Lucid dreams

Калина Красная

Калина Красная опровергает высказывание Ахматовой о том, что «самое скучное на свете – это чужие сны…», честно и кропотливо вырисовывая абсурдные, сказочные, иногда ужасные образы, и органично, с шукшинской прямотой и детской непосредственностью, вплетает их в бытовые сюжеты, зачастую связанные с неприкрытым натурализмом жизни.

МАТЬ ГЕРОЯ

Мать Юрия Гаранина была злобной и сварливой старухой. Она ненавидела решительно всех, но особенно молодых незамужних девушек за их гладкую кожу, упругие бедра, за тридцать два ровных белых зуба, которые не надо класть на ночь в стакан с водой и за то, что они будут жить при коммунизме.

А так как она была матерью первого на свете героя, ее поселили в бывшем санатории, что еще раньше был барской усадьбой. Огромный дом этот окружал здоровенный парк, обнесенный высоким забором с колючей проволокой. Охраняло объект спецподразделение, состоявшее, согласно инструкции, из девушек-милиционеров.

И в хозблоке, как на беду, работали в основном, девушки.

Вот, например, как положено, в восемь утра заходит к старухе, какая-нибудь Ира с Красной Зари или Настя из Лохова:

— Доброе утро, Анна Пантелеевна, как спалось?

Та сидит на кровати в ночной рубахе и обломком гребня, который в своем полном виде, еще драл ее черные кудри, прилизывает жидкие, седые волосы.

— Что поздно пришла? Опять поди ночь с кобелями шлялась? Не нагуляться все, мой-то сын не таким был. Плохо спала. Поясница полночи болела, да нога вот, что пониже косточки. Дуй к фелшарице, пусть даст другую мазь, эта не подсобила, за что вам только деньги такие платят, да мухой, не трепи языком-то по углам.

Пока Настя или Ира со всех ног бежит в медпункт в другом корпусе, старуха ждет и думает:

— Сколько прошло, а их все нету, нарочно так долго, заразы, как пить дать, сговорились, никому верить теперь нельзя, можа и фельшарица что подмешивает, надо собраться в Москву написать, такой разве уход должен быть за мною, за матерью героя, да кого верного найти, чтоб помог, ненавидют меня тут, сволочи, а сыну с невесткой все некогда, кому мы теперь нужны, старики.

К моменту прихода фельдшерицы, старуха сидит капризная, злая и все бормочет, уставившись на свои костлявые, перекрученные от тяжелой колхозной работы руки, что кругом одни вредители. Чай сразу становится не сладким, стакан грязным, а халат колючим.

Карманы старухи Гараниной халата, вечно замусоленного, всю дорогу были набиты семечками пополам с шелухой, из-за чего невозможно было найти в них, ни носового платка, такого же грязного, ни обрывков газет, на случай нужды, — вообще ничего. Рыться в своих карманах старуха не дозволяла никому, боясь вредительства, по этой же причине и одежду в стирку сдавала неохотно. Как только ей казалось, что-то пропало из карманов, или же она, как обычно, теряла очки, то поднимала шум.

— Какая pizdorvanka убрала опять мой очки! — орала она на все гулкое пространство санатория и глаза ее и без того сильно увеличенные диоптриями, становились страшно огромными.

— Так они же на вас, Анна Пантелеевна — говорила та девушка, что побойчее. А та, что по тише ничего не говорила, лишь прикрывалась рукой от гулявшей по воздуху старухиной палки.

«А куда деваться, — шептались между собой девушки, мы люди маленькие — и почему-то появлялись слова и интонации, слышанные в родительских разговорах — а то уволят, пойдешь и правда, на ферму коровам хвосты крутить. Вон Иваниху в Лохово бригадир обрюхатил, а толку, что она жалобы писала. Начальство друг друга не обидит».

Впрочем, были и храбрые девушки. Вот Верка-милиционерша. Слышали все не раз, как она говорила, особенно, если старуха ее отдубасит:

— Эх жалко мамка с батькой меня поздно родили, а то бы и я героем стала. А че, не зассала б, я ваще смелая, мне и военрук в школе так говорил, все звал в разведку, кобель старый. Стала бы я героем, мне бы дали орден, мои бы фотки здесь висели, и я б тогда эту бабку…

На самом главном входе в санаторий висела большая фотография с голубем. То есть портреты героя были везде, но такой, с белой птицей в руках, висел только здесь, у парадной лестницы. Засмотрится, бывало, на героя та же Настя, и куда-то, вверх, подальше от деревенской, исхоженный вдоль-поперек улицы, от криков пьяного батьки, от алюминиевых кастрюль хозблока, летит, как эта белая птица, душа.

А тут и старуха стучит своей палкой по лестнице:

— Чяво, дылда, раззявилась, жарь быстро на ферму, молока принеси, да смотри, чтоб кислого не налили, что за народ пошел, то ль дело мы вкалывали, попробовал бы кто так стоять аль опоздать, хоть на минуту, сразу б посадили, вот и порядок был, не то, что щас., мы и пикнуть не смели.

Кроме больших парадных портретов у каждой девушки была своя коллекция фоток героя, из журналов «Огонек» и «Крестьянка». Как по всей стране собирали портреты известных киноактеров, так здесь, почти в каждом доме — на полке между романом «Мать» и бабкиной иконой; на окошке рядом с цветком декабрист, в коробке из-под конфет, что привозила тетя Маня из Ленинграда, лежало свое сокровище. Даже у дяди Леши Барыги, хоть в доме и выбиты окна, а говорят, висела обложка «Советского фото». Признанным лидером здесь была та же Верка: в ее собрание входили не только обычные, канонические портреты, но и снимки героя в Гаграх, фотографии с женой Валентиной, с Фиделем Кастро и с рыбой.

Единственной отрадой для всех обитателей санатория были дни, когда старуху увозили на мероприятие, в пионерлагерь, например, или на комбинат участвовать в собрании.

С утра в такие дни к санаторским воротам подъезжал ГАЗик, на нем привозили парикмахершу Антонину из райцентра. Хоть она была в годах, а все равно старуха орала, когда та стригла ее, закручивала волосы и начесом прикрывала плешь. Парикмахерша угодливо подхихикивала, да все пыталась войти в доверие, ругая молодежь. Она то, может, и была единственным человеком, с кем старуха считала не зазорным разговаривать, например, о том, чем лучше натирать поясницу и ногу, что пониже косточки, нутряным салом или керосином; опять же, Антонина привозила свежие новости из района, не такие, как в районной газете, а поинтересней, — например, почему пошел на повышение товарищ Заливайко или про новую шубу жены первого секретаря. Когда парикмахерша уходила, девушки несли вслед за ней в ГАЗик тяжелые сумки из санаторской столовой. Позже приезжала райкомовская «Волга» и старуху, подстриженную и завитую, в строгом сером костюме, с орденом на груди, сажали на заднее сиденье. На переднем, обычно, сидел инструктор райкома или другая номенклатурная единица, в зависимости от важности поездки.

Машина уезжала, и счастливы были те, на чью смену приходилось это событие. Слезы высыхали, лишь затихнет мотор «Волги». Раскрывались окна, девушки сбегались в актовый зал и заводили пластинки. И только зазвучит эхом далекого нездешнего счастья песня «Королева красоты» (муз. Бабаджаняна, сл. Гороховца), так и закружится пара резвых ножек по актовой зале, а там и другая, третья. Несут они их хозяек, не касаясь паркета и танцуют, летят вместе с ними пыльные шторы на окнах, ряды кресел, стол с бахромой на красной плюшевой скатерти, китайская роза в кадке, а надпись «СЛАВА КПСС» вообще превращается в сплошную красную линию. Насте, Ире, Жене — всем казалось, что танцуют они с героем, старухиным сыном, что улыбался со стен или по крайней мере, с известным певцом Муслимом Магомаевым. Вот уже не старухину брань, а смех и пенье слышат расползающиеся во все стороны аллеи парка в немом изумлении, да члены политбюро таращат глаза со своих портретов…

Однажды летним днем старуха Гаранина дремала на скамейке в парке. Никто никогда не посмел бы нарушить ее хилый старческий сон. Но вот одна девушка-милиционер, будучи не при исполнении, разыгралась и своим окриком случайно разбудила старуху. Этой девушкой была Верка Тихомирова.

— Всех вас, huepletki, пересажаю, кровью, bluadugi, зассыте!!! — орала спросонья старуха, брызгала слюной, — тряслось вся ее худая, прибитая к земле фигурка, а палка, казалось, вот-вот расколется в щепки от безумного стука.

Вера от неожиданности остолбенела на секунду, потом повернулась, как по команде «кругом» и побежала куда-то. Она совсем потеряла голову от страха. Бросилась зачем-то в отделение, схватила табельное оружие, гранату и… со всех ног рванула прочь.

Она долго бегала по густому, огромному этому парку, то пряталась под коряги, то под сваленные деревья, то пыталась залезть на кроны. Мысли запутались, как сухая осока, под ногами. Она бежала, спотыкалась о корни деревьев, выходящие наружу, перекрученные так, что казалось, это старухины руки с набухшими венами хватают ее. Потом стали доходить крики — ее начали искать. От этого она еще больше перепугалась.

Сначала на ее поиски вышли девушки-соратницы и девушки-из-хозблока: горничные, прачки, посудомойки. Они ходили по парку, тревожно заглядывали вниз под коряги, сваленные деревья, смотрели вверх на кроны. Все они очень боялись, но долго, прилежно и терпеливо ходили по парку, по темным аллеям его, а также, по траве высокой, что резала ноги и кричали: «Вера! Вееееера! Веераааааа!!!» Вера пропала.

Стало вечереть. Командир спецподразделения сначала не хотел давать огласки этому происшествию, но солнце заходило, а вооруженную девушку так и не нашли. Да и старуха, которую сам командир тоже побаивался (хотя он, бывший фронтовик, как известно, ничего не боялся) опять дурила, требовала, чтоб скорее написали письмо в ЦК, что она, наконец, раскрыла заговор, здесь кругом враги и на нее, мать героя, готовится покушение.

Пришлось звонить в вышестоящую инстанцию и оттуда дали приказ районной милиции. Для выполнения особо важного задания приехало целое отделение милиционеров. Все РОВД в полном составе. На двух машинах. С собакой. И еще трое в штатском. Они оцепили все выходы, ходили четко и организованно, строго по инструкции, в линию, на расстоянии не более 3х метров друг от друга и прочесывали парк. Один из них кричал в громкоговоритель: «Гражданка Тихомирова немедленно выходите из укрытия и сдайте оружие иначе к вам будут приняты меры ликвидации, гражданка Тихомирова, немедлен…»

Вере казалось, что земля горит под ногами. Она бегала по парку, срывая погоны, скрываясь от погони, подбегала к неприступному забору с колючей проволокой и понимала, что его не преодолеть; с обезумевшим лицом бежала к пруду и, забежав по пояс в зеленую, зацвевшую эту воду, выбегала из воды; искала укрытия под крыльцом старой беседки, но и оно казалось ненадежным. Старый парк не спасал ее.

Она бегала взад и вперед, слева направо и справа налево, вдоль и поперек, и по диагонали — крики преследователей усиливали ее страх. Наконец, она забежала в самый глухой, самый темный уголок парка и перевела дух. Только Вера вздохнула свободно, как опять услышала приближающийся топот.

Девушка дернула чеку от гранаты и взорвала самоё себя.