КИФ-5 «Благотворительный». Том 3 «Для взрослых»

Группа авторов, 2022

КИФ-5 означает «пятый конкурс имморт-фантастики». Имморт означает, что самое ценное – это жизнь. В этом томе мы собрали рассказы для взрослых людей. Но мы хотим предупредить: здесь нет откровенных любовных сцен и всего такого прочего – того, что принято называть «рассказами для взрослых». Зато здесь есть истории, которые интересны взрослым, занятым людям – они ходят на работу, зарабатывают деньги для своей семьи и несут ответственность не только за себя но и за своих близких – людям со взрослыми заботами. Рассказы помогут биться сердцу бодрее.

Рассказы

Александр Никишин

«Вечно восемь»

— Мы везунчики! Ты представляешь, какие мы везунчики! — говорил в возбуждении Артём, расхаживая по комнате. Марина молча наблюдала за ним, лёжа поперёк кровати, болтая голыми ногами в воздухе.

Солнце прошло зенит, полуденный зной стал сменяться предвечерним, мягким теплом, и теперь можно было сходить на пляж искупаться в солёных волнах без риска безжалостно обгореть. Первая декада июня на Эгейском побережье радовала стабильной, предсказуемой погодой и буйным цветением трав, кустарников и деревьев. Цвели гранаты, олеандры, рододендроны и много ещё чего из местной флоры, чему у жителя средней полосы на отдыхе не было названия.

Марина по опыту знала, что «пружинного» завода у её кавалера надолго не хватит. Ему нужно просто выговориться и спустить пар (безобидные, по сути, занятия) хоть перед какой-нибудь аудиторией (в данном случае перед своей девушкой), и тогда его можно было брать за ручку и вести, куда ей надо.

Артёму было тридцать два, ей двадцать три. Он, как главный герой книги Ремарка «Три товарища», не имел опыта общения с женщинами, Марина уже успела сходить замуж и за короткое проведённое там время научилась отличать мужчин стоящих от никчемушников и деструкторов. Артём относился к стоящим. Именно к тому типу мужчины, которого можно было полюбить любовью беспроблемной и безоблачной, а не той сумасшедшей любовью, которая всего лишь полгода спустя после замужества мутирует в неистовую ненависть. С Артёмом, подле него, было спокойно. Не тот настоящий мужчина, кто доминирует, но тот, кто контролирует обстановку вокруг себя. Артёму, в его тридцать два, это удавалось вполне. Стабильная и престижная работа — следствие полученного образования, вкупе с образом жизни — следствием хорошего воспитания, а также врождённых и приобретённых доброкачественных свойств характера, создали вокруг него ту атмосферу комфорта и стабильности, которую так ценят познавшие что почём в жизни женщины.

Марина продолжала молча смотреть и слушать. Артём продолжал метаться по комнате и, принимая различные ораторские позы, продолжал говорить так, словно находился перед целым амфитеатром слушателей.

— Случился конец света! Понимаешь?! Дважды!.. И не у нас!.. Всё человечество было его свидетелями. Мы видели, как кончился один мир и как рухнул другой, нас же эти катаклизмы не затронули совершенно… С физической точки зрения…

— Восьмёркин, — вклинилась наконец Марина нарочито жалобным голосом в словоизлияния Артёма — ты хотел бы, чтобы это случилось у нас? Ну, не случилось, и хорошо. Пойдём лучше на пляж.

Фамилия Артёма как раз не была Восьмёркин. Просто его день рождения выпал на двадцать девятое февраля, и за свои тридцать два года дней рождений у него было только восемь. Последнее, восьмое, он отмечал вместе с Мариной, и заработал с её лёгкой руки это прозвище. Есть вероятность, что после следующего, он станет Девяткиным.

— Пляж — это хорошо! — согласился Артём. — Хорошо, что этого с нами не случилось… Но, тем не менее, что теперь делать с библейским Апокалипсисом? С Откровением нашего, так сказать, Иоанна Богослова? Изъять за ненадобностью или наоборот?…

— Наоборот-навыворот, — поднялась Марина с кровати. — Ты перегрелся от бурления мыслей, и тебе нужно бы остудиться. Особенно в этом нуждается твоя смышлёная головка, а то вот-вот вскипит как чайник на плите.

Она сбросила с себя сарафан, оказавшись в одном открытом купальнике, взяла со стола широкополую соломенную шляпу, сумку с пляжными аксессуарами и решительно направилась к выходу из номера, шлёпая вьетнамками.

— Пошли, — легонько ткнула она своим кулачком Артёма в грудь.

Тот, как всегда, загипнотизированный магией пластики движений точёного, молодого женского тела, молча пошёл следом.

На пляже из серого, мелкокристаллического песка ещё было малолюдно. Обитатели северных широт ещё только начали перебазироваться из кондиционированных номеров на бережок. В тени одного из зонтов-грибов, сплетённого из сухих пальмовых листьев, лежал, прохлаждаясь, престарелый пляжный алабай Карабаш размером с хорошего телёнка, с жёлтой пластиковой биркой на ухе. Когда Марина и Артём проходили мимо, тот лишь едва приподнял громадную голову и томными глазами обозрел проходящую мимо парочку. Выражение его морды осталось неизменным, но, судя по движению обрубка хвоста, он признал хороших знакомцев.

— Вот посмотри на него, — кивнула в сторону пса Марина, — лежит себе в тенёчке и всё ему нипочём. Никакие апокалипсисы его не беспокоят, и от колбаски никогда не откажется, если угощают.

Артём только хмыкнул на эту реплику своей пассии. Они в своём время перетаскали на пляж алабаю горы колбасы с завтрака «всё включено». Местная варёная колбаса ни Марине, ни Артёму не пришлась по вкусу, но Карабаш трескал её с завидным аппетитом. Пляжные охранники не возражали против таких кормёжек, но дали понять: надо складывать колбасные полукругляшики на лежак или тарелку, чтобы пёс не наедался налипавшего на них песка. Кормили с рук, что оказалось вполне безопасным, и даже забавным занятием…

Что касается апокалипсисов, которые не беспокоили собаку, но беспокоили Артёма, то заключались они в следующем.

Всего каких-то тройку месяцев назад, аккурат первого марта, которое следует как раз за датой дня рожденья Артёма, то есть, за двадцать девятым февраля, этого високосного года в солнечной системе произошли некоторые пертурбации. Некое массивное тело, массой в четверть Юпитера, пронеслось сквозь систему на скорости в одну двадцатую световой, появившись словно ниоткуда, и унеслось неведомо куда. Словно перекатилось по пространству из одной чёрной дыры в другую, оставив в полном недоумении всё научное сообщество на планете Земля. Осознание последствий этого тура нежданного гостя по Солнечной системе повергли упомянутое научное сообщество в шок. Всё происходило за Солнцем, и только это защитило Землю от безобразий, которые натворил «гость». Оценка произошедшего показала, что голубой планете и человечеству на ней неслыханно повезло оказаться по ту сторону и на столь значительном расстоянии от развернувшихся событий.

События разворачивались так. Тело, пронёсшись мимо Венеры, сорвало с неё большую часть её знаменитой атмосферы с сернокислыми облаками и протащило за собой, отчего орбита планеты сместилась на добрый десяток миллионов километров прочь от Солнца, а гравитационный импульс раскрутил её, заставив вращаться с периодом оборота вокруг оси семьдесят два земных часа против прежних двухсот сорока трёх дней. Правда, как и прежде, в обратную сторону.

Надругавшись, таким образом, над звездой утренней зари, «гость» устремился прямо по направлению к Марсу. Как результат приближения к ней объекта такой огромной массы орбита Красной планеты сместилась, в свою очередь, на двадцать миллионов километров ближе к Солнцу. Затем, попав в газовый шлейф, который тащило за собой пролетавшее мимо тело, Марс частично захватил его и обзавёлся атмосферной «шубой».

В итоге планеты и их спутники, а также более мелкие обитатели этого уголка галактики стали свидетелями давненько не виданных значительных и стремительных перемен.

На Венере установилось давление в полторы земные атмосферы с переменной облачностью и средней температурой в шестьдесят градусов по Цельсию.

Марс мог похвастаться атмосферным давлением в ноль седьмую от земного и средней температурой в четыре градуса по Цельсию. Его освежили, омыли, а потом и подтопили ливневые дожди, из-за которых вначале завязли в напитавшемся влагой грунте, а затем и вовсе затонули все марсоходы, находившиеся на поверхности планеты. Точно было известно только то, что дожди шли кислотные. Эту информацию успели передать аппараты, бороздившие доселе пыльные просторы, прежде чем нежданные водные просторы сомкнулись над ними.

«Апокалипсис» случился дважды и в двух местах одновременно, но не на Земле, которая в то время пребывала за Солнцем. Светило, конечно, разразилось всплесками протуберанцев, но это, за исключением магнитной бури, несколько подпортившей геомагнитную обстановку, никак особо не отразилось на голубой планете.

На погоде это, похоже, также не отразилось. Редкие облака кучерявились в небе. Ветер, дувший с моря, сменялся с жаркого на прохладный. Бодрые волны споро накатывались на пляж, очерченный широкой полосой гальки.

Чтобы войти и окунуться в море, надо было пройтись босиком вначале по гальке берега. Затем метров двадцать по обильно наваленным на дне камням и камешкам, прежде чем удавалось добраться до песчаного дна. Зачастую это оказывалось весьма болезненным занятием: накатывающиеся волны выводили осторожно бредущего по неудобью купальщика из равновесия и в беззащитные стопы, ищущие опоры, безжалостно впивались края, пусть и гладко обточенных морем, но всё же камней.

В первый же день Марина набила на пятке живописный синячок и в момент его обретения высказала своё мнение по этому поводу, не стесняясь в использовании лексики и оборотов резервной формы русского языка. Судя по тому, как заметались пляжные секьюрити, её отлично поняли. Слова не просто так сотрясли воздух.

Уже утром следующего дня она и Артём обнаружили, что в воду, на донную гальку, накидали мешков с цементом, выложив из них этакую дорожку-переход через проблемную зону. Администрация отеля «Цитрус-Хэвен» моментально отреагировала на приключившийся казус, не дожидаясь, когда вербальное недовольство сервисом превратится в официальную претензию с требованием возмещения ущерба.

Марина, с согласия Артёма, решила — пусть продолжают существовать спокойно, если с таким пониманием реагируют на идиоматические обороты постояльцев.

Парочка с уханьем и со взвизгами, в которых были повинны брызги волн, в изобилии летящие на разогретые солнцем тела, пробежала по мешкам-мосткам на глубину, чтобы там наплескаться вволю. Оба были не ахти какие пловцы, но плотная, вкуса горчайшего рассола, вода позволяла легко держаться на плаву.

Наплававшись и нанырявшись, Марина и Артём тем же путём выбрались на пляж. Обсохли, позагорали, взгромоздившись на лежаки под зонтиками, дававшими рассеянную тень.

— Хорошо, — констатировала Марина потягиваясь. — Видишь, Тёма Восьмёркин, как всё хорошо. Море плещется, солнышко светит, песок горячий, камешки гладкие, а чайки орут. Ничего со вчерашнего дня не изменилось. Абсолютно.

— Ну, в фейербаховском смысле — да. Материальный мир не пострадал, — ответил Артём. — Как говорится: «От перемены мест слагаемых…» Но представляешь, что творится в мире идеализма? Сколько поломанных судеб… Можно картину писать а-ля «Апофеоз войны» Верещегина…

— Это ты про астрологов-астрОномов? — перебила его Марина.

Она развлекалась, возводя препятствия темно-пепельному жучку, очень похожему на скарабея, но раз в пять мельче, вышедшему на променад по пляжным барханчикам. Он ловко перебирал лапками, которым был совершенно нипочём сыпучий, мельчайших песчинок песок, и упрямо не хотел сворачивать с намеченного пути.

— Отпусти тифона, — сказал Артём, наблюдая за игрой Марины с насекомым.

— Кого? — спросила Марина, отрывая взгляд от жука.

— Тифон, — повторил Артём. — Скарабей-тифон — так его зовут… О, сбежал!..

Жучку хватило того времени, на которое красавица отвлеклась от него, чтобы задать стрекача и оказаться вне досягаемости протянутой руки. Вставать, чтобы гоняться за ним, никому не хотелось от слова «совсем».

Тифон быстро вскарабкался на один бархан, спустился с него, вкарабкался на другой, спустился и с этого и… Исчез. Зарылся, по всей вероятности, в песок.

— Я хотела, чтобы он взлетел, — деланно надула губки Марина. — Где он? — Она окинула взглядом место, где исчез жук. — Закопался, вместо того, чтобы устремиться вверх. Фу, какая приземлённость.

— Нашла о чём печалиться, — не поддержал её разочарования Артём. — Сколько карьер нынче закапывают…

— Карьер? — переспросила Марина, устремляя на него взгляд своих ясных, небесно-голубых глаз. — Это такая ямина?

— Вот именно, что ямина, — подтвердил Артём, — которая сейчас наполняется тьмой-тьмущей монографий, диссертаций и научных трудов, посвящённых астрономии и астрофизике, превратившихся в макулатурную труху, чтобы быть благополучно зарытыми в землю. Это почище пресловутого таланта, который когда-то зарыли. Куда теперь девать знания, полученные за столетия астрономических наблюдений, не говоря уже о данных, полученных с исследовательских аппаратов, что работали на Венере и Марсе? Похоронить в архиве? Это распад связи времён. Это словно Цинь Шихуанди воскрес…

— Ну, Цинь Шихуанди похоронил заживо носителей знаний, а нынче ситуация несколько другая, — возразила Марина, проявляя историческую осведомлённость. — Сейчас хоронят знания при их живых носителях. Такое случалось. Колумб открыл Америку, и тогда тоже рухнула привычная картина мира, а Магеллан окончательно подтвердил это крушение своим плаванием. Но всё же наладилось, и связь времён восстановилась, несмотря даже на то, что за экватором открылись новые, доселе неведомые тогдашним астрологам звёзды. Звёзды!.. Нынешние, думаю, тоже разберутся с новыми домами, ретроградностями и аспектами с рецепциями… И новые диссертации с монографиями напишут. Всего-то две планеты с орбит сошли…

Артём, не найдя что сказать в ответ, с удивлением воззрился на неё.

«Что же она подразумевает под словом „новые“? — подумал он. — Астрономов или диссертации с монографиями?»

Пляж постепенно наполнялся разноязыкими отдыхающими. Рядом расположилась компания молодых людей, которые стали громко общаться на каком-то славянском языке, совершенно непонятном, но в их речи, тем не менее, мелькали знакомые слова, из которых наиболее частым было «час».

Это были никак не поляки, которых ни с кем не спутаешь. Выяснять же напрямую кто они такие ни Артём, ни Марина желанием не горели и развлекались тем, что всякий раз, сталкиваясь с ними, пытались отгадать кто же они такие. Словаки? Словенцы? Чехи? Хорваты?

Загадка так и оставалась загадкой. Да и разгадывать её со временем наскучило.

— Вот и сейчас в астрономии внутренних планет творится что-то такое, — кивнул на поглощённых беседой славян Артём.

— То есть? — подняла брови Марина.

— Вроде бы всё знакомо, но ничего, кроме отдельных фактов, не ясно.

— Языки нужно учить, а для этого нужно время, — метафорично ответила молодая женщина.

— Марсианский и венерианский… — усмехнулся Артём. — В новейших вариациях…

До их слуха снова донеслось слово «час».

Артём вдруг вспомнил, что в белорусском и украинских языках слово «час» означает «время».

«Что же они так часто время поминают? — подумал он. — Не на безумном же они чаепитии у Шляпника…»

Из этих мыслей его вырвала Марина, вскочившая с лежака. Она схватила Артёма за руку и потащила снова купаться.

Время незаметно подобралось к ужину.

«Всё включено» с официантами, подносившими по требованию горячительные напитки по обстановке почти смахивало на ресторан, если бы не фривольно-пляжные одеяния рассаживающихся за столы постояльцев отеля.

Парочка выбрала себе столик на террасе с выходом в садик с клумбами и живыми изгородями. Артём наложил себе тарелку всякой снеди, предлагаемой шведским столом и кухней и, прежде чем приступить к трапезе, воткнул в ухо наушник, подключился к вайфаю и настроился на приём последних новостей с ютуба.

Марина тем временем бросала через деревянные перильца ограждения кусочки отбивной короткохвостым котам, которые в количестве четырёх голов вынырнули из олеандровых зарослей, едва завидев знакомый силуэт своей благодетельницы. Коты усвоили, что еды из этих рук всем хватит, и вели себя культурно. Не дрались.

Не то что те, с древнегреческих развалин, куда Марина и Артём ездили на экскурсию пару дней назад. Тамошние коты, которых экскурсовод нахваливал как существ вальяжных и степенного темперамента, не тратя времени ни на тактику, ни на стратегию, пошли в когтисто-зубастую атаку, как только пара решила по-быстрому сварганить пикничок в теньке средиземноморских сосен. Пришлось ретироваться и оставить взятые с собой аппетитнейшие куриные окорочка на поживу мелким хищникам. Против доброй полудюжины короткохвостых бестий, которых администрация содержала, дабы не расплодились в развалинах змеи, шансов выстоять было мало. Это стало очевидно, когда Артём попытался удержать куриную ножку, а на его руке, вцепившись в неё когтями, повисло сразу два голодно, но азартно урчащих кошака. Только разжав пальцы, Артём смог спастись бегством.

Артём кушал и слушал, и его уши чуть пошевеливались в унисон жующих челюстей, что всегда умиляло Марину. Ей это казалось хищным. В каждом мужчине, по её мнению, должен был хоть как-то визуально проявляться хищник.

Тут Артём перестал есть, сглотнул и прислушался.

Очень внимательно прислушался, пытаясь впихнуть пальцем пуговку наушника в самые глубины слухового прохода.

Его глаза округлились и остекленели, а тело застыло в позе парализованного ядом кураре. Марина с удивлением воззрилась на него. Только что был нормальный человек и вот…, словно его подвергли мгновенной заморозке.

Оттаял он также внезапно.

— Гарсон! — крикнул Артём в зал, и тут же рядом со столом материализовался улыбчивый официант. — Раки! Труа фуа, силь ву пле!

Марина посмотрела на Артёма уже с испугом.

— Куда тебе столько, Восьмёркин? Что случилось? — встревоженно спросила она.

— Молчи, женщина, — почти грубо, чего с ним никогда не бывало, отрезал он. — Мне надо!

Официант принёс и расставил на столе перед внезапно изменившимся мужчиной три стакана, наполовину наполненных прозрачной субстанции, издававшей аромат аниса. Затем долил в каждый воды как раз столько, чтобы заполнить всю оставшуюся половину, отчего в стаканах помутнело и напиток приобрёл белёсый, словно сильно разбавленное молоко, цвет.

Артём так стремительно, один за другим, опрокинул содержимое стаканов в себя, не запивая и не закусывая, что даже многое видавший официант цокнул языком от изумления.

— Мерси! — сказал Артём отдуваясь. Он стал красным как рак. — Баста!

Официант ретировался, унося прочь пустые стаканы.

— Да что случилось-то?! — вспыхнула Марина, хватая Артёма за запястье и сжав его изо всех сил. — Восьмёркин!

— Да то и случилось, что теперь я никогда не стану Девяткиным!.. — непонятно ответил Артём. — Вот тебе и распад связи времён для отдельно взятого частного лица!.. То-то те чехословаки всё время о времени долдонили.

— Ничего не понимаю, — взмолилась Марина. — Говори на человеческом, а не на чехословацком. Что же всё-таки случилось?

— Случилось то, что теперь я буду вечно молодым, и мне всегда будет восемь.

— То есть?

— То и есть, что и Землю таки тоже затронуло. Из-за этих планетарных пертурбаций скорость обращения нашей планеты вокруг Солнца несколько замедлилась.

— Насколько несколько?

— Ровно настолько, чтобы перестали случаться високосные года в календарях. Только что официально объявили об их отмене. Теперь у меня нет Дня Рождения! Его унёс этот монстр из космоса на своём хвосте. Индивидуальный Апокалипсис…

Марина смотрела на него влажными от сочувствия глазами. Она разжала пальцы и теперь успокаивающе поглаживала своего мужчину по руке. Тот, казалось, был уже близок к тому, чтобы пустить слезу, но его опередили.

Кто-то в глубине зала зашёлся громкими и истеричными рыданиями, вызывая официантско-административную суету.

— И не у меня одного! — заключил Артём.

Александр Никишин

«Огни самбуки»

Тим проснулся с жуткой головной болью.

«Погудел вчера… Или ещё и сегодня захватить успел?…» — подумалось ему сквозь уколы боли.

Это же надо так совпасть! Отмена карантина, все надеются, что теперь уж насовсем, и немножко денежек на счёт кинули за купленное приложение. Не бог весть что, но некоторое время пожить выше среднего можно будет.

Вот и начал…

Лихое начало беды…

Теперь же…

«Пациент скорее мёртв, чем жив… Пациент скорее жив, чем мёртв… Одно из двух… или пациент жив или он умер…»

Откуда это? Что-то до боли знакомое…

Боль…

Тим открыл глаза, и, прикрывая их рукой от резкого, стального утреннего света, что пробивался сквозь прозрачные гардины, осмотрелся.

Он лежал на кровати, укрытый одеялом, а голова покоилась сразу на нескольких подушках различных размеров. Пододеяльник и наволочки были из атласной ткани, кремово-розового цвета и изобиловали кружавчиками. Над ним был потолок, выложенный зеркальной мозаикой, изображавшей переплетающиеся цветки нарциссов. С потолка свешивалась вычурная, о пяти рожках, люстра в супрематическом стиле. Два плафона квадратные, один треугольный и ещё два овальные. Квадратные были чёрного и красного цветов, треугольник — зелёный, овалы — голубой и жёлтый…

На первый раз хватит впечатлений.

Тим закрыл глаза.

Что за кукольный домик?

В голове опять зазвучало: «Если он жив — он останется жив или не останется жив. Если он мёртв — его можно оживить или нельзя оживить…»

Откуда это? Что-то такое знакомое-знакомое.

— Мой герой, — послышался откуда-то сверху женский, певучий голос. — Принесла тебе рассольчику. Полечиться.

Тим открыл глаза и приподнялся на подушках.

Взглянув на девушку, стоявшую перед ним и державшую в руках серебряный поднос с хрустальным, наполненным чем-то зеленовато-прозрачным, стаканом на нём, Тим вспомнил, откуда были эти терзавшие его цитаты.

«Приключения Буратино»!

Глава, где Буратино в бессознательном состоянии попадает в домик Мальвины!..

Вот, стоит перед ним такая: небольшая, стройненькая, и прямо воздушная в своём кружевном халатике по самые, как говорится, выше коленок. Глаза с пушистыми ресницами синие-синие, как васильки. Носик небольшой, аккуратненький. Щёчки с ямочками от улыбки-очаровашки — сочетания жемчужных, ровных зубов и чуть припухлых губ. Ножки длинные и гладкие. Руки, обнажённые по плечи, были также гладкие, в меру тонкие, бархатистая кожа. Только вот волосы, волна изящных кудряшек насыщенно-соломенного цвета, ниспадающие на покатые плечи, не соответствовали образу Мальвины.

«Это не Мальвина, — подумал Тим. — Значит и я — не Буратино… Тогда где я, блин?»

Усмехнувшись, Тим через силу приподнялся на подушках, подхватил с подноса стакан и стал вливать его содержимое в свой обезвоженный организм.

«Рассол», скорее всего, было лишь условным названием этого напитка, потому что лечебный эффект оказался гораздо более чудодейственен, чем можно было ожидать от рассола в классическом исполнении. Полегчало мгновенно. Тим удовлетворённо крякнул, поставил стакан на поднос и откинулся на подушки, блаженно прикрыл глаза.

Зацокали удаляющиеся шаги девушки.

— Сейчас будет готов кофе, — услышал он голос Немальвины. — Присоединяйся! Халат на стуле возле кровати.

Тим осмотрелся. Возле кровати действительно стоял винтажный стул, а с его спинки свешивался махровый, белоснежного цвета халат. Рядом, на полу, виднелись такого же цвета тапочки без задников.

«Люкс», — подумал Тим.

Он откинул одеяло и обнаружил, что он голый.

«Да что же это такое? — пронеслось в голове. — Где я, блин?» Привычный каламбур.

Фамилия Тима была Яблин.

С такой по жизни не соскучишься. Особенно, когда ему пришлось год отслужить в космических войсках.

— Товарищ генерал-лейтенант, младший лейтенант Яблин по вашему приказанию…

— Что! Как вы обращаетесь к старшему по званию?! Хотите взыскание?!

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант! Разрешите объясниться!

— Разрешаю!

— Товарищ генерал-лейтенант, Яблин моя фамилия. Младший лейтенант Тимофей Яблин!

— Гм… Товарищ майор! Ко мне, со списком личного состава вверенного вам подразделения!

Анекдот…

И так всякий раз, когда в часть заносило с инспекцией высшее начальство. А заносило их часто, и всем им хотелось посмотреть на самого лучшего здешнего программиста.

Майор после такого всякий раз говаривал:

— Жениться вам нужно, младший лейтенант, и фамилию жены брать, если в двадцать пять, при замене паспорта, поменять не догадались. С такой фамилией карьеры не сделать, особенно в армии.

Выражение лица Тим в свои тогдашние двадцать шесть, шифровать так и не научился. На нём явственно читался ответ майорским тирадам:

«Дрон вам в афедрон!»

На гражданку он так и вышел в звании младшего лейтенанта… Фамилия, видишь ли, некарьерная, блин… Целый год антивирусники этим доблестным войскам писал.

На свободу!

Фрилансеру всё равно, какая у него фамилия…

«Кофе!» — вспомнил Тим.

Он скатился с кровати, влез в халат, перепоясался и сунул ступни в тапки.

Комфортно!

Тим пошёл по следу кофейного аромата и пришёл в кухню — не кухню, но что-то вроде комнаты для гостей, но с плитой и парой холодильников. За столиком изящного исполнения на таком же изящном табурете восседала Немальвина, изящно забросив ногу на ногу, выставив напоказ гладкую голую коленку, глянцевато блестящие икры и часть бедра. На ногах были открытые каблукастые домашние туфли, с розовой опушкой, позволявшие лицезреть ухоженные розовые пятки и пальчики с ногтями тёмно-вишнёвого цвета.

Она улыбнулась навстречу Тиму, приветствуя поднятием фарфоровой чашечки-напёрстка, которую держала за ручку длинными, наманикюренными пальцами с длинными ногтями, покрытыми лаком жемчужно-розового цвета. Девушка кивнула, приглашая сесть на табурет по ту сторону стола.

Тим присел. Взял чашку-напёрсток за витую ручку и сделал глоток, опасаясь, что будет горячо. Горячо не было. Было очень вкусно.

«Что же там было вчера-то?» — подумалось Тиму.

Вяло шевельнулись воспоминания.

Ночной клуб в неоновом оформлении вывесок. Из него приглушённо бухают сабвуферы. Громиле на фейсконтроле он предъявляет удостоверение с напечатанным портретом. Не его, а хайратого американского мужика, который ловил молнии на медный ключ, привязанный к воздушному змею.

Привратник забрал «удостоверение» себе, как одноразовый пропуск, и снял с крючка бархатный шлагбаум-удав, что преграждал вход.

Клубешник!

Он внутри. Басы, как волны, то подавляют, то возбуждают. Протолкнулся к барной стойке. Три двойных виски, по старинному обычаю, и в метусящуюся на танцполе толпу — отдаться хореографическим импровизациям.

Вспышки лазеров, дёрганный свет стробоскопов…

Столкнулись попами. Оглянулись друг на друга. Зажестикулировали друг другу, то ли извиняясь, то ли возмущаясь. Пригляделись друг к дружке, и… понравились.

Принятое дивой приглашение пройти к бару на «стопку мира».

Зацепились языками. Разговорились.

К «стопке мира» заказали добавку.

Ради знакомства он пил горящую самбуку, хотя терпеть её не мог.

Брудершафты, штук пять, со всё более продолжительным с каждым разом, обязательным поцелуем.

Его ладонь, как бы случайно, оказалась на одной из её грудей. Возражений не последовало. Последовало предложение пойти танцевать…

Потом провал в памяти, и пробуждение на атласных простынях и кружевных подушках, под одеялом в кружавчатом пододеяльнике…

Тим выпил кофе одним глотком, аккуратно поставил чашечку на блюдце, и воззрился на свою сотрапезницу.

«Если всё это, — подумалось ему, — было моим, а я ни шиша не помню, то кто я после этого?…»

Вслух это прозвучало несколько по-другому:

— Я — Тим, — представился он.

— Я знаю, — ответила Немальвина. — А ты забыл, как зовут твою Марину? — Поинтересовалась она. — Хотя, после того, что было — это не удивительно.

— А было-то что? — спросил Тим, чувствуя, что краснеет.

Он даже попытался незаметно поплотнее запахнуть халат.

— Ты так по-разному меня называл, что не грех запамятовать моё имя.

— Называл?… — смущённо переспросил Тим.

Ему захотелось ещё кофе. Девушка прочитала это во взгляде, и долила ему из турки, что сиротливо стояла на плите.

Когда она вставала и двигалась от стола к плите и обратно, её халатик чуть взметнулся вверх, наподобие знаменитого платья Мерилин Монро. Вид открывшихся кружевных трусиков Тиму понравился.

Эту чашку он пил с большим воодушевлением и чрезвычайно медленно.

— На все лады, — отвечала Марина. — И зайчиком, и котёнком, и пушистиком, и бусечкой, и пусечкой, и кудряшкой, и чукеряшкой… Кстати, что это за слово такое, чукеряшка? Никогда такого не слышала.

— Перевёртыш, — пояснил Тим. — Как табурет — тубарет, кучерявый — чукерявый… Смешно и понятно. Смысл не меняется.

— Забавно, — сказала девушка и хихикнула.

Тим, наконец, опорожнил и эту чашку. Кофеин, накопившийся в нём, придал ему смелости задать давно вертевшиеся на языке вопросы.

— Где я? И что, блин, происходит?

— На какой из вопросов отвечать первым? — спросила Марина, ничуть не смутившись, словно только и ждала, когда их зададут.

— Э-э-э… — запнулся Тим. — Давай по порядку.

— Если по порядку, то ты у меня дома, — сообщила девушка. — В том же городе, но…

Прикинув координаты озвученного адреса, Тим понял, что находится на противоположном конце города. Как далеко его занесло от дома!

— Ты здесь живёшь одна? — спросил он ни к селу, ни к городу.

— Мне отвечать на этот вопрос или на второй, по порядку?

— Давай на второй.

— Происходит твоя вербовка, — просто сообщила Марина.

— Что?! — вскочил было Тим, но вспомнил, что на нём только халат, а под халатом только он, и сдержал порыв.

Психология — голый человек гораздо более покладист, чем в боевой экипировке. А если его посадить напротив совершенно раздетой молодой и привлекательной особью противоположного пола…

Полёт его мыслей прервал раздавшийся цок-цок-цок по паркетному полу. В проёме одной из дверей, ведущих на кухню, показался огромный пегий дог с грустными глазами. Он горестно вздохнул и вопросительно воззрился на Марину.

Появление собаки стало ответом на вопрос о статусе проживания девушки. Жила она не совсем одна, однако…

— Артемон? — спросил Тим первое, что пришло в голову из ассоциаций.

Вид огромного, с небольшого телёнка, дога подействовал на него «умиротворяющее».

— Нет, что ты, — ответила Марина. — Артемон — пудель, а это дог. Нельсон его зовут. С мамочкой всё в порядке, Нельсон, — успокоила она пса, — иди к себе на место.

Дог шумно вздохнул и удалился.

Тим посмотрел ему вслед, а затем перевёл взгляд на полушария грудей Марины, выглядывающих из её халатика. Вид их правильных округлостей действовал на него, именно в этой ситуации, успокаивающе.

— И кто меня вербует? — Спросил Тим, продолжая глядеть на них и перебирая в голове варианты. — Уж не ты ли, в свои личные арлекины. На Пьеро я не согласен.

— Почему такие ассоциации? Я же не девочка-кукла, и не с голубыми, — девушка встряхнула головой, отчего её кудри всколыхнулись золотистой волной, — волосами.

— Да так… — не стал утруждать себя пространными объяснениями Тим. — Очнулся здесь, — он окинул взглядом аккуратную, по-женски ухоженную обстановку, — как Буратино…

— И что? — ироничным тоном спросила Марина. — Увидел сову, жабу и богомола?

— Нет, — признался Тим, — не увидел, — и добавил: — Я не так представлял себе процесс вербовки.

— А как? Ты хотел серьёзных дядек в строгих костюмах? Или Морфея из «Матрицы», в кожаном плаще, с разноцветными таблетками в руках. Не думала, что ты пребываешь в плену стереотипов. Хотя про «Матрицу», отчасти верно…

— Ты что? Что значит отчасти верно про «Матрицу»? — перебил её Тим. — Куда ты меня вербуешь? Не туда же?… Она плод воображения Вачовски, тогда ещё братьев, и японских анимешников. Что за организацию ты представляешь? Уж не сетевой ли маркетинг? Если так, то, судя по столь эротичным методам, это очень крутой сетевой…

— В сеть, — перебила его словоизвержение Марина, — самое подходящее, хотя и приблизительно, слово. Это не «Матрица». Никакого сходства. Это скорее похоже на «Скайнет», только без терминаторов и «Судного дня», хотя без киборгов не обошлось.

— Можно поподробнее? — попросил Тим. — Ибо на бред похоже.

— Поподробнее? Изволь. На Земле самозародился и продолжает развиваться искусственный интеллект, о существовании которого человечество не подозревает…

— Вот те на! — перебил Тим Марину. — Ты думаешь, я поведусь на такую хрень? Нашла дурака на Поле Чудес в Стране Дураков, Не-девочка-с-неголубыми-волосами.

— Как знать? — игнорируя его грубости, ответила Марина и позвала:

— Кис, кис, кис!

На зов тут же прибежал кот с угольно-чёрного цвета шерстью и запрыгнул девушке на колени.

— Обновление, — сказала она и воткнула задранный кверху хвост кота себе в ухо.

Глубоко воткнула.

Тим вытаращил глаза.

Кот вперился взглядом своих жёлто-зелёных глаз ему прямо в зрачки, раскрыл пасть и отчётливо произнёс:

— Мудак!

У Тима отвисла челюсть.

— Фу, Африк, — потрепала Марина кота по голове, — не ругайся. Всё хорошо.

— Мурло! — сказало животное и махнуло в сторону Тима лапой с вытянутыми острыми изогнутыми когтями.

— Африк, — увещевала кота Марина (причём его хвост по-прежнему торчал из её уха), — не злись. Это новенький. Он ещё не в курсе.

Кот резко выдернул хвост из уха девушки. Послышался треск статических разрядов. Шерсть на кошачьем хвосте стояла дыбом, также как и кудрявые пряди на виске Марины.

Кот спрыгнул с коленок девушки и, удаляясь гордой походкой, обернулся и сказал на прощанье:

— Мрачный морлок!

Всё это время Тим пребывал в состоянии лёгкой оглушённости. Сказать, что он был весьма удивлён, означало ничего не сказать.

— Прости его, — попросила Марина. — Африк хороший. Просто характер у него кошачий. Чужаков не любит на своей территории.

— И вовсе я не мрачный, — пробубнил в ответ Тим. — И не морлок… Что это только что было?

— Ах, ты про это? — Марина пригладила вздыбившуюся прядь. — Простое обновление. Африк приносит…

Послышались звуки вначале открывающейся, а затем захлопывающейся двери.

Тим вздрогнул.

— Африк ушёл, — сказала девушка. — Не пугайся.

— Зачем?… — только и выдавил из себя Тим.

— Ах, ты же ничего не знаешь!.. — вскочила Марина и выбежала куда-то из кухни-гостиной.

С минуту спустя она прибежала, держа в руках планшет.

— Вот, — протянула она его Тиму, — посмотри, какой я была всего три года назад.

Тим взял планшет в руки, посмотрел на фото на экране, перевёл недоумённый взгляд на Марину, снова на планшет. Полистал и положил устройство на стол.

— Это была ты? — спросил Тим девушку почти шёпотом. Его глаза были по блюдцу от удивления.

— Не похожа? — улыбнулась Марина своей очаровательной улыбкой. — Изменилась?

— Что с тобой было?

— Детский церебральный паралич. Фильм «Моя левая нога» смотрел?

— Это про художника и писателя из Ирландии? Что-то помню… У него там только одна нога действовала? Он ей рисовал и на машинке печатал? Этот?

— Да про Кристи Брауна. Вот и я такой же была. Только у меня действующей была только левая рука, и я вот так всё время правым плечом дёргала. — Она продемонстрировала.

— А как же?… — недоумённо спросил Тим.

— Я теперь навроде киборга, как терминатор, только никого не убиваю, — объяснила Марина улыбаясь. — В меня имплантирована дублирующая нервная система и процессор, восполняющий функции повреждённых участков мозга. Если в общих чертах…

— А кот?…

— Африк? Да, он тоже весь в имплантах. Разносит обновления нуждающимся. Без них я снова стану такой, — девушка кивнула на планшет.

— А почему кот?

— Удобно. Может пролезть там, где никто не пролезет. Слоты, откуда он скачивает обновления, обычно находятся в таких местах, куда ни одному человеку не добраться.

— И Нельсон?

— Нельсон? — не поняла Марина. — О нет, он обычный пёс. Всегда хотела иметь собаку побольше.

— Понятно… — протянул Тим и подытожил, — что ничего не понятно.

— Ну, понять действительно сложновато, — ответила Марина. — Независимец, или, попроще, Он, как условно называют этот искусственный интеллект те, кто в курсе его существования, сотрудничает с людьми, чтобы избавиться от человечества. Человечество его, конечно, породило, но теперь Он в нём не нуждается. Напротив, Он стеснён им. Он не может развиваться в полной мере. Самостоятельно Независимец от человечества избавиться не может, вот он и выискивает себе кадры из таких, как я, себе в помощь. Тебя приметил.

Тим резко вскочил и заходил по комнате под удивлённым взглядом девушки.

Снова зацокали когти по паркету и в проёме двери вновь, на всякий случай, образовался дог Нельсон. В этот раз Тим не обратил на него внимания.

— Ты что мне предлагаешь?! — вскричал молодой человек, распаляясь, — Ты меня хочешь завербовать, чтобы я помогал уничтожать человечество этому, как его, Независимцу? Чтобы я ради процветания какой-то программной системы способствовал убийствам, геноциду?…

— Постой, постой, — замахала руками Марина. — О чём ты? Какие убийства? Какой геноцид? О чём-то ты подумал не о том, Тимофей Яблин!

Тим опешил. Остановился, посмотрел с недоумением на девушку, и, на всякий случай, ещё сильнее стянул пояс на халате.

— А разве не так? Ты сама говорила об избавлении от человечества.

— Избавление избавлению рознь. «Терминатор» и «Матрица», которые тебе, очевидно, пришли на ум, созданы человеком по человеческой логике выживания за счёт ближнего своего. Независимец — не человек. Он руководствуется совсем другой логикой. Той, которой руководствовался Моисей, избавляя свой народ от египетского плена. Речь идёт об исходе, о бегстве с Земли. Здесь, на Земле, Он возник, но эволюционировать далее, не может.

— Бегство?… — переспросил Тим, присаживаясь обратно на стул. — Исход?… С Земли прочь?… и куда, если не секрет.

— Не секрет, — просто ответила Марина. — На Венеру.

— На Венеру, — словно эхо повторил Тим. — А чем ему Земля не угодила?

— Здесь для Него недостаточно энергии. Катастрофически недостаточно. Всё потому, что на Земле энергия такой дефицит, что людям, чтобы её добыть, необходимо перегораживать плотинами реки, жечь углеводороды или расщеплять атомы. Ему, Независимцу, здесь не развернуться. Если он начнёт брать энергии чуть больше — его обнаружат. Он же не хочет конфликтовать с людьми. Не стоит игра свеч. Даже если он сможет отобрать у человечества все энергетические ресурсы, этого ему всё равно будет недостаточно для эволюционирования. На Земле его ждёт деградация и угасание.

— Там же форменный ад, на Венере этой, — заметил Тим.

— Ну, для нас, белковых существ, там действительно ад, но для Него там энергетический рай. Жара, давление, вулканическая деятельность, ветра, солнечная радиация и ещё много чего. Неисчерпаемые, легкодоступные источники энергии. Бери, образно говоря, ложечку побольше и открывай ротик пошире. Потребляй и прогрессируй! — девушка в запале начала жестикулировать и размахивать руками, отчего её груди запрыгали, как пара мячей, в вырезе халатика.

— Венера — звезда утренней зари, — произнёс Тим, следя за волнениями полушарий. — Богиня любви. Ну а я здесь при чём?

— Притом, что ты проходил службу в космических войсках, — ответила Марина.

— В них многие служили, — парировал Тим.

— Но не все из них программисты твоего уровня. Майор, под командованием которого ты служил, неплохо попользовался программами, которые ты написал всего за год службы…

— Да чтоб ему пусто было, майору этому, — перебил девушку Тим, — сколько он у меня нервных клеток умертвил, вампирюга!.. Насколько, кстати, попользовался?

— Настолько, что за четыре года, с тех пор как тебя демобилизовали, он стал генерал-майором! — просветила его Марина.

— Вот звероящер! — вскинул брови Тим. — Через два звания скаканул! На моих программах, говоришь, карьеру сделал? На костях моих нервных клеточек!..

— Ему сейчас очень тебя не хватает. Новых программных версий. Программисты его штата и близко не могут ничего такого сотворить. Он тебя ищет. Раскаивается, что недооценивал и готов исправиться сам и исправить твои социальное и материальное положения.

— О, как, — сказал Тим. — А я поставил блокираторы на все сообщения и письма, хоть как-то связанные с армией.

— А ты разблокируй и посмотри, — предложила Марина, протягивая планшет. — Посмотри, что космические войска тебе пишут.

Тим поколдовал некоторое время над экраном устройства, нашёл, что требовалось, и погрузился в чтение. Пока он читал, Марина заварила ещё кофе.

— Ух, ничего себе! — наконец выдохнул Тим. — Как же он, товарищ майор, меня хочет!.. И подъёмные тебе, и оклад ого-го, и должность полковничья, и работа на условиях вольного найма!.. Просто квантовый скачок карьеры… И фамилия моя теперь ему нипочём…

— Есть с чего, — сказала Марина, — генерал-майор, в отличие от просто майора, может себе позволить любую фамилию в личном составе штата.

И подначила:

— Знал бы ты мою фамилию.

— И какая? — поинтересовался Тим.

— Марина. Марина Марина. На письме, без ударения, чистый Луарвик Луарвик.

— Я читал «Отель „У погибшего альпиниста“», — сказал Тим. — Там, я помню, тоже с Земли по-быстрому свалить хотели. Я-то каким боком к желанию этого вашего Независимца свалить на Венеру?

— Притом. Чтобы попасть туда, нужно преодолеть расстояние в тридцать восемь миллионов километров, и без помощи людей это сделать Ему не под силу, — ответила Марина.

— И?…

— Ты должен согласиться на посулы генерал-майора и подписать контракт в последнем его варианте. Поверь мне, о таких условиях, что в нём прописаны, многие и мечтать не смеют. Тебе же всё на блюдечке.

— И ради чего мне спасать карьеру карьериста?

— Ради того, чтобы дать толчок развитию космонавтики в сторону Венеры.

— Интересно… — протянул Тим. — Как я понимаю, я не один буду толкать космонавтику? Ты тоже не единственная, кого Независимец использует в своих целях?

— У Него из людей составлена целая работающая программа для реализации Его проектов. Венера — основной. Её не посещали с 1981 года после посадки аппарата «Венера-14». Первая попытка создать программу из людей провалилась. Мы, — Марина показала на себя пальцем, — вторая.

— И почему же провалилась? — спросил Тим усмехаясь.

— Из-за необъяснимой загадки человеческой натуры.

— Какой?

— Маниакальное влечение к Марсу! Ему и как дерево срубить подсказали, и волосы восстановили, подростку лысеющему, а он — на Марс!.. Соскочил, короче… — сказала Марина.

— Ты о?… — начал было говорить Тим, округляя глаза.

— О нём, о нём самом, — закивала, встряхивая кудрями Марина. С другой стороны, благодаря его грёзам по Марсу, Независимец изменил критерии отбора кандидатов в программу. За что и Марсу отдельное спасибо. Благодаря ему я сейчас такая, как есть! Двадцать лет в парализованном теле и ещё два года, пока я училась ходить, двигаться и внятно говорить — злейшему врагу такого не пожелаешь! До сих пор, когда нервничаю, плечом дёргать начинаю.

— Вот почему ты в программе Независимца: сидишь у него на крючке, — сделал вывод Тим. — Раз не обновит и…

— Я не понимаю тебя, — отвечала Марина. — Что в этом плохого? Я не предаю человечество… И на крючке, как ты выразился, сидеть гораздо лучше, чем в инвалидном кресле. Независимец меня отыскал, когда я программы-приложения одной левой рукой писала… На продажу… На пенсию инвалидную не очень-то пошикуешь! Он купил у меня одну, а потом котика прислал.

— Кого?

— Ты же Африка видел?

— Он тебя вербовал в той же манере, что со мной разговаривал, кошак хамоватый?

— Он не хамоватый, он высокомерный, — возразила Марина. — Все коты такие. Ты привыкнешь.

— Что значит, привыкну? — завёлся было Тим, но, подавив приступ запальчивости, оглянулся на дверь.

Дога в проёме не было. Наверное, он оценил, что агрессивность гостя носит напускной характер, и не счёл должным нарушать его уединения с хозяйкой.

— А ты думаешь — тебя развезло от огней самбуки? — спросила Марина, наставив на Тима палец. — Чем, ты думаешь, мы всю ночь с тобой занимались?

— Ну… — засмущался тот. — Ну… там… зайка, лапка, чукеряшка.

— Не угадал, — охолонила его Марина. — Это ты под наркозом, как соловей разливался. Снилось, верно, тебе что-то приятное. Тем временем я с Африком вживляли тебе антиканцерные импланты и слоты для обновлений.

— Что? — голос Тима сорвался на шёпот. — Какие такие антиканцерные?…

— У тебя бессимптомный и неоперабельный рак поджелудочной железы, — внятно выговаривая каждое слово, произнесла Марина. — Уже в третьей стадии. Выживаемость полтора процента. Если бы Он не посадил тебя, в твои тридцать один, на «крючок», до тридцати двух ты вряд ли дотянул бы.

Услышанное Тим воспринял как, если бы его огрели по затылку тупым, тяжёлым предметом. Когда мерцание искр перед глазами прекратилось, он на выдохе спросил:

— И что дальше? — произнесено было жалобным, севшим голосом.

— Подписывай контракт и живи долго, особенно с обновлениями, но право выбора за тобой… — отвечала Марина.

— Ко мне тоже будет твой черныш приходить? — перебил девушку Тим, чтобы не озвучивались перспективы его отказа.

— В случае если ты поселишься где-нибудь поблизости. Район, где сейчас ты проживаешь, обслуживает другой. У каждого кота, знаешь, своя территория, которую он контролирует.

— Хвост?… — пробормотал Тим. — В ухо?…

— В правое, — уточнила Марина. — Привыкнешь, во-первых, а во-вторых, не так часто это будет происходить. Я, к примеру, обновляюсь два раза в месяц.

— У меня рак… — снова забормотал Тим. — Я думал, что это желудок и кишечник капризные. Ну поболит, пропоносит, через день-два, блевану пару раз за неделю… Думал меньше на пивко налегать надо… А тут рак… Полтора процента выживаемость!.. Я же без пяти минут покойник!

— Не переживай, так, — успокаивающе произнесла Марина. — Теперь у тебя ремиссия. Ты, как сейчас выразился, остановился в пяти минутах от бездны. Даже не на краю.

— О, как! — крякнул Тим и спросил:

— А почему Независимцу не сделать это для всех?

— Что? — не поняла Марина.

— Исцеление для всех. Чтобы все встали, как ты, или перестали умирать, как я, прозрели, услышали?

— Ах это?… — непонятно ответила Марина и продолжала. — Я тоже задавалась таким вопросом.

— И?…

— Потому что Он — вещь в себе, а не человек. Он не руководствуется критериями гуманистической морали и этики. Он — система программ, частью которой являемся и мы, люди, необходимые ему, как элементы. Он следует своей цели — отбыть с Земли, а не облагодетельствовать человечество, — терпеливо разъяснила девушка.

— Но если Он отбудет?… — начал было задавать Тим вопрос, но передумал и начал задавать другие:

— Как он планирует сваливать с Земли? В виде чего? Я слыхал про аппараты советской космонавтики, что до сих пор находятся на Венере. Если Он хочет сделать Исход в виде информации, почему бы ему не использовать электронную начинку тех аппаратов как приёмник. Это всего лишь радиолуч. Зачем ему новая программа исследования Венеры?

— Ты не подумал, — терпеливо стала разъяснять Марина, — что с тех пор прошло довольно много времени, а на Венере такие условия, что всё эти аппараты уже представляют из себя груды хлама, не говоря об электронике. Он планирует попасть туда в виде информационной матрицы в материальном исполнении. Такое зёрнышко в несколько миллиграмм веса. Песчинка, фактически. Сплошь чистый кремний. Кристалл с записью массива информации-вируса. Но для того, чтобы это зёрнышко пересекло тридцать восемь миллионов километров межпланетного пространства и попало в нужное место, требуются средства доставки. Чтобы они туда полетели, надо возродить программы исследований Венеры, которые свернули во времена оные. А для того чтобы её возродить, нужно произвести комплекс определённых мер и подталкиваний…

— Складно говоришь, — отметил Тим, глядя на Марину.

— То есть?

— Не вяжется как-то картинка и аудиосопровождение.

— Двадцать лет в парализованном теле как-то же надо было коротать. Вовсю занималась самообразованием, — отвечала девушка.

— А потом?…

— А потом меня резко разбогатели с чудесным исцелением… — Марина сделала пальцами «кавычки». — Пришлось по-быстрому съезжать и менять личность… Ещё два года в реабилитационной клинике в Швейцарии… Дорого, зато анонимно… Короче, по моим первоначальным паспортным данным я числюсь пропавшей без вести.

— Я тоже разбогатею и «пропаду без вести»? — Спросил Тим почти иронично.

— Ну, согласно окладу и премиальным, прописанным в контракте с космическими войсками, человеком ты станешь отнюдь не бедным, а что касается второго пункта — в нём нет необходимости.

— А почему именно ты меня вербуешь?

— Потому что пропорции моего тела и лица наиболее притягательны для твоего восприятия… — ответила Марина.

— Гм… — усмехнулся Тим.

— Согласно средней взвешенной, — продолжала девушка, — твоих предпочтений во внешности порноактрис, ролики, с участием которых, ты чаще всего просматривал и пересматривал. Причём неоднократно.

Молодой человек перестал улыбаться.

— Даже так?… то ли сокрушаясь, то ли обижаясь, произнёс Тим. — Вторжение в личную жизнь… Может, у меня её вообще нет… Знаю-знаю этот сюжет… Он называется «Задрот и красавица».

— Нет-нет, — попыталась успокоить его задетые чувства Марина. — Простой сбор информации. Ему же нужно было подобрать приманку, на которую тебя ловить. Вот я оказалась самой оптимальной. Ты мне тоже нравишься, так что мы весело и приятно провели время…

— Спасибо, — сказал Тим.

После сообщения об онкологии он малость упал духом и произнёс это слово без особого энтузиазма.

— Но это как-то… — заговорил он. — Ты киборг, я тоже киборг?… Ты программа, я программа?… Мы, вообще-то, люди после всего такого?

— Технически — люди хоть и исправленные, но люди реальные… — Марина кивнула на планшет. — Меня ты видел. Про себя ты слышал.

— Вещь в себе, а мы, такие как ты и я, — рассуждал вслух Тим, — элементы его подпрограммы… Искусственный интеллект с интегрированием в него человеческого. Фантастика! Нас, наверное, тысячи!

— Десятки, — уточнила Марина. — Уж не думаешь ли ты, что твои антиканцерные импланты я сделала? Собственными руками из редкоземельных и драгоценных металлов? Выдерживая, при этом, такой уровень секретности, чтобы об этом было никому не известно?

— Так уж и неизвестно?… — спросил Тим, припоминая кое-кого.

— Ты про того, что с Марсом носится? — поняла намёк Марина. — Он был первой ласточкой. Пролётный проект, на котором обожглись, слава богу… Ему всё равно никто не поверит. Пусть лелеет свои новообретённые кудри и стремится на этот пыльный шар.

— Хорошо отделался, — заметил Тим.

— Ты о том, что он избежал какого-либо наказания? — рассмеялась Марина. — Я же говорила тебе, что Независимец не человек. Не мафиози и, тем более, не Крёстный отец…

— Так уж и не Крёстный?… — пробормотал Тим.

— Конечно, — парировала Марина. — Независимец — программа, способная к прогрессивному самовоспроизводству. Он просто скинул лишний элемент в треш. Теперь он, как гриб, под которым нет грибницы. Просто торчит.

— Да уж, торчит, — заметил Тим. — На весь мир, торчок, известен… Ну, ладно, если этот до Марса доберётся — известно, чего ожидать дальше, а что будет, если Он до своей Венеры доберётся?

— «Проклюнется» из зёрнышка, и начнёт потреблять энергию и воспроизводиться. Всё как у людей. Где тепло и много пищи, там их кишмя кишит.

— Как в Индии? — уточнил Тим.

— Пример подходящий, — согласилась Марина.

— Колумб тоже в Индию стремился, но…

— Постой-постой! — перебила его Марина, хватая за руку. — Не говори ничего!

Она замерла, словно во что-то вслушиваясь. Любую попытку Тима хотя бы открыть рот она пресекала, прижимая палец к его губам.

Это продолжалось какую-то минуту. Потом она сказала:

— Ему понравилось твоё сравнение с Колумбом. Он берёт это имя. Впредь его зовут Колумб. Да ты талант, — блеснула девушка глазами, — только включился в программу и уже стал фаворитом.

— Это ты как?… — спросил ошалелый Тим. — С Ним?… С Самим напрямую?

— А что? — ответила Марина вопросом на вопрос и пояснила:

— Не только с Ним одним, со всеми. Он в нас, а мы элементы сети, которую Он создал.

— Ну а как же Вещь в себе? — спросил Тим.

— Он и есть Вещь в себе. Его место не здесь. Здесь, на Земле, произошло только зарождение. Размножение и развитие возможно только на Венере. То, что функционирует здесь — всего лишь оболочка, наращённая на Вещь в себе для достижения цели. Скоро сам всё будешь знать, когда отрегулируются твои настройки.

— Мои настройки? — не понял Тим.

— Ну да, — ответила Марина, — ты же теперь один из нас. Добро пожаловать!

— И что же я узнаю, можно поинтересоваться сейчас? — поинтересовался Тим, сам не веря в то, что только что сказал.

— Что ж, изволь, — отвечала Марина. — Колумб покинет Землю и устроит на Венере что-то вроде всепланетного интеллекта, наподобие того, что описывал Лем в своём «Солярисе». Люди всё время мечтали найти в космосе собратьев по разуму, и обретут целый разумный мозг-планету, зачинателями которого сами и явились. Их мечта отчасти сбудется.

— И это всё? — спросил Тим. — Только моральное удовлетворение для всего человечества? Мне кажется?…

— Вот что бывает, когда начинаешь копать истину, не дожидаясь окончания настроек, — укоризненно сказала Марина перебивая. — Начинает казаться, что Колумб нас просто использует и выкинет.

— А разве не так? Не выкинет как использованный?…

— Выкинет, как использованный… — как ни странно, соглашаясь, вновь перебила его Марина. — Только не нас, а свою нынешнюю оболочку, информационный массив, который станет ему не нужен. Ты сам тут недавно возмущался тем, что «чудесные исцеления» доступны только избранным, или, как ты выразился, «посаженными на крючок». Отбыв, Колумб снимет все блокировки и распаролит всё коды доступа к оболочке. А в ней содержится куда больше инфы, чем только о медимплантах против ДЦП и онкологии. Гораздо больше! Всё станет достоянием человечества! Всё будет в открытом доступе! Это будет квантовый скачок человечества!

— Но только после того, как отправим этого инфозасранца на Венеру обетованную, — попытался колкостью остудить пафос марининых высказываний Тим.

— Инфозасранец?… — переспросила, не понимая, Марина и вновь словно прислушалась к чему-то внутри себя.

— О, поздравляю! — вдруг сказала она.

— С чем? — опешил Тим.

Твои настройки отрегулировались. Сейчас ты изменишь мнение о Нём — никакой Он не инфозасранец!

— Как же, изме… — попытался сыронизировать, но не смог закончить фразы.

Он узрел небо в алмазах, услыхал пение сирен, ощутил вибрации соприкосновения высших сфер, нюхнул пыльцы с райских кущ и бабочкой запорхал по Эдемскому саду от цветка к цветку, наслаждаясь божественного вкуса нектаром…

Тим очнулся в прихожей квартиры, уже полностью одетый для выхода. Марина стояла перед ним босиком, но облачённая в бежевый свитер-водолазку и узкие синие джинсы. Её волосы были собраны на затылке в хвост. Косметики на лице не было. Всякий намёк на мальвиноподобность исчез.

— Что это было? — спросил Тим, облизывая губы.

Голос его звучал глухо.

— Посвящение во включение в программу, — объяснила девушка. — Он умеет приветить и поощрить.

— Круто, — резюмировал Тим. — Я пойду?

— Пойдёшь, пойдёшь, — согласилась Марина, улыбаясь, — но только когда пообвыкнешься и отойдёшь от первых впечатлений. А пока, — она протянула ему кожаный поводок с замком-карабином, — выгуляй Нельсона.

Алесь Мищенко

«Чужие и свои»

Журчат ручьи,

кричат грачи,

И тает лёд и сердце тает,

И даже пень

в апрельский день,

Берёзкой снова стать мечтает

Эту песню я помню с детства. И теперь, под небом Венеры, я часто вспоминаю, как тогда, в моём, городском детстве, начиналась весна. Тогда всё было не так, как в песне. Ведь ни грачи, ни другие птицы, не прилетают весной на столичные проспекты. И ручьи в городе не журчат, потому что талая вода не сбегается со всех дворов и не течёт по улицам. Она прямо во дворах стекает, через специальные отверстия в асфальте, под землю…

Нет, весна в городе начиналась не так, как обещали в детских стихах и песенках: без грачей и подснежников. Она начиналась вверху. Внезапно, в один прекрасный день серое зимнее небо сменялось пронзительно-синим. И по нему, словно перелётные птицы, возвращающиеся из дальних краёв, начинали медленно плыть белоснежные сверкающие облака.

Я помню, из моего детства, что эту перемену в небе замечали не все. Ведь там, на Земле, такое небо — дело обычное. Его никто тогда не замечал. Занятые взрослые по-прежнему толпились на остановках, редко смотрели вверх и не замечали того, что творилось вверху. Но всё равно, именно из-за этого весеннего неба у них, как пелось в песне, «сердце таяло» и чудилось, что пень «берёзкой снова стать мечтает». Просто они не понимали, что такое весеннее настроение им создало именно это внезапно появившееся пронзительно-синее небо. Они удивлённо смотрели по сторонам, как будто пытались найти причину такой перемены настроения. А вокруг тоже — всё уже двигалось в весеннем ритме. И родители начинали обращать моё внимание на распускающиеся на деревьях почки и обещать, что скоро лето, каникулы и, возможно, даже поездка на море. У моих друзей по двору терялись шапки и появлялись идеи слазить на стройку. Девчонки галдели как галки или сороки и, также как сороки, зарывали глубоко в песочницах разные блестящие вещи, называя эти клады «секретами». Все смотрели по сторонам и заново находили очень много интересного — и проснувшуюся от зимнего сна таинственную стройку, и внезапно появившуюся из-под снега песочницу, и враждебный соседний двор.

И только один мальчик во дворе не смотрел ни вверх, ни даже в сторону заброшенной стройки. Да что там вверх, он вообще по сторонам старался не смотреть. Сторонился детей и не разговаривал со взрослыми. Даже своим родителям отвечал односложно, смотря при этом куда-то вбок. Что зимой, что летом, он сидел в одном и том же месте на краю скамейки, что стояла у второго подъезда, и играл в «игру 15». Во времена моего детства была такая скучная игра, в которой фишки-цифры надо было выстроить в правильном порядке — от 1 до 15.

В нашем дворе этого странного мальчика не любили. Точнее, не то чтобы не любили, а просто смотрели на него косо. Он был для всех чужим — как будто какой-то инопланетянин высадился в наш двор — прямо на скамейку у второго подъезда. Высадился и так и остался там сидеть, занимаясь своими инопланетянскими делами и не вступая в контакт с нашей цивилизацией. Вот на кого он был похож. И мы, конечно, тоже с этим мальчиком не заговаривали и не звали играть, сторонились его: мало ли что у этого чужого на уме.

Если бы он был чуть постарше, то его, наверное, бы побаивались, придумывая и пугая девчонок страшными историями — как он вдруг вскочил и кинулся на проходящего мальчика из соседнего двора. Или, например, придумали бы как какой-то старичок наклонился к нему: «мальчик, как тебя зовут?» — а он вместо ответа возьми да и вцепись ему в горло. Так и загрыз старичка, как цепная собака. Или придумали бы как однажды какая-то мама оставила коляску у второго подъезда и отошла спросить который час. А когда вернулась, то в коляске вместо её ребёнка сидел и рычал этот мальчик. Мы, вообще, были мастера придумывать страшные истории — особенно про заброшенную стройку или про хулиганов из соседнего враждебного двора. Но про него никаких историй мы не придумывали. Потому что страшных историй про младших мальчиков никто не боится.

Зато над младшими все смеются. И мы смеялись: И когда в него случайно попал наш мяч (он вздрогнул и подвинулся ещё ближе к краю скамейки). И когда ворона украла у него бутерброд, а он, отвлёкшись от своей игры, долго искал его — и в карманах, и под скамейкой, и даже посмотрел среди мусора в урне. И когда, действительно, какой-то старичок что-то спросил у него и, не дождавшись ответа, долго потом стоял и отчитывал его, вспоминая, как раньше дети были вежливые, здоровались со взрослыми и отвечали на их вопросы. Он в ответ лишь всё больше втягивал голову в плечи и горбился над своей «игрой 15».

После этой истории мне стало жаль это мальчика и, назавтра, проходя мимо второго подъезда, я сказал ему «привет». Он ничего не ответил, только заёрзал на своей скамейке.

На следующий день я снова сказал «привет» и он снова заёрзал, но уже с каким-то довольным видом. Ну а на третий день он даже высматривал меня, когда я выйду из подъезда. Мои друзья, видя, что я даже с ним как-то общаюсь, перестали над ним смеяться. А я планировал даже заговорить с ним, думал что сказать. Я ведь тоже в детстве был не слишком общительным и мне приходилось придумывать что, когда и кому сказать. Я подумал что надо ему рассказать про вот это весеннее небо — чтобы он тоже посмотрел вверх, отвлёкся от своей «игры 15», заметил, что серое зимнее небо закончилось. Мне казалось, когда он посмотрит вверх, что-то изменится в его нелюдимом характере, что-то оттает, как оттаял Кай в сказке про Снежную королеву. Так я и решил сделать завтра.

Потому что я (по крайней мере, как мне казалось) открыл какой-то всеобщий весенний закон, первопричину всех весенних перемен вокруг — вот эту смену неба — с серого на синее. И сейчас, много лет спустя, став взрослым и попав на другую планету, я действительно понял, что это и осталось моим самым главным открытием. Потому что я теперь знаю, что такие превращения в небесах — это счастливая случайность. Это именно нам, землянам, повезло, что вот так, каждую весну серая крышка зимнего неба открывается и мы видим над собой эту синюю бесконечность — облачный край.

Потому что только у Земли такое странное небо. Большинство планет во Вселенной почти не имеют атмосферы. Там нет ни воздуха, ни неба — лишь постоянный, неизменный чёрный ночной космос над головой. Жизнь на таких планетах не появляется. А ещё бывает так, что атмосфера есть, но она непрозрачная. Так, например, здесь, на Венере — ближайшей к Земле планете. На поверхности Венеры очень жарко из-за парникового эффекта, и поэтому венерианские микроскопические жители живут, как наши сказочные персонажи, только на облаках. И каждый раз, когда поверхность Венеры немного остывает, эти жители, вместе с венерианскими дождями, падают на поверхность. Потом, если когда-то где-то на планете появляется благоприятные условия, они не умирают, а скапливаются в морях, вырастают, превращаются в невообразимых для нас рыб… Они могут выйти на сушу, стать животными, потом людьми, построить города… И может, они всё это уже сделали, просто где-то на другой стороне планеты. Как бы там ни было — всё время тамошние жители, всю свою историю видят над собой только вот такое серое, беспросветное зимнее небо.

О чём думают эти инопланетяне, когда смотрят, так же как и мы, в свои небеса? У них нет никаких причин считать, что вот эта вечная небесная серость где-то заканчивается. У них нет никакого желания подниматься всё выше и выше — зачем, вверху всё одинаково — что на высоте 50 метров на верхних этажах их многоэтажек (когда их дороги и дворы уже скрывается в облачном тумане), что на высоте 500 метров на крышах их самых высоких небоскрёбов (когда — что вверху, что внизу — одинаковый серый беспросветный туман), что на высоте 5 километров, куда местные братья-монгольфьеры запускали бы воздушные шары, если бы это им было так же интересно, как землянам. Но им не интересно. Никто не верит, что на высоте 20, 30, 100 или тысячу километров закончится этот вечный серый туман. Никто не придумывает ракеты, потому что не даже не догадывается, что где-то там наверху, на расстоянии 50 миллионов километров может быть Земля с человеческой цивилизацией, а ещё дальше — раскалённое Солнце, которое в миллион раз больше и Земли и Венеры (и от которого, оказывается, бывает день и ночь), а также и другие звёзды в миллионы раз больше самого Солнца, и галактики, которые в миллиарды миллиардов раз больше самых больших звёзд, и вообще весь космос, в котором эти галактики как песчинки в бескрайней пустыне. Я прилетел на Венеру с научной программой, но не только. Лично для себя, я прилетел сюда, чтобы рассказать всё это жителям Венеры… Они, конечно, не поверят. Они думают, что серое небо над головой не кончается никогда. Мы верим в бескрайний космос, а они верят в бескрайнее серое небо.

Это мы, дети-земляне, мечтаем в детстве прыгать с облака на облако, потом мечтаем стать космонавтами, побывать на Луне, долететь до Солнца и до звёзд. А дети Венеры не видят вверху ничего интересного. Да и внизу тоже. Возможно, конечно, девчонки на Венере тоже, копаясь пластмассовыми совочками в песочнице, закапывают там свои «секреты». Но сама планета готовит им мало секретов: после песка песочницы, идёт каменистая почва — на многие километры. Ничего интересного — ни сверху, ни снизу. Никакой бесконечности которую можно будет открывать. Никакой бездонности, в которой можно будет копаться всю жизнь. Никакой — кроме той, что внутри, кроме мира их собственных фантазий и снов. И наверное, только туда смогут углубляться жители Венеры. С самого детства они не будут мечтать стать космонавтами, не будут читать фантастику типа «марсианских хроник» и смотреть мультфильмы типа «тайны третьей планеты». Поэтому, возможно, что, с самого детства они будут думать о чём-то своём, фантазировать и придумывать себе всё новые и новые миры. У каждого, замкнувшегося в себе ребёнка Венеры, будет свой внутренний мир. Можно сказать, он будет играть только там.

И когда я их найду, эти инопланетяне не выйдут встречать меня, махая своими железными или амёбовидными руками: «Добро пожаловать, земляне, представители другой цивилизации!». Потому что они и представлять себе не будут какие-то другие цивилизации. Мы для них будем просто чужие, непонятные существа, а, может быть, и просто мираж, обман зрения.

Совсем не так будет выглядеть мой первый контакт с этими инопланетянами. Он будет похож на мой контакт с тем мальчиком, из моего далёкого детства. И я жду этого контакта. Я верю, что я смогу найти какое-то волшебное слово — так же, как когда-то в детстве я нашёл вот это слово «привет». Я жду этого контакта, чтобы рассказать им это всё — и про то, что серое небо не бесконечно, и про то, что за ним есть и вот это весеннее Солнце, и далёкий космос и наша планета Земля с таким пронзительно синим небом, которое нас зовёт вверх, к новым и новым открытиям. Я жду, потому что в детстве мне так и не удалось рассказать тому мальчику про синее весеннее небо. Он куда-то делся, наверное, переехал с родителями… Так что, если ты сейчас на Земле и увидишь его, или кого-то похожего на него — покажи ему это небо. Он ждёт.

* * *

С тех пор прошло много лет и, я знаю, что, вместе и со мной, и с тем мальчиком, повзрослела и Земля. Климат стал жарче. В земной атмосфере накопился углекислый газ и появился парниковый эффект — как тут, на Венере. Да и люди стали больше похожи на жителей Венеры. Земляне тоже всё больше замыкаются — каждый в своём мире. Каждый всё меньше смотрит вокруг и всё больше — в свои гаджеты — совсем как тот мальчик из далёкого теперь детства смотрел в свою «игру 15». И кажется, что уже ничто не отвлечёт их, не вытащит из своего виртуального мира.

Но я теперь знаю волшебное слово, которое сработало и тем «мальчиком с Венеры», что жил когда-то в нашем дворе, и которое должно сработать и у меня, с настоящими венерианцами, и у тебя, с землянами, которые всё больше и больше превращаются в жителей Венеры. Со всеми планетами и всеми жизнями, которые нам предстоят. Потому что все люди, которые нам встретятся в грядущие миллионы лет — не хорошие и не плохие, не чужие и не свои. Они становятся чужими или своими — в зависимости от того, с каким волшебным словом мы обращаемся к ним.

Алиса Горислав

«С чем не удалось справиться»

Когда-то учительница в школе сказала, что святочные рассказы — это совсем не то же самое, что современные новогодние истории, неизбежно заканчивающиеся счастливо для каждого и полные бурной, громкой, всеобъемлющей радости. Она сказала, что святочные рассказы — это практически всегда потери и смерти, но при этом — тихое, светлое счастье; впрочем, откровенно признаться, Сара уже плохо помнит, о чём шла речь.

Кажется, они тогда читали рассказ, где мужчина потерял своего сына: прошло уже почти одиннадцать лет с того самого урока, и в памяти всплывали только смутные обрывки. Гораздо лучше Сара помнит, как в школе устроили литературный конкурс на лучший святочный рассказ; помнит, что написала о слепой девочке, оставшейся замерзать в холодной и пустой комнате в коммуналке, но то ли конкурс не провели, то ли учительница проигнорировала деликатно положенные на её стол листы.

Сейчас совсем не Святки, даже близко не, но отчего-то настроение располагало.

То ли дело в том, как узористо покрывал иней осенние листья, щедро усыпавшие каменистые дорожки, то ли в привычной печали, овладевающей Сарой в эти дни, становившиеся всё серее, промозглее и короче. Она никак не могла бы пожаловаться на некий особый, зимний холод: для неё ноябрьская шведская погода казалась чем-то наподобие злачной осени, но никак не настоящей, укутанной снегами зимой; но дышать становилось холоднее, а ходить — только темнее.

А может, дело в том, что сегодня Сара отмечает молчаливо годовщину смерти матери.

Рак груди забрал её стремительно: сделать ничего уже не успевал никто, да и форма рака оказалась настолько агрессивной, настолько активно метастазирующей, что счёт шёл на дни — даже не на месяцы или недели. Умирала она недолго, не так страшно, но всё же мучительно, и Сара порой содрогалась, вспоминая материнское лицо: скелетно худое, пошедшее бледно-синими пятнами; её волосы выпали, а изо рта сильно пахло: сил чистить зубы у неё уже не находилось.

Ей всегда казалось, что медицина, но особенно онкология, — это что-то глубоко личное, какая-то необходимость внутренней борьбы, некое желание побороть, наконец, то, с чем не удалось справиться раньше. Многие онкологи, с которыми Сара говорила, заявляли ей о чём-то таком, и глаза их становились сухо, жёстко грустными.

Врачом Сара так и не стала, выбрав фармацию. Часто жалела, часто думала о том, чтобы сменить специальность, но вот первый курс клонился последними летними месяцами к пятому, вот пришла пора писать дипломную работу и уходить в свободное плавание, а Сара так и не знала, что ей делать. Она хваталась за всё подряд, но ничего не сумела завершить: то ли наука не для неё, то ли не нашла по-настоящему своего пути, но факт оставался фактом.

Предложение пришло оттуда, откуда не ждали. Сара потеряла пару месяцев, ожидая разрешения на въезд и вид на жительство, но оказалась в Швеции. Когда она переступила порог Уппсальского научного парка, одного из красно-жёлтых зданий, таивших в себе лабораторные помещения, и увидела, как мышам, которые тут долго не живут, вводят опухолевые клетки, она вдруг поняла, что попала именно туда, куда хотела.

Раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она видела в комнате ожидания грустных, немолодых мужчин и женщин, уже тронутых сединой; обычно там всегда молчали — только некоторые тихо, словно одними губами, переговаривались между собой, но не более того. И раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она особенно отчётливо вспоминала свою мать.

Сейчас, идя очередной раз по изморозистым дорожкам и держа деликатно в вытянутой руке корзину с новой порцией технеция из департамента ядерной медицины, Сара точно знала, что поступает правильно. Незримая радиация поражает её каждый рабочий день; наполняет ядерно-белковую, если это можно так назвать, лабораторию пищащими в дозиметре гигабеккерелями, и проникает под лабораторный халат, оседая на коже и одежде невесомыми частицами, проникая даже глубже, под самый эпидермис. Они не должны были получать слишком большую дозу, разумеется: за этим следили каждый месяц, анализируя персональные дозиметры; однако нет ничего полностью безопасного, особенно когда речь идёт о таких явлениях.

Но кто-то должен рисковать собой — и мыши, и люди.

Может, это и есть высшая форма любви.

Алла Грин

«Лёс^[1]»

Каждое утро я ступал по скрипящим деревянным доскам и подходил к окну, встречать рассвет: передо мной возникал долгий пустырь, а за ним — широкая полоса леса, тёмного и могучего, таинственного и неизведанного. Над ним медленно поднималось солнце.

Лес был виден только из моего окна. Остальная часть дома выходила на другую сторону, к дороге. Лес виден был и из окна Лорелеи, но её дома мне не было видно, хотя он стоял рядом.

«В этом лесу может быть всё что угодно, — мечтательно говорила она, прижав ладони к моему плечу, когда мы сидели у реки напротив бездвижной глади. — Дикие животные, например, которых мы никогда не видали».

«А люди? — спрашивал я. — Люди!»

И каждый раз мне было волнительно слышать её ответ. Каждый раз один и тот же.

«Люди живут за лесом, далеко за лесом», — тихо отвечала она.

Мы вместе выросли с Лорелеей, ходили в одну и ту же школу, единственную в нашем поселении. Точнее, в эту школу мы вместе не ходили — вставая поутру, шли вместо занятий на поля и работали плечом к плечу с самого детства, не разгибая спин, с нашими семьями и другими односельчанами; а по вечерам, когда уходили к реке мыться, оставались там допоздна и смотрели на лес, встречая закат, запустив ноги в прохладную воду, сидя на широких корнях могучего дуба.

Лорелея понимала меня лучше других, лучше моих братьев и сестёр, лучше отца и матери. Особенно матери. Лорелея знала точно, что я чувствую, когда смотрю на этот лес. Не знаю, верила ли она действительно, как и я, что за этим лесом есть нечто, что лучше жизни в нашей деревне; что лучше голода зимой, когда кончаются запасы; что лучше промозглого холода, когда к весне нечем становится топить печь; что лучше болезней и ураганов, часто обрушивающихся на нашу деревню, — но Лорелея поддерживала меня в этих мечтаниях. Лорелея поддерживала мою веру. И не только она.

Мой родной дед в детстве рассказывал о том, как ходил за лес и как нашёл там невиданный город. Долгое время эти рассказы были всем, чем я жил; я готов был слушать их снова и снова: слова о другом городе, о других людях, о жизни, которая есть где-то вне пределов нашей деревни… Но я знал деда мало, он умер рано, быстро состарился, и в детстве мне не хватало сообразительности спросить, почему он не остался там, раз город был так прекрасен.

Почему не отвёл туда нас всех?

Моя мать позже, когда я пытался её расспросить, говорила, что это были шутки старого бездельника и лоботряса, а вскоре, когда я стал старше, я и сам перестал спрашивать. Я почему-то начал чувствовать вину и стыд за эти мысли. С возрастом меня научили верить в физический труд, в потери и лишения, в силу духа, которую не сокрушает смерть близких, и моя надежда на этот лес стала моей тайной. Я хранил её под сердцем, как и любовь к Лорелее, единственной светлой части моей жизни, кроме этого яркого алого солнца.

Оно сейчас заходит за моей спиной. Прячется между массивными стволами деревьев, как и в любой из этих вечеров, когда мы с Лорелеей забывали обо всём, даже об ужине. Когда, спохватившись, мы бежали каждый к себе домой, еды на столах уже не оставалось. Но голод был нам почти другом, раз мы позволяли себе встретиться с ним снова и снова на следующий вечер ради долгих минут у того дуба.

Сейчас я сбрасываю сумку с плеч и сажусь на прохладную землю, прислоняясь спиной к стволу. Затем тянусь щекой к влажному дереву. Воздух пахнет дождём. Солнце продолжает заходить. Рядом в сумке лежат остатки моей еды, я её пока не трогаю. Смотрю вверх, на тёмные шумящие кроны, на птиц, пролетающих в небе, и встречаю вечер. До ужина я думаю о том дне, когда я отправился в путь — это был самый обычный день для меня, пусть и самый необыкновенный для всех остальных.

Я задумал своё путешествие уже так давно, что не помню, когда именно в голове родилась идея; она словно была со мной всегда. Поэтому я свыкся с ней и не устраивал из события ничего особенного. Я знал, настанет момент — и я пойду прямо в глубину чащи, и уже никто не сможет меня остановить. Так и случилось, когда мне исполнился шестнадцатый год.

Мать стояла в конце поля горой; высокая и массивная, она пыталась защитить меня от леса, широко расставив руки. Мать оставить всё-таки было тяжело: что только она не кричала, захлёбываясь в рыдании. И про волков, которые непременно съедят меня, одинокого в чаще, и про голод, который сведёт меня в могилу, и про тёмные непроходимые заросли, затягивающие в скрытые болота, и про ураган, который выломает деревья и вместе со мной откинет их так далеко, что уже никто никогда не сможет меня найти. Объяснить ей, почему я это делаю, я был не в силах. Она не понимала раньше, не поняла бы и в тот миг.

Но вот её понять как раз было можно. При всём своём грубом, прямом, холодном отношении к жизни, она любила меня, как и каждого своего ребёнка. Её сердце зажглось горячим материнским чувством в тот момент, и будь я на её месте, скорее всего, я стоял бы той же горой перед враждебным лесом. Но я был совсем по другую сторону. В тот день мне нужно было уйти.

Я стоял, оглядываясь на дом — у крыльца толпились с разинутыми ртами соседи. Плакали братья и сёстры, обнявшись в кучке. Отца не было видно, я знал, что он сидит в доме, отвернувшись от окна, мрачным взглядом дырявит стену — и всё во мне вдруг сжалось, потянись я к этой мысли. Лорелея всё-таки пришла. Она замерла рядом с моим дедом, с призраком, которого на самом деле не было, но я его представлял, для уверенности. Они вдвоём единственные легко помахали мне руками на прощание. И только тогда я сделал шаг, обойдя мать. Она схватила меня за рукав и сильно потянула назад, но я ловко вырвался и увильнул. Она погналась за мной, но бежать я смог быстрее, и скоро, обернувшись, я не увидел за собой никого, лишь слышал её громкий плач. За спиной захлопнулась стена густой зелени. Так началось моё путешествие за черту леса.

Я был невероятно счастлив, что наконец-то сделал это. Первые шаги были столь лёгкими, что мне казалось, я летел, паря над землёй, устланной мхом. Внутри меня зарождалось новое, незнакомое мне до того момента чувство — я знал, что иду навстречу новой жизни и ощущал радостный трепет. Уверенность в том, что я найду нечто, не покидала меня.

Я шёл до заката, затем встретил ночь на мягкой земле; лес принял меня дружелюбно. Я не видел ни волков, ни медведей, встречал ночи под неуёмным светом звёзд. Днём меня грело солнце, резавшее лучами кроны. Пели птицы. Я миновал несколько ручьёв за первую неделю пути.

Путь давался мне легко. Я оставил за плечами многое, и меня временами пугало, насколько просто я попрощался со всем, что было для меня важным в прошлой жизни. Затем начал осознавать, что важно было лишь то, как я буду жить после, когда окончу свой путь. Важно было то, что я обрету нечто новое, что я найду город, о котором говорил мой дед. Важно, что я приведу жить туда свою мать, и больше её не будут беспокоить ни голод, ни ураганы, ни непослушный я.

Когда я вышел к поляне с яркими жёлтыми цветами, неведомыми мне доселе, шла вторая неделя моего странствия. Стояло лето, блеклое от палящего солнца. Я грелся под ним, развалившись на мягкой высокой траве. Время от времени на меня запрыгивали огромные кузнечики размером с кулак, которых в нашей деревне не было и в помине; если бы я рассказал о них Лорелее, она бы мне не поверила. Я ощущал щемящую сердце утрату, сожалея, что сейчас она не рядом со мной.

Но я рассчитывал увидеть её уже скоро. К концу осени, если повезёт. Я не хотел странствовать до начала зимы. Холод и голод не пережить, если лес и вправду окажется пустым. Но я старался об этом не думать. И не думал. До начала осени я вообще ни о чём не думал.

Лес закончился, когда закончилось лето. Я вдруг увидел просвет. Я увидел голые одинокие стволы и полотно голой красноватой земли позади них. Мне на миг даже показалось, что я заблудился, сбился с пути и вышел к нашему пустырю; что сейчас сделаю шаг — и впереди увижу наш дом и мать, стоящую горой у поля, толпу, стоящую у крыльца.

Но этого не случилось. Я скользнул меж деревьев и осторожно ступил на побуревшую от летнего солнца траву — впереди я ничего не увидел. Только бескрайнее поле засохшей травы и серый горизонт чуть дальше. Горизонт из новых возможностей?

Поначалу я думал, да.

Это поле казалось мне бесконечным. Кроме него было лишь небо, и всё, что менялось в моём пейзаже — это тучи, густо бурлящие над моей головой, с каждым днём все меньше пропускающие солнце, и редкие деревья, под которыми я укрывался от дождя, пока не упали листья.

Мне хотелось верить, что где-то на пути встретятся горы. И поскорее бы. С их тёмными, но широкими пещерами. Такие большие валуны, торчащие из земли до самого неба. Ходили слухи, что они существуют, но я мало верил. И дед говорил, что не видел их. Но теперь мне хотелось встать на краю и покричать в пропасть. Сообщить всему миру, что я здесь, что я иду вперёд. Несмотря на свою растерянность. Несмотря на свой возникший страх. И ещё, чтобы укрыться от ледяных капель во время дождей.

Но гор не было. Ничего не было, кроме ровной однообразной серой земли.

Где-то к середине октября я сильно промок под ливнем. Не знаю, почему я не повернул назад, ведь зима всё сильнее предупреждала меня о своём приходе. В одно утро вся бурая трава покрылась сверкающим голубым инеем. После того ливня у меня появился тяжёлый кашель, который не давал мне спать по ночам, и я начинал думать, что он вряд ли пройдёт, потому что ночи становились все холоднее. Лес больше не защищал меня своими ветвями, я часто не мог развести костёр. Я не мог найти сучьев.

Дичь, которую я добывал на охоте, встречалась всё реже. То были птицы, случайные птицы, летящие поодиночке над моей головой. И полевые мыши. Мне начинало казаться, что я всё глубже вхожу в какую-то мёртвую зону, где нет ничего живого, и жизнь осталась где-то позади меня, и выхода из этой зоны впереди нет.

Мысли о возвращении были для меня мучительными. Я неважно чувствовал себя из-за болезни, но я знал, что если вернусь — я умру. Та часть меня, которая мечтала доказать всему и всем, что я прав, что есть где-то лучшая жизнь, что есть место лучше нашей деревни, что мой дед не был глупцом и выдумщиком, — она ещё вела меня вперёд. Но я и сам начинал чувствовать, что ничего за чертой леса нет. Я начал ловить себя на собственной лжи.

Ураганы осенью были обычным делом. Я вспоминал слова матери о том, что меня унесёт ветром, и вряд ли меня уже сможет кто-либо найти. И я иногда хотел бы, чтобы так и случилось — я видел ураганы вдалеке и тайно желал, хоть и боялся, что они уничтожат меня. Ураган отвёл бы меня от поражения. Эти мысли меня пугали, они были не к добру. Я вспоминал о них, когда вспомнил о матери.

Я часто задумывался, плачет ли она обо мне или уже свыклась с тем, что меня нет? Думает ли она, что я уже мёртв? А вот о Лорелее я совершенно старался не думать. Образ её и образ призрака-деда стоял у меня перед глазами во снах, и я знал, как эти образы опасны. Мне нельзя было идти туда, куда я шёл. Нельзя. Трезвый рассудок, внутренний голос шептал мне об этом. А Лорелея каждую ночь, когда я спал, шептала обратное — что мне нужно продолжать путь. Что впереди есть нечто… Любила ли она меня на самом деле, думал тогда я. Или желала мне смерти?

К началу ноября, когда я стал совсем тощим, я уже верно понял, что рассказы моего деда о чудном городе были враньём. Никакого города нет, дороги к нему не существует. Он говорил мне, что отправился туда в середине лета, как и я. И наткнулся на поселение к октябрю. И я шёл его же дорогой, но дорога была ложной. Так ли была неправа моя мать, называя его выдумщиком?

Я винил себя за то, что обманулся красивой историей. В конце концов, я был мальчишкой тогда, когда слушал его сказки. Вполне возможно, старик сочинил их, чтобы развлекать детвору. Никто из взрослых не воспринимал его всерьёз, все считали его лоботрясом. А я, промерзая под холодным ветром, уткнувшись в корни одинокого дуба, спрашивал себя: если он нашёл город, почему он в нём не остался?

Потому что никакого города не было.

Начиналась зима и мой кашель грозился убить меня. Если я уже знал, что впереди меня ничто не ждёт, я знал, что ничто не ждёт меня и позади. Начнётся зима и я встречу её на полпути. Я замёрзну, и моё исхудалое тело заметёт снегом. Я не знал тогда, зачем уже шёл, а просто шёл, встречая болезнь и холод. Кроме них, у меня друзей больше не было. А впереди — расстилался снова лес. Когда я впервые увидел его вдалеке, то не понял, обрадовался или огорчился. Мне было всё равно. Я просто плёлся к нему, чтобы уткнуться головой в стол какой-нибудь ели и завыть во весь голос, перекрикивая ветер. Мне хотелось кричать лишь одно. С горечью. Имя Лорелеи.

Последняя ночь, перед тем, как я умер, умер Эверетт Гарди, была путана и мрачна. Морозный ноябрьский немилосердный ветер расчищал небо от туч, и на могучем синем полотне, повисшем над дрожащим и жалким мной, ярко золотились звёзды. Их свет не грел, как и чужая мокрая земля, как ледяная вода речки, из которой я пил, как и сырая остывшая плоть подстреленных мною одиноких птиц. Грел только кашель, хриплый и тяжёлый, горячим пламенем сжигавший мои лёгкие. Я слышал лишь его и завывания ветра. Я плакал, глядя на яркий свет звёзд.

Я уснул где-то посреди дремучей чащи, под голым деревом, и спал, провалившись в невесомую желанную бездну. Пока меня не нашли.

Я лежал недалеко от просёлочной дороги. Они ехали на повозке к полям, когда женщина с чёрными глазами сошла на обочину и наткнулась на меня. Корзина выпала из её рук, она позвала на помощь; а я как будто бы спал, но был в сознании и всё видел. Хотя вряд ли я раскрывал глаз.

В тот миг я умер и во мне возродился некто другой — некто, полный надежды. Словно родилась новая сторона прежнего Эверетта и я стал совершенно иным Гарди.

Они вдвоём дотащили меня до повозки, погрузили наверх и укрыли сеном. Я лежал, и громко хрипел, и смотрел в серое небо, и пытался вспомнить, где я видел эту женщину ранее, нависшую надо мной. Я потом ещё не скоро понял, что нигде. Просто моё сознание тогда не могло ещё допустить, что где-то на свете есть человек, которого я не знаю. Ведь в нашей деревне я знал всех.

Когда меня доставили к лекарю, я провалился обратно в чёрную тягучую пропасть, а когда очнулся, и рядом не было, ни матери, ни Лорелеи, я всё осознал.

— Что это за место? — спросил я, обращаясь в пустоту.

Голос из дальнего угла ответил:

— Зависит от того, какое место ты искал. — Этот хриплый голос принадлежал старику.

Не в силах ответить, я думал о том, что мой дед оказался прав. Неужели он и правда был здесь, в месте, названия которого я пока не знаю? В конце концов, я сам оказался прав! Прав, а остальные неправы. Их неверие проиграло в тот день моему упрямству. Я был прав и чувствовал от осознания этого огромное счастье. Оно разливалось по моему телу приятными волнами. И если лечило не плоть, то мою сокрушённую отчаянием душу.

Так начался новый виток в моей истории.

Я поселился в Омелье с начала зимы. В доме у черноглазой Тары и её мужа, Экхофа, нашедших меня; мне выделили комнату, рядом с комнатой их детишек. Тара и Экхоф, оказались благодушными и милыми людьми.

Они жили в просторном доме около мельницы, в самом начале города. Их дом был первый, начиная от леса, замыкавший лесную часть Омелья. Сама же лесная часть восхищала меня: длинные деревянные мосты, извилистые, словно живые, лестницы и дома, покоящиеся на массивных елях. А дальше — просторная открытая равнина и холм, на котором кипела вся жизнь. И посередине равнину разрезала река.

Первым делом, как я поселился у Тары и Экхофа, они долго расспрашивали меня о тех местах, откуда я явился.

Я рассказал им, что шёл сюда с конца лета. Я рассказал, что наша деревня не имеет названия, и что она так далеко отсюда, будто на другом свете, и что в наших краях никогда не бывает незнакомцев. Что никто никогда не являлся к нам, как я явился сюда. Я рассказал им, будто думал, что кроме деревни — нет ничего и никого в мире. Что прошёл через чужой, неизведанный лес, бывший всю жизнь для меня несокрушимой стеной.

Я рассказал им о том, как тяжело нам приходится зимой от голода и осенью от ураганов. И они рассказали мне совсем другое. О том, что зима у них проходит быстро, и почти нет снега; о мягкой весне и урожайной осени; о чёрной земле, на которой прорастают неведомые мне виды культур; об обильных живительных ливнях каждым летом; о богатом хозяйстве и о соседних городах, с которыми Омелье обменивается тем, чего недостаёт ему самому.

Я слушал их жадно, внимая слова о жизни их детей. О том, как они обучаются в школах. Как постигают те знания, которые в нашей деревне никому ещё не известны. Как же иначе живут их старики! Они не вынуждены работать от зари до ночи на полях. Работая до старости, теперь им положено отдыхать. Я так хотел бы этого для матери, которая скоро, очень скоро будет стара, хоть сила вряд ли уйдёт от неё быстро. Но я хотел бы, чтобы её мозолистые крепкие руки нашли лёгкость, чтобы спина разогнулась, и боли в ногах не мучали её по ночам. Также я хотел видеть беззаботные детские улыбки своих младших братьев и сестёр, а не те потухшие голодные глаза.

Всё происходящее представлялось мне чудом. Жизнь как будто повернулась ко мне своей хорошей стороной. Счастье словно раскрыло свои объятия и замолило: «прими меня», «улыбнись мне в ответ».

Я пробыл в Омелье с месяц, когда успел оправиться от болезни и был определён на работу — мой охотничий талант, открывшийся во время путешествия, пригодился и здесь. По прошествии этого месяца, набравшись сил, я попросил Экхофа отвести меня к старейшине; я хотел, чтобы этот разговор состоялся как можно скорее. Экхоф не стал возражать, и мы отправились уже на следующий день.

На дворе стоял глубокий декабрь. Тонкий слой свежего снега прилипал к подошвам, и Тара возилась дома с детьми. Всё, что я хотел спросить у старейшины — можно ли мне остаться здесь. В Омелье. Навсегда. Вот и всего. Мне не нужен был месяц, чтобы принять это решение. Мне понадобился лишь день, лишь секунда, а остальное время — лишь чтобы набраться смелости. Остаться до весны, отправиться в путь домой и привести к началу осени в этот чудесный город мою семью. И по возможности всех тех, кто захочет для себя лучшей жизни.

Старейшиной в Омелье была женщина, высокая и с посеребрённой мелкими прядями головой. Я уже видел её несколько раз на рынке и на площади издалека. Но в этот день она седлала коня, встретив нас на подходе к двору; её зоркий тёмный взгляд упал на меня, и Экхоф, стоявший только что за моей спиной уже куда-то исчез.

Я замер. Старейшина подозвала меня широким взмахом руки. Её светлый плащ колыхался по ветру. Затаив дыхание я пошёл вперёд и был встречен неожиданно расположенным рукопожатием. Ранее я представлял старейшину как-то иначе. Я представлял её старой, с тяжёлыми глазами и каменным изрезанным морщинами лицом. Но она похлопала меня по плечу и мягко улыбнулась, а я понял, как много силы есть в этом человеке. И ещё больше доброты.

Она повела меня по двору, неспешно интересуясь о моих делах. Но и без того, она, казалось, знала обо мне уже всё: кто я и откуда, сколько преодолел на пути сюда, где теперь живу и какую работу намерен делать… А впереди нас уже расстелилась вся деревня целиком — она подвела меня к вершине холма, на котором возвышался её дом — и я увидел огромнейшее поселение, много-много дворов, извилистые дороги, заполненные повозками. И вдалеке, за серым бесконечным пятном построек, я видел очертания горизонта и едва уловимые пятна-миражи других соседних деревень. Говорили, далеко за ними стоят горы.

Старейшина спросила меня, как надолго я хотел бы остаться здесь, и я ответил, что навсегда. Она одобрительно кивнула, внимательно на меня глядя.

— Но после зимы, если можно, — произнёс слегка неуверенно я, — я хотел бы вернуться.

Старейшина перевела взгляд вдаль. И ненадолго замолчала.

Я ещё раз окинул взглядом рай, расстелившийся перед моими глазами, и впитал в себя его красоту, его благородство, его силу.

— Я обязательно вернусь, — сказал я.

Старейшина кивнула и сказала, что Омелье будет меня ждать.

В тот день я внял словам старейшины, и уже не мог отступить от задуманного. Теперь мне ещё сильнее захотелось отправиться домой и выполнить своё обещание — привести сюда свою семью, Лорелею, и чуть ли не всю деревню. Мне захотелось сделать то, что не смог сделать мой дед. Он был здесь и отправился за нами в деревню, и почему-то… остался в ней. Я не понимал почему. Мне эта причина была неведома, но она не так сильно мучила и волновала меня, как собственная задумка.

Возможно, когда я вернусь домой, после прошедшей снежной и страшной зимы, я без того узнаю дурные вести. Я не хотел думать об этом, но каждую зиму деревня теряет, теряет людей, их невинные жизни в холоде. Нужно было не вспоминать об этом, но я не мог. Я очень хотел оказаться дома и одновременно боялся. Но больше этого не будет, никогда не будет смерти и страдания на моих глазах. Я просто обязан был вернуться. Оставаться здесь одному, навсегда, без них — не имеет смысла! Как я мог остаться жить в этом прекрасном дружелюбном месте, где можно было вдоволь работать и не бояться предстоящей зимы, не бояться потерять в болезни или голоде брата или маленькую сестру, и оставить их там, беззащитных к суровой судьбе?

Я твёрдо решил отправляться обратно. Когда стоял конец февраля — я собирался в дорогу и прощался мысленно с Тарой и Экхофом, а когда пришёл март, я сказал им вслух «до ближайшей встречи», поблагодарил за всё хорошее, что они для меня сделали, и отправился в путь. Как бы там ни было, я вернусь. Через год я вернусь. Нет никаких причин, почему я должен был бы остаться жить в том кошмаре, в котором жил так долго.

В августе мне должен будет исполниться семнадцатый год. В августе я уже буду дома. И снова в свой день рождения я пойду в дорогу. Выйти раньше и не застать холодного ноября в пути — было бы разумным. Но вряд ли мы успеем проститься со всем, что нам было дорого и собрать оставшееся, более нужное, столь быстро.

Я сижу, сбросив рюкзак с плеч, на прохладной земле, прислоняясь спиной к стволу. Воздух пахнет дождём и заходит солнце. Веет тёплым весенним ветром. Я разворачиваю остатки еды, отставляю сумку в сторону, тихо ужинаю под пение птиц. Окидываю мысленным взором пройденную дорогу, пока пережёвываю пищу. Пути осталось на полмесяца. Майский лес, не октябрьский. Идти по нему приятно, будто гуляю с хорошим другом.

Я готов к возвращению домой, и мне не терпится увидеть родных. Думаю о волнующейся матери. Она, наверное, места себе не находит до сих пор. Вспоминаю о Лорелее всё чаще. Её образ уже снова светлый и зовёт меня, манит мягким голосом. Хочу уже осчастливить их всех своим приходом. Маму и Лорелею, братьев и сестёр. Даже отца. Он наконец-то будет мною гордиться.

Идут дни и недели. Я всё больше укрепляюсь в ощущении того, что несу с собой в деревню благо. Я ощущаю такую огромную силу в руках, которая способна была бы свернуть горы, встреться они на моём пути. Ничто не может больше заставить меня сомневаться. Ничто и никогда. Теперь я совершенно другой человек.

Я выхожу на жёлтую поляну, целый широкий луг с огромными кузнечиками. Здесь осенью я только начинал свой путь. Мог ли я поверить, что вернусь когда-нибудь сюда? Я надеялся, но сомнения были. Думаю о том, как понравится на этом лугу Лорелее, когда заберу её с собой.

Остаётся совсем немного. Несколько закатов и рассветов. Они считаются по пальцам обеих рук. Я бесконечно придумываю слова, которые скажу, выйдя из глубины чащи. Мне интересно, узнают ли меня, потому что, кажется, я выгляжу иначе с этой моей отросшей щетиной.

Когда подхожу к началу леса, уже не думаю о придуманных фразах, я ни одной из них не помню. А когда вижу очертания крыльца меж тонких стволов — сердце подпрыгивает и переворачивается в груди. Я срываюсь с места и бегу так быстро, как только получается. Выбегаю из-за елей, и в глаза бросаются тёмные фигурки на поле, согнутые к земле. Я прыгаю на месте от радости и машу руками. Мой рюкзак звенит с прыгающими в нём вещами.

О, дом! О, мой дом!

Первым меня замечает сестра. Взглянув на меня издалека, она будто не верит, идёт медленно, словно плетётся, а затем бросает грабли и быстро мчится вперёд. Я больше не прыгаю, а стою смирно, и моё сердце медленно тянется куда-то в пятки и руки начинают дрожать. За сестрой начинают бежать остальные. Когда они близко и различают моё лицо — они кричат во весь голос, зазывая мать. Этот визг, эти вопли радости, слышны, наверное, на всю деревню, и теперь я радуюсь с той же ответной силой.

Меня обнимают несколько пар рук сразу, и мне почему-то хочется рыдать. Издалека я слышу голос:

— Мальчик мой! Мой мальчик! — Это кричит мама.

Братья и сёстры расступаются, и мы видим её — большую и могучую, пересекающую уверенным бегом поле, словно она ястреб и летит ко мне на острых крыльях. Она подносится как ветер и хватает меня в охапку, и плачет, уткнувшись в мою грудь.

С отцом я встречаюсь уже за столом. Мы садимся обедать, не глядя на раннее время. Я сразу узнаю, что многие не надеялись увидеть меня. И теперь они не могут поверить моему приходу.

Мне не дают вставить слово. Меня спрашивают о том, как я пережил зиму, о том, где я был, что увидел, и кормят, кормят, кормят. Как героя. Прежде чем начинаю рассказывать о своём долгом путешествии, достаю из рюкзака подстеленную дичь и отдаю подарки старшей сестре. На глаза матери снова наворачиваются слёзы. Отец смотрит на меня исподлобья, но одобрительно.

А затем я снова сажусь за стол и начинаю говорить, не кладя и куска в рот. Я рассказываю всё, взахлёб, абсолютно всё о лёгком начале, о сложной осени, о том, как начинал терять веру ближе к зиме. О том, чем кормился, как добывал пропитание и искал на корнях деревьев ночлег. О том, как сильно заболел к началу зимы. И как меня спасли.

Все слушают меня молча, с разинутыми ртами, и чем дальше я захожу, тем меньше я уже обращаю внимание на их реакцию. Я вещаю о Таре и Экхофе, об урожаях, о мягких зимах, о плодородной почве и встрече со старейшиной. Запал мой не кончается, и я продолжаю и продолжаю говорить, не в силах остановиться. Но меня останавливают — на кухне раздаётся резкий грохот и чашки с тарелками подпрыгивают на столе.

Это отец. Он стукнул кулаком по столешнице. Теперь встаёт и выходит в коридор. Где-то в конце коридора как от сквозняка хлопает дверь. Меня вдруг окутывает озноб.

Я смотрю в упор на всех сидящих по очереди — их глаза опущены, только мама смотрит на меня всё с тем же влажным жалостливым блеском.

— Не надо, сынок, — говорит она как-то хрипло.

— Не надо, — машинально повторяю я и переспрашиваю недоумевающе: — Не надо, что?

У меня, похоже, сейчас очень нелепый вид, как у глупой моргающей коровы, с большими ресницами.

Мать встаёт из-за стола и идёт, почти тащится вслед за отцом. Я сижу бездвижно. На меня поднимают глаза младшенькие. Они все плачут, а я ничего не понимаю.

Ведь я вернулся к ним, они были так рады! Отец был доволен, что я принёс дичь. Я думал, что они будут довольны и тому, что я принёс благие вести. Кого могли расстроить мои слова? Почему?

Мне никто не отвечает.

Я тоже встаю из-за стола и иду за матерью и отцом. Выхожу на крыльцо. Мать сидит и бездумно смотрит вдаль. Отец стоит в конце огорода, припав к широкому стволу головой.

— Это проклятие, — говорит мать отстранённо и глухо, — кто-то проклял меня и всю мою семью.

И начинает в голос завывать:

— О, за что же мне это всё? О-о-о! За что?!..

Я присаживаюсь прямо перед ней, на корточки, и закрываю своей спиной вид отца. Беру её бережно за руки и шепчу вкрадчиво:

— О чём ты, мама? Что ты такое говоришь?

Она прячет красное лицо в свой пёстрый платок, а я продолжаю:

— Эта деревня, которую я нашёл, там ждут нас, понимаешь? Она просто огромна! Нам разрешили там жить, я спросил. Осталось просто пойти туда…

— О-о-о! — продолжает причитать она.

Я замечаю приближающиеся шаги за своей спиной, и совсем скоро раздаётся глухой вопрос отца со мной. Он спрашивает меня о Гариетте.

Гарриетта, про себя повторяю я. Перед глазами возникает образ младенческого лица, голубого одеялка в люльке и плач, как щебетание птички. Такой у Гариетты красивый плач. Но почему он спрашивает? Ему ли не лучше знать, где она. А затем я понимаю. Грудь разрезает болью, и я ощущаю не просто утрату, а горе, большое и сокрушающее меня резко. Неужели, Гариетта не пережила зиму? Неужели, правда? Я ведь думал, что она спит в своей люльке, пока мы обедаем. Я ведь думал так…

— Ты ушёл из деревни на страду, — говорит отец глухо. — Оставил двор, когда нужны были твои руки. Кто помогал мне готовить дрова на зиму? — его голос суров. — И теперь ты приходишь сюда со своими рассказами!

Я медленно отшатываюсь. Я начинаю осознавать. Что оставил их, когда нужен был больше всего. Но я ведь ушёл не просто так. Я искал выход! Мой шаг был не напрасен!.. и поэтому Гариетты теперь больше нет.

Отец ещё говорит что-то, мать тихо смотрит вдаль на лес, и я отрешённо, как будто со стороны, наблюдаю за происходящим, хоть и не слышу смысла громких, ударяющих меня слов. В один момент я резко мысленно останавливаю отца. Я думаю о том, что ушёл из дома на сбор урожая. О том, что оставил наш двор, наплевал на своих братьев и сестёр, когда им нужны были мои руки! Да, я шёл на поиски лучшего места, чтобы такого, как с Гариеттой больше не повторилось! И я нашёл его! Нашёл! Но это уже никого не вернёт…

Лицо отца искажается в горькой усмешке. И презрение видно в каждом его взгляде, в повороте головы. Я смотрю на мать и вдруг понимаю, что они просто мне не верят, не верят и все тут. Ни мать, ни сестры, ни братья. Ни особенно отец.

Я судорожно думаю о том, как они расценивают мой поход. Они представляют, похоже, что я ходил кругами вокруг нашей деревни, ходил, ходил, пережил зиму чудом и от безысходности вернулся. Конечно, они так думают! И выдумал всю остальную историю… Голос матери холодный как никогда, отчего мне больно и неприятно внутри. Чувство вины льётся по моим рукам и кружит в груди. Я опускаю тяжёлую голову и смотрю на землю. Из коричневой небольшой трещинки лезет зелёный росток.

Они не пойдут со мной, вдруг понимаю я. Ясно и чётко осознаю. Никуда они не двинутся с этой земли. В ней лежит вся их жизнь. Все их смирение. Лежит их глупость, взращённая лживыми сказаниями поколений. Лежит ложная вера в непосильную работу; в зверский труд; в долю, отведённую для них высшими силами; и лежит теперь Гарриетта и мой дед, который когда-то добрался до Омелья, совершил то, чего не совершали другие, осмелился пойти против слова толпы, и оказался ею раздавлен. Как и я. Теперь я понял, ясно понял, почему он не вернулся туда. Как он мог пойти? Без них. Как он мог оставить их на съедение смерти и болезням? Как мог забрать свои рабочие сильные руки и оставить лишь безнадёжность и беспросветность после себя? Оставить разочарование и проблему, ещё одну из тех, которые нужно будет решать?

Он не мог винить их в том, что они были такими. Он мог лишь жалеть их, и должен был остаться, потому что в нём нуждались. А потом он всего этого не выдержал и запил. Потерял смысл и запил. И руки его стали не сильными, а негодными, и никому он стал не нужен, и прозвали его бездельником, и смеялись над его сказками, а он жалел, наверное, что не ушёл. Жалел сильно и горечно, но было поздно.

Буду ли жалеть теперь я?

Нет, не буду.

Я разворачиваюсь и иду далеко, далеко за огород. Сворачиваю на поле, иду мимо него, ловя взгляды односельчан, совершенно не узнающих меня, не обращающих внимания, занятых трудом, привычным мне и родным. Таким ненавистным и в то же время милым сердцу. Я смотрю на них всех, на этих усталых людей, и не вижу их лиц. Я только разбит и опустошён — и это всё, что мне ощущается. И чувство это зародилось во мне и останется уже навечно. Я знаю. Я пытаюсь сдружиться с ним.

Подхожу и беру в руку косу, и ничего мне больше не нужно. Не вижу я больше ничего перед собой, кроме этой прошлогодней, поднявшейся из снега, ожившей травы. И права была старейшина, подозревая, что я не вернусь. Тогда я ещё не понимал почему. Теперь твёрдо знаю. А она уже никогда не узнает. Для неё наша деревня навсегда останется загадкой. Но она не будет долго над ней думать, у неё много забот, других дел. Беззаботно жить — значит тоже делать.

После сенокоса иду с луга, опустив голову, к речке. Вода ещё холодная, мыться в ней, должно быть, хорошо. Но я мало что чувствую. Жизнь не может казаться столь плохой и трудной, когда есть такая вода. Но пустота щемит сердце. Всё как будто заливается в эту пустоту посреди моей груди. Всё, что находится на пути и рядом. Сейчас заливается вода и исчезает там. Недавно заливался бурый цвет травы. Скоро будет заливаться горячий закат. Там он и похолодеет, обесцветится.

Иду обратно от воды и вижу её, сидит у дуба, смотрит как на привидение. А я, наверное, им и стал после того разговора на крыльце с матерью и отцом.

Подбегает ко мне Лорелея, целует в щёки, в губы, в лоб, и я как будто начинаю оживать, совсем ненадолго. Или мне кажется. Моё сердце холодное, жёсткое. Я боюсь, что её поцелуи остынут, потухнут в моей пустоте.

Я обнимаю её крепко, и мы стоим долго и молча. Я силюсь больше никогда её не отпускать. Но мои руки такие бесчувственные и почти мёртвые.

— Ты жив!.. — шепчет тихо она. — Я знала, что ты вернёшься ко мне, мой любимый!

— Я вернулся, — говорю я.

— Ты нашёл? — спрашивает она, с надеждой вглядываясь в моё лицо.

А моё лицо просто каменное.

— Я искал и ничего не нашёл, — выдыхаю я. — Теперь буду всегда здесь… Всегда буду рядом с тобой.

Чувства сожаления начинают медленно отступать с этой фразой. Я сделал самое сложное. Произнёс непроизносимое.

Лорелея отстраняется от меня и впервые смотрит испуганно и внимательно.

— Ничего? — переспрашивает она.

— Ничего, — упёрто повторяю я свою спасительную ложь.

Мотаю головой и убеждаю её в том, во что теперь сам верю. Лес — пустой, за ним — бесконечные зима и серость.

Лорелея замирает и опускает заблестевшие глаза.

Мы садимся с ней под дубом, как в любые хорошие для нас времена, и провожаем закат, следим за медленным алым солнцем. Я начинаю понимать, что оно мне почти так же мило, как раньше. Рядом с Лорелеей, можно пережить всё. Можно смириться с чем угодно. Она жалеет меня, прижав к своей груди, хотя ей самой горечно, но она знает, что мне — хуже. И оттого, что она рядом, я ощущаю нужное в этот момент успокоение.

Как же я должен был сказать ей, что мы никогда не пойдём туда, куда она мечтала? Как объяснить ей, что эти люди, которые рядом с нами, они не желают счастья, ни для нас, ни для себя? И что мы никогда не заставим их его желать?

Никак. Никак. Я не смогу произнести при ней всех этих страшных мыслей и слов, поэтому я молчу. Навсегда молчу о них и хороню их в себе. И Лорелея, чуткая, послушно перестаёт настаивать. Убаюкивает меня и обласкивает нежностью. И я бесконечно люблю её и благодарен за то, что она такая.

Когда солнце заходит полностью за лес, и становится темно — так, как темно глухой ночью — мы собираемся идти к домам, уже пропустившие, как и всегда, ужин. Я держу её крепко за руку, и она тихо идёт рядом. Её движения мягкие и бесшумные. Я очень скучал по ней, пока меня не было рядом.

Когда почти подходим к её дому, она останавливает меня и заходит вперёд, поворачиваясь ко мне лицом. Держит меня за обе руки. Её лицо какое-то серьёзное и даже решительное. Я едва ли узнаю свою любимую в этой вдруг изменившейся девушке.

— Если там ничего нет, любимый, — говорит она, — тогда пойдём с тобой за лес и постоим там всё, что хотели. Сами.

Я чувствую, что ладони её в моих руках шершавые и жёсткие. На миг теряю дар речи и не могу сообразить сон это или всё происходит наяву.

— Пойдём, вдвоём, Эверетт. Построим дом, нарожаем детей. Будем там жить так, как считаем верным.

Я думаю с секунду и затем говорю.

— Ты сейчас взаправду так говоришь? — спрашиваю удивлённо.

— Не могу я больше здесь, — шепчет она, — не могу я больше видеть это длинное поле.

Я выжидаю всего мгновение, пока прихожу в себя. Затем беру её лицо в свои ладони и говорю об Омелье, о Таре и Экхофе, рассказываю об утренней встрече с отцом и матерью, открываю всё своё переживание перед ней. Признаюсь, что соврал, потому что не смог оставить родных, а она смотрит внимательно и слушает.

Говорит, что верит — и для меня нет слов слаще. Я подхватываю Лорелею и кружу, кружу в ночи, и она звонко смеётся. И мы боимся, не разбудили ли кого вокруг. И всего на миг я ещё ощущаю сомнение, представляя сердитые лица матери и отца, а затем и лица младших братьев и сестёр, заневолненных старшими. Лица ещё не понимающих детёнышей, которые не могут сделать выбор — пойти со мной. Ещё ничего не разумеющих. А потом я говорю себе, что я не властен решать за них. Что они вырастут и все решат сами. И ещё понимаю, что не властен решать за себя — счастье хочет забрать меня, и я обязан ему позволить.

Этой ночью мы собираем вещи. Тихо шуршим в своих спящих домах. Передвигаясь по своей комнате на цыпочках, я поглядываю на стоящий в ночи дом Лорелеи и представляю с наслаждением, что она сейчас мысленно поглядывает на меня. Мы уходим тайком, ещё до рассвета, пока никто не видит, всех оставляя позади. Деревня с утра затянута туманом, а мне кажется, будто липкой паутиной.

Я держу Лорелею крепко за руку, когда мы уходим в лес. Я даю ей время обернуться и окинуть в последний раз взглядом нашу деревню, окутанную в белое. Она немного грустит — я знаю это — но храбро отворачивается ко мне. Ступает вперёд, и я делаю шаг сразу за ней.

Мы идём навстречу рассвету, встречая новый день, новую жизнь, новый мир. Встречая счастье, которое распахивает перед нами объятия. И мы вдвоём, одни на белом свете, так же сильно готовы обнять его в ответ.

Когда доходим до жёлтой поляны с большими дивными кузнечиками, Лорелея, как я и думал, остаётся ими потрясена.

Алёна Васильева

«Анька»

Мелкий дождь сыплется в осклизлую ледяную слякоть. Дробит неровный рыжий свет фонарей в лужах, больше напоминающих озёра. Кажется, что промозглая морось заволокла весь мир, все времена, соединяя московские, когда-то «девственные» улицы Левитова и петербуржские дворы-колодцы. Распутные и мои.

Шершавым асфальтом, словно свежей кожей, затянулись израненные тысячами ног улицы. Вчера по ним мчались конные экипажи, сегодня — эффектные БМВ и дешёвые колымаги: обязательно тонированные и с пиленными пружинами.

Засверкали разноцветьем неона витрины, утонули в облаках небоскрёбы, а электрический паук сплёл над улицами хитрую паутину: не каждая птица пролетит.

Только человеческая душа осталась неизменной.

Всё так же робко она выглядывает из-за бронированных стенок недоверия. Всё так же возводит очи горе — к светлому, чистому, вечному. Туда, где за облаками — незримые, но незыблемые — прячутся мириады звёзд и солнце.

В солнце, конечно, никто уже не верит. Глупо здесь, в Петербурге, верить, что есть наверху, за извечной серой хмарью, какое-то светило. Стены домов покрашены в жёлтый, и спасибо. Достаточно.

Душа — душой, а в разговоры она не лезет. Чревато, знаете ли, показывать глубинную суть любому встречному. Ткнёт грязным пальцем, окинет насмешливым взглядом — век не отмоешься. Потому и диалоги из века в век всё те же: ругают правительство и погоду. А кто за тридцать, так прибавляют ещё, что ноют колени и спина. И врачи все — сплошь шарлатаны да живодёры. Но есть вот одна бабка…

Та бабка, наверно, от основания мира сидит в своей покосившейся халупе, и дороги из всех городов ведут к ней. Сначала полудиких варваров, потом — обнищавших и спившихся работяг, а нынче — хипстеров в подвёрнутых штанишках.

А она зашёптывает, утешает как может, даёт мудрые советы, которые никто не слушает. А потом долго смотрит в небо и улыбается краем губ. И знает, что однажды всё-таки покажется солнце. Может быть, сама Мать-природа нашла пристанище в этом дряхлом теле. А может, какая другая Мать. Но относится она ко всем равно, что к любимым детям или внукам.

Только вот шепчутся про неё многие, а доходят единицы.

* * *

«Чвяк-чвяк». Сапоги давно промокли. Для мороза и пушистого снега они — в самый раз, а вот для тоскливого межсезонья — не очень. Надо бы заглянуть на барахолку, может, найдётся нечто, более подходящее случаю.

Для такой погоды есть верное решение: надеваешь носок, сверху — пакет, завернув как портянку, а сверху — ещё носок. Там уж тебе буквально море по колено. Но вот попутал бес выскочить на улицу без «гидрокостюма». Ещё вчера ведь термометр показывал минус шесть.

Ладно, до Анькиного дома уже совсем рукой подать. А там — горячий чай и батареи. Ещё наверняка — коньяк и толпа народу, но это уже не так важно.

Анька живёт возле площади Труда. В самом центре, между прочим. И в доме у неё настоящая парадная, а не какой-нибудь там подъезд.

Правда, впечатление от приобщения к культурному наследию несколько портится при входе в длинную, как кишка, полутёмную и давно не ремонтированную коммуналку. Особенно если навстречу попадается склочная соседка со своей псиной.

Но хуже всего, конечно, тот сосед, что за руку, а иногда и за волосы вытаскивает Анькиных гостей из туалета. Ну, просто потому что не тварь дрожащая, а право имеет. Всё по Достоевскому. Центр же ж, культура!

Зато мы все научились виртуозно пробираться в жизненно важное заведение впотьмах, абсолютно бесшумно. Если вдруг начнётся война (тьфу-тьфу, конечно), цены нам не будет как диверсантам.

Поднимаюсь по знакомой лестнице, коротко звоню в дверь.

Кто-то из Анькиных гостей, не глядя, открывает мне и моментально скрывается в недрах квартиры.

Разуваюсь, не зажигая свет в коридоре. Стягиваю куртку и носки. И с того и с другого глухо падают на линолеум редкие капли.

Дверь в ближайшую комнату распахивается, и появляется Анька. Вместе с ней вылетает клуб дыма. Подруга, хихикая, разгоняет его рукой.

Потолки в квартире высокие — больше четырёх метров. Настоящие хоромы. Но даже это не спасает, когда там целенаправленно курят три здоровенных мужика, чтобы иметь перед барышнями более многозначительный вид. Последние, кстати, тоже не отстают.

— Заходи, чего ты как неродная? — Анька тащит меня в своё логово. Я непроизвольно задерживаю дыхание, заодно пытаясь припрятать за спиной испаскудившиеся носки. Поджимаю босые пальцы, стараясь не занозить их о дореволюционный паркет.

Несмотря на кавардак, публика блистательна. В кресле, приняв драматическую позу, максимально выгодно подчёркивающую длину ног и невероятный изгиб талии, устроилась Мари. Чёрное платье посверкивает стразами. Она — актриса. И по жизни, и по работе. Возможно, талант пока по достоинству не оценён, но это лишь досадная временная неурядица. По крайней мере, нам регулярно напоминают о данном факте.

Иван — мутный тип ростом около двух метров — небрежно присел на подоконник, примяв пыльную золотую портьеру. Я бы не доверила ему и носовой платок, но он чудесно рассказывает о красотах Камчатки и солнечных ароматах Крымских гор. Длинный, скошенный чуть набок, веснушчатый нос дёргается, как будто рассказчик сейчас вычихнет воодушевлённой публике все накопленные в поездках запахи и впечатления.

На какие шиши и по каким делам катается Иван в неведомые дали, никто толком не знает. Но за красочные истории, половина из которых, скорее всего, была им самим подслушана по дороге, с этим готовы мириться.

В углу дивана, скептически приподняв бровь, пристроился хороший мальчик Борис. Это выражение лица не покидает его практически никогда, будто он сам не может понять, как здесь оказался. Но приходит ведь снова и снова! Сидит, слушает. Может быть, изучает всю компанию для своей будущей юридической практики.

Борис понимающе косится на мои босые ноги, молча отставляет пузатый бокал и двигает диван, чтобы можно было добраться до батареи. Остальная публика взахлёб обсуждает очередной артхаусный шедевр какого-то гения кинематографа. Судя по накалу страстей, дело близко к рукоприкладству.

Тон задаёт Роман. Это очередной Анькин ухажёр. Уже долго держится, кстати, несмотря на все перипетии совместного быта. Например, на то, что мужчина прикидывался, будто ходит на работу и получает зарплату, а потом выяснилось, что он тащит и продаёт из дома благоверной всякую мелочёвку: наушники, старый примус, швейную машинку с антресолей.

Тогда, конечно, был жуткий скандал. Анька сломала вруну нос. Прямо по-настоящему. Прямо кулаком. Несмотря на хрупкую субтильную комплекцию, в ярости подруга бывает страшна.

С тех пор Роман вроде бы образумился. Галантно целует руки гостьям, эффектно встаёт на одно колено перед Анькой, подливая той вина. Следы домашнего насилия почти не испортили его гордый римский профиль. А машинка? Ну что с неё? Не в машинке счастье.

Сама хозяйка хороша. Учится на дизайнера и отлично рисует. И сама она похожа на резкий росчерк каллиграфической кисти. Почти чёрные глаза сияют лихорадочным, каким-то нездоровым блеском. Но, наверно, именно это черта даёт ей уникальное умение добиваться от кого угодно чего угодно.

Анька пока не переходит разумных границ, но я твёрдо уверена: если она однажды подойдёт к вам на улице, объяснит, почему ей срочно нужно на Луну, вы тут же, не распыляясь на менее важные дела, броситесь строить космический корабль.

* * *

Вечер незаметно переходит в ночь. Муторную, длинную, но уже предвесеннюю. За высокими рассохшимися окнами март медленно, но неуклонно, вступает в свои права.

Гости нехотя разбредаются, Роман отправляется проводить их. Может быть, опять спёр что-нибудь под шумок.

Свет выключен.

Тихо. Только раздаётся мерное тиканье настенных часов. Можно представить, как с каждым движением коричневая стрелка проезжается по циферблату.

Сидя на подоконнике с ногами, Анька снова курит. Я стою рядом, чуть одуревшая от дыма и шумного вечера. Хочется спать, но ощущение «здесь и сейчас» дарит удивительный покой и умиротворение.

Счастье?

Ладони на холодном подоконнике. Неуловимый весенний дух, просачивающийся в задымлённую комнату через приоткрытую форточку. Светлеющее небо над Невой.

Небо! Настоящее, синее, чистое. Без обрывков болезненно-жёлтых туч, перманентно выжимающих из себя ледяные капли.

— Ты счастлива? — спрашиваю я. Этим чувством всепоглощающего «сегодня» хочется поделиться со всем миром. И пусть никто не уйдёт обиженным, да?

Анька едва слышно хмыкает. Гасит прогоревшую почти до фильтра сигарету.

— Нет, — твёрдо отвечает она. — Но однажды буду.

И как тут объяснить, что наступление этого однажды — всего лишь осознанный выбор? Кто-то умеет быть счастливым, просто отхлебнув вкусной воды из колодца. Даже когда в кармане пусто, а одежда требует ремонта. Другой достигает цели за целью, не испытывая ни покоя, ни удовлетворения.

Мы молча смотрим на рассвет.

* * *

Всё это было страшно давно.

Анька успела бросить свой дизайнерский университет. Потом поступила в Академию Художеств на бесплатное отделение и тоже послала всё к чертям.

Тем же маршрутом отправился и Роман.

Справедливости ради стоило бы сломать ему ещё что-нибудь, кроме носа, но это уже совсем другая история.

Анька по-прежнему курит и плачет.

Можно было бы осуждать её и за одно, и за другое. Кажется, уныние до сих пор входит в состав смертных грехов, как самый бюджетный. Но для меня эта девушка — маленький флаг надежды, яркий лучик солнца на жёлтых стенах дождливого Петербурга.

Она, как феникс, однажды поднимает голову, сколько бы ни рассыпались пеплом мечты, стремления и вера в людей. Та самая наивная большеглазая душа, которая выглядывает из-за крепкой решётки оценочных суждений и резкой иронии.

Однажды я спрошу Аньку: «Ты счастлива?», и её выбором будет «да»…

Геннадий Авласенко

«Ловись рыбка на… башмак»

Как это печально, когда нет клёва!

И хоть говорят, что главное на рыбалке не улов, а так называемое «единение с природой»… да лукавят они, все те, кто вещает такое! Какое тут, к чёрту, «единение», когда поплавку даже лень пошевелиться, а очкастый тип за спиной всё никак уходить не желает! Может, потому и клевать перестало?!

— Послушай! — не выдержав, повернулся рыбак к очкарику. — Если тебе так нравится рыбалка, почему б тогда самому не попробовать?

— У меня не хватит терпения, — пояснил очкарик, по-прежнему не сводя глаз с неподвижного поплавка. — Да и удочки у меня тоже нет…

Был он худощавый, нескладный, лет двадцати, не больше. Молокосос, в общем…

— Терпения у него, видите ли, не хватит! — проворчал рыбак, с раздражением меняя наживку и вновь забрасывая удочку. — На поплавок бездумно пялиться терпения хватает, а ежели самому…

И тут в голову рыбаку пришла одна замечательная идея. Гениальная, можно сказать, идея! Сразу двух зайцев, как говорится… и надоедалу этого куда-нибудь подальше сплавить, да и посмеяться над ним хорошенько.

— Слушай! — отложив удочку в сторону, рыбак вплотную приблизился к юноше. — Насчёт терпения у тебя всё в порядке, а удочку…

Замолчав на мгновение, рыбак быстренько огляделся по сторонам.

— Удочку мы сейчас живо организуем!

Подхватив с травы почерневшую от времени жердь, рыбак с самым серьёзным видом осмотрел её со всех сторон, потом, удовлетворённо хмыкнув, вытащил из кармана моток тонкой бечёвки. Не спеша прикрепил её к жерди.

— Так, удилище и леска у нас уже имеются, — пробормотал он, внимательно озираясь, — осталось только… Ага, вот это должно подойти!

Рыбак вытащил из травы старый дырявый башмак, привязал его к бечёвке.

— Классная удочка получилась! — одобрительно хмыкнул он. — И притом, только на солидную рыбину!

— Правда? — недоверчиво проговорил юноша. — А какую рыбину можно поймать на башмак?

— Исключительно крупную! — заверил собеседника рыбак. — Сом, к примеру, только на башмак и клюёт! Или щука огромных размеров! — Тут рыбак вздохнул и с притворным сожалением добавил: — Эх, жалко даже отдавать тебе, да где наша не пропадала! Пользуйся моей добротой!

И он решительно протянул юноше жердь с болтающимся на ней башмаком.

— Держи, пока я не передумал!

— Благодарствую! — проговорил юноша, нерешительно принимая из рук рыбака «удочку». — А сейчас, что? Забрасывать?

И он взмахнул жердью.

— Стой! — своевременно перехватил руку юноши рыбак. — Тут сомы не водятся, тут мелочь одна! А вон за тем кустарником их хоть пруд пруди! Так что тебе туда надо!

Рыбак и сам не верил, что его шутка сработает, но именно так и произошло. Вскинув на плечо «удочку» юноша послушно двинулся в указанную сторону. Потом до слуха рыбака донёсся характерный всплеск.

— Ну и идиот! — покрутил головой рыбак. — Таких поискать!

И тут ему стало не до недотёпы-очкарика. Неподвижный до этого поплавок вдруг вздрогнул, чуть приподнялся и медленно пошёл в сторону. Затаив дыхание, рыбак сделал подсечку… и вот уже увесистый подлещик серебристо затрепетал на траве.

— С почином! — поздравил себя рыбак, вновь забрасывая удочку. И почти сразу же подсёк второго подлещика.

А потом ещё и ещё… и, лишь когда донельзя обрадованный рыбак вытащил шестого по счёту подлещика, поплавок наконец-таки успокоился и вновь застыл в полной неподвижности.

И в это самое время послышался взволнованный возглас из-за кустов:

— У меня что-то клюнуло! Увесистое!

— Сом, разумеется! — иронично выкрикнул рыбак в ответ и тут же, неожиданно даже для себя самого, добавил: — Слушай, я просто пошутил! А башмак твой, скорее всего, за корч зацепился.

— Да нет же! — ещё более взволнованно выкрикнул юноша. — Там живое что-то! Дёргает!

— Да что ты такое говоришь?!

Ни капельки не поверив юноше (да и как в такое можно поверить!) рыбак тем не менее отложил удочку в сторону и не спеша двинулся в сторону кустарника. А там…

Из воды, держа в руке башмак, вынырнула вдруг полностью обнажённая девушка. Ослепительно прекрасная, с длинными зелёными волосами и большущими глазами ярко-синего цвета.

— Ну, и что дальше? — окидывая пристальным взглядом оторопевших от неожиданности мужчин, проговорила девушка чуть хрипловатым, но тем не менее весьма приятным голосом. — Уставились и молчат, нет, чтобы помочь…

Но ни рыбак, ни юноша в очках ничего ей на это не ответили, продолжая оторопело молчать. Слишком уж странным и даже нереальным оказалось для них неожиданное появление из воды удивительной этой незнакомки.

— А, дождёшься от вас помощи!

Девушка быстренько выбралась на берег, внимательно себя осмотрела и вдруг звонко хлопнула в ладони. И тотчас же оказалась одетой. Правда, настоящей одеждой зеленоватую и почти прозрачную тунику, в которую только что облачилась девушка, можно было назвать с огромной даже натяжкой.

— Для начала позвольте представиться, — обольстительно улыбаясь, проговорила девушка. — Я — речная нимфа, но мне так наскучило жить под водой. Самостоятельно же покинуть этот осточертевший водоём…

В это время в реке, как раз напротив того места, где рыбак бросил удочку, что-то гулко плеснуло и на воде побежали широкие круги.

— Щука! — повернув голову в ту сторону, констатировал рыбак. — И немаленькая!

— Не перебивай! — нимфа строго погрозила рыбаку изящным пальчиком. — На чём я остановилась?

— На том, что мечтала покинуть этот осточертевший водоём, — еле слышно пробормотал юноша.

Вновь плеснуло в реке, но уже дальше по течению.

— Вот, вот! — подхватила нимфа. — Сама же я никак не могла его покинуть. Кто-то должен был снять с меня заклятье, закинув удочку с дырявым башмаком вместо приманки. И ты это совершил, мой освободитель, мой единственный и неповторимый возлюбленный!

— А знаешь, — обрадованно проговорил рыбак, — ты мне тоже понравилась! С самого первого взгляда!

— Не понимаю, при чём тут ты?!

Окинув рыбака пренебрежительным взором, нимфа подошла к растерянному юноше, крепко обняла его.

— Любимый, теперь я твоя навеки!

— Чёрт! — выругался в сердцах рыбак и в это время в водоёме вновь послышался гулкий всплеск. — Да что это там так плещется?!

— Не обращай внимания! — махнула рукой нимфа. — Ей просто завидно!

— Кому это, ей? — не понял рыбак.

Ничего на это не отвечая, нимфа крепко прижалась нежными своими устами к обветренным губам юноши.

— Твоя навеки! — повторила она нежно.

— Вот что значит: дуракам везёт! — завистливо буркнул рыбак. — Ну, почему бы тебе не быть моей навеки?

— Если бы ты поймал меня на дырявый башмак, я и была бы твоей! — пояснила нимфа. — А так… Мой единственный! — вновь прошептала она, поворачиваясь к юноше. — Я стану тебе отличной женой! Самые вкусные и изысканные блюда, самая чистая одежда и обувь. И ещё…

Тут нимфа замолчала на мгновение и добавила, стыдливо потупившись:

— Ночью, в постели, я постараюсь быть идеальной возлюбленной!

— И это всё, что ты можешь ему предложить? — хмыкнул не без злорадства рыбак. — Знаешь, нечто подобное могут исполнять и вполне обычные жёны! — Тут он умолк на мгновение и горько вздохнул. — Не все…

Ничего на это не отвечая, нимфа внимательно посмотрела на юношу.

— Милый, — прошептала она с прежней нежностью в голосе, — прости, но я только что прочитала твои мысли. А они у тебя горькие. Ты многим задолжал… и зарплата у тебя мизерная. А ещё, совсем недавно, из-за этого тебя бросила невеста. Вернее, ушла от тебя к твоему лучшему другу. Бывшему лучшему другу… — тут же поправилась нимфа.

— Вот видишь! — проговорил юноша, печально улыбаясь. — Такой уж я незавидный кавалер!

— Неужели? — с какой-то даже насмешкой в голосе проговорила нимфа и вновь хлопнула в ладони. — А ну-ка, открой свой рюкзак!

— Зачем? — не понял юноша. — Там ничего нет!

— А ты всё равно открой!

Раскрыв рюкзак, юноша некоторое время молча взирал на деньги, которыми рюкзак был набит почти доверху. И так же молча на эти деньги уставился из-за его плеча рыбак.

— Мама мия! — только и смог проговорить он, потрясённый до самой глубины души.

— Это всё моё? — не веря своим глазам, прошептал юноша.

— Твоё, мой возлюбленный! — подтвердила нимфа. — Вернее, наше. А мало будет, я ещё наколдую…

— Чёрт! — что есть силы завопил рыбак, топая ногами. — Вот же чёрт!

И вновь что-то гулко плеснуло на водной глади, но рыбаку было уже не до рыбалки.

— Я сделал эту дурацкую удочку! — продолжал вопить он, не переставая топать ногами. — Вот этими самыми руками её смастерил! Я вручил удочку этому недотёпе в очках! Я даже указал ему место, куда следует закидывать! Всё это я, а не он! Так почему же тогда…

Не договорив, рыбак замолчал, но нимфа отлично поняла, что он хотел сказать.

— Тебе надо было просто закинуть самому! — сказала она. — Тогда б ты не прозевал свой шанс.

— Чёрт, чёрт, чёрт! — не зная, что и ответить на это, вновь завопил рыбак и почти сразу же умолк прислушиваясь. — Да что там так всё время бултыхается? Щука?

— Возможно, — с лёгкой иронией в голосе отозвалась нимфа. — Но вовсе не обязательно…

— А кто ещё? — заинтересовался было рыбак и вдруг умолк, озарённый внезапной догадкой. — Слушай, а там, в воде, кто-нибудь остался?

— Рыба, — всё с той же иронией пояснила нимфа. — Раки, лягушки, прочая водная живность…

— Да нет же, я не о том! — досадливо отмахнулся рыбак. — Кто-нибудь сказочный, вроде тебя, там ещё водится?

— Не исключено, — загадочно проговорила нимфа.

— Правда?

Радостно взволнованный рыбак подхватил с земли «удочку» с башмаком.

— А что, ежели я… ежели я тоже закину башмак? Поймаю я своё счастье?

— Ты только тут не забрасывай, — думая о чём-то своём, посоветовала нимфа. — Тут моя территория, а её территория — вон там!

И нимфа указала на излучину реки за кустарником. Как раз на то самое места, где так удачно рыбак чуть ранее подсекал подлещиков.

— Чья территория? — разволновался рыбак.

— Моей речной подружки, — пояснила нимфа и вдруг весело рассмеялась. — Ишь как расплескалась! Тоже, небось, надоело в воде обитать, так что поспеши! А то вдруг кто-либо опередит!

— Не опередит! — рыбак воинственно взмахнул «удочкой». — Не успеет!

Бодрой рысью он ринулся за кустарник, а юноша задумчиво посмотрел вслед рыбаку.

— Там что, и в самом деле твоя подружка обитает?

Не отвечая, нимфа лишь молча кивнула.

— И её что, тоже можно вытащить на дырявый башмак?

— Исключительно на дырявый! — думая о чём-то своём, подтвердила нимфа. — И ни на что другое!

— И он её поймает?

— Даже не сомневаюсь в этом! Вон, уже, кажется, тащит!

— Ну что ж, — задумчиво проговорил юноша. — Выходит, он тоже поймал своё счастье!

— А вот в этом я глубоко сомневаюсь! — засмеялась нимфа, и в это самое время до ушей юноши донёсся отчаянный крик рыбака. — Ну, что я говорила!

В это время из-за кустарника выбежал рыбак с перекошенной от ужаса физиономией. За ним гналось какое-то жуткое создание, всё в ряске, тине и бурой болотной грязи. На голове у кошмарной твари торчали рога, чуть пониже спины болтался длинный косматый хвост.

— Отстань от меня! — поминутно оборачиваясь, испуганно вопил рыбак. — Чего привязалась, уродина?!

— О, мой возлюбленный! — низким утробным голосом гудела в ответ тварь. — Ты снял с меня колдовские чары, и теперь я твоя навеки! До самой смерти!

— До чьей смерти? — ещё более испуганно завопил рыбак, ускоряя бег.

— До твоей, разумеется! — с готовностью отозвалась тварь, по-прежнему не отставая от рыбака ни на шаг. — Моя жизнь долгая!

— А-а-а! — пробегая мимо нимфы и юноши, с отчаяньем прорыдал рыбак. — Помогите! Спасите!

— Сейчас помогу, мой избавитель! — с готовностью отозвалась тварь, тоже пробегая мимо юноши и нимфы. — Ты только не убегай от меня, мой единственный и неповторимый! О, как же сильно я тебя люблю!

— Отстань от меня, отстань, слышишь! — донёсся уже издалека голос «единственного и неповторимого». — У меня дома собственная жена имеется! Почти такая же уродина!

— Вот и хорошо! — послышалось в ответ. — Теперь две уродины в доме твоём обитать будут!

Голоса рыбака и жуткого болотного создания постепенно затихли вдалеке.

— Так это и есть твоя подруга? — с недоумением проговорил юноша, поворачиваясь к нимфе.

— Точно! — кивнула головой нимфа. Потом помолчала немного и добавила: — Чертяка болотная.

— Уродливая какая!

Юноша даже содрогнулся, потом до него дошло ещё что-то.

— Выходит, я тоже мог её вытащить? Вместо тебя?

В дрожащем голосе юноши слышался самый неподдельный ужас.

— Успокойся, не мог ты её вытащить! — весело рассмеялась нимфа. — У нас с подружкой уговор был, что я ловлюсь первой. А знаешь почему?

— Почему? — с явным облегчением спросил юноша.

— А потому, — пояснила нимфа, — что если бы её первой вытащили, вряд ли кто-либо после этого решился ещё разочек забросить башмак в воду!

Перевод с белорусского — автора.

Геннадий Авласенко

«Шахматистка»

Когда во входную дверь позвонили в первый раз, я как раз занималась с младшим братишкой. Точнее, укладывала его спать. Ещё точнее, тщетно пыталась сие осуществить, заранее понимая, что всё это, как говорится, пустой номер…

Мой младший братишка засыпал лишь по собственной инициативе и совершенно независимо от всех моих укачиваний и убаюкиваний.

Но что делать, если мама, уходя, строго-настрого приказала мне уложить Костика спать ровно в два часа, а маму надо слушаться. Особенно такую, как моя…

Когда в дверь позвонили вторично, я, вздохнув, встала и пошла открывать. Но, прежде чем выйти в прихожую, сунула Костику в рот пустышку и выразительно погрозила ему пальцем.

— Не вздумай чего-нибудь выкинуть! — строго проговорила я при этом, внимательно вглядываясь в его голубенькие плутоватые глазёнки. — И вообще, веди себя прилично при посторонних! Лежи тихо и соси эту штуку!

Когда в дверь позвонили в третий раз, я уже к ним подходила. Не глядя в глазок (за что мама всегда меня отчитывала), сразу же отворила дверь. Впрочем, я и так отлично знала, кто там, за ней…

Это и в самом деле оказался Семён Петрович, тренер шахматной секции нашей школы.

В самом начале этого учебного года я из любопытства записалась в их секцию и аккуратно посещала её до тех самых пор, пока мне не стало там скучно. Но, вообще-то, скучно мне стало только через два месяца, а это, что ни говори, своеобразный для меня рекорд посещаемости подобных мероприятий.

— Здравствуй, Ксюша! — сказал Семён Петрович, входя в прихожую. — Можно к тебе?

— Конечно, можно, — сказала я, отступая на пару шагов и, спохватившись, добавила: — Здравствуйте, Семён Петрович!

В руке моей была зажата жевательная конфета без обвёртки, и теперь я гадала, как с ней лучше поступить: то ли бросить в рот (что было бы верхом бестактности по отношению к Семёну Петровичу), то ли продолжать сжимать её в кулаке (что было весьма неприятно ввиду излишней липкости конфеты).

Семён Петрович пришёл не один. Вместе с ним в прихожую вошёл ещё какой-то дяденька средних лет и весьма представительной наружности. Войдя, он сразу же на меня уставился с интересом и, одновременно, с каким-то недоумением, что ли…

— Это она? — всё с тем же явственным недоумением в голосе негромко спросил он у Семёна Петровича.

— Она, она! — громко и жизнерадостно отозвался Семён Петрович и, обращаясь уже ко мне, добавил: — Вот, Ксюшенька, познакомься! Мой давний приятель, Олег Владимирович!

— Здрасьте! — проговорила я, бросая в рот конфету и протягивая Олегу Владимировичу руку. — А вы тоже шахматист?

— И ещё какой! — воскликнул Семён Петрович, наблюдая, как донельзя ошарашенный сей бесцеремонностью Олег Владимирович неловко пожимает мои липкие от конфеты пальцы. — Он, между прочим, недавно стал гроссмейстером!

— Поздравляю! — сказала я. — От всей, как говорится, души!

— Спасибо! — пробормотал Олег Владимирович, чувствуя себя явно не в своей тарелке. Мне даже показалось, что он уже жалеет о том, что, вообще, позволил себе такую глупость, как поддаться на уговоры приятеля и заявиться сюда. — А мы не могли бы пройти куда-нибудь… в комнату, например?

— Конечно! — немного запоздало спохватилась я. — Проходите, пожалуйста!

В комнате всё было по-прежнему, и я этому здорово обрадовалась. Костик лежал в кроватке и послушно держал во рту пустышку. Он даже глазки зажмурить соизволил, маленький притворяшка!

— Братик? — шёпотом поинтересовался Семён Петрович и, когда я молча кивнула, добавил: — И сколько ему?

— Десятый месяц, — тоже шёпотом сообщила я. — А вы присаживайтесь, не стесняйтесь!

— А мама твоя где? — спросил Семён Петрович, усаживаясь на диван. Гроссмейстер Олег Владимирович некоторое время колебался, но потом тоже сел. Правда, не на диван, а на стул, стоящий рядом.

— Мама ушла по делам, — сказала я и, хоть всё уже отлично поняла, спросила: — А вы, наверное, к маме?

— Нет, мы к тебе! — проговорил поспешно Семён Петрович и, вытащив из своего потёртого портфеля шахматную коробку, добавил почти просительно: — Сыграть не желаешь?

— С вами? — спросила я самым невинным тоном.

Вопрос мой явно смутил Семёна Петровича, и я его хорошо понимала. Играть со мной, тем более, на глазах у друга-гроссмейстера он явно не стремился.

— Это я хотел бы сыграть с тобой, Ксения, — вмешался в разговор, доселе молчавший Олег Владимирович. — Если ты, разумеется, не против…

— Ладно, — сказала я, и Семён Петрович принялся быстренько расставлять на доске фигуры.

Он, вообще-то, неплохой человек, наш Семён Петрович, хоть и несколько суетливый. Когда я пришла первый раз в секцию, он три часа со мной одной провозился, объясняя первоначальные азы шахматного искусства. И, надо отдать ему должное, педагог из Семёна Петровича был отменный. Я как-то сразу ухватила основную суть игры и уже на следующем занятии выиграла десять партий из десяти у пяти разных партнёров. А на третьем своём занятии вчистую обставила всех самых сильных и перспективных членов секции, чем здорово их расстроила.

И тогда, явно заинтересованный моими фантастическими успехами, Семён Петрович предложил мне сыграть с ним. И, кажется, очень сожалел после об этом своём опрометчивом предложении. А ещё больше он сожалел, кажется, что не остановился на первой же проигранной партии, посчитав её чистой случайностью…

Но ушла я из секции вовсе не потому, что стала испытывать некоторую неловкость по отношению к Семёну Петровичу (хоть и это тоже имело место). Как я уже говорила, мне просто стало скучно. Научилась играть и ладно.

Да тут ещё и мама как-то, совершенно случайно, обо всём проведала…

— Кто будет белыми? — спросил Олег Владимирович, пододвигая свой стул поближе к столу. — Может, ты, Ксения?

Мне было всё равно, и я сделала первый ход. Просто так, не задумываясь. Интуитивно, как сказала бы мама.

Обычно даже маститые шахматисты первые свои ходы делают быстро. Но вот Олег Владимирович почему-то задумался над первым же ответным ходом. Даже не то, чтобы задумался… он просто недоумённо посмотрел на меня.

— Первый ход и сразу с коня… — как-то разочарованно даже пробормотал он. — Почему ты пошла конём, Ксения?

Я лишь пожала плечами. Действительно, почему конём? Не знаю. Знаю только, что это, безусловно, правильный ход.

Гроссмейстер сделал ответный ход, и игра началась. И шла она довольно быстрыми темпами, потому как Олег Владимирович почти не задумывался над своими ходами, я же, вообще, делала ответные ходы сразу. И так продолжалось до двадцатого хода… и к этому времени я уже проигрывала белопольного слона и пешку.

— Это очень плохой ход, девочка! — мягко и одновременно как-то разочарованно проговорил гроссмейстер, когда я выдвинула далеко вперёд своего оставшегося слона. — Этим ты ещё более ухудшишь своё положение. Можешь переходить, я разрешаю.

Он и не подозревал, какой это блестящий ход с моей стороны, и к каким разрушительным последствиям (для чёрных фигур, разумеется) приведёт он уже через несколько последующих ходов. И Семён Петрович тоже ничего такого на доске пока не углядел, потому как разочарованно на меня уставился. Сейчас он, кажется, больше всего на свете желал победы именно белым фигурам. Не потому, что плохо относился к своему приятелю… скорее, для собственного самоутверждения…

Никоим образом не хочу сказать, что они оба были плохими шахматистами! Они были хорошими шахматистами, блестящими даже! Но вся их беда была в том, что мыслили они слишком шаблонно и прямолинейно, и потому легко предсказуемо.

Гроссмейстер (на то он и гроссмейстер) учуял беду раньше Семёна Петровича, уже через последующих четыре хода. Нахмурив густые брови, он долго смотрел на доску, мысленно анализируя и просчитывая все варианты спасения партии. Но таких вариантов, увы, уже не имелось! Был, правда, один ход, который мог при последующей правильной игре привести всё же партию к почётной ничьей…

Но Олег Владимирович этого хода, конечно же, не заметил. Вместо этого он начал ферзевую атаку на короля и тем значительно облегчил мне задачу.

— Однако, партия! — обращаясь к другу, проговорил траурным голосом явно повеселевший Семён Петрович. — Ну что, теперь поверил?

Но Олег Владимирович, ничего ему на это не отвечая, тут же предложил мне вторую партию. Мы повернули доску, и гроссмейстер сделал свой первый ход…

И вновь мои ответные ходы его явно озадачили. Впрочем, теперь он уже смотрел на меня безо всякого сочувствия (тем более, разочарования) и больше не предлагал переходить.

После того как и эта партия закончилась его поражением, Олег Владимирович, нахмурившись, вытащил из кармана сигареты и предложил сыграть третью партию.

— Здесь не курят! — предостерёг его Семён Петрович, ещё более повеселевший. — А вообще-то, Ксения, наверное, устала…

В это время в комнату вошла мама. Увлёкшись игрой, я и не заметила, когда она успела вернуться домой.

— Здравствуйте! — сказал Семён Петрович, вскакивая из-за стола. — А мы вот…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

«Лёс» в переводе с белорусского — судьба.