XYN

Кантемир

Я совсем не уверен, что это хорошая книга. И, если честно, я хотел бы написать что-то более яркое и живое. Но у меня не вышло. Книга содержит нецензурную брань.

XYN

Когда ты умерла

Я трижды подходил к

Кладбищенской оградке

Но не посмел ступить внутрь

И рыдать над твоею могилкой

И самое ужасное

Это видеть тебя мертвую

Шагающую по улице

Или кривящую улыбку

Ненужным людям

И самое ужасное

Это видеть тебя мертвую

И понимать, что не умер с тобой

Что я жив и живу

Эту жизнь за двоих

Нет, самое ужасное

Что ты мертва

Я хочу жить. Хочу сидеть в комнате с пропахшими дешевым табаком стенами. Стены черным маркером расписаны цитатами любимых героев из книг, а на экране — очередной французский фильм. Да, хочу смотреть французские фильмы несколько раз в день. Хочу слушать джаз, попутно, пытливым взглядом, изучая нагое тело едва знакомой девушки, которая дерзко смотрит на меня, пока я, неустанно опускаясь, целую ее живот. Хочу задыхаться от невозможности вместить в легкие столько дыма, сколько хочется туда вместить. Гуляя по городу, я хочу громко петь свою любимую песню и танцевать, представляя себя на сцене, стоящей по центру огромного стадиона. Хочу любить. Просто любить. Любить женщину. Любить мужчину. Я хочу жить.

И самое ужасное, что все это со мной когда-то было. Все это я попробовал. И все это мне нравилось. Все: от безумных танцев на тротуаре — из-за них люди обычно цокают и качают головой, до джаза — джаза, приправленного юным телом девушки, лежащей рядом. Я обожал просыпаться и ненавидел засыпать. Но одно происшествие заставило меня изменить себе и скрыться в пучине нормальности. Но об этом позже.

«А чего же ты хочешь сейчас?» — сейчас я всегда хочу спать и хочу, чтобы сраный рабочий день поскорее закончился. Завтра снова на работу. Хочу научиться водить машину. Хочу купить квартиру. И еще хочу сдохнуть поскорее. Тут уж не до танцев. Хочу забыться, растворится, исчезнуть. Хочу, чтобы парень, работающий за соседним столом, не пытался шутить свои блядские шутки.

И хочу, наконец, избавиться от прошлого, которое гнетет меня своей смелостью и невозможностью ее повторить. И от паранойи. И от вечного самоанализа. От них тоже очень хочется избавиться. Но ничего не выходит.

Лишь рассказы, пьесы, сказки, которые я, после невыносимого дня, пишу, лежа в постели, делают мое существование не таким блядским. Но, правда, все они написаны мной. А значит, написаны плохо.

Но сейчас не об этом.

Свет

Вообще, странно это все. Что-то идешь куда-то, смотришь вокруг. А тут, оказывается, прекрасная жизнь. Если б не сказали, я бы и не понял, если честно. Вышел из дома и тут солнце. Непонятное, конечно, нечто. Но все же приходится мириться. Светит себе что-то постоянно. И будто ждет от тебя умилительной улыбки с прищуренным глазом. И ты должен, конечно, подумать: «Как красиво… Солнце!». Но этого я не сделаю.

Постоянная борьба моего взгляда с бессмысленным и часто удручающим пейзажем приводит глаз к слезе. Постоянная борьба разума с бесконечными и шаткими мирскими устоями приводит меня в бешенство. И мне приходится как-то с этим жить. Крайне тяжелое, словом, бремя.

Я смотрю на людей. Их много. Их очень много. Они все чего-то хотят. Они все куда-то идут. Пытаются вырваться, чего-то достичь. Наконец закончить университет, чтобы получить достойную заработную плату. Наконец купить себе двухкамерный холодильник — «Понимаешь, он очень мне нужен!». Все-таки забраться под юбку той нежной знакомой, которая постоянно мозолит глаза. И ладони. Да, ладони мозолит особенно.

История бесконечных желаний и достижений. Это и есть человек. Только благодаря этому мир до сих пор не разрушился. Люди, вечно желая себе лучшей жизни, пытаются к ней все-таки прийти. Пытаясь все же задрать эту блядскую юбку, они попутно открывают континенты, создают самолеты и повышают валовый продукт.

Наверное, это прекрасно, но, если честно, мне сложно об этом судить. Крайне сложно. Все размышления мои — плод бесконечного и слишком болезненного наблюдения за вами. Я жадно глазею на ваши жизни, в желании понять, зачем же вы их живете. И до сих пор я этого не понимаю. Я просто смотрю на людей — они для меня что-то вроде диковинных зверушек. Очень, кстати, странные зверушки.

Люди ходят на выборы, посещают церковь, навещают родителей, курсы повышения профессиональной квалификации. Кто-то собирается в клубах по интересам — собаководы, киноведы, алкоголики, танцоры… И все идут куда-то, как будто, так и надо. Люди имеют гражданскую позицию, религиозные чувства, люди создают себе кумиров, ходят на концерты рок-звезд, открывают для себя плетение бисером. Люди ебутся. Смотрят порнуху. Пытаются открыть в своих детях талант в рисовании, в математике, в шахматах. Бесконечно глазея на идеалы красоты, пытаются похудеть — как можно быстрее и безболезненнее… Вы смотрите телешоу, следите за новостями. Славите власть. Проклинаете власть. Боитесь за будущее. За свой ебаный капитал. Трясетесь в агонии, желая купить какую-то вещь. Целуете своих скрипящих смешными суставами бабушек, что вот-вот уже сдохнут от старости. Обнимаете за талию своих женщин. Восхищаетесь архитектурой, отличаете барокко от неоклассицизма. И в целом — живете жизнь.

Полную, бесконечную, прекрасную жизнь.

По вечерам собираясь на большом диване, вы обнимаете друг друга. Говорите прекрасные вещи. Ваши дети будут вас любить. Они тоже станут честными людьми, и тоже будут учиться плести бисером и целовать скрипящую суставами бабушку, которая от старости уже ни черта не понимает.

А я смотрю на вас, стоя рядом, опершись о дерево. Не понимая, зачем вам это все нужно.

Но, знаешь, я уважаю тебя. Я уважаю твою бабушку, твои политические взгляды. Твои религиозные чувства. Я уважаю снег, уважаю плетение бисером. Уважаю твой труд и твой капитал. И все же не понимаю, почему тебе все это важно.

В целом, я слишком жалкое существо, чтобы иметь хоть какое-то право учить тебя чему-либо. Ты прекрасен. И, уверяю тебя, целовать бабушку — великолепный вид отдыха. Новогодние подарки. Общество близких и друзей — это прекрасно. Просто у меня никогда этого не было.

Но, знаешь, почему я вообще начал эту болтовню? У меня есть робкое чувство, что тебе все это продали. Просто-напросто втюхали идею идеальной жизни. Продали абсолютно все: любовь к твоей скрипучей бабушке, к ведру говна, что называют политикой. Тебе продали секс, продали барокко. Продали плетение бисером. И ты все это купил. И даже не задумался. Просто не принято задумываться. В конце любой твоей страсти стоит покупка. А зачастую — и в самом начале страсти стоит покупка. Потребление. Ты, я уверен, один из тех людей, что перед тем как начать бегать по утрам, покупает кроссовки. И это нормально. Это удобно.

Но бегать, как и все обладатели новых кроссовок, ты так и не начнешь.

Ну а хули — зачем пытаться думать об истинности тех или иных мерил и норм, если пытаясь им противоречить, на тебя кричит мать. А потом учитель. А потом начальник. Они все будут говорить: «Поцелуй бабушку, ублюдок!», что будет значит: «Купи же наконец наши кроссовки — и не рыпайся, сученок!».

И ты купишь кроссовки. Купишь.

И бабушку тоже поцелуешь, будь уверен.

И в этом нет ничего плохого. Я уважаю тебя. И иду по проспекту. И все наблюдаю за людьми. Все-таки прекрасные создания. Пожалуйста, не принимай мои слова всерьез — все это глупости. Я всего лишь ворчу на ваши жизни. А сам не живу. Жизнью это назвать нельзя.

Детишки — маленькие и глупые — это качество они переняли у родителей — бегают туда-сюда. Беспричинно виляя своими маленькими попками, что крепятся к пухленьким ножкам розового цвета. Кричат друг на друга. Те, что постарше и посильнее, бьют тех, что помладше и послабее. Они еще не понимают, что так будет всю жизнь.

С какой-то определенной периодичностью один из детей падает с качелей или бьется головой об какую-нибудь железяку. Его мать моментально подбегает к нему. И, небрежно и грубо поднимая его с земли, почему-то кричит на него. Хотя он ни в чем и не виноват. Первый пошел. За ним его мать. Второй. Третий. Конвейер насилия.

Хотя удивляться тут нечему. Два человека очень уж хотели поебаться. Поебались великолепно. И вот тут бегает Денис.

Я сижу на лавке. От детской площадки меня отделяют кусты. Из своего укрытия, я, вальяжно покуривая сигарету, наблюдаю за их желтыми ртами. Пока они, сами того не зная, проживают лучшие мгновения своей жизни, матери их пылко обсуждают последнюю серию какого-то сериала. Ебаного, полагаю, сериала… В целом, они выглядят счастливыми.

Детство не вызывает у меня теплых воспоминаний. Точнее, вызывает омерзение. «Убей своего отца» пронеслось у меня в голове. Забавно.

В самом углу детской площадки я увидел маленького мальчика, стоящего у дерева. Вдалеке от всех. Он катал свой самосвал вверх и вниз по стволу дуба. Долго и неустанно он продолжал делать одно и то же, своими крохотными губками имитируя звук мотора. Бвввввв… Я закрыл глаза. И вот мне десять лет.

Чавканье отца. Крик матери. Если честно, в этом было мало приятного. Я свято верил в то, что родители мои делают все правильно. Я был отличником. Каждая высшая оценка была плодом страха. Страха, что меня будут бить. Или кричать. В целом, одно и то же.

Когда меня били или когда на меня кричали, я думал, что так и надо. Что это само собой разумеющееся. Каждый раз, когда я говорил: «Зачем вы меня бьете? Вот у Леши не такие родители!», в ответ я слышал: «ЭТО ТЫ ТАК ДУМАЕШЬ! ВСЕ ТВОИ ОДНОКЛАССНИКИ — ДЕТИ НАРКОМАНОВ И АЛКОГОЛИКОВ. ИМ ДАЖЕ ЕСТЬ НЕЧЕГО. ВОТ ТЫ СВИНЬЯ! ЕЩЕ И ЖАЛУЕТСЯ, ГАДЕНЫШ. ЧЕТВЕРКУ ОН ПОЛУЧИЛ… Ты хочешь, чтоб над нами все смеялись? Позорище».

И я в это верил. Зубрил уроки. Ходил на кружки. Занимался рисованием, футболом, танцами… Футбол…. Я был лучшим футболистом своего возраста во всем городе (даже получил какой-то пластиковый кубок). Наша команда разносила в пух и прах всех противников — хоть в какой-то мере, полагаю, благодаря мне. Тренер говорил: «Тебе надо попробовать себя в профессионалах». Но, как только я сказал об этом родителям, я получил ответ: «Футболист не профессия. Да и возить тебя времени у нас нет. Чтобы у тебя на столе оказалась эта еда, нам приходится батрачить, как проклятым». Я смирился и с этим. И через какое-то время полностью забросил футбол.

В какой-то момент я понял: чем меньше я буду делать, тем меньше вероятность того, что я буду что-то делать неправильно. И я перестал заниматься футболом, танцами и рисованием. Перестал ходить на кружки.

Когда я был подростком, домашние задания стали для меня чем-то слишком простым. Уделяя им пятнадцать-двадцать минут, я неустанно получал оценку «Отлично». Контрольные, зачастую, у меня списывали одноклассники. А порой, за урок я успевал решить ее не только себе, но еще и соседу по парте. И я был не против.

Сделав на коленках уроки, я шел гулять. Гулял я один. Иногда ко мне прилипал какой-нибудь тупорылый одноклассник. Мне было все равно — я просто делал вид, что его не существует.

Мне было слишком скучно со сверстниками. Возвращаясь домой, я рисовал портреты киноактрис. В какой-то момент жизни, все свои залежи портретов (их набралось больше полусотни) я начал использовать для дрочки. Точнее, для вдохновения. Так звучит лучше.

Когда мне было лет четырнадцать, ко мне подошла моя учительница литературы. Кажется, ее звали Наталья Сергеевна. В руке она держала листок. Улыбалась — мило и глупо. Как и все люди. Листок этот, оказывается, был моим сочинением. Закатывая глаза и часто вздыхая, она говорила мне, что у меня есть талант к писательству. Я ответил ей, что она ошибается. А на следующий день она дала мне книжку. Достоевский. И мне понравилось.

И вот — в мой стандартный набор: уроки, прогулка, рисование, попала еще и литература. Дожидаясь того, когда уснут взрослые, я включал свою лампу и читал книги. Читал я много. Но достаточно быстро понял, что все эти книги мертвы. Мертвы и беззубы. Профессиональные писатели ворочают несколько сюжетных клише, приправляя их какими-то переживаниями и размышлениями. Никто из них правды не говорил. Я это чувствовал. И своим наивным разумом подумал: «Правду скажу я!». Я начал писать. Иногда стишки, иногда какую-то прозу. Но я уже тогда осознавал, что в своих потугах я крайне немощен. И я четко решил, что должен научиться писать. И решил поступить на сценариста.

У матери на меня были другие планы. И вот он я — сижу здесь. Экономист.

Конечно, детство мое было не столь безобразным и одиноким. В какой-то момент появились и пьянки. И девочки. Но вспоминать это все мне не очень хочется.

Было много всего. Много всего гадкого.

Да все это гадко.

Пойду-ка я отсюда.

…

Боль медленно перестает сверлить мои виски. Я слишком легко оделся — просто затянулась зима. Не очень понятно, да? Попытаюсь объяснить: обычно люди надевают теплые вещи, когда становится холоднее. Надевают футболку, когда жара. Куртку, когда колотун. Я искренне верю в то, что мир подвластен какой-то общей системе равновесия, где, надев легкое пальто, я обрекаю погоду на насильственное изменение ее в пользу тепла. Вполне возможно, что это полнейшая глупость, однако, стоит только закрыть глаза и поверить в чудо, как вдруг ты оказываешься на берегу моря, а морозный ветер превращается в приятный бриз. Все зависит от того, как посмотреть на мир. И лишь настроенная на рациональность оптика не дает нам возможности открыть люк и увидеть действительность так, как этого хотим мы сами. Действительность. Хм. Бестолковое слово.

И только крик матери разрушает идиллию.

Вообще крик матери разрушает многое. Но сейчас не об этом. Воскресное февральское солнце дает надежду. Впервые за несколько месяцев, посмотрев на девушку, не видишь в ней усталости. Солнце останавливает время, и каждое движение ее ресниц становится кинематографичным. Взмах. Один, два, три. И вот она уже кокетливо смотрит на меня. Обычная девушка — глупая или умная, красивая или не очень, все это не так важно — в это мгновение она становится прекрасна. Вот она прошла, оставляя после себя нежную улыбку на моем лице. Утраченная юность хочет грубо сломать лед моей не по годам кровожадной меланхолии. Или сломать мою бесплодную заумь. Сломать Сартра. Кафку. Сломать их всех о легкие наркотики, разнообразие в сексе, популярность в социальных сетях… Но юность моя куда слабее их всех. К сожалению. Камера заключенного выглядит крайне пусто.

Шершавый асфальт не дает упасть. Удерживает тебя и твое равновесие. Не то, чтобы я сильно желаю выстоять. Однако, шершавый асфальт все же обязывает. Каждый шаг, сделанный тобой сейчас, был уже сделан кем-то. Дорога, ведущая к смирению, всегда протоптана счастливым обреченным. Да и доступна она только обреченному.

Зайдя в метро, я вынул из кармана пальто, которое в последний раз я надел полгода назад, купюру (небольшой подарок себе самому) — к цветной бумажке пристал длинный женский волос. Ужасная картинка.

Взяв его за оба конца и растянув во всю длину, я попытался вспомнить, кому же он принадлежит — вариантов не так много. Всматриваясь в его цвет. Закрыв глаза, проведя по нему внешней стороной ладони, пытаюсь сопоставить с образами давно случившихся секунд нежности. В голову ничего не пришло. Но сам факт находки сильно меня позабавил. Пускай и безымянная и безликая женщина, она предстала прямо передо мной. Воскресив ее, я, как это делал всегда, нежно провел рукой по ее волосам. Крайне шаткое и нервное воспоминание. Она закрывает свои глаза, немного дрожа, взяв меня за ладонь. Ее она подносит к щеке. Лоснясь всем телом, она продолжает молча держать мою руку, после чего, вдруг посмотрев на меня, берет ладонь двумя руками и целует ее. Покорно наклонившись, она держит ладонь, пронизанную юными венами, у своих неумелых губ. «Прекрасно, — шепчет она, — я очень слаба, а ты меня убьешь»…

«Графомания какая-то» — подумал я. И сразу после этой мысли, она, грубо отпустив мою руку, встает, разворачивается и уходит. Я смотрю ей вслед — она идет по темному безлюдному пляжу. В руке у нее кеды. Она исчезает, оставив лишь следы своих аккуратных ступней. Вдруг сильная волна смывает и их. Поворачиваю голову. И тут море.

— Молодой человек, вы выходите?

— Да, выхожу.

Все равно я никуда не ехал. Сегодня выходной. Я ехал из дома. Просто ехал из дома. Все улицы мне и так знакомы. Вот и эта меня не ввела в замешательство. Все уже пройдено. Мало что способно меня удивить. Моя жизнь только началась, а я даже не могу написать что-то вроде:

«МНЕ ПОХУЙ НА ВАС»

Пусть я и начал книгу с этой фразы, потом я все же понял, что совсем разучился быть злым. Или разучился ненавидеть — сути это не меняет. Зайдя в кафе, я по обычаю всматриваюсь в людей. Они смеются. Смеются великолепно и непостижимо. И не зависть, и не тоска заставляет снова и снова вглядываться в их лица. Что-то другое движет мной. «Видимо, где-то рядом университет» — подумал я, поняв, что все посетители юны. Да и слишком уж шумные для измученных жизнью клерков.

Вдруг в дальнем от меня углу я увидел девушку. Грустную. Томную. Она держала в руке книгу, но за все то время, что я всматривался в ее черты, она ни разу так и не заглянула в нее. Вдруг память снова проснулась во мне. Поспешно вынув из кармана волос, я закрываю глаза и вспоминаю… Я вспоминаю ее… Грустный безучастный глаз, так никогда и не впустивший меня в свою искренность. Шаткая конструкция продолжает обрастать деталями. И вот моя ладонь снова касается ее щеки. Наклонившись вперед, эта девочка будто вдыхает аромат моих рук. Я отвожу взгляд — и вот мы уже на пустынной июльской площади в центре города — недалеко от университета, в котором мы учились. Солнце гневно выжигает жизнь вокруг. Кошки прячутся в тени машин. Движение птиц ограничивается тенью зданий. Покоренная моей любовью, юная девушка бездвижно держит мою ладонь уже несколько часов. Мы прекрасны. После ночной смены — в восемнадцать я работал грузчиком — только прикосновение к ней и давало мне смысл не выйти в окно. А следующей ночью снова вернуться к скотскому труду. Глаза мои закрываются. И вот я кладу свою голову ей на колени. Лица моего касается ее нежного хлопка старомодная юбка. Она неустанно держит мою руку у своей щеки. Сквозь сон, открыв глаза, я вижу ее юный вздернутый нос в редких веснушках. Лицо ее воинственно строго всматривается вдаль. Я не подал виду, захлопнул веки и снова уснул.

«Как это было прекрасно» — подумал я.

И вот я в кафе. Девушка, что сидела в дальнем углу, уже ушла. Как ушла и девушка, сидевшая со мной на площади. Одна ушла домой. А другая — ушла навсегда.

Но я вспомнил ее. Вспомнил все ее черты, каждое несовершенство ее души и тела. Руки ее были в шрамах. Как и мои. Забравшись в ванную, порой мы, разбив молотком стекло, пытались разрезать друг другу вены. «Мы несчастны, но счастливее мы никогда еще не были… Я люблю тебя» — шептала она. Каждый раз, осознав то, что самый близкий человек сейчас умрет, мы поспешно бежали за ватой и бинтами. Потом, в страхе, что родители вернутся раньше времени, вытирая пол от крови, мы в хохоте издевались над глупостью нашего поступка. Одиночество всегда жило в нас. Мы слишком много думали. Слишком много требовали от несправедливого мира. Секс, которым мы занялись всего раз, не принес нам никакого удовольствия. Касаться хлопковой ткани ее юбки — в этом было куда больше нежности, чем в сексе. Застряв в лифте, помню, мы просто обнимались в надежде на то, что растворимся в теле друг друга. Нам был чужд этот мир. Чужд не так, как влюбленным. Мы не были влюбленными. Мы были воинами несуществующей армии… Мы говорили: «Там, за оградой живут злодеи, шлюхи и обманщики». Люди, сломленные грубой действительностью. Но только злодейство, блядство и обман и позволяют не рухнуть этому миру. Ужасно неудобная конструкция.

Мы так и не побывали на море. Помню, как тщательно мы искали тихое побережье. Она так нежно и благодарно обнимала меня, когда, лежа на траве в каком-нибудь парке, я шептал ей: «Скоро мы будем на море. За гроши купим огромную корзину фруктов… Черешня. Я буду лежать на твоих коленях. Я буду кормить тебя спелой черешней. И ты будешь кормить меня черешней. И мы всех разъебем. Нас не съедят». Каждое слово мое вызывало у нее улыбку, а в моменты, когда мне удавалось в красках описать то, как будет выглядеть побережье, она ненадолго закрыв глаза, после — наклонялась ко мне и целовала в лобик. Немного причмокивая.

Конечно, наши возможности были скованны моей зарплатой ночного грузчика. Но нам было наплевать.

…

Я вышел из кафе. Неизбежность весны все же совращает взор своей красотой.

Сев на скамью (как я почтительно назвал ночное пристанище бомжей) и, засмотревшись на прохожих, рискуешь остаться там до сумерек. Эта участь настигает меня каждый вечер. Приятное, однако, чувство. Немного праздность.

Но все же занимательно: прохожие в разнообразных нарядах. Все очень непохожи друг на друга. И очень похожи одновременно. Смеются, заигрывающе улыбаются друг другу. Самое интересное, это, когда, опомнившись после приступа безудержного веселья, приправленного вожделением, парочка, которую я с жадностью изучаю, отвечает мне взаимностью. Они замолкают (это очень смешно — но я не подаю виду) и, не переставая идти, смотрят на меня, не отрывая взгляда, и синхронно выворачивают свои головы примерно на сто восемьдесят градусов. Их удивление возводится в квадрат, когда через пару часов они проходят мимо того же самого места — а я все еще сижу и все так же пристально наблюдаю за ними. Они с испуганным взглядом смотрят в ответ. И тут я уже, конечно, не выдерживаю и после нескольких секунд гляделок начинаю хохотать. Они, наверное, считают меня сумасшедшим. Уверен — так уже думает не одна сотня людей. И это лестно.

Излишне ярко кричащая юностью картина, словом, всегда сдобрена парой зрелых высоких красивых людей. Им где-то по тридцать пять лет. Оба они уже сумели чего-то достичь в этой жизни. Оба знают себе цену. Носят дорогие пальто и туфли. Они проходят мимо меня: многим бы они показались чопорными и надменными, однако я вижу их крайне красивыми и достойными. И в отличие от остальных, они никогда не посмотрят на меня с презрением или удивлением. Напротив, обратив на меня внимание, порой, они, поклонившись на ходу, улыбнуться мне. Я улыбнусь в ответ. И буду долго смотреть их изящным образам вслед. Вполне возможно, что, оказавшись наедине, они, только звякнет дверной замок, становятся пылкими и совсем еще юными любовниками. Отвергая публичное выражение любви, рискуешь сделать любовь донельзя страстной. Они это знают.

Тьма

Великолепная картина. Ты открываешь глаза — и повсюду одна лишь темнота. Ни один лучик света не успел пробраться в пространство, где тебе пришлось сейчас оказаться. Более того, ни один звук, ни одна мерзко и беспардонно гудящая машина, старая гневная женщина с нелепыми усиками над губой, бессмысленный младенец, только появившийся на свет — никто не может разрушить Отсутствие. Полное отсутствие тебя. Ты никто. Когда становится темно, запомни, ты перестаешь быть телом, перестаешь иметь чувства — ты просто камера, наблюдающая за абстрактными несуществующими персонажами. А сейчас ты не видишь даже их. Полное отсутствие.

Ты слышишь биение своего сердца. Слышишь себя. Впервые за всю свою жизнь ты получил право на несуществование. Ты еще не понимаешь того, как тебе повезло. Темно… Темно… Тебе страшно, мой милый друг. Страшно. Никто тебя здесь не слышит. Никто тебя здесь не видит. Ужасно, да? Ужасно… Нет бестолкового смеха «друзей», который тебе на самом деле никогда и не был нужен, но который всегда помогал заглушить желание наконец послушать, нет — Услышать, себя. Всегда что-то помогало тебе забиться в алкоголь, в веселые сигареты, разнообразие в сексе. Всегда тебе это помогало быть на волне со всеми. Чувствовать мир, не чувствуя себя самого. Крайне удобная конструкция.

Но вот. Но вот темно. Бесконечно тихо. Темно и тихо. Ни один луч, ни один звук тебе больше не поможет. Ты отсутствуешь. Желание узнать, где же ты находишься, все еще не проснулось. Но страх (ты настолько жалок, мой друг, что я тут вдоволь начинаю смеяться над тобой)… Но страх успел попасть в каждую клеточку твоего тела. В каждую сраную клеточку твоего нелепого тела. Неуверенные движения рук твоих в поисках каких либо предметов… Забавное зрелище. Ты очень жалок. Пытаясь оттолкнуться от пола, ты вдруг понимаешь, что пола вовсе нет. Отсутствие, мой жалкий друг. Это отсутствие. А ты никак не хочешь этого принять. Ты смешон.

Все твое существо согнулось в мольбе услышать этот бесполезный, бессмысленный смех глупых твоих людишек, крик младенца и ворчливую ненависть старухи с маленькими усиками. Но ты их не услышишь. И ты даже не понимаешь, что тебе и не надо их слышать. Пустота съела тебя. Растворила тебя в себе. Ты нигде. И ты никто.

Вдруг ты слышишь так знакомый тебе звук — он медленно перемещается с левого уха твоего к правому уху. И обратно. Ты слышишь это медленное движение какого-то крохотного тела. Твое примитивное сознание, конечно же, не осознавая своей ограниченности, сразу пытается создать его образ. Твои воспоминания, твое представление о мире — вся эта куча банальностей оказалась в одном месте, чтобы представить себе это тело. Д-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з. «Наверное, это комар» — с глупой надеждой проносится в твоей голове. Ты машешь своими смешными ручками, даже не понимая, машешь ли ты ими, или нет. Но зудящий звук, не меняя своей траектории, продолжает кружиться вокруг твоей головы. Точнее — вокруг твоего объектива. Ты стоишь и понимаешь свою беспомощность. С каждой секундой эти звуки звучат все громче (или тебе так кажется — откуда мне знать), они становятся все невыносимее. Ты начинаешь проклинать этого комара. И вдруг, упавшая на твой объектив, красноватая капля скользит с самого верха к самому низу кадра. Ты этого не видишь, но почему-то знаешь и цвет, и физику движения капли. Тебе внушили эти законы. И ты даже не думаешь о существовании альтернативы. «Кровь» — киношно дрожащими губами пытаешься ты прошептать. Но у тебя нет губ.

Мир существует для тебя в той форме, в которой он для тебя понятен. Понятен и прост. Предсказуемость данности, в которой ты был доселе, искажает происходящее в данном пространстве. Иллюзии, которыми кормило тебя твое тело, и строил твой скудный жизненный опыт, никогда не были правдой. И ты бьешься в надежде оправдать истинность своего глупого суждения, с внутренним пониманием его абсурдности в этой реальности. Или нереальности. Все это не так важно. Не кровь это и не комар. Даже если это кровь и комар — это не кровь и комар. Страх и узколобость создали их, вожделея упростить бытие. Но отсутствие — это небытие. Форма существования, где существование тел — невозможно.

Пока что ты ничего не понял. Не понял ни темноты, ни тишины. Ты извиваешься (своим несуществующим телом) в нелепых попытках сделать все удобнее и понятнее. Но это пока.

Ты пытаешься представить себе вселенную глазом, что видел лишь пыль.

Свет

Мастурбация будто разрушает систему. Мастурбация — покушение на государство и его законы. Стоит придаться ей, мастурбации, как на ближайшие четыре часа двадцать пять минут ты полностью лишен грубых людских пороков. Не приходится больше думать о мерзких плотских переживаниях человека — грудастая телеведущая больше не сможет уверить тебя в величии и незыблемости власти, не сможет кормить тебя говном: словами «свобода», «равенство», «родина». Подрочив, больше не приходится, закусив губу и пытаясь сдержать эрекцию, рассуждать в своем отравленном человечеством сознании на тему: что же у нее там под этой юбкой.

Я сижу в метро. И, как всегда, изучаю людей. Если вдруг таймер уже пробил четыре часа двадцать пять минут, то в людях мне вдруг становятся интересны их сексуальные девиации. Извращения. Я, пытаясь выстроить какие-то малоочевидные закономерности, начинаю соотносить свои суждения о внешности и о половой жизни объектов моего поверхностного изучения. Так женщина, уверенно и даже слишком отточено цокающая своими абсолютно обычными, но до жути ухоженными каблуками (обычно она еще одета в строгий костюм — с юбкой-рюмочкой в клеточку, пиджаком и белой блузкой) держит дома карманного мужчину. Измотанная, она, возвращаясь домой, раздраженно снимает с себя серьги, и в момент, когда она вот-вот закричит от усталости и напряжения, он на четвереньках приползает к ней. Он, встав на колени, медленно лижет ее ногу — от самых пальцев до конца чулка. После — нерасторопно снимает их. А она, повторяя «хороший мальчик», гладит его по уже появляющейся лысине. Нагнувшись, она пальцем поднимает его за подбородок (а он покорен) и, грубо поцеловав его, она опускает его чуть ниже живота (а он покорен). И обеими руками силой прижимает его к своей плоти (а он покорен). Большинство их игрушек посвящено истязанию мужчины. Да вся их жизнь посвящена истязанию этого бедного мужчины. Он хочет детей, но «это неудобно, глупец!». Готовит — он, убирается — он. Она — кормилец. Ты, конечно же, подумал, что у меня больная фантазия. Я это знаю.

Да глупости это все.

Я, немного стесняясь собственных мыслей, вдруг начинаю хохотать — эта строгая женщина, сидящая передо мной, начинает чувствовать себя неловко. Смотрит на свою серую юбку, на свой серый пиджак, трогает свою серую прическу. Все нормально. Я закрываю глаза рукой в надежде заглушить приступ истерики, вызванный слишком уж бурной фантазией. Конечно, остановиться у меня не получается. И на следующей станции я выхожу. Сев на скамейку у перрона из меня выползают остаточные частицы смеха.

Конец ознакомительного фрагмента.