Дневник казачки

Капитан Зельтц

Воспоминания терской казачки о периоде Гражданской Войны и становлении Советской Власти на Тереке. О жизни, быте и судьбах терских казаков.

1920 год

ВСЯ ВЛАСТЬ — СОВЕТАМ!

ИЛИ

ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ПРИВЯЗАННОСТЕЙ

И вот, наступил этот проклятый 1920 год. В станице была перестрелка: то ли красные хотели выбить белых, то ли наоборот. Свистели пули, хлопали винтовки, стучал пулемёт.

Мы лежали на полу в нашей саманной хате, а коровы стояли в хлеву, некормленные и уже два дня недоенные. И мама хотела выскочить, пробраться в хлев чтобы подоить корову, а папа строго настрого запретил ей:

— Ты что?! Шальная пуля убьёт!

Две недели была стрельба, две недели мы лежали на полу, а мама с папой ползком пробирались доить корову по ночам.

Говорили, что пришли белые и хотят выбить красных. А красные написали на флаге «Вся власть советам» и засели в школе. Крепко засели, и всё сыпали из пулемёта, палили во все стороны.

А тут объявились ещё какие-то бандиты. Вот, белые бьют и бандитов, и красных, красные — белых и бандитов, бандиты — лупят и в красных, и в белых!

Долго ли коротко ли — прибыл на вокзал железный бронепоезд с пушкой и начал бить по всем без разбору. Вокзал — то был в семи километрах от станицы, и снаряды летали прямо через наш двор. Все соседи набились к нам в хату, потому что папа построил её с толстыми стенами, пули их не пробивали. А я ревела от страха:

— Мамашенька, я боюсь!

А потом, стало так страшно, что я уже просила у мамашеньки умереть. Завернулась я в одеяло и стояла на улице, у стены и не заходила в хату.

Две недели длилась эта пальба и вот, когда бандиты поняли, что им конец, стали они рыскать по дворам и отбирать лошадей с повозками. А кто-то из добрых соседей, из тех, что прятались в нашей избе от обстрела, сказал бандитам про нашу лошадь и про фургон, на котором папа хотел объехать с нами весь свет.

И вот, ворвались к нам на двор двое бандитов, во френчах, в галифе, все увешанные оружием с головы до ног.

— Где хозяин?! Где лошади?!

Мы с мамашенькой выбежали во двор. Мамашенька маленького Ваню на руках держит.

— Так больной, хозяин-то… Лежит, его от малярии трясёт…

Да только бандиты нашли папу в конюшне и приставили ему браунинг к виску.

— Запрягай лошадей в фургон! Повезёшь нас!

— Да куда ж я вас повезу?! У меня вон — дети!

А бандиты с двух сторон ему пистолеты приставили:

— Запрягай!

И вот, уже почти семьдесят лет прошло с тех пор, а никогда не забыть мне эту картину. И вид этих бандитов, и одежду их и оружие и два пистолета-браунинга у папиной головы — всё это стоит у меня перед глазами. И было это страшной осенью 1920 года, и уехали они и больше никогда не видели мы своего папочку.

А за бандитами в станицу вошли белогвардейцы. Но следом за ними пришла Власть Советов и сразу начала жечь дома богачей. И это была страшная ночь. Мы не спали, а стояли во дворе. Было светло от зарева пожаров, ревела скотина и ревели люди.

И все говорили, что завтра станицу сожгут, а нас всех выселят. Утром ко двору подъехала телега, из неё вылезла Вся Власть Советам. Показала мамашеньке Маузер и двинула прямо в хату.

— Чаво это тут? Постель? Давай постель! Машина швейная? Давай машину!

Даже маленькое зеркало со стола забрали. Два наших единственных стула забрали, и бурку папину, на которой дети лежали. Швырнули им старое одеяло, а подушки и матрац забрали.

— А где у вас одёжа новая?!

А потом всю пшеницу нашу забрали, да коровок вывели.

Мамашенька стояла во дворе с Ваней на руках. Тогда Вся Власть Советам приставила ей пистолет к голове:

— Говори, где ещё зерно спрятала?!

А папа только свалял новый войлок, чтобы летом на полу спать, и мамашенька его в летней печке спрятала. И вот, войлок этот они нашли, да ещё две подушки — и всё, конечно, забрали.

Потому как — какая может быть Вся Власть Советам без наших подушек?

— Давай, выходи! Все — на сход! На площадь! На сход!

Всех гнали на сход, и мамашенька тоже хотела пойти, да сосед её остановил:

— Ты куда?! Детей сиротами оставишь!

Три дня подряд людей зазывали на сход, а как только они приходили на площадь — тут же Вся Власть Советам оцепляла всех и гнала их этапом. Прямо кто как есть, без вещей, без еды, через Терек, через горы, к городу Грозному, а уж оттуда в Сибирь.

А тем, кто остался, приказали уходить из станицы. И сказали, что станицу нашу сожгут. Спасибо, что Вся Власть Советам заботилась о людях, а могла бы сжечь всех прямо со станицей!

Уж настала зима, с гор шли тяжёлые облака, а из облаков валил мокрый снег.

Мамашенька смогла уговорить кого-то взять наших мальчишек к нему на телегу, которую Вся Власть Советам забыла почему-то отобрать, а я была самой старшей и шла пешком. И шли мы с мамашенькой за телегой, по мокрому снегу, по ледяной грязи. А на ногах у нас были суконные тапочки, которые нам папочка сшил. Вот так мы и шли 16 километров, до станицы Мекенская. И пришли мы туда до колен мокрые снизу и до колен мокрые сверху. Мамашенька привела нас к каким-то знакомым в хату. Не помню, как мы туда вошли — от усталости я просто упала и забылась.

Когда очнулась, в хату набилось человек 30. Все те, кого Вся Власть Советам спасла от пожара в станице.

Тут прошёл слух, что сжигать станицу передумали и мамашенька отправила меня проверить — что там с нашей хатой?

И пошла я обратно, 16 километров, через снег, через Терек. И опять не помню, как добралась. Помню только, что когда собиралась обратно, заперла хату, закрыла ворота на засов и перелезла через забор… подошла ко мне женщина и спрашивает:

— А где ваш отец?

А я говорю:

— Не знаю…

— К нашему двору сейчас приезжал верховой, стуча в ворота и говорил: «Поминайте вашего мужа!». А я ему: «У меня нет мужа!». А он и спрашивает: «Вы Детистова?».

И вот оказалось, что женщина эта была дальняя родственница папы, и пришла она сообщить, что наш папа убит. В тот самый момент пришла, когда я перелезла через калитку. Я сразу побежала к бабушке. Бабушка меня выслушала, и мы вместе пошли выяснять что к чему в управление. А в управлении нам и говорят:

— А мы ничего не знаем!

А потом ещё говорят:

— А идите-ка вы вот к такому-то казаку, может, он знает?

Казак этот был сосед папиного брата. Жена дяди, тётя Катя, была дома. Мы спросили её про такого-то казака, а она и отвечает:

— Да вот же его калитка, рядом с нашей! Он давеча подходил к калитке и говорил мне: «Поминай своего мужа-казака хлебом-солью!».

Зашли мы с бабушкой к этому соседу тёти Кати, а у него во дворе лошади наши стоят и фургон наш, на котором папа мечтал объехать весь свет, тоже там стоит!

Лошадки сразу меня узнали — подняли свои морды и смотрят, жевать перестали.

И тут снова — не помню я как и что, как дошла 16 километров обратно, в станицу Микенская, звать мамашеньку обратно.

Вернуться-то мы вернулись, а мытарства наши только начинались. Хата наша саманная стояла пустая и холодная, из всех вещей — только старое одеяло. Даже воды из колодцы набрать было нечем.

И позвала Вся Власть Советам мамашеньку в управление и так ей говорила:

— У тебя всё одно ничего нет, детей кормить нечем, скотины нет, пахать-сеять-убирать — нет! Отдала ты весь свой скарб и скотину Советской Власти. А теперь и детей своих отдавай. Есть у нас для них Детдом. А мы тебе за то дадим аршин-сантиметр и будешь ты для Советской Власти одежду шить.

И была то самая середина зимы 1921.

Вернулась мамашенька из управления домой, швырнула аршин-сантиметр и говорит:

— Никуда я вас не отдам, и сама ничего шить для них не стану!

И конечно, про детдом тогда слышать было страшно, да вот только кажется мне, что насчёт Детдома мамашенька сильно ошибалась! Куда только нас с Петром нужда не швыряла! А мне исполнилось уже… по-прежнему 12, а Петру было на 3 года меньше.

И был Петя всё время то на пашне, а то верхом, а я подрядилась шерсть прясти, да фуфайки да юбки вязать хуторянам.

Вязать получалось только утром и днём — керосина не было, спичек не было, мыла не было. И расплодились у нас вши. Вся наша одежда и даже сумки и даже у малых детей в штанишках — всё кишело вшами. Наступила весна, а у нас по-прежнему голод, новая трава не успевала вырастать, как мы её вырывали. Ходили босыми, вся наша обувь поизносилась. Нашла я старую козью шкуру и сшила себе из неё чувяки — это такие autentic тапочки. Да только в чувяках в грязь и в дождь нельзя выходить — от воды они разбухают и становятся огромными. Вот такая была наша жизнь. Так что вот, думаю, ошиблась мамашенька насчёт Детдома.

Голод, голод, голод. И решила мамашенька начать шить для людей, а машинки-то нет. Вся Власть Советам конфисковала. Пришлось мамашеньке уезжать на промысла и там шить людям на дому, по заказу. И бывало, что не было её дома всю неделю, возвращалась она очень усталая, а я сидела дома с детьми. Но даже и тогда нам на пятерых еды не хватало.

Однажды мамашенька мне сказала:

— Я дам тебе свою шаль, а ты поезжай с этой шалью в Гудермес. А там, в Гудермесе, поменяй эту шаль на муку.

— А как ехать-то, мамашенька? Денег-то нет…

— А там папин брат, на железной дороге-то, стрелочником устроился, он поможет.

И пошла я семь вёрст до станции, а там на поезде 3 остановки до Гудермеса-базара.

Упросил папин брат-стрелочник машиниста и машинист взял меня к себе на паровоз. Около трубы посадил.

Так добралась я до базара-Гудермеса, и ходила я там по базару, мамину шаль чеченцам предлагала за кукурузную муку.

И оказалось, что когда Вся Власть Советам всё у нас отобрала, мамашенька кое-что успела спрятать под скирдой: свои шали, новый папин костюм, папину черкеску и шинель.

Много раз ещё пришлось прокатиться мне на паровозе, у трубы, и менять вещи на базаре-Гудермесе.

ВЕСНА И ПОДСНЕЖНИКИ

В эту весну мы и похоронили папу. Папин брат-стрелочник, как снег начал таять, его в поле нашёл под снегом. Мамашенька за ним поехала и привезли его прямо на кладбище. А мы все четверо детей уже ждали там. И когда крышку с гроба сняли, прежде чем в землю опускать, папа лежал там, как живой! И до сих пор, после многих лет, картинка эта стоит у меня перед глазами.

Я как взглянула на него, так потеряла сознание. Пришла в себя уже дома.

А мамашенька дала мне горсть земли с папиной могилы и велела идти в станицу Мекенскую, в церковь, сослужить молебен за упокой.

Нас-то, когда Вся Власть Советам выселяла, то и церковь нашу перевезли в станицу Наурскую, а это ещё семь вёрст. И слышала я, что и по сей день метрики наши там, в Науре, находятся. Получается, что от нас до Мекенской 16 вёрст, а оттуда да Науры ещё семь вёрст. И пошла я с могильной землёй, по слякоти, 23 версты нужно пройти. Я уже прошла вёрст десять и очень устала, и видать, упала на дороге. Очнулась уже дома у бабушки Андросовой, в станице Мекенской. Бабушка эта мою мамашеньку растила. Кто-то меня на дороге подобрал и к бабушке Андросовой привёз.

Конец ознакомительного фрагмента.