Режиссёр

Камилла Хаген, 2021

Вокруг него толпа людей, но он один. В свои 21 он мечтает о прорыве в сфере кинематографа, но в мире проходных комедий и бездушных блокбастеров никто не ценит авторское кино. Имя ему – Вилен. Впустив на порог своего дома незнакомца, он и не подозревал, кто за ним скрывается. Ему выпал шанс не только осуществить свою мечту, но и отомстить за убийство любимой сестры, совершённое много лет назад. Воспользуется ли им Вилен? Содержит нецензурную брань.

Часть первая. Мара

I

Если викторианская эпоха растянулась бы до наших дней, то эту комнату, вне всяких сомнений, можно было бы отнести к её воплощению.

Маленькая — буквально двенадцать квадратов. Зато сколько света она в себя вмещала! И не только (вернее, даже не столько) из-за того, что окна выходили на солнечную сторону, но и из-за убранства. Пудреные стены (кажется, маман называла их цвет не иначе как «цветом бедра испуганной нимфы», причём непременно приподнимая подбородок и прижимая язык к нёбу, будто каждая уважающая себя француженка говорила именно так), белая дубовая и буковая мебель с чуть потрескавшейся (лёгкий «закос» под старину, несмотря на заверения маман о подлинности материалов и заказе мебели аж с самого́ Парижу) и облупившейся краской, пейзажи Монмартра и версальские дворцы, заточённые в массивных, хоть и светлых, рамах, едва уловимый среди танцующих при солнечном свете пылинок один из ароматов Chanel — вся обстановка говорила о тонком вкусе хозяина. Точнее, хозяйки.

На часах было уже 11:45, но Мара ещё только сидела за туалетным столиком в тщетных попытках разлепить ресницы и проснуться. Разница между Москвой и Французской Ривьерой, откуда она вернулась буквально на днях, составляла два часа — немного, но достаточно для того, чтобы выросший, но ещё не окрепший организм проходил период акклиматизации. К тому же если страна бездрожжевого хлеба и заплесневелых сыров встречала солнцем и тёплым летним ветерком, то родина — нескончаемыми дождями и поломанными ураганом деревьями.

Мара сделала над собой ещё одно усилие и смогла открыть глаза окончательно. И это до утреннего кофе! Она могла собой гордиться.

В кристально чистом, но слегка завешанном фотографиями, билетами, карточками и прочей макулатурой зеркале отразилась девушка слегка за двадцать, готовая превратиться в молодую женщину. Женщина эта обещала уже в недалёком будущем разбить не одно мужское сердце. Одни только глаза — по-азиатски раскосые, цвета январского неба — пронзали его насквозь! К середине лица от линии роста светлых по-орлиному разлетевшихся бровей спускался небольшой, чуть вздёрнутый носик. От него в разные стороны расходились идеально симметрично приподнятые скулы, едва сбрызнутые утренним румянцем, точно грейпфрутовым соком. Завершал прелестнейшую по-серовски нежную и по-тициановски благородную картину пухлый малиново-розовый рот, так не вяжущийся с гармонией и изяществом остальных черт лица, и россыпь длинных, сотканных из сусального золота густых кудрей.

Мара окинула себя ещё одним сонным взглядом и вздохнула. Затем перевела его на свой ежедневник.

В нём, помимо одинокого напоминания о сегодняшней вечеринке, ничего не было. Да и откуда там чему-либо взяться после проведённых на Лазурном берегу каникул? Каждый день, проведённый там, был похож один на другой. Пробежка по песчаному пляжу. Море фруктов, выпечки и кофе каждый день. Плавание. Поло. Танцы. Типичный летний денёк отпрыска одного из самых респектабельных людей столицы.

Вечеринка… Мара издала ещё один тяжкий вздох, стоило её взгляду встретиться с этим словом. Коряво, в спешке написанное (Мара услышала о своём настойчивом приглашении вскользь и так быстро хотела избавиться от надоедливого собеседника, что сделала эту запись прямо при нём — оказала ему большую услугу своим поступком, но сделала это максимально небрежно, демонстрируя тем самым своё отношение к намечающемуся событию), сейчас оно буквально издевательски ухмылялось ей, никак не давая забыть о данном когда-то обещании. Конечно, данные в дождь и бурю забываются в хорошую погоду. Тем более если они прозвучали исключительно в устной форме. Но только не для Мары! Это было для неё делом чести, делом принципа, не меньше. К тому же запротоколированным письменно! Это не давало Маре покоя.

Воздух наполнил очередной вброс углекислого газа из её рта — очередной вздох. Она захлопнула ежедневник и тупо и бескофейно уставилась на его гладкую, ручной работы, обтянутую телячьей кожей обложку. Внутри — её на тот момент куда более твёрдым, основательным и изящным почерком — было выведено: «Собственность Маржаны Доновска».

Вот кто она. Маржана Доновска. Несостоявшаяся полька, едва ли не навеки застрявшая в центре российской столицы.

Утро выдалось более чем странным, сонным и ленивым. А если учитывать ещё и то, какой впереди ожидался вечер… Мара вспомнила Скарлетт и решила подумать об этом завтра. Нет, завтра будет слишком поздно… Потом.

Окинув своё отражение в трюмо последним быстрым взглядом, Мара направилась к выходу из комнаты и открыла дверь. Действительность поприветствовала её дурманящим ароматом свежесваренного кофе и теплом хрустящего теста. Обессилев после долгого утомительного перелёта и смены как климатических, так и часовых поясов, Мара ужасно захотела есть, так что встретившие её запахи щекотали ноздри и сводили с ума.

Столовая, находившаяся на первом этаже, по стилистике не так сильно отличалась от спальни Мары, хотя её показная роскошь и претенциозность сильно бросались в глаза. Если бы семейство Доновска было знакомо с семейством Коппола, то София могла бы сэкономить немало денег и сохранить столько же нервов, отсняв несколько сцен с Кирстен Данст в роли Марии-Антуанетты в этой комнате. Лепнина на безупречно выбеленных стенах, выбитый в стене камин (настоящий, ибо имитация была для пани Доновска неприемлема), позолоченная мебель с витыми ножками и ручками, громоздкие люстры, отдающие Swarowski, непрозрачно намекали на XVII, а то и XVIII век. Поэтому одетые по современной моде жители и гости дома порой смотрелись немного неуместно — воображение то и дело пририсовывало им накрахмаленные парики, мушки, фраки и кринолины.

За огромным, по-средневековому длинным резным столом из тёмного дерева одиноко сидела хозяйка дома. Пани Доновска была ухоженной, во всех смыслах приятной, но преждевременно состарившейся женщиной. Юношеское увлечение загаром и чрезмерным актёрским мастерством сыграли не на пользу вечной гладкости её лица, сочетавшего в себе провинциальное озорство и по-столичному светскую благородность. И пусть со временем мама Мары остепенилась и кардинально изменила свой образ жизни, пережитого уже не вернёшь, посему это, увы, не могло не сказаться на её внешнем виде.

Утренний вид пани Доновска был весьма сонным и измотанным, точно первую половину ночи ей довелось собирать урожай с китайских рисовых плантаций, а вторую — блистать на венском балу. Это объясняло уже четвёртую чашку эспрессо в её руках, до сих пор не успевших дойти до завтрака.

— Dzien dobry, mama! — пропела Мара у неё над ухом и села по правую руку от неё. Пани Доновска перевела на неё взгляд — слишком уставший, чтобы сердиться.

— Я тысячу раз просила тебя не говорить на этом проклятом языке.

— Ничего не могу поделать со своими корнями, — пожала плечами Мара, тряхнув копной кудряшек, и потянулась к кофейнику. Несколько коричневых капель выплеснулись наружу и больно обожгли ей пальцы, но она сделала вид, что не заметила этого. На тарелке перед ней лежало подобие отельного завтрака: белковый омлет-пуляр, пара свежеиспечённых круассанов с клубничным джемом и фрукты.

— В честь чего такие яства? — с приятным удивлением в голосе спросила Мара. Очередной многозначительный взгляд матери в ответ — на этот раз слишком уставший, чтобы пристыдить дочь и обвинить её в недогадливости.

— Родная дочь половину лета провела неизвестно где. Почему бы не порадовать её по приезде, чтобы у неё не возникало желания так часто уезжать?

Маре было настолько непривычно слышать сантименты из уст матери, что ей даже стало неловко за то, что вечером ей вновь придётся её покинуть. Разумеется, эмоции не могли не отразиться на юном пусть и благородном, но артистичном лице. Это не ускользнуло от взгляда пани Доновска.

— Я чего-то не знаю, Маржана? Ты ещё куда-то собираешься?

— Как бы тебе сказать…

— Говори как есть, как же ещё.

— Собираюсь на вечеринку, на которую меня пригласили ещё в мае. Не сказать, что я горю желанием идти, но мой долг обязывает…

— Да сколько можно, в конце-то концов! — неожиданно взорвалась пани Доновска, будто облитая до этого момента бензином и выжидавшая, когда Мара чиркнет спичкой. Та вжалась в спинку стула, испуганно и беспомощно хлопая ресницами.

— Что можно, мамочка?

— Жить ценностями этого человека! Человека, не вложившего в тебя ни копейки, ни минуты своей жизни, своего «драгоценного» времени! Он бросил нас, оставил на произвол судьбы и ни разу не дал о себе знать, не поинтересовался нашей жизнью, а ты из года в год продолжаешь мнить его богом и превращать его принципы в истину последней инстанции…

Речь шла об отце Мары. Если на свете существовал самый немногословный, загадочный и закомплексованный человек, то её отцу можно было смело присвоить это звание. Казимир Доновска родился в Лодзи в семье поляка и украинской иммигрантки. Когда ему исполнилось двадцать, он оказался проездом в Варшаве, куда по счастливой случайности заглянула группа туристов из России. В группу входила, конечно же, и мама Мары, Полина, к тому моменту заканчивавшая филфак МГУ и усиленно рвавшаяся за границу на ПМЖ. Немногословный, апатичный, но местами привлекательный юноша почти сразу обратил внимание на броскую блондинку, единственную из всей группы блиставшую в короткой юбке, на высоких каблуках и с начёсом на голове. Об этом он не преминул сообщить самой Полине, стоило ей отстать от одногруппников и экскурсовода, с трудом ковыляя по брусчатке на своих нереальных шпильках. Красотке такое внимание явно польстило, а перед глазами замаячила соблазнительная перспектива выйти замуж за иностранца и уехать в столь желанную для неё «заграницу». В результате девушка вцепилась в Казимира мёртвой хваткой, принявшись окучивать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Сам Казимир больше молчал, чем говорил — только шёл рядом и буравил её своими миндалевидными серыми глазами, которые унаследовала Мара.

Полина не поехала с группой обратно в Москву, оставшись в Варшаве. Казимир последовал её примеру. Однако, даже расписавшись, они приняли решение поехать в Россию, хотя бы на первое время, ведь Полине, как ни крути, нужно было закончить институт. Ещё бы — родители вложили в неё столько сил, столько времени, чтобы их драгоценная дочурка смогла-таки вырваться из провинциальной дыры и обеспечить себе достойное будущее! Став супругой пусть и не чистокровного, но поляка, она решила сделать из себя польку. Девичья фамилия сменилась на фамилию мужа — Доновска, а простая и понятная Полина — на странную Паулину.

«Первое время» в России затянулось для четы Доновска надолго. Наступили девяностые, жить было особо не на что, не то что ехать в Польшу. Работы практически не было, а тут ещё случилась Маржана, которой никто не ждал, но которой все несказанно обрадовались. Маржана, или Мара, как её стали называть в кругу семьи, росла практически в бедности, но купалась в родительской любви и заботе. Вернее, словесно её больше выражала Паулина, носясь с единственным ребёнком как с писаной торбой, в то время как Казимир молча смотрел на дочь, а перед сном подтыкал одеяло и целовал в лоб. Казалось, уже тогда по его взгляду можно было понять, что в голове его зарождались не самые радужные мысли.

Однажды холодным пасмурным утром Маржана и Паулина проснулись, а Казимира не было. Как и его вещей. Единственное, что он оставил после себя — корявую записку (за всё время проживания в Москве и брака с русской девушкой он так и не научился ровному почерку), в которой просил прощения, а также умолял никого не винить в своём уходе, кроме него самого. Добавил, что семейная жизнь, да ещё на чужбине, не для него, потому ему нужно уйти на поиски себя. Когда он вернётся с этих поисков и вернётся ли вообще, в записке не уточнялось.

Тем самым утром в Паулине что-то надломилось. Она стала другой. Из сельской простушки, хохотушки и заводилы она превратилась в холодную, надменную, манерную светскую даму с ярко выраженной ненавистью ко всему польскому. С того дня разговоры на польском языке и упоминание даже имени отца всуе в доме были запрещены. Маленькая Маржана решительно не понимала, что происходит. Куда делся папа, и почему нельзя было даже спрашивать о нём? Пани Доновска была непреклонна, не внимая ни слезам, ни мольбам дочери.

Шли годы, с каждым из которых в доме Доновска появлялось и усиливалось ощущение, будто Казимира с ними никогда и не было. Ни разу он не дал о себе знать ни делом, ни словом, ни намёком. И женщины научились жить без него. Всё имеет свойство заканчиваться — и хорошее, и плохое. Подошли к концу и голодные холодные девяностые. Паулина начала медленно, но верно строить головокружительную карьеру в журналистике, пока не познакомилась с Евгением Колесниковым. Пани Доновска не устояла перед чарами молодого перспективного харизматичного писателя, какую железную леди бы из себя ни строила. Результатом этих чар стал Вилен Евгеньевич Колесников, появившийся на свет, когда Маржане было уже десять. Правда, чары улетучились так же стремительно, как и появились: выяснилось, что Евгению от Паулины требовалось исключительно продвижение по карьерной лестнице, иначе стал бы он «спать со старухой»? Сама Паулина была настолько шокирована поступком русского Жоржа Дюруа, что оставила самый популярный в столице и во всей России журнал, главенством в которым искренне гордилась, только бы не чувствовать бесконечное унижение и косо-презрительно-сочувствующие взгляды на себе.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Оставшиеся немногочисленные друзья помогли пани Доновска с небольшим бизнесом в сфере недвижимости, обеспечившим семье безбедное существование и квартиру на Тверском бульваре. Оправившись после очередного предательства и поборов в себе сложные чувства по отношению к детям, она стала для них всем и вложилась в них, как в свои лучшие проекты, по полной программе. Маржана, белокурая красавица с отцовским холодным хмурым взглядом, подавала большие надежды. В языковой гимназии она стала одной из лучших учениц и одной из самых популярных девочек. Друзей, поклонников и злопыхателей у неё было более чем достаточно, однако саму Маржану они мало интересовали. От отца-поляка она унаследовала не только раскосые серые глаза, но и долю молчаливости, загадочности, вовлечённости в некий далёкий, ей одной известный мир. Эта вовлечённость делала девочку всё более жадной до жизни и увлечений. При каждой удобной возможности она старалась сбегать куда-то — в любые поездки, любые места, только бы не топтаться на одном-единственном. Всё это время Маржана слабо понимала, куда, а главное, от чего или от кого бежит, но её вполне удовлетворял сам процесс.

Полной противоположностью Маржаны был Вилен. Маленький, худощавый, анемично бледный, с огромными золотисто-карими глазами, унаследованными от матери, он явно нуждался в огромной заботе и любви, которых, однако, ему доставалось куда меньше, чем в своё время Маре. С отцом он не виделся, мать была не слишком озабочена его проблемами и его существованием в принципе, а с ровесниками общение складывалось из рук вон плохо. Единственным лучом света в тёмном царстве для него стала старшая сестра. Высокая, красивая, умная, сильная, она всегда приходила младшему брату на помощь и готова была возиться с ним дни и ночи напролёт. А какие она рассказывала сказки! Вилен боготворил сестру. Подсознание подсказывало ему: с ним всё будет хорошо, пока Мара жива. И пока она рядом.

Над потолком повисло тяжёлое, гнетущее молчание. Пани Доновска, тяжко вздохнув и опустив взгляд на выцветшую после многочисленных стирок скатерть, допила свой кофе и отодвинула тарелку с завтраком, к которому едва прикоснулась. У Мары же от подобных разговоров аппетит отшибло напрочь.

— Не забудь отнести посуду в мойку, как доешь, — устало бросила Паулина, с громким скрипом отодвинула громоздкий витой стул и вышла из комнаты. Мара, с трудом проглотив горькое одиночество, уныло ковыряла вилкой в своей тарелке. Запах свежесваренного эспрессо больше раздражал, чем дразнил своей терпкостью.

Снова до смерти захотелось уехать. Или…уйти?

Если в начале разговора с матерью Мара уже была готова поступиться своими противоречивыми принципами, привитыми отцом, то теперь она убедилась в их твёрдости и незыблемости окончательно. Она пойдёт на вечеринку, чего бы ей это ни стоило.

Несколько безмолвных вечностей спустя сквозная дверь тихонько скрипнула, впустив небольшого взлохмаченного человечка внутрь.

— Мара! — послышался звонкий мальчишеский голос.

Мара подняла тяжёлую квадратную голову и устало улыбнулась.

— Доброе утро, Вилли. — так она ласково называла младшего брата.

Судя по его внешнему виду, в её отсутствие режим Вилена окончательно сбился. Он и раньше не брезговал едой с усилителями вкуса, малоподвижным образом жизни, играми до поздней ночи и столь же поздними подъёмами, но сестра могла жёстко контролировать его. Теперь же её ежовые рукавицы сменили мамин длинный поводок и открытая клетка, где он был предоставлен сам себе. В результате Мару поприветствовал взлохмаченный, опухший, красноглазый, неряшливый и дурно пахнущий десятилетний мальчик.

Сначала они коротко, но крепко обнялись, после чего Мара недовольно оттолкнула Вилена и окинула его порицающим взглядом.

— Что за вид, Вилен? Снова всю ночь играл? А когда ты в последний раз принимал душ?

Вилен виновато опустил взгляд в пол.

— Извини, Марочка… Маме было совсем не до меня, и я не знал, чем себя занять…

Мара вновь посмотрела на брата. Теперь в ледяных январских глазах читались сочувствие и боль. В конце концов, не надо воспитывать детей. Надо воспитывать себя.

— Пора завтракать, — сухо бросила она, направляясь к кухне, чтобы положить Вилену завтрак. Сам Вилен бросился ей вслед.

— Не нужно, Мара, садись! Я сам положу, — и легонько, но настойчиво подтолкнул сестру обратно к столу.

Так и прошло их позднее не самое доброе утро. Довольный Вилен за обе щеки уплетал омлет с тостами, запивал свежевыжатым апельсиновым соком и без умолку болтал о своей новой любимой игре. Мара сидела напротив него, подперев рукой подбородок, помешивала остывший кофе ложечкой и не сводила с Вилена любящего, но очень грустного взгляда. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы брат перестал быть настолько одержимым ею и начал жить полноценной жизнью, в которой найдётся место другим людям. Она неоднократно говорила об этом и матери, и ему самому. Мама равнодушно пожимала плечами, Вилен мгновенно грустнел и понимающе кивал, но ничего с этим поделать не мог — с коммуникацией у него были проблемы. Одноклассники за глаза называли его фриком, а помимо школы, общаться с ровесниками ему было негде.

— Чем сегодня будешь заниматься, Вилли? — ласково спросила Мара, изо всех сил стараясь улыбнуться.

— Как хорошо, что ты спросила! — просиял тот в ответ, чуть не выронив вилку из рук. — Сначала я хотел показать тебе «Бегущего по лезвию», потом по традиции сыграть в «Монополию», а ещё сегодня на Арбатской будет выставка роботов…

— Прости, но у меня сегодня другие планы. — мягко, но быстро оборвала Мара его пламенную речь. Взгляд огромных светло-карих глаз мгновенно потускнел.

— Планы? Какие?

— Помнишь компанию, с которой я проводила свободное время в конце семестра? Ребята из этой компании пригласили меня на вечеринку, и я должна там быть…

Вилен делил свою обожаемую сестру с её друзьями без особого энтузиазма, но был достаточно умён и хорошо воспитан, чтобы не капризничать и не требовать проводить с ним круглые сутки. В крайнем случае мог сидеть вместе с Марой в её комнате, когда они к ней приходили.

Мара заметила потухший взгляд Вилена и виновато улыбнулась.

— Я передам им от тебя привет, хорошо? И чего-нибудь вкусненького принесу. Что хочешь — торт, пиццу, роллы?

— Что останется, — тихо произнёс Вилен и так же широко улыбнулся. Брат с сестрой весело рассмеялись, после чего каждый занялся своими делами.

Уборка кухни и столовой заняли не так много времени, как хотелось бы самой Маре. Свободного времени, а значит, и свободных тревожных мыслей, оставалось больше. Пытаясь скрасить неприятный момент ожидания вечера, она всерьёз занялась своим внешним видом.

Лицо Мары было, вне всяких сомнений, потрясающим, но порядком подуставшим и осунувшимся. Эту проблему девушка принялась решать посредством многочисленных масок и золотистых патчей под глаза, привезённых из Франции. Тёплая ванна с лавандовой пеной немного успокоила, придала сил и настроила мысли на нужный — более позитивный — лад. Оставалось самое сложное. Одеться.

С тех пор как бедные девяностые остались позади, ни Мара, ни её мать, ни её брат в одежде не нуждались — более того, пытались всячески избавиться от её избытка. Однако её становилось только больше. Французские бутики стали настоящим кошмаром для чемодана девушки, за перевес которого ей пришлось отвесить кругленькую сумму в аэропорту, и для её огромного, лопающегося по швам гардероба. И пусть времени ещё более чем достаточно, как же выбрать среди всего этого безобразия что-то стоящее? Тем более когда стоящим было абсолютно всё…

После нескольких часов мучительных поисков выбор был сделан в пользу новой шифоновой блузки с оголённым плечом цвета состаренной розы и безупречно белых хлопковых шорт с завышенной талией. Маре нравилось, что в таком виде она напоминала клубничное мороженое в ванильном рожке.

— Мара! — во весь голос закричала Дана, стоило Маре позвонить в дверь.

Дана Антипова училась с Марой в одном потоке. Простоватая для того, чтобы быть красавицей, но достаточно миловидная для того, чтобы быть симпатичной, она всеми силами пыталась подружиться с полькой-полукровкой с самого первого курса. Было в ней что-то, что притягивало Дану, точно магнитом. Небывалая даже среди таких мажоров, как они, обеспеченность, красота, популярность, загадочность, пусть и не столь очевидное, но обаяние — Дана не могла спокойно смотреть на Мару, не то что проходить мимо неё. Кто-то мог бы предположить, что она ею одержима, кто-то — что она в неё влюблена, а кто-то — что наоборот, завидует, ненавидит и мечтает выжить всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Все они были в чём-то правы. Во всяком случае, Дана до сих пор не могла определиться со своими чувствами к девушке — настолько они были противоречивы. При каждой их встрече она оценивала её с ног до головы и думала о том, что делала бы, окажись однажды на её месте. Тратила бы неведомое количество денег не на поездки, а на шмотки. Нарастила бы ресницы и покрасила белесые тонкие брови. Не сводила взгляда с этих роскошных волнистых волос, переливающихся на солнце. И обязательно обратила бы внимание хотя бы на одного из своих ухажёров! Сама Мара зачастую не удостаивала их не только своего общества, но и взгляда.

Каждый день, проведённый без молодой пани Доновска, казался Антиповой проведённым впустую. В такие моменты ею обуревало странное ноющее чувство в области солнечного сплетения, будто она упускает в своей жизни нечто очень важное, что потом обязательно необходимо наверстать. Что уж говорить о каникулах Мары во Франции, обернувшихся для Даны настоящей пыткой! Изводимая необъяснимой тревогой, паникой и чем-то средним между завистью и одержимостью, она обновляла социальные сети каждые пять минут, чтобы, не дай Бог, не упустить ни одной её фотографии с Лазурного Берега, ни одного видео, ни одного поста. Дана была обязана быть в курсе каждого её шага, каждого оха и вздоха. Так что полагать, что она пропустит первую вечеринку после возвращения Мары, было, как минимум, неразумно.

Когда в дверь робко позвонили, Дана первая бросилась открывать в надежде увидеть свой объект вожделения. И не прогадала. Тощая стерва, каникулы во Французской Ривьере ничуть не испортили её, а лишь облагородили. Чего стоит один её простенький, но страшно дорого выглядящий наряд. А внешность! Что она делает с собой, чтобы так выглядеть? Ест молодильные яблочки, пьёт кровь девственниц? Бледноватая, едва тронутая солнцем кожа выглядела нарисованной в двухмерной плоскости — ни единой трещинки, залома, изгиба и других «изъянов», делающих нас более земными. Субтильная фигурка, казалось, сделалась ещё тоньше. Дана неоднократно пыталась всеми правдами и неправдами выведать, в чём секрет её стройности, но та каждый раз удивлённо хлопала ресницами и уверяла её, что ни на каких диетах не сидит и спортом не занимается, а худоба досталась ей в наследство от доходяги-отца вместе с глазами. Её волосы, лицо… На первый взгляд могло сложиться впечатление, что Мара не делала с ними абсолютно ничего — лишь затем, спустя несколько минут разговора с ней собеседник мог почувствовать едва уловимый запах геля для укладки, а также разглядеть пару взмахов туши для ресниц и бронзовые стрелочки на веках.

Услышав своё невольно вырвавшееся из уст Даны имя, Мара скромно улыбнулась.

— Здравствуй, Дана. Надеюсь, я не сильно опоздала?

— Что ты! — в порыве чувств Дана схватила подругу за руку и втащила в дом. — Ты же знаешь, что вовремя обычно никто не приходит, так что всё только начинается!

Скинув лёгкие плетёные сандалии, купленные пару лет назад в Афинах, Мара удивлённо приподняла бровь.

— Всё хорошо?

Голос Даны срывался, звучал слишком громко, наигранно и искусственно, будто привлекая внимание. Вкупе с нервно бегающим взглядом ядовито-зелёных глаз он выдавал её эмоции с головой.

— А то! — так же фальшиво расхохоталась она, показав большой палец вверх, — Просто всегда начинаю себя странно вести, когда выпью…

С этими словами она подтолкнула Мару вперёд, в комнату.

Организатором вечеринки, а также владельцем апартаментов, где она проводилась, был Виктор Звягинцев, которого однокурсники привыкли называть просто Вик. Это был гордый, очень спокойный, волевой, уверенный в себе, харизматичный молодой человек, подающий надежды сын дипломата. В любом обществе, каком бы ни появлялся, он достаточно быстро становился лидером. Люди чувствовали его ауру, запах денег, прогорклых перспектив и не могли не идти за ним. Вику всё доставалось легко: оценки, места, девушки. Единственным, что он никак не мог заполучить, была Мара. За всё время их знакомства она как была, так и осталась для него чем-то неведомым, сверхъестественным, непонятным. На свете существовало достаточно девиц, хранящих в себе загадку и вожделеющих, чтобы мужчины её разгадали. Для этого они готовы были помочь — кокетством, глазами, улыбками, намёками и ни к чему не обязывающим флиртом. Мара среди них казалась абсолютно фригидной и индифферентной к такого рода вещам. В ней хранилась не загадка, а консонантно-вокалические руны, наскальная живопись, вселенский смысл, ответом на который было далеко не сорок два. Словом, то, что жители её планеты разгадать могли, но не хотели, а её друзья хотели, но не могли. Но Вик, не привыкший просто так сдаваться, сделался её другом. Как и Дана, он проявлял явный интерес к ней и ко всему, что с ней связано, но делал это более адекватно и логично. В общем, как и подобало мужчине его возраста и статуса.

Увидев пришедшую Мару, сидевший в тёмно-коричневом кожаном кресле Вик привстал и широко улыбнулся.

— Я скучал по тебе, Мара. Роскошно выглядишь.

С этими словами он притянул её к себе и обнял за талию. Поначалу та опешила от такого напора, но затем быстро вспомнила, с кем говорит, улыбнулась в ответ и обвила его шею руками.

— И я скучала, Вик. Знал бы ты, как не хватало твоих шуточек всё это время!

Вик мягко отстранился, чтобы получше рассмотреть свою бесконечно загадочную собеседницу.

— А ты всё такая же.

— Какая? — не поняла Мара. Из его уст это прозвучало так, словно они не виделись пятнадцать лет, а не каких-то пару месяцев.

— Голубка среди вороньей стаи… — слова прозвучали достаточно тихо, чтобы их не услышали посторонние, но достаточно громко, чтобы услышала Мара. Услышав их, она покраснела до мочек ушей, сделавшись под цвет своей блузки, и опустила ресницы.

— Мара, я…

— А что это вы здесь делаете? — Дана всегда налетала на людей громко, обрушивая на них всё своё существование. Так случилось и на этот раз. В глазах Мары читалась благодарность, Вика — негодование.

— Обсуждаем, как прошло лето, — улыбнулась Мара и тихонько, бочком нырнула в толпу танцующих.

В доме стояла запредельная для человеческой выносливости духота. Как все эти люди выносят её и даже умудряются не умереть?! Увы, это оставалось для Мары такой же загадкой, какой для гостей была она сама.

Музыкальное сопровождение вечера воспринималось девушкой особенно болезненно. Что её отец, что мать обладали весьма тонким слухом и вкусом, потому в их доме часто можно было услышать Рэя Чарльза, Тома Уэйтса, Боба Дилана, Джона Леннона, «Нирвану», на худой конец… Здесь же из каждой колонки грохотало то, что с «Нирваной» и рядом не стояло. Не сказать, чтобы это причиняло море страданий Маре, но и особого энтузиазма не вызывало.

Непонятная судьба обожаемого отца, сложные взаимоотношения с матерью и братом, беспросветно мрачное и пугающее своей неизвестностью будущее, отсутствие мотивации жить — всё это привело её к единственно верному на тот момент решению.

Напиться.

Напиться!

В отношениях с алкоголем Мара всегда придерживалась швейцарского нейтралитета. Её никогда не прельщала перспектива нажираться, как скотина, чтобы затем низвергать содержимое своего желудка в унитаз и лежать овощем весь следующий день, но и ханженски воздерживаться даже от глотка вина было не в её правилах. Посему на подобного рода мероприятиях её максимумом были вино, шампанское, сидр или «апероль шпритц». Периодически, на особо дорогостоящих тусовках на столе появлялся и «бейлис», но явление это было настолько редким, что Мара уже и не помнила, когда пила его в последний раз.

Сегодняшняя вечеринка явно подняла градус всех предыдущих. Даже так привычное многим пиво было сегодня не в почёте — в основном все глушили виски или коньяк. Господи, неужели нет ничего послабее или послаще?

— Вик, — Мара вынырнула из толпы и теперь обращалась к другу, изо всех сил пытаясь перекричать монструозные автотюновые крики, — Что бы ты посоветовал выпить? Ты же знаешь мои вкусы…

С минуту Вик смотрел на неё со смесью озадаченности и глубокой задумчивости. Затем лицо его прояснилось, и на губах заиграла таинственная ухмылочка.

— Кажется, я знаю, что тебе нужно. Пойдём, — с этими словами он мягко, но настойчиво взял девушку за руку и повёл к столику, полному напитков и закусок. На нём одиноко стоял нетронутый стакан, полный неизвестной белоснежной жидкости и льда.

— Попробуй, — протянул ей стакан Вик. — Сам смешал!

— Чего ж тогда не пьёшь, если сам смешал? — приподняла бровь Мара.

— Потом я вспомнил, сколько здесь «скотча», и решил не размениваться на бодягу всякую, — он заговорщицки подмигнул Маре. — Наслаждайся.

Мара неуверенно взяла ледяной запотевший стакан, полная смешанных чувств. Разум подсказывал ей, что делать этого не стоило, но душа была настолько утомлена и измучена, что хотела забыться, утащив разум за собой, чего бы ей это ни стоило.

Мара сделала первый маленький глоток и поплыла. До чего необычно и вкусно! Чем-то отдалённо напоминало «бейлис», только более сливочно-молочный и совсем не сладкий, скорее даже наоборот. Приятная терпкость идеально сочеталась с нежностью сливок и холодом льда.

Осушив стакан в несколько глотков, Мара страшно захотела ещё, но не знала, как его смешивать.

— Ещё, — только и смогла выпалить она, вновь найдя Вика. Тот довольно улыбнулся.

— Понравилось?

— Не то слово! Как называется?

— «Белый русский».

— Фу, как пошло! — скривилась Мара. После выпитого она почувствовала, как из неё медленно, но верно утекает присущая ей безжизненность и апатичность. Голос стал громче и эмоциональнее, глаза — ярче, улыбка — шире.

Вик снова улыбнулся, но на этот раз по-другому — более зловеще. Впрочем, Мара уже понемногу теряла бдительность, чтобы замечать оттенки и полутона улыбок.

Вик начал смешивать для неё ингредиенты. Увидев, что он наливает, Мара охнула.

— Водка?

— Водка с ликёром и молоком, — наставительным тоном поправил её друг, добавил в стакан пару кубиков льда и протянул ей. Теперь, когда девушке стало известно содержимое, она не так торопилась его пить. Что-что, а с водкой ей даже нейтралитет было тяжело поддерживать! Однако сегодня она сняла с себя все запреты и условности, решив открыть в себе новые грани и новые стороны.

Вздохнув, Мара потянулась к стакану. Стоило её длинным бледным пальцам дотронуться до него, как их ласково обвили пальцы правой руки Вика.

— Я очень рад, что ты пришла, Мара.

— Хоть кому-то моё существование приносит радость, — страдальчески вздохнула Мара, убрала свою руку и принялась за коктейль. Горло вновь легонько обожгла приятная терпкая прохлада.

Всё это время Вик молча буравил её взглядом, в точности как её отец в детстве. Ему до смерти хотелось с ней поговорить, однако с каждым выпитым глотком он чувствовал, что стакан представляет для Мары куда больший интерес.

— Даже не расскажешь, как съездила во Францию? — ласково-саркастично поинтересовался Вик, когда подруга наконец расправилась с «белым русским». Та с громким стуком поставила стакан на стол и небрежно вытерла губы тыльной стороной ладони. В глазах сверкнул хищный огонёк.

— А ты не видел фотографии, что я выкладывала? — удивление в голосе было неподдельным.

В ответ на это Вик ослепительно улыбнулся.

— Видел, конечно. Но хочется узнать все подробности из первых уст. Давно ведь с тобой не виделись…

От количества и крепости выпитого Мара почувствовала, как голова становится мягкой, как облачко, ноги — ватными, а сознание — затуманенным. Твёрдо стоять на земле становилось всё тяжелее, отчего девушка слегка закачалась в воздухе.

— К-конеч-чно, В-вик… Т-толька-аа-а-а…пр-р-ротрезве-е-е-ю…

Конечно, выпитого было всё же недостаточно, чтобы окосеть так быстро. Однако с непривычки Маре было тяжело удержать равновесие — та покачнулась и сильно подалась назад. Причём так сильно, что задела стоявшего позади неё молодого человека с рюмкой в руках.

— Ах ты ж бл… — начал было ругаться «пострадавший», но, встретившись взглядом с Марой, удивлённо поджал губы.

Молодым человеком оказался Максим Рауш, потомок поволжских немцев. Он был худощав, высок, плечист, хорош собой, да и по возрасту совсем ненамного опережал основную массу присутствующих здесь гостей, включая Мару. Обычно он не питал большой любви к вечеринкам у друзей друзей и случайным знакомствам, но сегодня что-то пошло не так. Приятели достаточно долго уговаривали и обрабатывали его, прежде чем он согласился. И, кажется, впервые за вечер об этом не пожалел.

Мара тут же повернулась к парню лицом и в ужасе потянулась к его белой, намокшей от коньяка, рубашке.

— Ох чёрт, как я виновата! Простите меня! Больше никаких коктейлей с водкой…

Максим мягко преградил ей путь руками, в то время как Вик не оставался в стороне, схватив Мару за запястье.

— Не надо, не стоит суетиться! Всё равно стирать пора, всякое бывает.

Маре показалось, что музыка зазвучала тише, а всё происходящее вокруг неё замедлило свой темп. Приоритеты расставились сами собой, акценты сместились, центр тяжести перенёсся на этого загадочного незнакомца: на его вытянутое остроскулое лицо, небольшие лисьи глаза, слегка веснушчатый, но безупречный нос, как у византийских принцев со старинных чеканных монет, и шапку каштановых кудрей. В ней зародилось странное непреодолимое желание взять его за руку, молча выйти из этого дома и больше никогда сюда не возвращаться. Просто идти, куда глаза глядят, пока ноги не отвалятся, идти до самого рассвета, а затем, когда всё-таки рассветёт, смотреть на играющее в его волосах солнце, на едва различимые на носу и яблочках щёк веснушки, широкую улыбку, которой она ещё не познала, и улетать, пропадать, пропадать… Теперь она чувствовала, будто сердце вырывается из грудной клетки и куда-то с глухим стуком проваливается. Стало совсем жарко и невыносимо тяжело дышать.

— Мара? — обеспокоенный голос Вика вывел Мару из забытья. Та вздрогнула и перевела взгляд на друга.

— Всё хорошо? — поинтересовался он, не сводя с девушки полного тревоги взгляда. Она натянуто улыбнулась и энергично закивала головой.

— Да, разумеется! Просто голова что-то закружилась с непривычки…

— Позвольте мне помочь, — Максим осторожно приобнял Мару за плечи, но тут на его собственное плечо приземлилась увесистая пятёрня Вика.

— Спасибо, не нужно. О ней есть кому позаботиться.

Несколько секунд потенциальные соперники мерили друг друга холодными выразительными взглядами. Наконец Мара оттаяла и всё расставила по своим местам.

— Всё в порядке, Вик! Пожалуй, мне пора домой, а тебе явно будет неудобно покидать свой дом, полный гостей. Оставайся, наслаждайся вечером, а увидимся мы с тобой скоро — может, даже завтра. Если я протрезвею, конечно, — с этими словами Мара глупо захихикала, — И обо всём поговорим по душам!

Судя по взгляду Звягинцева, идея подруги ему явно не нравилась. В то же самое время он понимал, что она была права, и ничего не мог с этим поделать. Он ненавидел, когда Мара была права, а права она была почти всегда.

— Напиши, как доберёшься до дома, хорошо? — только и мог произнести Вик.

— Конечно, — Мара улыбнулась ему самой обворожительной улыбкой, на которую была способна, и осторожно, с поддержкой Максима, проковыляла к выходу.

На улице совсем стемнело, ночь стояла безлунная и беззвёздная. А ещё стало намного прохладнее, чем днём. Почувствовав на предплечьях неприятное дуновение ветерка, Мара поёжилась. Увидев это, Рауш снял повязанный вокруг шеи джемпер и заботливо накинул на плечи девушке.

— Значит, Мара? — продолжил он едва успевший зародиться между ними диалог. Та шла, слегка пошатываясь, и улыбалась. Сознание окончательно прояснилось, однако тело предательски подводило.

— Маржана, если быть точнее. Маржана Доновска. Древнее, довольно редкое имя, от которого произошла более современная Мария.

— Полька, значит, — ухмыльнулся в темноту Максим, — А я немец. Вернее, поволжский немец. Максим Рауш.

— То-то смотрю на тебя и недоумеваю, почему у тебя лицо нерусское! — изумлённо воскликнула Мара, заставив своего спутника расхохотаться.

— Ну да, типично славянской мою внешность точно не назовёшь. Как же ты оказалась на этой вечеринке, Маржана Доновска? И что заставило тебя выпить годовой запас ликёро-водочного завода?

Мара покраснела от стыда. Никогда ей ещё не доводилось пить водку (пусть и разбавленную), да ещё в таких количествах, да ещё и перед незнакомцами. Какое же мнение теперь составит Максим о ней? Потаскуха и пьяница?

— Меня Вик пригласил, ещё до начала каникул. Если честно, поначалу мне не очень хотелось идти, но не в моих правилах нарушать обещания, да и дома весь вечер сидеть не улыбалось…

— Кто такой Вик?

— Ты не знаешь? — от удивления голос Мары зазвучал на октаву выше, — Виктор Звягинцев, хозяин дома и организатор вечеринки. Это он так заботливо меня напоил и не хотел отпускать домой с тобой. Мы учимся вместе.

— А-а-а, сын того самого Звягинцева… — прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.

— Меня больше удивляет, как ты оказался на вечеринке, если даже не знаешь лично того, кто её устроил?

— Пацаны уговорили пойти, — отмахнулся Максим, как от назойливой мухи, — Мол, круто будет, первая вписка за сезон… Обычно не хожу к тем, кого не знаю, но сегодня, как тебе, тоже дома не сиделось. Видимо, это было не случайно, — улыбнулся он.

— Судьбой тебе было уготовано пролить на себя коньяк из-за того, что я тебя толкнула, — ляпнула Мара, не подумав, и Максим вновь довольно рассмеялся.

— Именно из таких мелочей и складывается жизнь! — философски изрёк он, назидательно подняв указательный палец вверх. Мара посмотрела на него, как на вождя.

Так они и брели некоторое время под слишком холодным для лета августовским ветром, наблюдая друг за другом и беседуя о чём-то своём.

— Вот мы и пришли, — внезапно объявила Мара, когда они поравнялись с немаленьких размеров домом в псевдорусском стиле. Брови Максима изумлённо поползли вверх.

— Ты здесь живёшь?

— Ну да, — пожала плечами девушка, — А что?

— Да я тебя умоляю! Будь у меня дом на Тверской, я бы вообще из него не выходил, и ничего мне не нужно было бы…

Настала очередь Мары расхохотаться — громко, пьяно и заливисто.

— Ты не знаешь, о чём говоришь. Пожил бы с моей семейкой и сбежал бы в какую-нибудь рюмочную на следующий же день.

— Ну, мне годовые запасы ликёро-водочных заводов без надобности, — сострил Рауш, заставив девушку покраснеть.

— Да не пью я столько! И водку никогда до этого не пила! Просто захотелось…сегодня…

–…пуститься во все тяжкие? — закончил за неё Максим. Хитрые серо-голубые глаза смотрели оценивающе.

— Вроде того. Спасибо, что проводил! И ещё раз извини на рубашку, — Мара развернулась и направилась к крыльцу, а около самого входа добавила, — Рада была знакомству, Максим.

— Взаимно, Маржана, — искренне произёс Максим в ответ.

— Можно просто Мара.

Он уже развернулся на каблуках и направился в сторону Театральной, как вдруг она окрикнула его.

— Стой! Подожди!

— Чего ещё?

— Ты свой джемпер забыл, — Мара одним движением сбросила его с костлявых плеч и пошла навстречу Максиму, как тот её остановил.

— Не нужно, оставь себе.

— Зачем? Мне же он без на…

— Будет повод встретиться, — лукаво улыбнулся парень на прощание и скрылся в темноте. Впервые за долгое время Мара почувствовала, как легко ей стало дышать и как сладко теперь она будет спать по ночам.

II

В кинотеатре на Арбатской было не протолкнуться. Неудивительно — почему бы всем городом не забуриться на «Форму воды» именно в этот кинотеатр? Других же в Москве нет!

Подобного рода невесёлые мысли преследовали Максима практически весь вечер. С тех пор как он начал встречаться с Марой, весь город словно сговорился против них. Когда и куда бы они ни шли, толпа зевак и желающих развлечься «жителей и гостей города» преследовала их. Выставка бурятских кукол пасмурным утром вторника? Мастер-класс по гончарному делу днём пятницы? Плюс сегодняшний вечерний киносеанс — люди следовали за парочкой неотступно, будто не желая оставить её наедине.

Когда они вышли из кинозала с пустым ведёрком из-под карамельного попкорна, Мара выглядела восторженной, Максим — раздражённым.

— Нет, ну как тебе это нравится? — разглагольствовал он весь следующий вечер. — Это ж надо было утвердить на главную роль такую страшную актрису, да ещё и недо-Ихтиандра сделать таким…таким…

Пока он извергал из себя пламя недовольства, Мара молча шла и довольно улыбалась. В отличие от Максима, новый фильм понравился ей безумно, как и предыдущие работы дель Торо. Её немало восторгала сама странная и трудная для понимания идея связи неведомого науке существа с мировыми стихиями. Фильм заинтриговал её как зрителя и побудил только к самым лучшим эмоциям. Конечно, в нём не обошлось и без негативных, местами кровавых моментов, но в целом его зрелищность, трогательность и интрига не могли не найти отклика в сердце девушки. В очередной раз Мара убедилась в тонком вкусе, мастерстве и неповторимом стиле автора. Как и многие другие картины Гильермо, эта оставляла на языке приятное, чуть уловимое послевкусие, а в голове — лёгкую недосказанность.

— На что ты меня повела, а? Неужели тебе понравилось? — резко вывел её из небытия голос Максима, а лицо вплотную приблизилось к её собственному. Мара чуть приподняла уголки губ, чтобы её выражение лица не выглядело совсем уж мрачным.

— Прости, Макс, но я с тобой не соглашусь. Я в диком восторге! Хорошо бы дель Торо номинировали на «Оскар» за эту картину…

— Бграх! Да в лучшем случае ему светит «Золотая малина»! — возопил Макс, закатив глаза. — И то многовато чести будет для этого дерьмеца…

Мара и Максим были знакомы не так давно, а встречались и того меньше. Тем не менее, даже этого недолгого времени ей хватило, чтобы успеть изучить его характер. На вечеринке у Вика Максим показался ей спокойным, рассудительным, флегматичным парнем, который не из-за чего в этой жизни не парится. Прогулка до дома Мары только усилила это впечатление. Однако довольно быстро оно было разбито об острые скалы идеализма. События начали развиваться очень стремительно: буквально на следующий же день Рауш начал донимать её звонками и сообщениями разного содержания, а также неоднократно и довольно настойчиво предлагал встретиться. Будучи окончательно и бесповоротно очарованной им, Мара согласилась без колебаний. В кофейне, которую Максим сам выбрал для их первого официального свидания, он то и дело засыпал девушку расспросами, не давая допить американо с каплей молока, который успел остыть. Затем вновь вызвался проводить её до дома, а на прощание поцеловал — страстно, порывисто, импульсивно. Такие поцелуи обычно случались у пар после долгой разлуки, в порыве страсти и возбуждения, во время прелюдии, но никак не на робком первом свидании, из зародыша которого затем и складывались дальнейшие отношения. Поначалу Мару немного смутил его напор и настойчивость, однако она быстро привыкла. В конце концов, как долго ещё ей суждено было оставаться в одиночестве? После окончания самых длительных и серьёзных отношений в её жизни Мара впала не то в депрессию, не то в анабиоз. Иным словом, что-то в ней изменилось. Сердце словно перестало биться — Маре даже стало казаться, что она не чувствует сердцебиения, стоило ей прижать руку к груди или пальцем надавить на пульс… Складывалось впечатление, что кто-то невидимой рукой щёлкнул выключателем, разом перечеркнув в ней все чувства и эмоции, включая способность любить. Её мягкая, приятная худоба и внешность викторианской эпохи то и дело притягивали к себе мужское внимание. Кто-то ограничивался взглядами в метро и магазинах, кто-то не стеснялся и переходил к прямому наступлению. Правда, исход был один у всех без исключения — холодный молчаливый проигрыш. Порой у Мары даже отпадала необходимость формулировать свой отказ словесно — стоило ей поднять глаза, как вопросы отпадали сами собой. Эту удивительную способность она также унаследовала от своего таинственного польского отца — за всё время брака её родителей Казимир только и делал, что смотрел на Паулину. В свой снежный, пробирающий до костей взгляд он мог вложить тысячу разных чувств эмоций, которые иногда было тяжело выразить словами. Паулина, напротив, была женщиной страшно болтливой, потому ужасно злилась, что муж практически не поддерживает с ней вербальную беседу, превращая диалог в её бесконечный монолог или разговор с мебелью. Впрочем, затем она пришла к выводу, что Казимир действительно является для неё чем-то вроде мебели, заполняющей пространство — что в квартире, что в душе — но собирающей очень много пыли. Толку от неё было мало, а выбрасывать не поднималась рука.

Первые дни заледенения казались Маре катастрофой. Ей казалось, что на её глазах рушится мир, и она ничего не могла с этим поделать. Тогда больше всего на свете она мечтала вновь почувствовать себя живой — человеком, женщиной. Любить, радоваться, смеяться, плакать, негодовать — в общем, ощущать всё как раньше, в полной мере. Теперь же она ощущала лишь бесконечную пустоту, сдавливающую грудную клетку. Полнейшую апатию и отсутствие интереса к жизни. Конечно же, Мара пыталась всяческими способами её имитировать — учёба, студенческая жизнь, тусовки, путешествия, стажировки — однако внутри легче не становилось ни на йоту. Было темно и глухо. Любой зачаток чего-то, хоть отдалённо напоминающего человеческое состояние, тонул в темноте и глухоте её грудной клетки.

Как бы то ни было, люди ко всему привыкают. Вслед за непринятием, паникой, тревогой и бунтом у Мары пришло смирение. В конце концов, она переложила ответственность на плечи судьбы, решив, что ей виднее, вернётся она к прежнему состоянию или нет. Судьбе и правда оказалось виднее. Стоило девушке забыть о своём сомнамбулическом состоянии, как одна случайная встреча, один толчок, одна пролитая на рубашку рюмка коньяка перевернули в ней всё с ног на голову. Отныне Маре не приходилось выпивать столько коктейлей с водкой, чтобы быть оживлённой, весёлой и разговорчивой. С приходом Максима в её жизнь это, к радости её друзей и семьи, стало для неё естественным состоянием. Она с удовольствием разговаривала долгие разговоры с пани Доновска за утренним кофе, расспрашивала о работе и заказчиках. Вилен находился на седьмом небе от счастья, ведь сестра сама предлагала ему выставки, игры и фильмы для совместного досуга! Дана и Вик то и дело выслушивали её затянутые рассказы о приключениях на Лазурном Берегу и очередном свидании с Максимом. И если Дане определиться с отношением к смене её статуса было непросто, то Вик демонстрировал его весьма однозначно. Его страшно раздражал «престарелый» ухажёр Мары и его прямой конкурент, однако ничего с этим поделать он не мог — слишком хорошо знал подругу. Стоило ему помешать их личному счастью, как она тут же прекратила бы с ним любые контакты. А Мара в этом плане была не просто жёсткой, а жестокой. Если кто-то падал с её пьедестала, то обратно забраться уже не мог, даже при всём желании. А чем выше пьедестал, как говорится, тем больнее падать. Вику эта победа и этот пьедестал достались слишком тяжело (и это ему, которому всё в этой жизни подносили на блюдечке!), чтобы так рисковать. Поэтому он выбрал другую тактику, более хитрую, осторожную и расчётливую. Он затаился в кустах и выжидал. Ждал подходящего момента для нападения. Чутьё подсказывало ему, что момент вот-вот должен был наступить.

Первое впечатление Мары о Максиме оказалось более чем обманчивым. Возможно, с коллегами и родственниками он действительно был спокойным и рассудительным, однако с ней кипевший в нём вулкан эмоций каждый раз извергался. Не стесняясь в выражениях, он рассказывал ей обо всём, ворча и жалуясь. Не устроить и вывести из душевного равновесия его могла любая мелочь, от белого сахара в кофе вместо тростникового до поломанного бокового зеркала на дверце машины. При каждой их встрече Мара всё больше тонула в шквале его эмоций и холеричном темпераменте. Периодически она даже не могла ответить самой себе, нравится ли ей это. Да, это жизнь, это человечность, это чувства. Но почему взрослый человек не может держать их в узде и слепо следует за ними, куда бы они его ни вели!?

— Странная ты всё-таки девчонка, — Рауш продолжал рассуждать вслух, обращаясь больше к самому себе, чем к своей возлюбленной. — Любишь какие-то вещи за пределами моего понимания. Тусуешься с ребёнком, который тебе даже не брат. Постоянно чем-то занимаешься, но при этом не имеешь ни малейшего понятия о своём будущем. Вся в себе, будто не здесь, а в каком-то другом мире. Постоянно пытаюсь тебя понять, но ни черта не понимаю. Что тебе надо, какой к тебе нужен подход? Что ни сделаешь — всё как об стенку горох, никакой реакции, никакой благодарности…

— Благодарности? — изумление Мары было столь сильным, что она остановилась посреди дороги и повернулась к нему анфас вместо точёного римского профиля. — Ты меня извини, конечно, но за что тебя благодарить? За постоянную нервозность и расшатанные нервы? Ощущение собственной ущербности? Оскорбления всего, что мне нравится и что мне дорого?

По безупречному гладкому лицу Максима пробежало едва заметное волнение. Чувствовалось, как его терпение медленно, но верно подходит к концу. От скандала его удерживало лишь то, что спорила с ним молодая, умная и чертовски привлекательная женщина. При всём своём взрывном характере он всё-таки не хотел её терять и дорожил ею. Пожалуй, даже слишком дорожил, чтобы столь яро и упрямо отстаивать свои принципы. Потому он призвал на помощь всё своё самообладание, сделал глубокий вдох и с нажимом продолжил:

— Я просто хочу сделать тебя лучше, Маржана. Ты — неограненный алмаз, практически графит, понимаешь? Внутри столько ценного, настоящее сокровище, но за твоей непробиваемой бронёй этого практически не видно…

— Но ты же увидел, — резко отрезала Мара. Её своенравная натура не терпела никаких нравоучений и никакого контроля, какими полезными бы они ни были. Эта черта её характера лишний раз подтверждала, что Мара была гораздо больше похожа на отца, чем на мать. Вместе с семенем Казимир передал ей не только внешность, но и некоторые повадки, включая высокомерие. Что он, что его дочь искренне считали, что знают всё лучше других, включая то, как им стоит действовать в тех или иных обстоятельствах. Советы они оба выслушивали снисходительно, с лёгкой улыбкой, прятавшейся тенью в уголках губ. Откровенные наставления и нотации, особенно от малознакомых людей, воспринимались ими в штыки и гордо игнорировались. Кто они такие, чтобы решать за них, что делать? И Казимир, и Мара страшно злились, однако открытого сопротивления не выказывали — лишь упрямо поджимали губы и смотрели исподлобья.

Максим, улыбнувшись, быстро сдался.

— Согласен. Но… я скорее исключение, чем правило. Не все видят и чувствуют людей так глубоко, как я. А в этой жизни нужно быть готовым ко всему. И ко всем.

— Мои люди прекрасно разглядят, что им нужно, через всю мою броню. Остальные отсеются — значит, мы друг другу без надобности. К чему мне нравиться всем?

Да ей палец в рот не клади, в очередной раз чертыхнулся Рауш. Он уже не знал, каким способом доказать Маре свою правоту, поэтому всё больше чувствовал, как уверенность покидает его. Непримиримая бойкая натура Мары практически полностью подчинила парня своей воле.

— Ладно, ты права, — шумно выдохнув, признал он своё поражение, — Но, пожалуйста, никогда больше не говори, что ощущаешь себя ущербной и я тебя оскорбляю. Я не желаю тебе зла и никогда не желал. Ты мне ужасно нравишься — так, как мне никто в этой жизни не нравился. Может, с твоей точки зрения, я делаю что-то неправильно, но я показываю это, как умею. Просто смирись с тем фактом, что твой парень — по уши влюблённый в тебя мальчишка, хорошо?

С этими словами он остановился прямиком под неровным желтоватым освещением фонаря и вплотную приблизил её лицо к своему. Подобной тирады Мара совсем не ожидала, потому вспыхнула и по привычке опустила взгляд вниз.

— Хо…хо…рошо, — только и смогла вымолвить она.

Теперь слова стали излишни. Максим медленно поднял подбородок Мары двумя пальцами правой руки и осторожно, будто боясь спугнуть с лампы мотылька, прижался к её губам своими. По накалу страстей этот поцелуй удивительно контрастировал с первым. В том была животная страсть, в этом были нежность и страх. Каждым движением губ он сдувал пылинки с фарфоровой куклы. Сладкое дыхание Мары смешалось с жарким дыханием Максима. Затем из ровного оно стало резким, прерывистым, что заставило губы девушки раскрыться. Он сразу же соскользнул в них языком, отчего та тихонько, чуть слышно застонала.

— Как хорошо, что я пришёл тогда на ту вписку, — с обжигающей страстью в голосе шептал Максим, ненадолго отрываясь от губ Мары, — Как хорошо, что встретил тебя…

— Хорошо, что я накидалась в хламину и опрокинула на тебя коньяк, — захихикала Мара, в очередной раз пристыдив себя за глупость и посмеявшись тому, как в итоге сложились обстоятельства. Максим довольно засмеялся вместе с ней.

— Ну, не без этого! Как ты там говоришь? «Случайности не случайны»?

— Именно так, — Мара вырвалась из его удушающих объятий и пылающих губ и посмотрела ему прямо в глаза. Как делал в своё время её отец, она многое вложила в этот взгляд. Всю свою любовь, заботу, вселенскую скорбь и обречённость. Будто поцелуй, обмен взглядами, поход в кино — вся эта встреча была последней. Мара хотела, чтобы Максим вернулся домой с приятным кисло-сладким послевкусием в душе, а не с горечью непокорной ледяной натуры, которая ещё давала о себе знать и рвалась наружу. Девушка всеми силами старалась с ней бороться, но как победить свою сущность? Её ведь не изменишь…

Мара заключила лицо Максима в свои ладони и прижалась к нему лбом.

— Мне нужно идти. Уже поздно.

— Мама волнуется? — с лёгкой тревогой в голосе поинтересовался Рауш.

— Волнуется, скучает… Ей и так кажется, что я постоянно где-то гуляю и непонятно чем занимаюсь, а после поездки во Францию она думает, что я вообще не хочу возвращаться домой. Не хочу, чтобы она так думала.

— Не хочешь, чтобы она знала, что права?

Мара вздрогнула от этого вопроса. Максим не лукавил, когда говорил о своей проницательности. Её ему точно не занимать.

Своим молчанием она ответила согласием на его вопрос.

— Что ж, тогда не смею задерживать, — Максим коротко кивнул головой на прощание, а затем одним рывком прижал Мару к себе и поцеловал в макушку.

— Может, ещё рано говорить о таких вещах, но… я люблю тебя.

Мара вздрогнула, высвободилась из его объятий и подняла на него взгляд — взгляд оленёнка, подстреленного серебряной пулей.

— Я… кажется… тоже…

И, не дождавшись какой-либо реакции, развернулась и быстрым шагом зашагала в сторону дома. Максим смотрел ей вслед, пока её тоненькая фигурка не скрылась за поворотом, а затем медленно и неуверенно двинулся в другую сторону.

С момента, когда парочка вышла из кинотеатра, на улице стало куда холоднее. Ветер усиливался. Из одежды на Маре было только тонкое хлопковое белое платьице до колен в мелкий цветочек и плетёные афинские сандалии. Несясь домой уже почти вприпрыжку, она несколько раз чертыхнулась, что отдала Максиму его свитер так быстро, и вообще решила продемонстрировать всю свою порядочность, вернув его, а не оставив себе как постоянное напоминание о Максиме.

Небо угрожающе сотрясли раскаты грома. До последнего момента она надеялась, что безлунная ночь не обернётся для неё ещё и беззонтичным дождём. Но надежда, как говорится, умирает последней. Или не только надежда?

Так случилось и на этот раз: надежда умерла с первыми упавшими Маре на нос каплями. Казалось, они летели прямо со звёзд — если бы ночь выдалась звёздной, конечно — настолько горячими и раскалёнными они ей казались. Роскошные, густые, пшеничного цвета кудри начали намокать и из львиной гривы стремительно превращались в мочалку. Платье с той же скоростью стало мокрым и холодным и неприятно прилипало к телу. Макияж смазался, но это было не критично. Куда ужаснее было подступающее к горлу и начинающее душить ощущение безысходности и всепоглощающего одиночества. Почему они попрощались с Максимом на полпути к её дому, а не прямиком у её дома, как обычно?…

На мгновение Маре почудились шаги за её спиной. Богатая фантазия сразу же дала о себе знать, подпитывая своего верного боевого товарища паранойю. Мара вздрогнула и обернулась.

Никого не было.

Необычная ситуация для воскресного вечера в центре столицы. В любые другие воскресенья здесь было многолюдно и шумно вне зависимости от времени суток. Сегодня же привычный уклад жизни был нарушен: совсем не летний холод, безлюдная Тверская, тёмная улица, рано оставивший её молодой человек… Мара почувствовала, как в воздухе витает что-то зловещее.

«Мне это кажется… мне это кажется… мне это кажется…» — мысленно повторяла Мара, как мантру, изо всех сил борясь с паникой и пытаясь себя успокоить. Излишняя эмоциональность в критической ситуации, возникни она, была бы совсем ни к чему — наоборот, лишь помешала бы.

Проклятая дорога всё не кончалась и не кончалась, а подозрительные шорохи раз за разом нарушали хрупкое равновесие девушки. Она не придумала ничего логичнее, чем списать их на шелест листвы и трав от сильных порывов ветра, однако это слабо успокаивало. Ночью все кошки чёрные, а намерения — дурные.

В один момент стихли практически все звуки, оставив Мару наедине со своими мыслями. Стоило ей вздохнуть немного свободнее и расправить ссутулившиеся плечи, как позади неё раздался негромкий холодный голос:

— Здравствуй.

Мара испуганно вскрикнула, отчего по коже побежали мурашки, а сердце забилось как сумасшедшее. Сделав над собой усилие, она повернула голову.

В кромешной темноте, при слабо освещённом тротуаре сложно было разглядеть обладателя странного, до неприличия жуткого голоса. Единственное, что можно было понять — принадлежал он мужчине неопределённого возраста. Застывшая за спиной девушки фигура была не слишком высокой, но коренастой и раздавшейся в плечах — любой пловец позавидовал бы. Поза отражала скорее защиту, чем нападение: расставленные на ширине плеч мускулистые ноги, руки скрещены на груди. Одет мужчина был в максимально простые и незамысловатые толстовку с капюшоном, джинсы на кожаном ремне с металлической пряжкой и тряпичные кеды. Лицо было полностью скрыто под капюшоном. Впрочем, при таком освещении, раз он пожелал остаться инкогнито, то мог бы обойтись и без него.

Минуту двое стояли молча. Крупные, как градины, дождевые капли больно били по костлявым плечикам и по поникшей тяжёлой голове Мары. Платье и сандалии промокли насквозь. Мужчину, казалось, непогода волновала примерно так же, как волновало бы приятно припекающее солнце. Нещадно ранившие девушку дождинки, казалось, ласкали его, покрывая нежными мокрыми поцелуями руки и одежду.

Огромных усилий Маре стоило взять себя в руки и дрожащим голосом произнести:

— Здр…здрав…здравст…вуй…те…

— Почему юная привлекательная особа гуляет одна в столь поздний час? — продолжал диалог вкрадчивый негромкий ледяной голос. Вне всяких сомнений, он таил в себе скрытую угрозу. Маре хотелось, чтобы этот кошмар как можно скорее закончился, однако от страха и от холода она не могла пошевелиться. Ноги словно приросли к мокрому асфальту.

— К…к-ка…кое…вам…дело? — стуча зубами, попыталась огрызнуться Мара. Не вышло. Страхом было подпитано каждое её слово.

— Мне есть дело до всего, что связано с тобой, Маржана, — фигура угрожающе приблизилась на шаг к Маре. Та испуганно закричала и на шаг отступила.

— Не смейте приближаться ко мне! Кто Вы? Что Вам нужно от меня?

В страшном голосе мужчины отчётливо прозвучала снисходительная улыбка.

— Наконец-то! Я уж думал, не спросишь.

Теперь в ледяном взгляде Мары читалось скорее недоумение, чем испуг. Тем временем незнакомец продолжал:

— До чего ж вы все одинаковые и предсказуемые! Даже неинтересно. Всегда одни и те же вопросы: кто Вы? Что Вам нужно? Откуда Вы меня знаете?

Единственный, кто хоть немного смог удивить меня во всей этой истории — твой хахаль. Я-то был уверен, что он потащится за тобой аж до самого дома, а потом и вовсе напросится к тебе на чай, кофе, или что вы там обычно пьёте?… Но, признаться, он отошёл от привычных канонов. Остановил тебя посреди дороги, засосал до смерти и отпустил… Как неосмотрительно с его стороны! Впрочем, этим твой ухажёрчик оказал мне огромную услугу, освободив от лишней работы. Теперь не придётся так сильно пачкать руки. Что ж, надеюсь, мне и вовсе не придётся их пачкать. Ты же хорошая девочка, Марочка, и не допустишь этого?

В ответ на его психопатическую тираду прозвучало лишь клацание её зубов.

— Ах, бедняжка совсем намокла и окоченела, — с деланной заботой в голосе произнёс мужчина в капюшоне, медленно, но верно приближаясь к Маре, — Кажется, пора зайти внутрь, пока окончательно не простудилась. Иначе мамочка будет волноваться, не так ли?

— Вы…п-правы. Я…п…п-пой…ду, — трясясь не то от холода, не то от страха, Мара сделала один осторожный шаг в сторону дома. Она изо всех сил надеялась сбежать. В конце концов, надежда будет жить и полыхать синим пламенем внутри неё, пока она здесь, в общественном месте, где этот гад не посмеет обидеть её и уйти безнаказанным. Здесь у него нет на это права. Да у него вообще нет на это права!

Незнакомец метнулся к Маре в мгновение ока и залепил пощёчину с такой силой, что та охнула от боли, покачнулась и рухнула на асфальт.

— Маржана, ты же умная девочка, хоть и предсказуемая до ужаса. Так не будь же дурой! Не разочаровывай меня. И не заставляй выполнять лишнюю грязную работу. Или жизнь твоей драгоценной мамочки и придурочного братца тебя ни капли не волнуют?

Уже практически содрогаясь в конвульсиях, Мара усилием воли заставила себя приподняться на локтях и поднять взгляд на своего мучителя. Увы, лица его так и не было видно, а в голосе до сих пор не прозвучало ни одной знакомой нотки.

Мужской силуэт — не то угрожающе, не то покровительственно — навис над ней. Ноги всё так же были расставлены на уровне широченных плеч, а руки теперь были спрятаны в боковых карманах толстовки.

— У тебя платье задралось. Поправь, а то выглядишь, как шлюха.

Совершенно беспомощная и окончательно продрогшая девушка не знала, чему ужасаться больше — угрозе её жизни или бесконечному хамству, которое он неоднократно позволил себе в её адрес? Трясущиеся ледяные руки, как две дохлые селёдки, потянулись к задравшейся юбке и резкими, дёргаными движениями стали опускать её вниз, прикрывая костлявые коленки.

— А теперь слушай сюда, Маржана. Слушай внимательно, повторять по два раза я не люблю и не собираюсь. Сейчас ты будешь делать, что я тебе скажу. Говорить будешь, когда я тебе разрешу. Попробуешь бежать — я убью тебя. Попробуешь настучать — я убью тебя. Попробуешь сопротивляться — я убью сначала всю твою семью, включая твоего ненаглядного папочку, потом твоего хахаля, а потом тебя. Это в твоих же интересах. Всё ясно?

Жуткий скрипучий голос звучал спокойно, тягуче, вкрадчиво, однако внушал куда больше страха, чем если бы на его месте был зверский раскатистый рык или пронзительный писк.

— Всё ясно? — с нажимом повторил незнакомец, слегка пнув Мару по ногам противно хлюпающими кедами. Мара быстро и нервно закивала головой, чувствуя, как холодные капли смешиваются на её лице с горячими слезами.

— Прекрасно. Я был уверен, что мы с тобой достигнем взаимопонимания. Вставай, нам пора. У нас полно работы.

Боясь вымолвить хоть слово, Мара воспользовалась своей возможностью говорить взглядом и удивлённо-вопросительно посмотрела на мужчину. Тот раздражённо фыркнул.

— Не нервируй меня! Вставай, я сказал. И побыстрее! Скоро всё узнаешь.

На шатающихся ногах девушка встала — настолько быстро, насколько была способна. Мужчина со страшным голосом тут же схватил её за руки и нацепил на них наручники. Затем достал из заднего кармана джинсов насквозь промокшую, провонявшую сыростью чёрную тряпку и засунул ей в рот.

— За мной. И пошевеливайся. Только попробуй пикнуть — пожалеешь, что появилась на свет.

Слёзы отчаяния и бессилия всё больше обжигали заледеневшее лицо Мары. Кляп был насквозь мокрым от дождевой воды. Зубы Мары прокусывали его. С каждым укусом из тряпки вытекала холодная грязная вода и стекала по её пищеводу прямиком в желудок. Сглатывать было ужасно больно, противно. Мара шла рядом со своим мучителем, беззвучно плача, боясь даже всхлипнуть, чтобы, не дай Боже, не нарваться на очередной приступ агрессии.

Незнакомец вёл её к своему автомобилю, припаркованному неподалёку. Средненький, явно выносливый внедорожник — вероятнее всего, «джип гранд чероки» 2005 года, но в темноте под косыми струями дождя было трудно разглядеть детали, дабы убедиться в правдивости своих догадок. Его внешний вид соответствовал хозяину как никто другой — ничем не примечательный, гладкий, чёрный, с тонированными стёклами, полностью скрывающими убранство салона.

Подойдя к автомобилю, незнакомец достал ключи из кармана толстовки и разблокировал двери, а затем грубо подтолкнул к ним Мару.

— Карета подана, пани Доновска. Садитесь.

Мара неуклюже вскарабкалась на заднее сиденье джипа. Она ожидала увидеть в салоне игрушки, разбросанную одежду, инструменты, журналы, документы — словом, что-нибудь, что могло хоть как-то идентифицировать её абьюзера как личность. Раз он знает её так хорошо, может, есть вероятность, что они знакомы лично?

Увы, её аналитическим способностям оказалось негде разгуляться. Прежде всего, потому что в салоне оказалось слишком темно, чтобы что-либо разглядывать. Когда глаза Мары понемногу привыкли к темноте, она заметила лишь небольшой свёрток из крафтовой бумаги, лежавший рядом с ней. В остальном машина оставалась безликой и могла принадлежать кому угодно, при желании даже самой Маре.

Незнакомец с опаской оглянулся по сторонам, быстро, мягко и ловко, как гепард, запрыгнул на водительское сиденье, пристегнулся и со всей силы надавил на педаль газа. Автомобиль с громким визгом тронулся.

В это время в одной из квартир на Тверской не спали. Не все спали, если быть точнее. Из-за тонкой шифоновой занавески небесно-голубого цвета выглядывала взъерошенная головка. Лицо было бледным и искажённым в гримасе ужаса, наполненные слезами глаза были готовы вылезти из орбит.

Не так страшен миг, когда ты сделал всё возможное и не смог помочь. Намного страшнее, когда ты лишь наблюдаешь за неизбежным и ничего не можешь с этим поделать.

III

То был сон.

Абстрактный, чернее малевичевского квадрата. Холодный. Пустой. Безжизненный.

Если в нём и был смысл, то лишь один — максимально абстрагироваться от жизни, продемонстрировать её полную противоположность, обратную сторону. Хотя нет, противоположностью жизни можно было бы назвать смерть. Здесь же смерти не было. Здесь не было абсолютно ничего, кроме ледяной, засасывающей в небытие черноты.

Неизвестно, сколько это длилось. Час, неделю, вечность, мгновение? Никто не мог сказать этого наверняка. Зато потом гладь чёрного смердящего озера прорезала едва заметная тонкая рябь, точно от лёгкого летнего ветерка. Что-то шевельнулось. Что-то двинулось. Лёд тронулся.

Волнение тёмной пустоты становилось всё более явным, превращаясь в один неукротимый сгусток энергии, пульсирующую, полыхающую чернотой воронку… Раз! — теперь она билась в конвульсиях.

В небытие врывалась реальность. Нагло, беспардонно, грубо, со всей жаждой обладания. Она не признавала анабиоза черноты — она достала кисти и принялась замазывать всё вокруг красным. Конвульсии, судороги, скрежет, алеющее небытие… Что всё это значило?

Реальность была красной. В ней было море жизни, за которую она отчаянно боролась. Суждено ли ей было проиграть?

Мару пробудило ото сна неприятное пощипывание в носу, точно ноздри залили водкой или медицинским спиртом.

— Пора вставать, милая.

Спокойный, чуть ленивый, успокаивающий голос. Такой мог принадлежать любовнику, которому никак не удавалось проснуться после прошедшей бурной ночи. «Давай никуда сегодня не пойдём и проспим весь день», — вот что читалось между строк в этом голосе. Правда, ей пришлось признать, что вставать действительно пора. Ах, а как не хочется… Почему он действительно не предложил ей никуда сегодня не пойти и провести весь день в постели? Сейчас Мара всё на свете отдала бы за такую возможность!

Голову будто залили свинцом и запаяли насмерть — так, чтобы ни капли не пролилось. Каждый звук отдавался в ней глухим эхом. Сколько же она вчера выпила?

Странное состояние никак не желало заканчиваться, чем заставило девушку волноваться. Теперь она осознала, что и правда пришла пора вставать. Или проснуться для начала.

Крепко зажмурив глаза, отчего стала видна внутренняя сторона век, Мара осторожно открыла один глаз. Потом другой. От увиденного ей захотелось кричать, но крик застрял в горле.

Куда она попала? В «Криминальное чтиво»? «Молчание ягнят»? Нет, это не её сон! Обычно её снами были «Римские каникулы» или годаровские манекенные ленты с пейзажами Парижа, но никак не остросюжетные триллеры. Мара даже не могла понять, что из возможных вариантов хуже — наотмашь закалывать жертв охотничьим ножом и разбрызгивать кровь направо и налево, как в дешёвых пародиях на фильмы ужасов, или действовать тонко, изощрённо, с особым коварством и жестокостью Ганнибала Лектера.

Она очутилась в комнате, где нефть смешалась с кровью. Бордовые стены и чёрная мебель угнетали, пугали, заставляли желать вырваться отсюда, бежать без оглядки и никогда больше не возвращаться. На чёрных шкафах и полках лежали весьма странные и причудливые приспособления: плётки, кнуты, палочки, биты, розги, кастеты, наручники, верёвки, кляпы, бритвы… Бритвы?

Мара шумно сглотнула. Обстановка нравилась ей всё меньше. К горлу предательски подступили слёзы, но застряли там вместе с криками ужаса, отчего девушке стало совсем тяжело дышать.

Себя Мара обнаружила прикованной тяжёлыми ржавыми наручниками к огромной постели, полной чёрных шёлковых простыней и подушек. Она попробовала пошевелить рукой и тут же поморщилась от боли — наручники были надеты слишком туго. Белое летнее платье, сандалии и нижнее бельё исчезли в небытие. Вместо них на Маре был телесный костюм из странного, неведомого ей материала. Со стороны казалось, будто она вовсе лежит обнажённой, однако сама девушка чувствовала прикосновение ткани к коже. Выглядело очень своеобразно и гротескно, а ощущалось и того хуже.

У Мары зачесался нос. Пощипывание сходило на нет, но ещё давало о себе знать.

— Скоро пройдёт, — снова дал знать о себе голос.

Она вздрогнула и перевела взгляд в сторону, откуда голос и исходил. Недалеко от неё, привалившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, стоял мужчина. Те же плечи, заслонявшие собою горизонт, мощные ноги, леденящая душу интонация… Значит, это был не сон.

Лицо мужчины по-прежнему скрывалось за капюшоном и козырьком кепки, отчего он так и оставался для Мары незнакомцем. Это было до смерти страшно. Хотя было бы ей спокойнее, будь на его месте кто-то знакомый Маре?

— Ты большая умница, Марочка. Всю дорогу вела себя как хорошая девочка, даже не пикнула ни разу. За это я хочу тебя поблагодарить.

С этими словами он неторопливо подошёл к кровати, на которой лежала Мара. Вновь вынул из кармана кляп, засунул его ей в рот. Затем присел на краешек кровати у самых ног Мары и медленно погладил их тыльной стороной ладони.

— Какие тоненькие и гладенькие, как у куклы… Ты просто куколка, Марочка. Самый ценный, самый редкий экспонат. Хорошо, что ты теперь моя.

Одним мощным рывком незнакомец сорвал с Мары странного вида телесные шорты. На удивление они повиновались его рукам и… разлетелись кусочками в разные стороны.

Мара поняла, что это была за ткань. Диафрагма была готова изогнуться, извергая рвотные порывы.

Это была кожа. Куски настоящей человеческой кожи.

Теперь Мара была полностью обнажена ниже пояса.

— М-м-м, — довольно заурчал незнакомец, наклоняясь всё ниже к её лону. Одно мгновение, и его длинный склизкий язык проник в неё.

Девушке стало до тошноты противно и страшно. Она ни секунды не желала терпеть непотребства этого садиста-извращенца. Её тело задёргалось, зашевелилось, точно рыба на суше, однако без помощи рук у неё мало что получалось. Язык соскользнул всё глубже.

— Я заставлю тебя стонать, — прохрипел он своим жутким голосом. По лицу Мары потекли робкие тёплые слезинки. Она тихонько постанывала, насколько это позволял кляп, но не от удовольствия, а от ужаса.

Внезапно мужчина поднял голову. Всех черт лица всё так же не получалось разглядеть, зато теперь Мара смогла увидеть его глаза. Чёрные, как ночь. Выразительные, внимательные, гипнотизирующие, это были глаза хищника. Хищника, который ни на секунду не сомневался в своём могуществе и властью над жертвой. Потому и не стремился демонстрировать его так явно.

Хищнические глаза заблестели из-под козырька кепки.

— Что такое, дорогая? Не нравится? Тебе не нравится моя благодарность?

Мара яростно замотала головой и снова задёргалась. Кляп оказался у неё слишком глубоко в глотке, чтобы можно было выплюнуть его без помощи рук, а пошевелить руками ей не представлялось возможным. Да и не улыбалась ей перспектива столь яростно сопротивляться в присутствии своего насильника. Того и гляди, сделает хуже…

— Ох, Марочка, прошу прощения! Возможно, это слишком мягко для тебя. Маленькие скромные девочки вроде тебя обычно любят больших, плохих и грубых мальчиков. Ты любишь плохих мальчиков, Мара?

Она изо всех сил старалась не всхлипывать и не шмыгать носом от удушающего потока слёз, однако бороться с соблазном становилось всё труднее.

Не дождавшись ни утвердительного, ни отрицательного ответа, широкоплечий незнакомец в кепке принялся расстёгивать широкий кожаный ремень. Тот с глухим стуком упал на пол. Затем он расстегнул ширинку на джинсах и приспустил их, оставшись лишь в нижнем белье. Но и его он приспустил к коленям.

Мерзость начала распирать Мару изнутри. Это было не просто неприятно — это было очень больно и тяжело психологически. В такие моменты кажется, что на свете нет ничего отвратительнее ощущения, когда пользуются твоей физической слабостью, беспомощностью и наваливаются на тебя всем телом, чтобы осквернить. Чувствуют, что ты ничего не можешь сделать, в частности оказать должного сопротивления, потому эксплуатируют тебя любыми способами. Потому что они этого хотят. Потому что ты их спровоцировала. Значит, ты виновата. Чего добивалась, то и получила. А сопротивление — это так, не больше, чем обычная женская ломка. Всем известно, что «нет» в переводе с женского означает «да, только поуламывай меня побольше»…

С каждым толчком, пригвождавшим её к кровати, Мара чувствовала, как сильно раздирает на части её лоно. Боль была безумная, нескончаемая. До сих пор на своём коротком веку ей приходилось заниматься любовью только с одним мужчиной — своим бывшим молодым человеком. Оба они были моложе, наивнее, а главное, страшно любили друг друга. Потому всё получилось неуклюже, слишком быстро, не очень приятно, но так нежно и искренне! Ведь всегда приятно, когда твоё удовольствие и твоя безопасность для кого-то превыше всего. Когда после первого в твоей жизни акта любви тебе заботливо подоткнут одеяло, а потом принесут ромашкового чаю и погладят по голове. И, конечно же, скажут главные для тебя слова. Слова, что невозможно забыть ни сейчас, ни потом — никогда.

Насильник Мары же думал лишь о своём собственном удовольствии и удовлетворении, несмотря на заверения в обратном. Его огромные потные пятёрни бессовестно блуждали по её худощавому телу, отбрасывая в разные стороны тошнотворные куски чьей-то кожи. Он со стоном вбивал кол всё глубже и глубже в неё. Кровать ходила ходуном, слегка покачиваясь в толчкообразном ритме. За короткое время Мара успела пройти все стадии принятия и в итоге пришла к смирению. Она смирилась с бессмысленностью своего жалкого слабого сопротивления, отчего её конечности повисли безвольными плетьми. Взгляд ледяных пасмурных глаз был устремлён в потолок, но льющиеся из них слёзы обжигали лицо сильнее любого пламени.

— Я хочу тебя, Мара, — простонал незнакомец, скользя слюнявыми губами по её тонкой белой шейке, груди, животу и плечам, — И так давно хотел! В один момент уже отчаялся, думал, что не заполучу тебя. На моё счастье, всё получилось. Спасибо Богу за то, что ты у меня есть! Моя Марочка, моя куколка, моя хорошая девочка… Моя, моя, моя…

Тело Мары перестало извиваться, а душа — выть и трепетать. Девушка не знала, выживет здесь или нет, но что-то внутри неё умерло прямо сейчас. После такого жить не представляется возможным. Во всяком случае, как прежде. Мара даже захотела смерти, потому что не представляла себе, в каком состоянии будет после случившегося. Ясное дело, рассказать она ни одной живой душе не сможет, отомстить тоже. Как создавать видимость жизни, скрывая внутри себя раздирающую грудную клетку боль, скорбь, крик души и обиду? Как можно кому-то доверять после этого? Мара не знала, как ответить на эти вопросы, и на всякий случай мысленно себя похоронила. Лучше умереть, решила она, чем делать вид, что жизнь продолжается. Ни черта она не продолжается. Она оборвалась в тот самый момент, когда Мара поняла, что совершенно над ней не властна, и что она не в её руках, а в мерзких загребущих лапищах этого урода, больного ублюдка, не один год следившего за ней, разрабатывавшего план её похищения и изнасилования! Она отдавала себе отчёт в том, что это ещё не всё. У него явно имелись большие планы на Мару. Неизвестно, сколько он собирался держать её здесь, взаперти, отрезанной от внешнего мира, и играться, как ему заблагорассудится. Чего он добивался? Выкупа за неё? Денег? Дома? Машины? Нет, такие люди, как этот маньяк, явно не гонятся за материальными благами. Они всегда преследуют свои извращённые цели, ставя во главу угла удовольствие и насилие. Но почему она, чёрт возьми? Почему именно она? Несмотря на миловидное лицо и бегущую впереди неё славу, Мара всё-таки была обыкновенной девушкой. Всего лишь девушкой, маленькой и худенькой, вызывающей скорее умиление или жалость, чем возбуждение. Впрочем, у всех свои странности.

Близилась кульминация. Мара слышала глухое медленное сердцебиение своего насильника, болезненно пульсирующее сквозь слой одежды — его одежды. То и дело он обдавал её своим жарким несвежим дыханием, чем заставлял её брезгливо морщиться.

Наконец толчки и постельная качка прекратились. Незнакомец издал последний — самый громкий — стон, закатил глаза и прижался к фигуре Мары максимально плотно. Экстаз достиг такого предела, что он вцепился пальцами в шёлковые простыни. Мара с ужасом осознала, что он кончил в неё.

Пока он тяжело дышал и медленно поднимался, она горько и тихо плакала — от обиды, боли и унижения. Ей нестерпимо захотелось, чтобы земля разверзлась у неё под ногами и она провалилась сквозь неё, а этот придурок полетел прямиком в чистилище.

— Это было хорошо, Марочка, — севшим голосом прошептал мужчина, продолжая насиловать Мару каждым своим словом, — Мне было очень хорошо, а тебе?

Мара не выдержала и начала громко всхлипывать. Истерика судорожно рвалась из неё наружу, а дышать по-прежнему было тяжело.

— Что такое, милая? — теперь в интонации сквозила забота, правда, деланная и насквозь фальшивая, — Слишком глубоко? М-да, пожалуй, ты права — я перестарался. Надо перезаписать…

Рот Мары издал изумлённо-испуганный визг, насколько это позволял плотный слой чёрной ткани.

— Ах да, всё время забываю тебе сказать! — незнакомец схватился за кепку и медленно, тяжело, со вздохами и стонами приподнялся с постели. — Ты только погляди!

Он неспешно подошёл к одной из полок напротив кровати. Взглянув на то, на что он показывает, Мара поняла две вещи: во-первых, то, ради чего всё это затевалось, а во-вторых, то, что она имеет дело далеко не с обычным извращенцем. Нет, извращенец ей достался далеко не обычный. Всё было намного серьёзнее.

Широкоплечий мужчина погладил покрасневшими здоровыми пальцами небольшую цифровую видеокамеру. Из-за своей черноты и размера она легко сливалась со стеной, а мигающая красная точка казалась слишком маленькой, чтобы обращать на неё внимание.

— Я — Режиссёр. — он пустился не то в монолог, не то в объяснения, не то в исповедь (похоже, что во всё сразу). — Я — творец. Я вижу то, что недоступно глазу другого, простого смертного… Замечу на улице человека и моментально начинаю представлять, в каком сюжете и в каком образе он мог бы блеснуть. Да и почему сразу человека? Это может быть кто и что угодно, будь то уличная кошка, то дохлый голубь, то мокрый помятый окурок. Главное, чтобы это было красиво. Отличие настоящего режиссёра от всех остальных именно в этом. Он видит красоту там, где другие не видят.

Мара уставилась немигающим взглядом на крошечную красную лампочку камеры, не в силах оторвать от неё глаз.

Между тем Режиссёр продолжал.

— Обидно только, что далеко не все признавали во мне истинного режиссёра. Как не признают и сейчас. Во ВГИКе ни мастер, ни однокурсники не воспринимали меня всерьёз. Они смеялись над тем, как я снимаю летящий в воздухе целлофановый пакет. Над чем тут смеяться? Разве это не красиво? Эти ублюдки, мнившие себя Тарковскими и Бергманами, были такими же, как все. Считали красивым лишь то, что принято считать красивым. Пакет, по их мнению, — убожество, ребячество. Чушь собачья! Легко снимать птичий полёт так, чтобы все восхищались. А попробуй-ка сними кружащийся на ветру пакет! Да так, чтобы передать всю его красоту, грацию, лёгкость! Посмотрим тогда, как вы запоёте!

Режиссёр распалялся всё больше и больше. На эти мгновения Мара даже забыла о том, какое чудовищное надругательство он только что над ней совершил, и в немом изумлении вся обратилась в слух. При не покидающем её страхе ей всё же стало любопытно, чем может закончиться сия пламенная речь.

— В Нью-Йоркской киношколе, конечно, к этому отнеслись благосклоннее. Пиндосы в целом ко всему относятся благосклоннее. Если в стране человек может жениться на телевизоре или на корове, что уж можно говорить о каких-то дурацких короткометражках с пакетами и дохлыми голубями, — с этими словами он горько усмехнулся. — Но признания я всё-таки не получил. Во всяком случае, на которое я рассчитывал.

Поначалу я, конечно, злился, ужасно злился. Но теперь я даже благодарен всем этим людям — даже мудакам, с которыми учился!… Они помогли мне прийти к осознанию одной важной вещи. Чтобы добиться признания, мне нужно снять нечто сверхвыдающееся, экстраординарное. Такое, что до меня не снимал никто. И вряд ли будет снимать после меня.

— А потом я встретил тебя, Марочка. — голос Режиссёра стал ласковее, и он, слегка покачиваясь, вновь двинулся в сторону Мары, — Признаться, как только я тебя увидел, то подумал, что сплю. Мол, не бывает на свете таких красивых женщин! Таких только в кино снимают! А потом, в ту же секунду, на меня снизошло озарение… Ну, конечно же! Раз таких снимают в кино, значит, я просто обязан снять тебя в своей картине. Картине, что прославит меня если не на весь мир, то точно на всю страну.

Режиссёр сел на смятую шёлковую постель у самых ног Мары. Из-под кепки блеснули страшные глаза. Мара шумно сглотнула — казалось, в них отражался сам дьявол.

— Ты ехала в метро в тот вечер — наверное, с учёбы. Одета ты была уж очень скромно, как прилежная студентка филфака, но всё же так притягательно, что я чуть не набросился на тебя прямо в вагоне. Еле сдержался! Нельзя такой красивой быть, Марочка. Нельзя. Ты одним своим существованием подвергаешь всех мужчин опасности.

Судя по твоему лицу, ты была сильно уставшей. Синяки под глазами, щёки впалые… И телефон в руке, конечно. О, преклоняюсь перед теми, кто создал социальные сети! В наш век можно ни капли не волноваться, как найти нужного тебе человека. С вероятностью 99,9% этот самый человек сам преподнесёт тебе всё на блюдечке — имя, адрес, телефон, фотографии… А тут так удачно совпало! Ты сидишь, тыча пальцем в экран, а я стою прямо за твоей хорошенькой спинкой! Мне стоило лишь наблюдать, внимательно читать и рассматривать всё, что ты листаешь, дабы ничего не упустить… Таким образом, за двадцать минут я успел узнать о тебе всё, Маржана Доновска. Но, конечно же, даже этого мне было мало.

После того, как ты сама показала мне, где и на кого учишься, узнать твоё расписание для меня не составило труда. Я начал приглядывать за тобой. Смотреть, как ты едешь на учёбу и как возвращаешься с неё, куда ходишь, чем занимаешься. Твоя семейка также не укрылась от моего зоркого режиссёрского глаза. Мамаша твоя, конечно, многовато заливает за воротник, — злобно хохотнул незнакомец. — Я бы с удовольствием снял фильм о нашем с тобой дивном свидании в твоей квартире, чем в этой залупе, но, боюсь, мамочка быстро найдёт на меня управу, да и мелкий будет против, не правда ли?

Глаза Мары потемнели от злости, а брови свелись к переносице. Ей страшно захотелось ударить этого наглеца, однако руки от тугих наручников уже онемели и перестали что-либо чувствовать.

— Я долго думал, как к тебе подступиться, Маржана. Но это не так просто, как я предполагал. Чёрт побери, рядом с тобой постоянно кто-то ошивается! То мелкий дауноватого вида братишка, то ненормальные друзья, то толпа мужиков, по каким-то смехотворным причинам решившая, что имеет на тебя право… А уж когда в твоей жизни появился этот кучерявый, я понял, что медлить больше нельзя. И решил действовать.

Как замечательно всё сложилось в этот вечер! Твой хахаль поступил очень неосмотрительно, оставив тебя одну на полпути к дому. Но в то же время он сильно упростил мне задачу, ведь мне не пришлось его устранять, чтобы не путался под ногами, да и он, сам того не подозревая, спас свою драгоценную задницу. Как чувствовал!

Сделав небольшую паузу, Режиссёр плотоядно покосился на Мару и погладил её по коленкам.

— И вот теперь ты здесь, в моих заботливых руках. На съёмочной площадке, которую я сам же и оборудовал. Дурочка, ты успела подумать, что я хочу снять тебя в порно? Глупости, это слишком просто и слишком низко для тебя! Я сделаю из тебя звезду, Маржана. Звезду мирового масштаба. Клянусь Богом, ты войдёшь в историю как первая женщина, участвовавшая в подобном без дублёра, грима и компьютерной графики! Только натуральная съёмка. Ну, и я наконец получу славу. Ту, которой заслуживаю.

Взгляд Режиссёра вновь изменился, чем заставил Мару даже не нервничать, а смертельно напугаться. В нём отразилась не просто кровожадность хищника, а кровожадность хищника, который точно знает, что его жертва никуда от него не сбежит ни при каких обстоятельствах. Это означало, что можно было не спешить и растягивать удовольствие от процесса. Похоже, этим Режиссёр и собирался заняться.

— Конечно, классика тем и хороша, что это классика, — продолжал разглагольствовать он, то превращая исповедь в лекцию, то наоборот, — Но всё же уходить в истоки немого кино я не буду. Как бы ни был прекрасен Чаплин, оставим его талант непревзойдённым. У моей главной героини будут слова. Всё-таки в столь важный и ответственный момент нужно заявить о себе, чтобы войти в историю, не правда ли?

С этими словами Режиссёр подошёл к Маре и вытащил чёрную, насквозь пропитавшуюся слюной тряпку у неё изо рта. Поначалу та не произнесла ни слова — лишь молча буравила своего насильника взглядом.

— Не хочешь ничего сказать нашим будущим зрителям, дорогая? Понимаю, что слом четвёртой стены — не самый лучший приём для их привлечения, но всё-таки картина у нас назревает феноменальная. Уникальная. Революционная! Так что мы можем позволить себе небольшую роскошь не соблюдать некоторые условности.

Мара продолжала молчать, однако её выразительный взгляд налитых кровью глаз говорил за неё всё. Режиссёр начал сердиться — тот терпеть не мог, когда что-то шло не по его плану. Он ждал как минимум пламенной тирады, слёзной мольбы отпустить — мол, она никому ничего никогда не скажет, только бы он даровал ей драгоценную свободу… Или хотя бы жалких криков о помощи, которых, конечно же, всё равно никто не услышит. Но эта девушка, как всегда, играла по своим правилам. Даже сейчас, в ситуации, когда, казалось, себе дороже было согласиться на всё, что тебе говорит человек, угрожающий твоей безопасности.

— Маржана, ты помнишь, о чём мы с тобой договаривались, перед тем как приехать сюда? Ты будешь говорить, когда я тебе скажу. Что в этом предложении осталось для тебя непонятным? Сейчас я требую, чтобы ты заговорила. Или ты язык проглотила вместе со слюной? Или говорить разучилась?

Ответом на его бессвязный поток риторических вопросов снова был взгляд. Один лишь только взгляд, который был куда красноречивее любых слов. Режиссёр вспыхнул от гнева и отвесил ей пощёчину — ещё сильнее, чем на улице под дождём.

— ТЫ БУДЕШЬ ГОВОРИТЬ ИЛИ НЕТ, СУКА???

Похоже, броню Мары всё же удалось пробить. Она заговорила. Но заговорила совсем не так, как он этого хотел. Вместо хоть сколько-нибудь внятной речи она смачно плюнула незнакомцу в лицо и, не теряя злобного достоинства в лице, полным вечной мерзлоты тоном произнесла лишь одно слово:

— Мразь.

От долгого молчания голос прозвучал более хрипло, чем обычно — точно после долгого сна. Однако интонация наводила куда больший ужас, чем лёгкая хрипотца.

Этого Режиссёр не мог ей простить. Чёртова девчонка испортила ему весь фильм, обещавший быть его лучшим творением. Он должен был превознести его до небес, создать славу не меньшую, чем у братьев Люмьер, а она!… Ничего особенно не делая, никаких усилий не прикладывая, Мара переключила всё внимание на себя. Сама того не осознавая, она подчинила его картину своим правилам игры, своему, только ей известному сценарию. Она стала звездой фильма, как того Режиссёр и хотел. Но всё же не того он хотел, не такую роль он ей прочил! Ярче всего в своей голове он представлял, как она молит его о пощаде, помиловании, как обещает сделать всё, что угодно, в обмен на свободу, исповедуется поневоле, дёргается в отчаянных попытках вырваться самостоятельно и плачет, и плачет… А он стоит над ней, улыбается, щадит, прощает всё на свете, точно священник осужденному на казнь, и соглашается на все её условия. Но потом, конечно же, поступает по-своему.

Мара не захотела играть роль жертвы. Во всяком случае, до конца. Даже испытав над собой настоящее насилие, она не стала жертвой, не стала входить в этот образ. Она осталась бойцом. Осталась самой собой до конца. Всем своим видом она показывала, что ничуть не страдает и о пощаде не молит — скорее наоборот, смотрит так, будто о пощаде скоро взмолится он сам…

Медленно вытерев слюну с лица тыльной стороной ладони, Режиссёр улыбнулся, и улыбка эта не сулила ничего хорошего.

— Я обещал тебе славу великой актрисы, Маржана. Но ты оказалась плохой, даже очень плохой актрисой. Ты не умеешь вживаться в образ. У тебя роль жертвы. Жертвы, понимаешь? Они так себя не ведут. Они податливы, послушны, плаксивы. Ты же упрямишься до последнего, как девчонка перед потерей девственности. Не так жертвы себя ведут, совсем не так… В общем, как это ни печально, ты очень меня разочаровала, Маржана. И за это ты будешь наказана.

Режиссёр вновь поместил кляп в рот Мары, а затем отошёл к полочке с инструментами. В его руке блеснуло что-то холодное и металлическое.

Пусть и не сразу, но молитвы Мары были услышаны. Этот кошмар наконец-то закончился.