Lucid dreams

Калина Красная

Калина Красная опровергает высказывание Ахматовой о том, что «самое скучное на свете – это чужие сны…», честно и кропотливо вырисовывая абсурдные, сказочные, иногда ужасные образы, и органично, с шукшинской прямотой и детской непосредственностью, вплетает их в бытовые сюжеты, зачастую связанные с неприкрытым натурализмом жизни.

НАШ ЯША

Метель, кружившая весь день, унялась, и в розоватом небе столицы показался серпик луны. Мороз крепчал. Толпа из Ударника, где закончился киносеанс, потекла, преодолевая снежные завалы на Большой Каменный мост, а небольшой ручеек отделился на Малый. «Безобразие» — то и дело раздавалось в людской гуще. Дворники не успевали убирать снег, хоть махали лопатами дружно и ловко. Первостатейное дело было расчистить набережную для жильцов главного Дома, что скоро выйдут на променад, вдохнуть свежего морозцу по советам кремлевских докторов.

Мазурик весело шагал по снегу, то и дело ухая в сугробы. Лёвка Мозг приехал на несколько дней, вот старые друзья и засиделись в номере Метрополя, глотая коньяк из фляжки. Некоторые эпизоды своей жизни Матвей Ильич не имел права разглашать — только с ним, с Мозгом, лицом посвященным, он и мог о них поговорить. Громче включили радиоприемник СВД, которому Лёвка радовался, как ребенок, у них в Мурманске этого пока что не было.

— Ничего, Лёвка, скоро в каждой советской семье будет такой аппарат, да не только со звуком, кино будет показывать, эх что за жизнь будет лет хоть через пять? В сорок третьем, например, страшно представить.

В основном разговор крутился вокруг недавней экспедиции к Земле Александра I на Южном полюсе, что была открыта российскими мореплавателями Лазаревым и Белинсгаузеном в прошлом веке. Матвею Мазурику правительство поручило архи-ответственную задачу, выяснить, чем является эта земля, островом или все же материком. Разумеется, данные об этой разведке были под грифом «совершенно секретно». Никто в мире не должен знать о планах советского правительства присоединить к СССР еще одну республику — антарктическую. Поэтому, прославленный полярный летчик Мазурик, вошел в состав американской антарктической экспедиции инкогнито, под именем Каньон. А Лёвка Мозг, Лев Николаевич Мозговой, был его связным.

Выйдя из гостиницы, Матвей Ильич решил прогуляться пешком по вечерней Москве, чтобы перебить коньячный запах, к тому же водителя он давно отпустил. На мосту его перегнала стайка девушек-студенток из промышленного техникума, как он понял по разговору. Их фигуры сковывали шубы и валенки, лишь одна была в коротеньких ботах на полных ногах. Девушка эта, пытаясь обойти сугробы, как назло, в них вязла под смех подружек, и Мазурик подал руку, предлагая ей помощь в спасении из снежного плена. Девушка доверчиво улыбнулась. «Толковая выйдет работница и мать производительная», — хмыкнул про себя Матвей Ильич, машинально подкрутив густой еще, рыжий ус, лишь та отпустила свою хваткую руку, сжимавшую его толстый указательный палец в кожаной перчатке.

— Клавдия такой же была, — подумал он о супруге, лишь девчата скрылись из виду, вспоминая, как встретил хрупкую красавицу на курсах партшколы. — А теперь такую жопу отрастила и шагу не сделает без машины, — проворчал про себя беззлобно, что было правдой лишь отчасти, и он это знал, потому что супруга Мазурика, Клавдия Генриховна, хоть и пополнела, но красоты не потеряла, наоборот, приобрела осанку — сразу видно жена красного полковника.

Матвей Ильич потянул тяжелую ручку двери подъезда и та, скрипнув, впустила жильца, что внес с собою радость от жизни, вместе с морозными клубами пара. Вертлявый лифтер дернулся было, словно хотел отдать честь, потянувшись к козырьку синего форменного картуза, но вовремя одумался:

— Разъяснивает, Матвей Ильич, гляди и под 20 бабахнет.

Мазурик, громко сбивая снег с унтов и отряхивая шубу, ответил с воодушевлением:

— Пушкинская погодка! Завтра жди мороз и солнце!

— Эх, не довелось Александру Сергеичу пожить при социализме, вот бы понаписал, сгубили, туды их в качель, враги народа, — сокрушался лифтер, нажимая кнопку лифта, и скороговорочкой шепнул на ухо — Слыхали из сорок девятой квартеры-то вчера увели? — И снова громко пожелал спокойной ночи.

Мазурик глубокомысленно кашлянул, зашел в лифт и погляделся в высокое, в рост человека, зеркало. Перед ним стоял дородный, красивый мужчина в белом командирском полушубке. Щеки играли здоровым румянцем, а на усах еще чуть поблескивал иней. В лифте пахло дорогим табаком. Матвей Ильич уже представил, как выкрадет сейчас из буфета «Герцеговину флор», что лежала там для гостей, и затянется в своем кабинете у большого окна с видом на Кремль. Тут дверь лифта открылась, и на четвертом вошли трое мальчиков. Они назвали тот же восьмой этаж. Дети были без верхней одежды, один в лыжном костюме с начесом, держал за руку брата — толстого карапуза лет четырех, другой, черноволосый, в круглых очечках, был одет в шорты и такие чулки с трусами, что Клавдия называла колготами и просила достать ей. Двое старших были в пионерских галстуках.

— Ну что? — добродушно спросил Мазурик, — как дела у юных ленинцев? Готовы к бою?

— Всегда готовы! — отдали честь в пионерском салюте, мальчики. — На собрании нашего дома, — начал тот, кто постарше, — мы постановили усилить работу с непартийными жильцами, с гражданами младенческого возраста, чтобы готовить их с колыбели к борьбе за мировую революцию.

— Это правильно, — одобрил Мазурик. Выйдя из лифта, он стал было поворачивать ключ в своей двери, но оглянулся — мальчишки стояли за спиной.

— А мы к вам! — радостно сообщил старший, — простите, что сразу не узнали, мы про вас, товарищ Мазурик, в книгах читали, хотели даже вашим именем отряд назвать, — но оппоненты (мальчик покосился на очкарика), — набрали больше голосов в пользу пролетарского вождя Германии, товарища Гитлера.

— Ну ничего, ничего — похлопал он по плечу пионера, — с немецкими рабочими надо дружить, — А вы что, ребята, на сбор меня хотите позвать?

— Нет, что вы, — выпалил мальчик и сбился — то есть да, конечно… но потом, а сейчас мы к вашему Яше, хотим провести с ним работу по вступлению в пионеры.

Мазурик тут же захлопнул дверь.

— Нет, — сказал он, — к Яше теперь нельзя. У него скарлатина, — соврал он первое, что пришло в голову.

— Как это? — язвительно спросил второй пионер, подтягивая шорты вместе с этими колготами аж до самой груди, — они сегодня с няней гуляли.

— Резко поднялась температура. Доктор сказал, это заразно, идите мальчики по домам, а с Яшей я сам проведу беседу, подготовлю его к революционной борьбе, даю вам честное полярное — пообещал он.

В это время открыл рот малыш и выпалил:

— А Сележа сказал, что ваш лебеночек не настоящий!

Брат дернул его за руку, мальчишки смутились и, грохоча, побежали вниз по ступенькам.

Только Мазурик одел домашние тапочки, навстречу вышла жена:

— Яша заболел, — сообщила она, целуя мужа в щеку.

Матвей Ильич хмыкнул, подумав: «Вишь как выходит, скажешь кому и вот-те-на, правильно в народе говорят — как в лужу пёрнешь». Супруги прошли в детскую. Там суетилась няня, недавно привезенная лично Мазуриком из псковской деревни, грамотная и не болтливая. Она бегала по комнате и причитала слезливо: «Где бо-бо у Яшеньки? А хочешь рыбку ням-ням? За папу, за маму, сардиночка ледяная, свежая» — она, плотоядно улыбаясь и чмокая, делала вид, что засовывает в рот сырую, замороженную, рыбину, которую держала за хвост двумя пальцами. Яша тихо и безучастно лежал в своей кроватке.

— Pizda нестроевая! — вырвалось у Мазурика.

Няня обиженно возразила:

— Чо это не строевая?

Клавдия Генриховна поморщилась.

— Ну а что? Сколько можно повторять, нельзя их класть на спину, они не могут перевернуться сами, на животе, твою мать, надо держать, а еще лучше стоя.

— Виданное ль дело, чтоб дитя стоя спало, — заворчала нянька, — и все то у них по-новому.

Матвей Ильич, разом успокоившись, взял Яшу на руки и стал вытирать ему глаза пеленочкой, что лежала на столе под книжкой «Сказка о рыбаке и рыбке». Глаза слезились, это соль выделялась из подбровных мешочков, и Яша, которому не нравилась такая процедура, быстро защелкал.

— Родионна, ведь и питьё опять пересолила — уже мирно сказал Мазурик, — тебе Клавдия Генриховна сколько говорила соли в воду сыпать?

Няня в этот раз промолчала и отвернулась, поджавши губы. Матвей Ильич подкинул Яшу вверх: «А ну-ка, марш купаться, раз-два!»

И, бодро напевая «Закаляйся, если хочешь быть здороооов», понес его в ванную, наполненную ледяной водой, в которой еще плавали комья снега. Он затрепетал всем тельцем, начал вырываться, увидав эту воду, Матвей Ильич разжал руки, и Яша радостно плюхнулся, обдав стены холодными, солеными брызгами. Он начал плавать от одного конца к другому. «Так-то лучше, — сказал ему Мазурик, — а то болеет-болеет, не понимают эти бабы нас, полярников».

Из той секретной экспедиции с американскими товарищами, сочувствовавшими Советскому Союзу, наряду с пятилитровой бутылкой их поила-виски, с удивительным электрическим ящиком для охлаждения продуктов, креп-жоржетом для супруги и какими-то еще иностранными финтифлюшками, Матвей Ильич, бывший там, по легенде, инструктором в рабочем аэроклубе, привез еще один подарок — живой. Товарищ Элсуорт, хоть миллионер, однако великодушный и храбрый человек, с которым Мазурик прошел немало ледовых испытаний, лично подарил ему на прощание императорского пингвина.

— Я слышал, — сказал он, — в России много снега, и по улицам гуляют медведи, так пускай в Советском Союзе живут и пингвины!

Про душное московское лето миллионер конечно, не слышал, и, какие страшные рожи не корчил тот тип из Советского посольства, махая рукой, откажись, мол дурень, Мазурик не мог не принять подарка. Тем более пингвин предназначался для мисс Мазурик, чтобы та держала его для забавы на своей загородной вилле. Матвей Ильич был изрядно под хмельком, и вылетая из Ванкувера, приказал посадить пингвина рядом с собой в самолете. А уже в Москве, когда командир экипажа, Валерка, с трудом разбудил его, Мазурик долго таращился на птицу, ростом с пятилетнего ребенка, что стояла перед ним в салоне.

Так и началась жизнь пингвина, которого назвали Яшей в честь товарища Свердлова, в квартире большого московского дома. Соседям супруги говорили, что усыновили чернокожего ребеночка из американских трущоб, чьи родители погибли в борьбе с империализмом. Во дворе Яшу приняли спокойно, будь двор поменьше и попроще, наверное бы возникли вопросы: «В какую школу пойдет? или как обстоят дела с профилактикой туберкулеза?» — но во дворе этого Дома было легко затеряться среди многочисленной детворы, гуляющей с мамами, бабушками, нянями и домработницами. Так что к Яше никто особенно не лез, а если что и спрашивали, то Клавдия Генриховна, а затем и нянька Родионна, отвечали, что дитёночек этот носатенький — американец, сиротка, по-русски не говорит, а лицо закрыто, потому что не привычно дитя к московскому холоду, то ангина, то инфлюэнца. Ему купили цигейковую шубку в Детском Мире, рукава которой набили ватой, просунув туда варежки на резинке, шапочку, застегивали плотно, а сверху наматывали оренбургский пуховый платок Клавдии Генриховны. Труднее было с валенками, поначалу Яшка вырывался и убегал, не желая в них влезать, но потом все же приучили по системе Дурова, давая по анчоусу за каждую обувку. Он гулял с няней во дворе, как обычный маленький москвич, степенно ковыляя рядом, а по выходным и сам Матвей Ильич прохаживался с Яшей по набережной напротив Кремля. Они иногда брали салазки, и любимым развлечением было, когда Яша ложился на живот и мчался по снегу, отталкиваясь лапами, как это делают пингвины в диких условиях. Со стороны все выглядело как обычная забава папаши с малолетним наследником.

Свое первое в Советском Союзе лето Яша провел тогда на даче в Поливках, и там под охраной, да за высоким забором трудно было разглядеть пингвина во дворе, к тому же, большую часть времени он проводил в американском холодильнике.

Прошло несколько месяцев после того визита пионеров. Стремительно и неудержимо надвигалась новая весна, гуляя ветрами по Красной площади, журча ручьями и звеня трамваями; во дворе появились первые «классики» и ученицы первого уровня, сложив горкой портфели, прыгали распахнувшись; шубы и шапки стали перекочевывать на антресоли, усыпанные нафталином; московская шпана уже похаживала в развалочку в клетчатых пиджаках, что вошли в моду; а Матвей Ильич нет-нет да влезал в свою американскую летчитскую куртку, с большим количеством молний на мягкой коричневой коже. Однако, обитатели квартиры Мазуриков в тайне желали, чтобы зима продолжалась подольше. Трудно было смотреть на бедного Яшу, когда наступали теплые деньки, к тому же холодильник, не рассчитанный на пингвинов, стал барахлить. Клавдия Генриховна раздражалась, было жалко, что на глазах ломается ценная и хорошая вещь, которых во всей Москве раз два и обчелся, подкладывала вниз тряпку, что за ночь становилась мокрой. Такие холодильные камеры уже начали выпускать в Харькове на тракторном заводе, но достать это для частных нужд, даже Матвею Ильичу, не представлялось возможным.

— Ничего, Яшенька, голод пережили, гражданскую войну, а уж лето мы с тобой как-нибудь переживем, — гладил он птицу с опорхшими крыльями. — А давай на стадион Динамо поедем футбол смотреть? Там тебе понравится, честное полярное. Сядем на первых трибунах, будем болеть и мороженого накупим. Футбол, Яшка, это дело, факт!

Мазурик теперь остепенился, он и сам замечал за собой это, думая «уж не старость ли?» Даже балеринка из Мьюзик-холла на Каланчевке, что, впрочем, уже закрыли за буржуазность, и по которой он с ума сходил последний год, его больше не волновала. К собственному изумлению, Мазурику все больше нравилось бывать вечерами дома, особенно когда Родионна читала сказки. Яша больше всего любил Пушкина, это давно заметили все домашние. Как только няня начинала про зиму, он стоял завороженно, не шевелясь, на паркете и слушал, не отрывая от няни черных пуговок глаз: «Зима, крестьянин, торжествуя на дровнях обновляет путь» (дровни — это, Яшенька, санки такие) или вот «Мороз и солнце, день чудесный!»

Незаметно и Матвей Ильич с супругой привыкли к няниным сказкам, слушая их под оранжевым абажуром. Мазурик попыхивал Казбеком, они с Родионной целыми вечерами обсуждали Яшины проделки и смеялись до слез. Клавдия Генриховна в тех разговорах участвовала редко, считая это ребячеством, к тому же она занималась серьезной работой — вышивала картину «Мы пойдем другим путем», где молодой Ленин утешает мать. Эти сказочные вечера были так спокойны, и казалось, литература сможет предотвратить нечто, надвигавшееся неумолимо, как и эта весна.

Однажды, субботним утром, это было за неделю до майских, Матвей Ильич, сидя в пижаме за столом и затягиваясь с наслаждением первой папиросой, развернул газету «Правда». Она начиналась с передовицы об опасности мелкобуржуазной стихии, там клеймили джаз, к которому пристрастился и Мазурик после поездки в Америку, даже сам иногда баловался саксофоном; а также подвергались критике недальновидные товарищи, имевшие в прошлом заслуги перед социалистическим отечеством, а ныне увлекшиеся западными ценностями, забывая учение товарища Сталина о классовой борьбе. Как обычно, он кое-что зачитал жене. Хотя здесь и не указывалось конкретных имен, но супруга Мазурика смекнула, что это камень и в их огород. Свои догадки она тут же озвучила.

— Что за чепухенция!? —

рассмеялся Матвей Ильич, глянув поверх очков на жену, которая с большим груженым подносом, плавно, словно баржа, подплывала в ту минуту к столу и принялась разгружать балычок и семгу.

— Не мечи икру, Клава, — он шутливо ущипнул супругу за пышное бедро, — Почему это обязательно про нас? Это про других, мы ведь честные люди и, в конце концов, что мне могут сделать, я — герой гражданской войны и полярный летчик. Стыдись малодушия. Нам нечего бояться, мы растим из Яши настоящего советского пингвина. Он полком еще командовать будет, вот увидишь!

Клавдия Генриховна вспомнила соседа: «Михаил вон тоже был героем, а расстреляли», — однако промолчала. Не хотелось заводить серьезного разговора, сколько всего надо было еще переделать до праздника. Квартира их, большая, как музей и, как музей, набитая удивительными вещами, выглядела теперь беспорядочно и дурашливо, как бывает перед генеральной уборкой, и все не на своих местах: шашка, с которой Матвей сражался в гражданскую, лежала на плюшевом медведе, словно тот готовился к наступлению; на здоровенной копии Авроры — подарок Ленинградских судостроителей, как паруса, висели кружевные салфетки, снятые отовсюду; а фотоувеличитель был наряжен в парадный мундир хозяина. И все же не могла Клавдия Генриховна отделаться от мысли, что Мотя постоянно избегает разговора о чем-то важном. И она тоже решила не поднимать эту тему. Пока.

А жизнь во дворе текла своим, уже весенним распорядком: дворники красили скамейки; водители ждали своих начальников, покуривая на улице; ответственные лица спешили по делам, расстегнувши пиджаки; няньки катали открытые коляски. До темна гоняли мяч ребята на спортивной площадке, они иногда звали Яшу, но тот проходил мимо. Как-то девочка пригласили Яшу в хоркружок, но он, понятное дело, не ответил.

После майской демонстрации семья поехала в Поливки. Первый день дачного сезона, Мазурики называли «майский субботник» вне зависимости, какой на самом деле это был день недели. Работали все: Матвей Ильич задавал тон, то подбивая штакетину к забору, то подпиливая сухую яблоню. Клавдия Генриховна в гимнастических брюках, облегавших еще больше располневший за зиму зад, подгребала дорожки перед домом, кидая сушняк в костер. Родионна ковырялась в огороде, и Яша был при ней, он разгуливал между грядок в старой буденовке Мазурика, которую тот, смеха ради, раскопал в дачных тряпках. Начало мая выдалось холодным в этом году, того и гляди снег нагрянет, и все в доме были рады этому. Вечером, как и в московской квартире, они собрались под абажуром, который оставлял круглое яркое пятно на потемневшем за зиму потолке. Матвей Ильич щедро, а может, даже и чуть нервно, подливал всем горилки, женщины раскраснелись, затянули песни, Мазурик тоже выводил густым баритоном «по долинам и по взгорьям», а потом Родионна еще и сплясала под граммофон, пропев пару не приличных частушек, чем окончательно подкупила Матвея Ильича, который смеялся до слез, несмотря на то, что супруга выглядела недовольной. Спать Яшу отвели на веранду, где было прохладно. «Эх нет ванны, нашему Яшеньке и мырнуть-то некуда» — сокрушалась няня. Было весело, но будто бы все что-то не договаривали, и ощущение покоя в доме пропало.

На следующий день после возвращения с дачи, в квартире Мазуриков раздался телефонный звонок. Трубку взяла Клавдия Генриховна, незнакомый мужской голос пригласил Матвея Ильича.

— Он будет после восьми, перезвоните.

— Это из парторганизации Дома передайте, что мы ждем его на собрании в Красном уголке в семь часов завтра. Явка строго обязательна.

— Можно уточнить повестку? — поинтересовалась Клавдия Генриховна.

— Борьба с врагами народа, что маскируются партбилетами и подрывают достижения социализма — жестко произнесли на другом конце провода и трубку положили.

Сердце Клавдии Генриховны ухнуло, к горлу подступила тошнота, схватившись за грудь, она присела на диванчик в коридоре. Яша с Родионной в это время гуляли в парке Горького. Посидев немного, Клавдия Генриховна прошла в гостиную, открыла буфет красного дерева, достала горилки и, налив в бокал с надписью РККА, хлопнула залпом.

Она многое передумала за этот день и вечером, сказав мужу о звонке, стала умолять сдать Яшу.

— Ну куда же мы его денем, дурында? — отвечал Матвей Ильич, — в московский зоопарк не возьмут, я же наводил справки, был бы хоть Яша тово, попроще, а тут, императорский пингвин. И откуда он у нас? Это же государственная тайна. Да не в этом дело, мы не можем предать Яшу. Так не поступают советские люди, не по-сталински это! Но я что-нибудь придумаю, обещаю.

Клавдия Генриховна плакала, убеждала, что с пингвином пора покончить, он всех на дно потянет, говорила, что не переживет, если что-то случится, но муж был непреклонен. Спала она плохо, тем более что холодильник всю ночь тревожно грохотал.

Однако, вечером следующего дня Матвей пришел с собрания в приподнятом настроении, еще в коридоре напевая: «Сердце красавицы, склонно к измееене». Усевшись в свое любимое кресло в гостиной, Матвей Ильич со смехом начал: «Ну пошла писать губерния, ищут теперь какого-то шпиона, американского, кажется, который то ли живет, то ли бывает в нашем доме. Откуда эти сведения — непонятно. Если кто-то шпиона укрывает, то правда, «перерожденцы с партбилетами», но скорее всего, это простая ловля блох, перегибы, как говориться. В общем, всех просили не терять бдительности.

— Откуда столько врагов? — задумчиво произнесла Клавдия Генриховна, подперев голову руками — Не может быть, что среди нас шпионы. Щец налить? Да, и прямо сегодня, не откладывая, скажи, Родионне, чтобы перестала баловать Яшу сказками, она теперь только тебя и слушает, пора уже что-нибудь советское ему читать.

На следующее утро Мазурик готовился ехать в управление. Встреча предстояла архи-ответственная, собирался весь штат и приглашенные специалисты по поводу строительства Северной дороги, Матвей Ильич должен был читать доклад о возможностях обеспечения самолетов аэротопливом. Он брился в ванной, напевая, и было чувство, что большая черная туча прошла мимо, не задев их. Клавдия Генриховна гремела посудой на кухне, Родионна что-то бубнила в детской. В дверь позвонили. Матвей Ильич наскоро набросил парадный мундир со Звездой Героя и пошел открывать — конечно важный день, но что-то слишком уж рано приехал водитель.

Она распахнул дверь и остолбенел, на пороге стоял милиционер, за ним дворник, а дальше, на лестничной площадке почему-то толпились дети. Они галдели до этого, а тут разом умолкли, спрятавшись за взрослых.

— Лейтенант Максимов, — козырнул милиционер. — Юные следопыты из пионерской организации проявили бдительность. Они утверждают, что выследили американского шпиона, который проживает на вашей жилплощади. Что вы можете сказать по данному поводу? Вы сознаетесь, что укрываете врагов? Прошу всех предъявить документы. Есть в квартире посторонние?

— Вот и все — стукнуло сердце, однако мозг, как бывало с Матвеем Ильичем за штурвалом, в опасных ситуациях, стал бешено работать, отыскивая пути спасения, и неожиданно Мазурик лихо козырнул, улыбнулся широко, гостеприимно распахивая дверь: — Никак нет, товарищ лейтенант, чужие здесь не ходят. Проходите, ребята, не стесняйтесь. Здоров, Тимофеич, как жизнь молодая? — обратился он к дворнику.

Дети боязливо вышли из-за милицейской спины и осторожно перетекли в переднюю, не забывая, даже, вытирать ноги. Тимофеич промолчал и остался на месте.

— Знакомьтесь, — развернувшись по-военному и шлепнув тапками, Мазурик вытянул руку вперед и объявил зычным голосом, может быть даже слишком торжественно, учитывая, что половина лица его была в мыльной пене. — В прошлом императорский, а нынче, до мозга костей наш, рабоче-крестьянский, первый в мире пингвин Страны Советов!» И затем по-отечески ласково произнес: «Яша, выйди, пожалуйста, к товарищам».

Двери детской отворились, и навстречу гостям заковылял Яша, из-под крыла которого высовывалась книга «Детям о Сталине». Его подталкивала сзади Родионна, легонько шлепая ладонью по спине. Милиционер опешил от неожиданности, потом вытянулся, щелкнул каблуками и отдал пингвину честь. Ребята молча построились вдоль стенки, сначала одна рука нерешительно потянулась вверх, за ней другая, третья, и вот уже весь отряд дружно вскинул руки в пионерском салюте.