или, может быть, он вернул мне мой сборник с достаточно жесткими отзывами? В растрепанных чувствах я унес пакет к себе в номер.

Здесь обнаружилось, что письма вовсе не от мистера Диккенса. Правду сказать, личность отправителя осталась загадкой, поскольку никакой записки к пакету не прилагалось, и тем более пугающим показалось мне его содержимое. Внутри было четырнадцать старых писем, поделенных на две стопки, и каждая была перевязана зеленой, с виду совершенно новой лентой. Я развязал первую пачку из трех писем и мгновенно узнал почерки Элизабет и Генри Арнольд. Письма были датированы 1784 годом — старше, чем те, что у меня уже имелись. Едва начав читать, я остолбенел от изумления. Покончив с этими тремя письмами, я развязал ленту, стягивавшую вторую стопку, и взглянул на первые несколько страниц. Ими оказались весьма странная валентинка и два письма с описанием еще одного нападения. Мне сделалось дурно. Зрение помутилось так, что я едва различал строки третьего письма. От ступора я очнулся лишь благодаря стуку в дверь и голосу горничной, сообщившей, что ванна готова. Я поблагодарил девушку за своевременное появление и поспешил в ванную комнату, с облегчением удалившись от грязных историй, которые могли содержаться в остальных письмах.

Но, когда я погрузился в горячую воду, смятение вновь затуманило мой ум. Если автором этой ужасной мистификации вправду является миссис Аллан, вдова моего приемного отца, как она может знать, что я в Лондоне и остановился в «Аристократической гостинице Брауна»? Кровоподтеки, полученные мной во время нападения, болезненно заныли, и я погрузился глубже в ванну, но почувствовал, как моих ребер снова коснулся носок башмака. На меня упала тень, я с ужасом увидел лицо склонившегося надо мной уличного постреленка и почувствовал чьи-то руки, давящие на грудь. Голова погрузилась под воду, вода попала в рот, и я отчаянно забился. Мне удалось принять сидячее положение; тяжелое дыхание отдавалось эхом от облицованных плиткой стен ванной комнаты, и я сидел в ванне, скорчившись, сжавшись от страха, пока остывшая вода не привела меня в себя. Я понял, что, если не потороплюсь, то опоздаю на встречу с Дюпеном, и это породит новые вопросы, на которые мне совершенно не хотелось отвечать.

* * *

Менее получаса спустя мы с Дюпеном сидели в кофейне «Смирна» у витрины, выходившей на Сент-Джеймс-стрит. Взгляд мой был устремлен на окружающий мир, но ум занимало лишь то, что случилось со мной за этот день. Однако я ничего не сказал Дюпену — сам не знаю почему. Вместо этого я ждал, когда он изложит выводы, к которым пришел при дальнейшем изучении писем. Дюпен же курил сигару, и было непонятно, смотрит ли он в окно или взгляд его отвлечен клубящимся дымом. С тех пор как мы поздоровались, он не сказал ни слова. Такое поведение не было чем-то необычным: если Дюпену не хотелось говорить, он попросту молчал, мало заботясь о принятых в обществе приличиях, но на этот раз что-то было не так. Его молчание не было ни дружеским, ни отвлеченным — в нем чувствовался оттенок враждебности.

Чтобы отвлечься от настроений Дюпена и собственных страхов, я попытался сосредоточиться на людях, толкавшихся снаружи. Там были женщины всех видов: прекрасные весенней красотой; немолодые, но молодящиеся — густо накрашенные и увешанные драгоценностями; были и вовсе девочки, одетые не по возрасту, кокетливые и лукавые. По улице прогуливались уверенные в себе солидные мужчины и пьяницы в видавшей виды одежде, двигавшиеся нетвердой походкой. Все профессии смешались здесь — от искусного ремесленника до простого рабочего.

— Если вы достаточно внимательны, легко заметить, как толпа делится на разные кланы, — заговорил Дюпен, нарушив, наконец, молчание и указывая кончиком сигары на группку, ввалившуюся в кофейню. — Клерки, — пояснил он. — Низшего разбора.

Я изучил молодых джентльменов в тесных сюртуках, начищенных до блеска ботинках и с сильно напомаженными волосами. В эту игру мы часто играли в Париже — Дюпен высказывал загадочное наблюдение, а я пытался отгадать, какой дедуктивный процесс привел его к этому заключению — неизбежно оказывавшемуся верным.

— А вот эти, — продолжил Дюпен, — старшие клерки, служащие в солидных фирмах.

Те, кого Дюпен заклеймил младшими клерками, имели надменные манеры, а одежда их была писком моды полтора года назад. Старшие клерки были одеты менее броско: удобно скроенные коричневые или черные панталоны, белые галстуки, жилеты и солидная обувь.

— Я вижу разницу в платье этих людей, одни одеты слишком кричаще, а другие гораздо скромнее и солиднее, но не могу догадаться, почему вы назвали их клерками.

Дюпен выпустил клуб дыма, добавив налета на оконное стекло, и указал пальцем на старших клерков.

— Все эти люди слегка лысоваты. Их строгую одежду мы уже отметили. Все они носят часы на коротких золотых цепочках. Вид, к которому они стремятся — это респектабельность.

Это было невозможно отрицать.

— Видите, как у них всех странно отогнуто правое ухо? — продолжал он.

— В самом деле…

— Это из-за привычки закладывать за него перо.

Теория Дюпена выглядела не хуже любой другой, объясняющей асимметрию ушей клерков.

Дюпен меж тем показал на крикливо одетого человека с излишне честным лицом.

— А вон тот человек не принадлежит ни к тем, ни к другим. Ему куда привычнее работать в одиночку. Взгляните, как широки его манжеты.

— Карманник?

— Совершенно верно. Он быстро определяет род занятий и темперамент жертвы и с первого взгляда понимает, стоит ли игра свеч.

В этот момент нам подали две большие миски мясной похлебки и хлеб. От его аромата у меня подвело живот, и я набросился на свой обед с неприличной поспешностью. Дюпен же, не торопясь, потушил сигару и приступил к еде с явной опаской. Некоторое время он перебирал содержимое миски ложкой, но пробовать не решался.

— Уверяю вас, это блюдо вполне съедобно — я ведь ем и до сих пор жив.

Дюпен кивнул в ответ, вновь опустил ложку в миску, еще раз пристально пригляделся к похлебке и, наконец, осторожно попробовал. На лице его немедленно отразилось сдержанное отвращение. Отодвинув миску, он сделал глоток вина и снова поднял взгляд на меня.

— Похоже, что Арнольды — не плод фантазии миссис Аллан, — сказал он, закуривая новую сигару. — Они действительно существовали. Я нашел доказательства их тайного бракосочетания.

При этих словах я поперхнулся.

— Но откуда вы это узнали? — пролепетал я, когда кашель унялся.

Меня охватила странная смесь чувств, возглавляемых негодованием. Неужели Дюпен читал письма из пакета, полученного мной сегодня? Не он ли сам и прислал их? Я глубоко вдохнул, чтобы успокоиться и изгнать прочь иррациональные подозрения.

Дюпен достал из кармана лист бумаги и придвинул его ко мне.

— Я нашел это объявление в «Морнинг Пост», просматривая коллекцию газет Берни в Британском музее, и взял на себя смелость сделать копию.

Я развернул лист и увидел мелкий четкий почерк Дюпена.

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Мисс Элизабет Смит, шестнадцатилетняя дочь Уильяма Смита, в субботу семнадцатого апреля 1784 года сбежала из дома своего отца в Мэйфере с мистером Генри Арнольдом, двадцати трех лет, направившись в Гретна-Грин. Подробности таковы: семья Смитов планировала вечер развлечений в Воксхолл-гарденс, но мисс Смит внезапно сделалось дурно, и она осталась дома с прислуживающей ей горничной. Однако нездоровье мисс Смит оказалось хитрой уловкой, так как они с горничной незаметно выбрались из дома и были встречены мистером Арнольдом. Почтовая карета умчала их в ночь, и до утра ее исчезновение не было обнаружено. Мистер Смит весьма рассержен побегом своей дочери. Он был против свадьбы, так как мистер Арнольд, в прошлом — лакей, в настоящее время «служит при театре». Мистер Смит же нашел это занятие неподобающим для мужа своей дочери. Он запретил мисс Смит любые контакты с мистером Арнольдом, но упрямая и импульсивная юная леди продолжала встречаться с ним втайне. Вместе они задумали ослушаться отца и бежать в Гретна-Грин. Говорят, что мистер Смит весьма уязвлен поступком дочери и навряд ли признает этот необдуманный брак.

Я почувствовал, что лицо мое запылало от внезапного прилива крови.

— Вы уверены, что оно подлинное?

— Вполне уверен, — спокойно ответил Дюпен. — У меня нет причин обманывать вас.

— Я говорил о другом.

Дюпен поднял брови. Ясно было, что он разглядел намек на недоверие на моем лице.

— Дюпен, простите, если я кажусь не в себе, но мои нервы совершенно расстроены. Сегодня днем, когда я гулял по Рассел-сквер, на меня напали. Эти старые ведьмы оглушили меня и исчезли вместе с кошельком, который я собирался отдать им как милостыню.

— Печально слышать. К сожалению, нищие зачастую не ограничиваются милостыней.

— Но это было не простое ограбление. Произошло нечто очень странное…

Я сомневался, стоит ли говорить о бутоньерке, но Дюпен смотрел на меня с ожиданием.

— Похоже, грабители воткнули в петлицу моего сюртука бутоньерку из искусственных фиалок. Должен сказать, это тревожит меня куда больше, чем само ограбление.

Дюпен нахмурился.

— Крайне странный знак. Это, определенно, неспроста, но что же он означает? Могу я взглянуть на эту бутоньерку?

— Боюсь, она внушала мне такое отвращение, что я выкинул ее.

— Глупо, очень глупо. Эта улика могла привести нас к более серьезному преступлению, — со злостью сказал Дюпен.

Его лицо исказилось гневом, на мой взгляд, несоразмерным ситуации.

— Фиалки, — пробормотал он про себя перед тем, как опять посмотреть на меня. — Имеют ли фиалки какое-то особое значение для вас, о котором мне стоит знать?

— Возможно. После нападения я вспомнил происшествие из моего детства, настолько неприятное, что мне запрещали говорить о нем дома. С тех пор я успел забыть о нем — до сегодняшнего утра.

— Продолжайте.

По мере того, как я рассказывал о попытке похищения, предпринятой торговкой искусственными цветами, Дюпен хмурился все сильнее.

— Невероятно, — сухо сказал он, выслушав мою повесть до конца. — И удивительно, что вы не рассказали мне об ограблении сразу же.

— Это еще не все, — признался я, спеша высказать все сразу. — Когда я вернулся в гостиницу, меня ждали эти письма.

Я подал Дюпену меньшую стопку писем.

— Я прочел эти три. Кажется, они имеют отношение к тому, что вы мне только что сообщили.

Сдержанный гнев Дюпена сменился глубокой сосредоточенностью. Он развернул первое письмо и быстро его прочел.

— Тысяча семьсот восемьдесят четвертый год… Как интересно.

— Интересно? Я бы сказал, поразительно!

Дюпен наклонил голову.

— Сделано специально, чтобы так и казалось.

— Простите, Дюпен, но я не успеваю за вашей мыслью.

Он снисходительно отмахнулся, просматривая следующие два письма.

— А остальные? — спросил он, кивнув на другую стопку у меня в руках.

— Я просмотрел несколько — очень похожи на те, что нашлись в шкатулке. Не думаю, что хочу читать остальные.

Я положил вторую пачку на стол перед ним.

— Но вы должны.

Я замотал головой.

— Лучше вы прочтите их первый. Я в замешательстве от сегодняшних откровений и не смогу прийти к сколько-нибудь разумным выводам.

Дюпен согласно кивнул.

— Я полагаю, к этим письмам не прилагалось записки от миссис Аллан?

Я отрицательно качнул головой.

— В таком случае мы должны заключить, что и первую записку писала не она.

— Должны? Но она могла нанять кого-нибудь, чтобы он доставил мне эти письма.

— Зачем? Почему бы просто не отправить вам письма все сразу? Шкатулка красного дерева достаточно вместительна для этого.

— Она вполне может истерзать меня до смерти!

Дюпен опять нахмурился.

— Определенно, кто-то пытается заставить вас терзаться, но я полагаю, это не миссис Аллан. По вашему описанию маловероятно, чтобы у нее хватило стратегического мышления на такой сложный план. Раз миссис Аллан сохранила за собой все имущество вашего приемного отца, зачем ей брать на себя труд мучить вас письмами?

— Убедить меня, что во мне дурная кровь! И что поэтому она была права, убедив папу лишить меня наследства!

Дюпен откинулся в кресле и снова зажег сигару. По выражению лиц клерков, расположившихся вокруг нас, я понял, что последние слова прокричал.

— Кстати, можем ли мы с определенностью утверждать, что Элизабет и Генри Арнольды были вашими кровными бабушкой и дедушкой? — сказал он, выпустив клуб дыма.

Я почувствовал, как лицо мне заливает краска стыда.

— Вы знали об этой истории, — сказал он, не отрывая от меня взгляда, — но решили не открывать мне все факты. Интересно почему.

Я отвел взгляд и посмотрел в окно. Вечер уже угас, и улицу заливал яркий свет фонарей. Толпа также изменилась — теперь в ней преобладали более неприглядные типы. Свет как бы привел отдельные лица в фокус, хотя бы и только на мгновение, и в это мгновение я почувствовал, что постиг историю каждого, попавшего в этот ослепительный переливающийся блеск, что у меня появилась поразительная, как у Дюпена, способность узнавать самые глубокие человеческие тайны.

— По?

— Вы изучили эти письма. Вот вам легко ли было бы признать, что те, кто якобы написал их, были родителями вашей любимой матери?

Дюпен посмотрел на меня оценивающе.

— Вы правильно употребили здесь слово «якобы». Мы только начинаем наше расследование и не можем с уверенностью утверждать, что письма написаны Арнольдами. Но мы не продвинемся дальше, если будем обманывать друг друга. Мы должны быть правдивы друг с другом, иначе нет никаких резонов расследовать этот случай вдвоем. Вы забыли, мой друг, как хорошо я вас знаю.

Безусловно, он был прав, но я не смог заставить себя признать это вслух, и просто кивнул.

— Теперь мы можем согласиться относительно следующих фактов: Элизабет и Генри Арнольды существовали на самом деле и не являются плодом воображения некоего мистификатора, но, возможно, таковым являются их письма. Они были вашими кровными бабушкой и дедушкой, и они дважды сочетались браком в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году.

— Дважды?

— Да. Сначала они вместе сбежали семнадцатого апреля, а потом поженились в приходской церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер. Я скопировал объявление из «Морнинг Пост» — их свадьба состоялась восемнадцатого мая тысяча семьсот восемьдесят четвертого года.

Я лишь взглянул на бумагу, так как не сомневался, что Дюпен скопировал объявление в точности.

— Но почему? — буркнул я.

— Вы упускаете очевидное, лежащее прямо у вас под носом. Элизабет Смит и Генри Арнольд сбежали в Гретна-Грин. Вышел скандал. Мистер Смит же был человеком с солидным доходом и высоким положением в обществе. Для его репутации оказалось бы менее болезненно, если бы сбежавшая пара после тайного бракосочетания обвенчалась в церкви. Тогда брак выглядел бы заключенным с его одобрения, и скандал бы угас. Конечно, это не помешало мистеру Смиту лишить дочь наследства.

Объяснение Дюпена звучало правдоподобно.

— И тогда моя бабушка, лишенная поддержки своего отца, начала ненадежную карьеру театральной актрисы, и такой же жизнью жила моя мать в Америке. Я дважды проклят невзгодами нужды, раз моей бабушке тоже было отказано в роскоши, которую я мог бы унаследовать.

Дюпен пожал плечами.

— Похоже, ваша бабушка предпочла деньгам любовь. Был ли это достойный или глупый выбор, пока не ясно, но вас мог бы утешить ее идеализм.

— Однако вы думаете, что мой дедушка не был столь же идеалистичен? — спросил я, как только эта мысль пришла мне в голову.

Дюпен опять пожал плечами.

— Определенно, его почерк не свидетельствует об идеализме, и в финансовом смысле он выгадал бы от этого брака много больше, чем она. Похоже, он думал, что отец Элизабет простит идеализм дочери и примет ее мужа в лоно семьи, несмотря на его низкое положение в обществе.

— Вы хотите сказать, что он ее дурачил?

— Дурачил? Нет. Но социальное положение Элизабет могло сделать ее более привлекательной в его глазах. Что не слишком отличается от надежд отца на то, что дочь найдет богатого банкира на двадцать лет старше себя достаточно привлекательным, чтобы выйти за него замуж. Но самое важное здесь, что Элизабет и Генри Арнольды на самом деле существовали. Написали ли они письма, хранящиеся у вас, и совершили ли преступления, описанные в них? Может быть.

— А может быть, и нет, — быстро добавил я. — В конце концов, они были актерами. Представим себе, что они вправду написали эти письма. Но их содержание может быть плодом чистой фантазии!

— Возможно, — признал Дюпен. — Мы должны установить истину. Также нам нужно найти того, кто посылает вам письма Элизабет и Генри Арнольдов, и выяснить, как они к нему попали.

Я понимал, что Дюпен старается помочь мне, но бесстрастие его слов огорчало. Прочность моей жизни в Филадельфии оказалась лишь смутным сном, и ничто в моем прошлом больше не было так определенно, как я полагал раньше. Мои бабушка с дедом — обычные уголовники? Мне стало очень больно от этой мысли. Я вновь обратил внимание на улицу за окном и на залитые светом лица. Вид был фантастичен, однако казался истиннее самой реальности. Внезапно в окне появилось лицо хрупкого лохматого старика. Ему было, вероятно, лет семьдесят пять. Странным образом лицо его не выражало абсолютно ничего, но одновременно излучало независимость, злобу и силу.

— Это он!

Слова сорвались с языка прежде, чем я осознал их смысл. Старик застыл передо мной, его лицо было ярко освещено и заключено, точно портрет, в оконную раму. Выражение лица, потрепанное платье, шаткая походка — все было знакомо, но я не мог его вспомнить. И вот его уже нет! Я схватил шляпу и трость и выбежал из кафе на улицу.

Старика нигде не было видно, и на мгновение я впал в глубочайшее отчаяние. Потом я заметил тень, движущуюся нетвердыми шагами по узкому переулку, и, не задумываясь, последовал за ней. В переулке царила темнота, и я медленно двигался вперед, не желая привлекать к себе внимание. Легкий туман, стелившийся в воздухе, превратился в ровный, монотонный дождь. Булыжники мостовой скользили под ногами, воздух был напоен запахом гниющих растений. Переулок резко свернул и влился в более оживленную улицу. Я уже не понимал, где нахожусь, но твердо намеревался не терять из виду мою дичь и не заботился больше о том, понимает ли старик, что я преследую его. Мы подошли к театру, из которого валом валила восторженная публика, потом миновали таверну с толпой сомнительных типов у входа. Но старик словно существовал отдельно от тех и от других. Лабиринтом извилистых переулков мы добрались до трущоб, где жили лишь самые бедные. Старик снова ускорил шаг. В конце улицы я догнал его — и обнаружил, что нахожусь в конце Довер-стрит, а передо мной сияют фонари над входом в «Аристократическую гостиницу Брауна».

Я исполнился беспредельной ярости. Откуда он узнал, что в итоге я должен прийти сюда? Что за дьявольская шутка? Прежде чем старик успел возобновить свою бесконечную прогулку, я встал перед ним, преградив ему путь. Наконец-то мы оказались лицом к лицу!

— Кто вы такой, сэр? — требовательно спросил я.

Старик задрожал, но не сказал ничего. Глаза его были закрыты, губы бормотали что-то непонятное.

— Отвечайте!

Я схватил его за лацканы засаленного пальто и встряхнул. Он почти ничего не весил и взлетел над землей, точно пушинка. Каблуки его звучно щелкнули по кирпичной стене. Я повторил вопрос, но старик просто обвис с закрытыми глазами, подрагивая, словно умирающая от голода птица.

— Отвечайте же!

Наконец он открыл глаза — бледно-голубые, подернутые белесой поволокой глаза стервятника. Старик взглянул на меня, а потом сквозь меня.

— Я никто, — сказал он голосом, слабым, как шуршание опавших листьев на ветру. — Совсем никто.

14 февраля 1789 г.

МОЕМУ ВАЛЕНТИНУ

Мое сердце тебе, и шкатулка с секретом, и

Острые сцены, прилежно воспетые.

Ночи занавес поднимается,

Сцена Лондона открывается,

Трепещут девицы, утратив покой,

Разбойник грозит Амура клинком.

Джермин-стрит, 22, Лондон

18 мая 1789 г.

Дорогой мой муж!

Кто бы мог подумать, что возвращение в Лондон после наших скитаний причинит мне столько огорчений? Как непохожа я в этом на леди Тизл^[22]! Конечно, бристольские гастроли для нас очень важны, но поймите: ни одной жене на свете не доставит радости провести пятую годовщину венчания порознь с мужем! Одиночество и безделье были столь невыносимы, что я приняла ваш вызов и продолжаю нашу личную «Школу злословия» — и весьма успешно! Лишенная возможности нынче же вечером нашептать все восхитительные подробности вам на ушко, берусь за перо.

Вскоре весь Лондон всколыхнет весть о любопытнейшем происшествии на Лестер-стрит. Главную роль исполнила миссис Сара Годфри — возможно, вы помните ее как завзятую театралку, хотя ее понимание Искусства весьма и весьма ограничено. Эта женщина (воздержусь от слова «леди») во всеуслышание отпускала необдуманные замечания о вашей интерпретации роли сэра Бенджамина Бэкбайта^[23] три дня назад. Ее же собственное представление прошло следующим образом.

Миссис Годфри шла в одиночестве по Бонд-стрит, дерзновенно нарядившись в шелковое платье цвета индиго — подол в белую полоску, лиф в кружевах, так и пенящихся вокруг декольте. Столь помпезный наряд и напыщенный вид привлекли внимание юного пройдохи, болтавшегося без дела неподалеку. Стоило ей подойти поближе, как он распознал ее истинную сущность и решил преподать сей самопровозглашенной законодательнице моды урок этикета. С этим намерением он последовал за миссис Годфри по Бонд-стрит, затем через Лестер-сквер на Пикадилли. То был молодой человек среднего роста и приятной наружности, одетый в черное, с роскошной шляпой-треуголкой на голове. Он то шел позади миссис Годфри, то обгонял ее, то шагал рядом. Она же делала вид, будто не замечает его, но, судя по улыбке, была явно польщена вниманием юноши.

Наконец миссис Годфри достигла места, куда направлялась, и это повергло ее преследователя в восторг. То была мастерская обойщика! Это вполне объясняло происхождение ее туалета: сия достойная дама нарядилась предметом меблировки! Да, ткань ее юбок совершенно не подходила для модного платья, зато прекрасно выглядела бы на причудливой оттоманке или вычурном кресле.

Тут миссис Годфри удостоила своего кавалера полупоклона.

— Благодарю вас, сэр, — жеманно протянула она, ожидая, что юный джентльмен откроет перед ней дверь мастерской.

Этот плут так и сделал, не упустив возможности склониться в глубоком поклоне и объявить:

— Мадам, я в жизни не встречал дивана прекраснее, чем вы!

Не понимая, как расценить этот комплимент, наша героиня поспешила в мастерскую. Но дело на этом не закончилось. Негодяй дождался, когда она покинет обитель тканей, и тенью проследовал за ней на Шарлотт-стрит. Миссис Годфри же явно чувствовала его присутствие и время от времени тревожно озиралась, но шла молча.

Прежде чем она успела скрыться в своей резиденции, негодяй напал.

— Хоп!

Лезвие сверкнуло в воздухе — и кричаще-яркая шелковая обивка растаяла, точно масло под нагретым ножом.

— Вот тебе!

Лезвие сверкнуло вновь и вонзилось в пухлую диванную подушку — то есть прямо в верхнюю часть бедра. Ни один предмет меблировки еще не визжал столь пронзительно! Наш бедный маленький диванчик кувыркнулся наземь, высоко задрав ножки и выставив на всеобщее обозрение несвежее исподнее. Когда же миссис Годфри пришла в чувство, чудовищный молодой человек уже растворился во тьме.

На сем кончается и мое повествование. Увы, читать пьесу — совсем не то, что видеть ее на сцене. И когда вы, мой милый, снова будете рядом, обещаю прекрасное исполнение на бис.

Жду весточки от вас как можно скорее,

Элизабет.

Королевский театр, Бристоль

21 мая 1789 г.

Милая моя!

Наконец-то закончили репетицию. Пальцы мои стерты до кости, ведь каждую песню пришлось играть по многу раз: эта глупая девица никак не может уместить слов в своей голове, невзирая на пустоту последней. Если бы только вы были на ее месте — насколько мы оба были бы счастливее! Но, хоть я и безмерно соскучился по вам с Элизой, работа есть работа. Хоть роли мне на сей раз и не досталось, неплохое жалованье позволяет с этим примириться.

Но ваше письмо!.. Едва распечатав, я перечел его трижды, не в силах оторваться — в такое веселье повергло меня ваше представление. Как восхитительно вы ответили на мой вызов! Я в красках представил себе всю сцену с чванливой миссис Годфри, принимающей супостата за воздыхателя, и не смог не рассмеяться. Еще веселее было читать в «Уорлд» жалобу миссис Годфри в мировой суд Боу-стрит. По словам пострадавшей, негодяй, подошедший к ней возле мастерской обойщика, сделал ей «весьма непристойное предложение», чем «жестоко оскорбил» ее. Вы себе и представить не можете, как я смеялся, вспомнив ваше письмо. «Мадам, я в жизни не встречал дивана прекраснее, чем вы», — весьма необычный комплимент! Вряд ли его можно счесть оскорбительным или непристойным, но необходимо представить себе, как это должно было быть сыграно. Наш дьяволоподобный злодей наверняка прошептал эту фразу с необычайным вожделением. С нетерпением жду исполнения на бис, чтобы услышать от вас сию «непристойность» и увидеть своими глазами миссис Годфри, кувыркнувшуюся наземь ногами вверх, точно маленький пухлый диван.

Если не стрясется ничего непредвиденного, я буду дома завтра вечером и непременно привезу обратно ваше письмо, чтобы вы прочли его для нас обоих на сон грядущий.

С любовью и восхищением,

Ваш муж.

Примечания

22

Персонаж пьесы Р.Б. Шеридана «Школа злословия», бедная провинциалка, оказавшаяся в высшем свете Лондона благодаря удачному браку.

23

Персонаж пьесы Р.Б. Шеридана «Школа злословия», джентльмен болезненно тщеславный и нетерпимый к чужим достоинствам. Согласно сюжету считается великим поэтом и умницей, хотя не опубликовал ни одного произведения, так как, по его словам, «печататься пошло».