Записки из прошлого. Сборник эссе

К. Хеллен

Этот сборник объединяет подборки статей, зарисовок, рассказов, эссе и текстов на разные темы, которыми автор заставляет читателя думать, сопереживать, разгадывать тайны, спорить и соглашаться, отправляться на поиски истины, задавать вопросы и добиваться ответов, вспоминать прошлое и обращать свой взор на мир, открывая его с совершенно неожиданной стороны.

ТАК ЧТО ТАМ НА СЧЁТ КАРФАГЕНА?

Предисловие от И. Кóложвари

Хеллен — настойчивый автор. Можно сказать даже — «неотступный». В книгах, стихах, статьях и заметках — поразительная верность своим идеям и мечтам. «Так что там насчёт Карфагена» — собрание текстов К., обращённых ко всем и каждому. Как всегда, не без иронии, как всегда, не без юмора и, как всегда, не без истинного трагизма и пафоса, присущего К. Безжалостный гуманист, «Идеалистище» по праву выбора, неутомимый исследователь и теоретик, в этих статьях (если это, конечно, статьи) К., как нигде часто, обращается к юридическим аспектам нашей жизни. Мне ничего доподлинно неизвестно о юридическом образовании моего автора, но то, что К. — истинный борец за права униженных и оскорблённых, для меня так же очевидно, как и то, что, где бы ни была родина этого человека, ей есть чем гордиться. Вчера и завтра.

Счастливые люди

Есть много на свете ценностей, которые люди сами выбирают для себя. Они могут верить во что-то или кому-то. Они сами выбирают себе кумиров, любимых. Но какая странная судьба ожидает того, чьё сердце и все его сокровища из века в век у него под ногой?! Не было, нет и не будет истории любви более трогательной и безумной, чем история любви ирландца к своей земле. И между двумя живыми иногда нет такой крепкой, животрепещущей и нерушимой связи, как между ними. Ирландец и земля. Они настолько же одно целое, как желток, белок и скорлупа — одно яйцо, как семечки, мякоть и кожура — одно яблоко. О чём бы писатель, поэт и певец ни завёл свой рассказ, если он взялся говорить об ирландцах, его рассказ пойдёт о земле и о любви. Которые будут переплетены в кельтском узоре — насмерть. И никак иначе.

Дремлющая, чуткая и такая очаровательная сила — любовь к своей земле. Такая необъятная и такая уютная. Как можно доверять людям, если не знаешь, что можно так любить? В мире, который повидал бесчинства жрецов и предательство Иуды, пережил не одну революцию и войну, трудно остаться человеком и сохранить свои корни, когда ветрá перемен и славы сбивают с ног, подхватывают и уносят вдаль. Трудно не ожесточить своё сердце и не замкнуть его к миру, когда жестокие горести непрестанным бичом хлещут его и реки горькой крови заливают его. Но до тех пор человек останется человеком, а ирландец ирландцем, покуда сохранится в нём его трепетная любовь к своей земле. И неважно, будет ли он тем, кто не в силах молчать о ней, будет кричать о ней в переулках, взывать с площадей, петь в своих песнях и стихах, исповедоваться священнику или всеми силами своей души будет охранять её в своём сердце или даже будет жить, не зная, что за сила дремлет в нём до поры. Пока она не позовёт… И больше не будет «хорошо» и «плохо», не будет «за» и «против», не будет жизни и смерти — только её голос. Через века. В сердце.

Двенадцать месяцев сплетаются в один, свистящий как пуля, и в золото превращаются камни. Благословенной пыльцой взвихряется придорожная пыль и сердце заходится и захлёбывается от счастья, едва лишь ветер качнёт изумрудные волны на склоне холма или закатное солнце, заворожённое сумеречным величием, тронет скалы или бросит щедрой рукой золотые пятна на пахотные угодья. И, Боже мой, тысячи и тысячи радуг — в одном сердце! Которое ирландец и Ирландия делят на двоих.

Ни история, ни поэзия, ни рассказ чьих-то глаз и улыбок не заставят меня усомниться в той силе, что ещё держит этот мир и не даёт ему рассыпаться в прах. Самая милая надёжность — такая любовь. И городам не погубить её. Вы видели, как сверкают, блестят, лучатся и полыхают глаза у того, кто чувствует своё сердце под ногой, куда бы ни шёл?

Надёжность человека — понятие весьма относительное, потому что всё-таки и человек не самое постоянное создание, но для меня тот человек надёжен, в ком есть эта неодолимая тяга, эта бессознательная, детская связь со своей землёй. Когда ты любишь и не знаешь ничего больше своей любви. И всё, что кроме, — лишь повод. Для песни, для грусти, для драки, для безумства, для праздника на двоих…

Пока ветер так же легко склоняет травы и трогает сердце, а закатный луч воспламеняет верхушки деревьев и души, я не поверю, что мир обречён. Этот мир — вечен. Потому что у него всегда есть свои хранители и защитники. Счастливые люди.

9.03.**

Дождь закончится за поворотом

Дождь закончится за поворотом. А всё кажется, как будто он и не кончался. Дождь без начала и конца. Всё закончится за поворотом. А печаль останется. Там, где было солнце, пустое небо, выплакавшее дождь.

Так и наша дорога. Кто пройдёт до поворота. Кто успеет заглянуть за угол. Кому и повезёт выбежать на площадь… Если это везение — выбежать на площадь и понять, что только тебя там и ждали… Тебя одного для начала праздника.

Всесильное небо, бесконечные дороги. Но однажды иссякает и дождь, и дорога когда-нибудь заканчивается. И даже душа Странника однажды обретает дом (не говоря уже о его башмаках).

За дождём — радуга. В конце дороги — её улыбка у дверей. Почему же, закрывая дверь за собой, мы не оставляем за ней всё то, с чем шли? Барабанную дробь или песню печали, всю свою ненависть и тоску. Почему, опустив плечи, проходим мимо неё, открывающей нам двери домой?!

Нет такой истории, где не нашлось бы место подлецу и глупцу, мерзавцу и предателю. Но всё прощается нам, если находятся в истории те, кто готов пожертвовать жизнь за свои мечты. Не требуя взамен Славы и оправданий. Любовь — их оправдание. У которой нет конца. И нет начала. Их любовью открываются нам двери и выстилается путь в новый день. Их любовь толкает её руку открывать перед нами двери в конце пути и разводить грозовые тучи у нас над головами.

Время закаляет вино. Делает ценнее. Но кто станет пить перебродившее вино? Скисшее в просторном погребе, помнящее только виноградную лозу и гибель под гнётом, когда, не выдержав мук, лопался спелый виноград, превращаясь в винные слёзы.

Мы с негодованием смотрим на ребёнка, который падает и падает, ревёт и вертится и не хочет вставать, как ни ставь его на ноги. Но чем дальше, тем больше мы сами похожи на таких детей. Но разве не искупает все наши боли простой ветерок, что играет как ребёнок с гребешками волн и гривами трав? Разве не полнее всех наших вчерашних болей радость в улыбке здорового ребёнка сегодня? Почему будущим правит прошлое? Не даёт ему сбыться и руками мертвецов, будь они трижды святы или прокляты, тянет назад.

Я вижу день. Который приходит после ночи. Равный для всех. И кто знает, куда идти, отправляется в путь, а кто ещё не знает пути, придирчиво оглядывается назад. Чистым взором. Помнить не значит страдать. Помнить — значит иметь выбор. Школа, университет, церковь, улица, семья, друзья, работа — с чем бы тебе ни повезло — только ты можешь впредь страдать или отпустить боль на свободу. Что бы тебе ни говорили, дождь пройдёт. И вчерашнего дождя не бывает. А у нас, куда ни глянь, — вчерашний дождь. И слёзы, и боль, и надежды, и злоба, и обиды — всё со вчера. Тянется, как ночной бред, не отпускающий и при первых лучах солнца. Что за агония бьёт тебя, любовь моя?! Мы небо виним в дожде за то, что промокли, забыв захватить зонтик. Но нет, я же знаю. Знаю. Кто ж не знает, что будет дождь?! Но мы так привыкли самонадеянно верить, что нас он не застигнет. И утром, выходя из дома, думать, что даже если он начнётся — нам не привыкать. Не так ли? Но всё равно виновато небо, что выплеснуло его на голову нам. Разве не мы сами, вымокнув до нитки, становимся ещё злее? Хотя дождь, как ни колдуй, не станет чем-то больше, чем просто вода, льющаяся с неба… Так не злимся ли мы на растоптанную свою гордость? Уязвлённую в самое живое когда-то. Давно. Давно это было. И прах покрылся прахом. Пророс росток, и уже новое дерево отцвело и стало прахом. А нам всё ещё больно. Даже она смотрит на нас с удивлением. На нас, морщащихся от позавчерашнего чая без сахара на сегодняшний сироп. Нам жаль себя, какими мы могли бы быть? Или тех, кто мог бы быть такими, как мы, если бы не… О, это «если бы не»! Ну не знает, не знает, честное слово, история сослагательного наклонения! Но ведь есть «а что если» вместо «если бы не»! Мечтая о хорошем вине, не стоит плевать в сладкий чай сегодня и жаловаться на то, что когда-то у кого-то прокисли сливки и чай был испорчен. Вчера. Безнадёжно. Сегодня он сладок. И мы сами можем не наливать туда сливок! Только не молока. Разумеется. Память для того и есть память. (Молоко, кстати, портится быстрее.)

С зонтиком неудобно выходить из дома и спешить по делам. Конечно. Но не пора ли сменить свой чёрный зонтик? Или всё-таки открыть учебник (которому ВЫ доверяете) и посмотреть, почему же дождь выливается на вашу голову в самое неподходящее время, особенно если вы знали, что он может быть, но всё равно не взяли зонтик. Подозреваю, вы отметите для себя не столь вопиющую вину неба в этом вопросе. Впрочем, поискав получше, в равной степени виноватыми окажутся все на свете и мы сами. Мы сами. То есть — все мы и никто, кроме нас. Если ты улыбаешься, а тебе выбили за это зуб, пожалуй, и впрямь обидно. Но зато и есть повод похвастаться дыркой. Если ты на кого-то посмотрел косо и тебе выбили зуб, это тоже обидно, но, согласитесь, не так сильно, как за первый зуб. И это уже не тот повод для хвастовства. А уж если ты сам кому-то вышиб челюсть и расстался ещё с парой зубов в ответ — тут уж и говорить нечего. И, честное слово, неважно, чьи зубы в этой драке повылетали первыми. Но вот чего не понимаю, так это браваду вышибленной своей челюстью в самим развязанной драке. Причём, если ещё учесть, что челюсть эта была вышиблена при неудачном падении. А когда все вокруг жалеть, ужасаться и брезгливо морщиться перестанут, её стоит вышибить себе снова?

Прошлое… Только тот, кто знает цену выбора тогда и сегодня, может взгрустнуть. Взгрустнуть. Не более того. За то, что по-прежнему так ярок и прекрасен закат над Коннемарой, но только камни замечают это.

20.03.**

Кто встал однажды по зову сердца

Это довольно весело, пока тебе 12 лет. Геройская патетика, юношеский максимализм. Покажите мне Дракона, и я сражу его! Спасу мир, сверну горы.… Как много меняется через несколько лет, когда однажды ты совсем не случайно, не в одночасье приходишь к пониманию того, что ты и только ты в ответе за все беды и горести этого мира и никто, кроме тебя, сколько ни оглядывайся, никто, кроме тебя, не собирается его спасать. И вот ты стоишь обескураженный своей догадкой… Почему сейчас, а не тогда, в 12 лет, когда всё зло представлялось битвой со злодеем или несправедливостью, а не вселенской глупостью и гордыней?!

Книги за твоей спиной выстроены в ряд на полках. Покойся с миром, декан Джонатан. Другие войны ждут смелого духа. Ни одна книга не начнёт войны. Только сердце. Которое бьётся. Сохраняя строчки и уроки прочитанного. Читавшее прошлое.

Куда исчезает азарт и огонь в глазах, когда герой оказывается один на один с толпой? Это только в юношеских мечтах она приветствует тебя. В жизни тебе придётся сражаться с ней. С инертной толпой. С твоим народом. Который снова придётся спасать кровью. Но твоей ли?

Ты смотришь на мир. И всё в твоём сердце. Сегодня ты видишь в нём Любовь, и он стоит кровавого Праздника в его честь. А завтра ты молишь Бога стереть его в порошок, потому что пришло его время и не для кого строить новый Рай и отвоёвывать утерянный.

Быть героем. Не книжное несчастье. Когда ты встаёшь перед миром лицом к лицу — никого не оказывается за спиной. И, ради всего святого, ты не отыщешь ни одного безумца, готового разделить с тобой ненависть современников, их плевки и непонимание. Иуды. И твой глас вопиющего в пустыне. Опять не услышан.

Ты будешь звать. Подкрепляя свой плач и зов книгами. Вы же, как я, читали их. Вы же тоже мечтали когда-то, как и я. Не стоит ли теперь этот мир ваших мечтаний? Не стоит. Когда они узнают цену. Не прочитав — увидят. И холод вечности ощутят своей кожей. А смерть уже смотрит призывно в твои глаза и вопрошает: почему же ты стоишь, странник? Так ли уж не мил тебе мой зов? И так ли правдивы были твои детские клятвы и порывы? Или теперь ты откажешься от них и перепоручишь спасать твой мир другому? Кому, безумец, ответь?!…Скорее иди в мои объятья. Я буду той, кто примет тебя без осуждений. Ты для меня родился и для меня мечтал. Вычерчивая смысл своей жизни своими мечтами. Которые ничего не стоят, если ты не заплатишь за них однажды.

Самой страшной ценой.

В 12 лет ты был готов учить Александра Великого тактике боя. В 12 лет ты спорил с Аристотелем и Лойолой так же легко, как перепрыгивал с одного берега ручья на другой. Сегодня ты иной. Ты не станешь спорить зря или спасуешь перед авторитетом. Ты преклонишь колени перед Великим и ни за что не перепрыгнешь ручей. Потому что это глупо и ты можешь подвернуть ногу. В 12 лет ты был сильнее. Потому что верил в свою силу и не видел врага в лицо. А сейчас ты стал мудрее и знаешь, что будь ты мудрее мудрецов и сильнее сильных, тебе не одолеть. Глупости и гордыни. Фальши и лени. Чёрствости, читай — слепоты сердца.

Но смерть твоя не откроет им глаз. Что твоя смерть, пока мир не затвердит твоё имя? И вот стоишь ты перед толпой, и она не видит тебя. Скрепи сердце. Тебе умирать за неё. Из-за неё. И не будет фанфар и горнов. И грохота барабанов — не жди. Никто не закажет мессы. И панихиды. И будь громом твой голос, услышат лишь те, кто хочет слышать. Ты понимаешь, кем ты должен стать теперь, раз встал, откликнувшись зову? Хитрее самого дьявола, мудрее самой Минервы, безумнее Бога, чем он был тогда, когда спел этот мир… Ты это понимаешь, вставший против мира?

Шаг и два ты можешь пройти вместе с кем-то, но рука твоего спутника не будет крепка, и рано или поздно он свернёт или свалится в пропасть. История… Это нить, по которой может идти лишь один. И никого больше. Только до или после. После тебя. И ты должен думать об этом уже сейчас, оглядываясь по сторонам испуганным взглядом. История вызывает к доске. Никто не подскажет. Снова старая картинка — никто не готов к уроку. Из века в век. Но ты уже вызван и встал с места. Неужели ты не знаешь, чего ждут от тебя и чем это кончится? Твоё молчание? А класс? Один верный ответ, и день удался. А может, жить стоит тогда ради такого ответа?

Предусмотреть всё, не упустить мелочей и не просчитаться. Ошибка будет стоить миру жизни. Не твоей — его. Твоя жизнь — монета, которую история выменяет у смерти на галочку в своём плане. Ты должен был знать это. Не будет парада в твою честь и толпы не понесут на руках своего Геракла. Или Прометея. Так лишь напишут. Если ты всё-таки сделаешь шаг. А это больно. Потому что — больно. Смерть-то твоя. И никого не будет рядом. И стой или падай — никто не увидит. Напрасно ты готовил речь и стирал рубашку. Никто не станет смотреть. Ты это знаешь?

Они заревут радостным рёвом, узнав о твоей смерти. Но он не будет дольше раската весеннего грома. Не будет быстрее ветра, склонившего однажды головы ячменя к земле.

Но когда ты уйдёшь, будет ли мир другим? Вот почему в глазах твоих грусть, что сильнее ГРУСТИ, и страх, который глубже СТРАХА.

В 12 лет ты беззаветно любил мир, принимая его таким, каким он был. С его ошибками и злобой. Но вера твоя в него и счастье была настолько крепка, что ты отдал бы жизнь за него, не задумываясь. И не терзался бы ни мгновения о той цене. Ты верил, что она была равноценной цели. Но сегодня… Ради людей… Ради жизни на земле… Ради той и тех, кого ты любишь… Ты готов это сделать сегодня? Когда никто, кроме тебя, не видит гибель мира. И никто не поверит тебе, что бы ты ни делал. Потому что ты один встал сегодня, а стало быть, на тебе неисполненная вина и ответственность. Ты увидел то, что не видели другие, а значит, тебе исправлять увиденное. Не так ли?

Герой, вставший один против мира, отозвавшись на тайный зов в своём сердце, — мир в твоих руках. Пусть страх сковал сердце и безысходность подтачивает твою уверенность, не опускай рук. Мир был на грани тысячи раз. И не ты первый, и не ты последний из тех, кто упадёт без сил в объятья той, против которой затеял спор. Сдержи слёзы. Придёт время и твоего праздника. Без фанфар и горнов. Без праздничных маршей и парадов. Но был день, когда и я встала однажды, повинуясь зову. И те, кто вставал и падал до меня, всегда рядом. Мечта останется с тобой. Она будет тебе другом. Как и моё сердце. И сердца нас всех, встававших когда-то… Только надо очень внимательно читать и верить: кто встал однажды по зову сердца — не может проиграть.

22.03.**

В защиту прав Литературы

Сегодня мы подменяем её суть, а завтра сбрасываем с трона? Как давно, а главное, за что мы решили свергнуть эту Королеву? Неужто она стала требовать от нас новых и непосильных жертв? Подняла налоги и развела тиранию? Нет, в этом (и только в этом) случае — я остаюсь на стороне монархии. Кто не видит её дел, да не вводит других в заблуждение. Литература, может быть, и никогда, но Слово правило умами. И прав у Литературы было куда больше, чем у всех английских королей в истории вместе с парламентом. А что сейчас? Ситуация изменилась. Резко и наоборот. Что не может не удручать. Особенно тех, кто ратует за равенство прав и беспокоится за свои права. Литература свергнута с престола. Теперь другие короли правят миром (их именами пестрят все утренние газеты). Литература же не то чтобы выпала из обоймы «великих искусств», но как-то встала в ряд с мастерством цирюльника и призванием клоуна, и теперь ей вменяется в долг развлекать и обслуживать интересы толп. Хотела бы я посмотреть, как подобную метаморфозу восприняли бы короли сегодняшнего дня. Хотя… С другой стороны… сослагательное наклонение здесь уже явно неуместно. Но что скрыто от глаз государственной тайной с королевской печатью, того да не разглашу. Словом, «Боже, храни Королеву»! (Аминь. Только не напутай, какую именно!) Не была, не должна, не может быть Литература развлекательной. И это не её основная функция. И не вспоминать она должна заставлять, а думать, мыслить. Приучать людей к свободе, приучать творить, а не превращать процесс общения с книгой в собирание мозаик. Грех уподоблять Литературу архитектуре (строительство башен не в счёт). Приучать к Свободе. Нет, ни в какие времена не скрыться душе от этого слова! И только Слово свободно, и только оно освобождает. «Отпускаются тебе все твои грехи». Да будет так.

Немного большими правами теперь обладает классика. Что ею считать: то, что читают; то, что кто-то назвал «классика», или то, что считает таковой большинство; то, что остаётся актуальным и через сотни лет; то, что стало образцом, каноническим примером? Что есть классика в Литературе? Ответ довольно прост — книга, изменившая судьбу. Книга, имеющая силу изменять что-то в этом мире. Где Слово в книге сильно — оно не останется незамеченным и бездейственным. Это не «пустая таблетка», спасающая только тех, кто верит в её целительную мощь. Только та книга может быть по праву признана классикой, что меняет жизнь человека, его взгляды, идеалы, ценности, цели и ориентиры. Времена идут, а список классики уже сегодня явно слишком велик. Безусловно, в каждой стране своя классика. Безусловно, есть классика мировая. Но этот список явно не столь широк, каким он представляется простым смертным и бедолагам в университетах. Если не уточнять понятие «классика», если не задумываться о нём, не видеть глубокой духовной, душевной, нравственной, культурной и, возможно, даже социальной проблемы, то мы скоро впишем в «классики» и те книги, что оскорбляют своим содержанием саму сущность Литературы и Слова, зато любимы большинством за их простоту, доступность и, что греха таить, как правило, весьма доступную цену. Весьма глупо ставить свои предпочтения в пример и объявлять свои мысли непреложной истиной, но хотя бы словами своими дать повод к размышлению, а не к перевариванию готового ответа, — уже и есть небольшой шаг на пути восстановления Литературы в её правах. Говоря о себе, скажу прямо — бóльшего греха, чем «литературоведение», я (в том числе и как автор) представить не могу. Потому что даже патологоанатом, стоя над вскрытым телом, может только установить причину смерти, но никак не все её аспекты и все причины, приведшие к подобному исходу. Теоретик Литературы? Историк Литературы? Искусствовед? Критик? Или философ Литературы? Кем назовёшься ты, король сегодняшнего дня?! (Честное слово, даже «критик» не вызывает у меня такого яростного желания переступить все основы гуманизма, как «литературовед». ) Предполагать, высказывать своё мнение, предлагать к рассмотрению и анализу — наше естественное право. Утверждать же, назначать, объярлычивать, особенно в Литературе, это уже чересчур.

В наше неспокойное время всё большее число людей охвачено идеями «восстановления в правах», борьбой за права. В этом случае мы все находимся весьма в выгодном положении — мы можем бороться. Можем, даже если кто-то считает, что у нас на то недостаточно сил, и, разумеется, будем это делать, хотя бы из-за природного азарта. Литература же, обкраденная нашим веком во всех своих правах, остаётся безмолвным свидетелем проявляемого к ней отношения. Какую бумагу мы стали использовать для печати? Почему в отделах корректорской правки либо пусто, либо сидят изголодавшиеся Церберы? Почему издатели едва умеют читать, зато умножают и делят в уме такие числа, сколько и не во всяком алфавите бывает букв? Почему забыта зверская школа Цензуры, являвшаяся основным барьером на пути пошлости, грубости и неграмотности на дороге книги к читателю? Почему отношение к книге сейчас формируют «авторитетные мнения», а не читатели? Почему мы позволяем себе так опошлять отношения с книгой, что выносим их из дому и читаем, где попало, да ещё и, прости Господи, наискосок?! Почему мы стали панически бояться книг толще, чем в 200 страниц? И ещё сотни и сотни «почему», на которых у меня нет ответа, а есть только предположения, и одно другого горше. Бесконечный повод для грусти. Меня даже мой правовой статус не так удручает, как бесправность Литературы. Если уж обитель Слова не в силах постоять за себя и быть вновь возведённой на трон… Мы не заслуживаем никакого права, в том числе и на гордое имя «Человек», если позволяем себе такое отношение к Литературе.

Раньше, быть может, я бы и встала на трибуну адвоката и громогласно, с чувством провозгласила бы права Литературы, единственной монаршей особы, к которой я испытываю тёплые чувства, но сегодня, возможно, мой печальный долг — выкрикнуть своё обвинение из-за угла и…

20.05.**

Сeterum censeo Carthaginem delendam esse⁹

И всё-таки мы ещё слишком плохо знаем свою историю. Кто знал её, всегда находили повод для гордости. В том дне, что был дан им, как и в том, что был позади. В любое, даже самое горькое и тяжкое время, в минуты отчаянья и страха, глубокого уныния, растерянности и разочарования простое знание истории больше, чем роскошь. Нет вины, если ты не помнишь дат… Нет вины, если призабыл чьё-то имя. Но нет тебе прощенья, если ты не помнишь, кто ты, и откуда, и куда идёшь. И где они, твои корни, твоё начало и твоя заветная цель. Знание истории — не знание учебников. Это историческая память. Она — в крови. Она — в сердце. Запомнить можно только имена, даты и факты. Так истории не выучить. Она передаётся по наследству. Её надо заслужить. Её надо отстрадать. Ею надо переболеть. Её надо — пережить. Только тот, кто жил днём минувшим и выживает в настоящем, знает. Нет в истории простых ответов. Как нет и святого, которого не одолевал бы грех. Но святость не в том, чтобы быть безгрешным, а в том, чтобы быть сильнее греха. История — наш выбор. Верить учебникам, верить молве, верить фактам или всё-таки сердцу.

Нам надо учиться прощать. Надо прощать ошибки тем, кто творил историю. Надо прощать их тем, кто берётся за это дело сегодня. Прощать — не значит соглашаться… Нет. Но принимать решение, которое переворачивает твою жизнь и мир вокруг с ног на голову, — не так-то просто… Впрочем, и те, что сегодня берут в руки историю нашу и мнут её, лепят из неё наше новое прошлое для многих из нас не более «исторического факта». И никто не видит за «персонажем» человека. А, увидев, мерят по себе. Прощения не дождёшься! Мы не умеем прощать другим свои ошибки. Мы не умеем признаваться в своих ошибках. Незнание истории, невнимательность к своей исторической памяти крепко держат за руку и ведут в пропасть. Не пора ли вырваться из этих коварных объятий невежества?

Можно ли обрести радость и повод для гордости в будущем, если не находил их в прошлом, если всё твоё прошлое — бесконечная череда смертей и ошибок? Нет. Это невозможно. Но за каждой ошибкой — чей-то выбор. За каждой смертью — чья-то любовь или мечта. И почему, если три человека сказали «это плохо», мы начинаем верить им, что это так, не усомнившись. Мы верим названиям, которые дают другие тому, что нам дорого, или верим форме, которую присваивают себе те, на кого мы смотрим. Смотрим и не видим сути. Не помня истории, не увидеть сути вещей. Она, как магический кристалл, позволяет видеть сквозь маски, слова и века. Мы уродуем своё настоящее, очерняя прошлое незнанием его подлинных героев и обстоятельств. Мы растим себя оскорблёнными, когда нам нечем оскорбляться! Мы растим себя в страхе, когда нам нечего бояться! Мы растим себя униженными, но унижаем себя сами ещё больше, позволяя себе забывать и не знать того, что было веком или днём раньше. И в самом чёрном сердце живёт свет, который оказывается порой бессилен перед обстоятельствами. И в самом чистом и светлом сердце дремлет первородная тьма, ждущая всего лишь своего часа.

Если камень брошен — это не больше факта. Но один сочтёт это случайностью, другой увидит закономерность, третий прочтёт в этом вызов, другой — расплату за свои дела, иной — разведёт руками и забудет о том через час, а кто-то и вовсе возьмёт тот камень и кинет дальше или возьмёт с собою, чтобы пристроить по хозяйству. Камень брошен. Так и с историей. «Плохо» и «хорошо», кто есть кто. Не тот же ли камень в нашем окне? Господи, когда же камень истории зашибёт тех, кто не признаёт её прав?! Право истории на память в сердцах живущих! Только у тех, кому они действительно нужны, на этой земле всегда оказываются ущемлены права! История подлежит узнаванию в сегодняшнем дне!

До тех пор мы будем слабы и несчастны, пока не вспомним всё. Не только свои горести, беды и печали, свои ошибки, поражения и слабости… Пусть их и было много. Пусть их и было слишком много… Но разве камень в нашем окне — это не галька, брошенная нашим другом, чтобы позвать нас на улицу, где нас уже ждут друзья, чтобы вместе провести этот день, полный улыбок и радости? Вы говорите, окно разбито?.. Но это ли та потеря, пред которой мы отступим, помня хотя бы наши минувшие горести?

15.06.**

Воспоминание о древней ирландской литературе

Она в равной степени поднялась от земли и сошла с неба. Её корни — глубоки и соприродны мирозданию, её идеи — высоки, выше, чем это может показаться при первом прочтении. Ирландская литература поднималась, как колос, и цвела, как цветок. Чтобы накормить и ободрить многих. Но эти многие лишили её этого права, забыв свою пищу и полученные дары. То, что мы читаем сегодня, последние зелёные листья в кроне тысячелетнего дерева.

Опуская глаза в грусти, разве многие видят оплот своей радости и неупиваемую чашу своих надежд? Опуская глаза вниз по стволу дерева, многие ли видят корни и различают их от травы, опутавшей их? За шершавой корой, местами ровной, местами во мху и ранах, не только крепкий ствол, а сам древесный сок, сама суть дерева. Всегда живая. Всегда в движении. Всегда поющая.

Ирландская литература началась с песни. Началась с поэзии. Именно поэтическое слово всегда было, есть и будет её основой и силой. Неодолимое очарование ирландских текстов именно в их поэтичности, скрытой или явной. В них верная рифма, выверенная веками. Она в крови у каждого, кто берёт перо. Но как всегда, есть те, кто слышит её, и те, что замыкают свой слух. Увы тем, кто не слышит песню в своей крови! В ней нет печали. В ней только свет. Он ярче солнца. Потому что это свет Слова. Память о нём, сила его, богатство его — вот корни ирландской литературы. Возрождение? Это не к началу, а с начала! Теперь, как и прежде.

Древней ирландской литературе в равной степени присущи строгость и слава. Она крайне патетична и чиста. Ирландцы тогда ещё не научились высмеивать то, что было свято для них.

Древняя ирландская литература сложна, замысловата, но бесхитростна. Возвышенна, но проста. Она — блистает, как клинок, но в то же время не язвит, не ранит. Она, как охотничий рог, пробуждает дух и зовёт за собой. Похищает. В лучших традициях… Всё её богатство — в простоте. В простоте, когда душа не прячется за правила и рамки. Когда душа говорит. Обильно, сильно, и ей не нужно ни проложенного русла, ни стимула, ни повода, чтобы петь. Роскошно и скромно.

Раньше мы были куда щедрее, не стесняясь красот своего языка и души, разбрасывая неогранённые бриллианты слов и книг. Сверкать среди глины, травы и пыли дорожной. Такой литературе нечего было стесняться. Ни при королевском дворе, ни в монастыре, ни в лачуге бедняка, ни на дороге. Соприродная мирозданью, она становилась кирпичиками, на которых другие строили свои дома, школы и храмы, возводили дворцы и университеты. Сила и слава в слове — переходили от одного кирпичика в основании на всё здание.

Постоянная и переменчивая. Верная себе, но всегда разная. В богатстве слов, образов и ничем не стеснённых чувств — её своеобразие и роскошь. И поразительная стройность слога и мысли. Обильность — её кровное качество. Обильность, полнота, которые теперь смешат обнищавших наследников, промотавших доставшееся им наследство в пустых песенках и стишках.

Что-то было в древней ирландской литературе из того, что тщетно пытаются возродить сегодня. Простота? Обильность? Стройность? Поэтичность? Я полагаю — смех. Радость. Потому что древним авторам был явно открыт её неиссякаемый источник. Радость приходит к человеку счастьем, а счастливый человек всегда улыбается. Светло и тихо. По-вредному назло и с вызовом. Убийственно и сокрушительно. Боже, где теперь эта наша коронная улыбка, а не жалкая гримаса ученика, пойманного за чем-то непристойным и пытающегося выдавить из себя оправдание?! Не улыбка нашкодившего ребёнка. Не улыбка проходимца, обокравшего соседа. Не улыбка мерзавца, сбившего чью-то душу с пути истинного. Где наша коронная улыбка?! От полноты сердца.

И пишем, как оправдываемся. И пишем, как жалуемся. И пишем, как хнычем. Хоть бы был Плач плачей! Так ведь нет. Одно «хны-хны» вместо кровного «увы!». Vae!¹⁰

Писать, как петь. Умели слишком давно. И древние книги имели подлинную созидательную силу. Они строили этот мир. Они выстроили его науку и Церковь. Разве этого мало? При чём здесь автор: когда слово свободно, оно — в силе. Автор освобождается словом, а не наоборот.

Странно, что кто-то мог подумать, что свобода — это понятие преходящее. И что её можно похитить. Что можно похитить из сердца? И не там ли она должна почивать вместе со словом?

Бог — судья тем, кто сегодня и завтра будет писать и говорить об ирландской литературе. Той, что принято называть древней, и той, что была до неё. Судить их не нам. И не истории. Только Богу подсудно его же творение. Но если говорить о взлелеянном прошлом, мне бы хотелось, чтобы вернулись однажды те времена, когда сердцу для того, чтобы петь, не нужно было бы правил, а душе, чтобы улыбаться, не нужно было бы повода.

5.07.**

Оправдание юности

Мы обвиняем юность в максимализме. Ей нужно всё и сразу. Она не умеет ждать. Но, ради Бога, у неё действительно нет времени! Юность помнит завет Бога и закон истории: сейчас или никогда. Не забывайте: юность не боится опоздать — она боится не успеть. Мы не находим разума в поступках молодых, мы обвиняем юность в безрассудстве. Но не всё ли её безрассудство в том, что она оказывается смелее нас, следуя зову своего сердца, не слушая и не слыша никого более?

Мы не верим юности. Мы ставим себя выше, оправдываясь опытом и мудростью прожитых лет. Но никакая мудрость и опыт не будут нам оправданием на Суде, если перед Оком Всевышнего рядом с нами встанет юное сердце, полное любви. Мы не любим юность из-за своей трусости. Из-за своих слабостей. Мы не готовы признать, что и в 20 лет можно добиться того же, что и к 50 годам, что и в 30 лет можно быть мудрее и опытнее 90-летнего. Ведь главное — сердце. А у нас, как всегда, вечно забывают об этом. За мечтой кто идёт — им всё прощено. Так на небе, куда мы всё реже смотрим, решено. Было и будет. Только юности дано знать все законы и служить им верно. Ошибаться, и падать, и снова вставать. Любить и безумствовать. И воевать…

Быстрота юности, пламенность речей, невыдержанность, пылкость, безрассудство. Не их недостатки, а наши грехи. Если мы растратили эти качества к опытной зрелости и мудрой старости. И, ей-богу, нет мудрости в том, чтобы дожить до благородных седин и с назиданием поучать молодых, готовых изменить будущее сегодня, не дожидаясь на то ни разрешения, ни обстоятельств. Только безумствующее во имя любви сердце заслужит оправдание.…Если не успеет постареть…

8—9.07.**

Песня Славы

Я думаю, они все смотрят на меня, когда я наливаю сливки в чашку с чаем и начинаю размешивать. Все-все. Потому что не может быть иначе в мире, где из-за подобных мелочей вершится история всего человечества. Из-за свежих сливок к чаю или лишнего кусочка сахара.

О, бесконечная, неизреченная и вечная любовь моя! Ни в какой Песне, будь она даже Песней Песен, не сказать о моей любви к тебе! Сила твоей сладости сводит с ума, порабощая души, готовые от одного твоего хмельного аромата бросаться в омут, услышав зов истории. Всё из-за учебников истории. Всё из-за них. Но ты, Чай-Со-Сливками, выверенная дорога ко всем безумствам. Через тебя приходит осознание фактов. Особенно тех, что изменяют сознание, заставляя допивать тебя, не дуя, и выбегать из дома по новым делам, сделавшимся вдруг смертельно неотложными. Щедрый господин, ты одариваешь идеями, как золотом. Твоё тепло греет нас, твоя сладость заставляет улыбаться в самые худые времена, твой аромат вселяет в сердца надежду, а воспоминание о тебе — превращает в патриота любого.

Боже мой, сколько людей сходило с ума от одного глотка у меня на глазах?! Ни мёд, ни нектары, ни амброзия, ни вина и хмель, ни молоко, упаси Боже, ни от коровы, ни от козы — ничто не сравнится с тобой. Напиток Богов. Смертных и бессмертных. Вечных и не очень. Чай-Со-Сливками. Чай с сахаром. Когда каждый кусочек мы приносим тебе, как великий дар. Великую жертву (если учесть сегодняшние цены на сахар!). Не исповеданная страсть моя. Вечное желание. Вечный кумир. Изо дня в день преследующий меня. Из века в век манящий меня. Запахом сливок. О, жирные сливки, душа моя!..

Есть некоторая категория людей, по моим наблюдениям, которым исключительно запрещено пить Чай-Со-Сливками. Чай с сахаром. Люди с горящим сердцем. Люди с Любовью на его дне. Сливочный дым заволакивает им глаза, и они слепнут к голосу разума и страха, неизречённая сладость сахара порабощает их, и они укрепляются в своих надеждах и мечтах, будь они трижды и трижды безумны, а мирный вкус чая нет чтобы усмирять их — распаляет своим теплом угли в их сердцах. Напиток мира. Ты был для меня символом домашнего очага и уюта. Но — времена меняются. И… Что я вижу сегодня? Выпил чаю — пошёл воевать.

Редкий счастливец соберёт сегодня все три божественные твои стихии вместе. Редкий счастливец сегодня накопит на сахар и сливки (покупая свои, не переплачиваешь ли ты, мой друг, в три раза?). Ах, и почему же так странно действует Чай-Со-Сливками на наши грешные души? Когда делаешь глоток и перед глазами встаёт белая пелена, что первее вспоминаешь ты: повязку на глазах или желанный цвет? Когда сладость сахара оседает на твоём языке, и ты блаженно закрываешь глаза от этого мира, кто, скажи на милость, на далёких берегах в поте лица своего, не жалея сил, добывает для тебя этот сахар? (Который у кого-то ещё хватает наглости продавать с наценкой!) Импортный товар, добытый твоими братьями и сыновьями. Когда неосторожный глоток обжигает твои язык и горло и ты вздыхаешь дымом, о чём вспоминаешь ты, когда заноет всё горло и язык жжёт так, как будто ты сказал наконец-то родные слова? На родном языке. Когда ты, трепеща от счастья, подносишь, наконец, к губам заветный сосуд, в котором плещется сей напиток, кого ты славишь в своём сердце? И почему такая невыразимая боль пронзает его, когда ты понимаешь, что не пить тебе больше чая, если ты сейчас высунешься по пояс из окна, чтобы проорать на всю улицу всевечную славу Всевышнему за подобную щедрость?

Чай-Со-Сливками. Чай с сахаром. Блажен тот, у кого в доме есть чай. Блажен тот, у кого в доме есть сливки. И сахар. Хоть немного. Так что же, друзья мои, давайте петь! Давайте петь вечную славу напитку, пробуждающему наши сердца! Сливки — его основа (а основа — есть наши корни). Сахар — его благословение. Не его ли мы жаждем в своих делах? Горечь чая — его суть. Взлелеянная горечь. Горечь не пьянящая. Горечь обнадёживающая. Друзья мои, хватит дуть на чай! Разбавьте его сливками! Размешивая их по кругу, не своей ли рукой мы замыкаем ход истории? Не возвращаем ли на круги своя пошатнувшиеся основы мироздания? И, собираясь отпить священного напитка, не собираем ли мы в круг всех тех, кто пил его до нас, кто вспылил от его заветной горечи, и сегодня предстоит перед Богом и составляет бессмертное братство отдавших жизнь во имя любви из-за Чая-Со-Сливками? Не одиноко сердце, когда в руках Чай-Со-Сливками. Чай с сахаром. Его сладость успокоит горечь поражения. Его горечь усмирит любую радость и гордыню. Соблюдёт в святой строгости. Нежность его сливок поддержит в минуты отчаянья. Ты не один, пока в руках твоих Чай-Со-Сливками. И вас — сотни. Вас — тысячи. И имя вам… Друзья мои!

Мне больно? Чай-Со-Сливками! Мне грустно? Чай-Со-Сливками! Мне одиноко? Чай-Со-Сливками! Когда мне страшно и сиро, когда вечность падает на плечи грузом непосильных воспоминаний, или новый день ужасает своим диким ликом. Мой тихий, но верный протест. Моё мирное беспощадное сопротивление. Всем бедам, наветам и несчастьям назло. Подтверждение моей верности. Подтверждение моего постоянства. Подтверждение моего выбора (сделанного мной). Подтверждение моей любви. Подтверждение моей сопричастности. Моё «НЕТ!» и мой вызов. И сегодня я поднимаю не пенный кубок. Нет. Моё тайное оружие, друзья мои, воспетое мной. Давайте же возденем в едином порыве вместе к небу свои стаканы, кружки и чашки. Где будет наш ответ этому миру. Чай-Со-Сливками! Чай с сахаром.

11.07.**

Прощай, Ирландия! Увы!

Сегодня — или — никогда! Тео Мэтью¹¹ — слава! Или ещё день — и не устоит на ногах великая страна. И свалится в канаву, где только грязь, испражнения и… Боже мой, какая мерзость…

Запрет? Кто сказал запрет? Ещё Патрик, как помню, говорил: варить можно, пить нельзя! Чёрт возьми, да из-за виски нормально из винтовки стрелять невозможно! Это-то хоть повод задуматься?! Из-за виски мы плодим больное поколение, если у кого-то, конечно, это ещё получается! Тьфу ты!

Можно подумать, нам перед миром и похвалиться больше нечем! Ой, ребята… Не хочу нудить, но… Кажется, у нас есть что-то поинтересней, чем эта шотландская отрава. (Я в споре «кто первый» не участвую. Ирландский виски — всё равно лучший.) И это ж надо, как себя нужно ненавидеть… Чтобы так и сразу сдаться такому врагу… И режьте меня, и ешьте меня, и бейте меня… Я ирландец — вечно пьян! И это-то с вековой культурой за плечами! С наследием, которое держит этот мир, с Церковью, взрастившей современную Европу, которой мы теперь пытаемся доказать, что лучшее из того, что у нас есть, — это эта мутная дрянь с восхитительным мягким вкусом?! Это ж как себя нужно не уважать… Каким изменником родины и чести нужно быть… Чтобы позволить себе говорить такое и кому-то посметь думать так! Да за такое дело… Под трибунал за измену родине! К стене! Без суда! Чёрт возьми, как можно поганить самое великое и ценное из того, что у нас есть, свою культуру?!

Виски страшнее англичан. Они только убивают и запрещают нашу культуру. Виски же развращает душу и крадёт нашу культуру. Виски обкрадывает нас, подменяя священные высокие идеалы героизма и королевской святой строгости пошлыми образами пьяных весельчаков.

Это что за бред (от незнания своей фольклорной, Боже мой, ФОЛЬКЛОРНОЙ традиции), который мы запихиваем в уши всем несчастным вместе с «Айриш виски — из зе бест оф Айрленд!»?! Если мы и так с кровью и мясом отвоёвываем право быть ирландцами, говорить на ирландском, нести свою культуру в мир, то что же тогда мы творим сейчас?! Сами душим себя! Сами губим себя! Сами унижаем себя! Прощай, Свобода, в дыму спиртного угара! Увы тебе, чай со сливками!.. Прощай, Величайшая культура! Прощай, Великая Ирландия! Прощайте, светлые мечты и безумные надежды! Простите вы, безумцы, положившие жизнь за то, что за бесценок продают ваши дети. Увы тебе, мой милый народ! Увы! Спасенья нет. Пока «Айриш виски — из зе бест оф Айрленд!»

17.07.**

Примечания

9

«А, кроме того, я утверждаю, что Карфаген должен быть разрушен» (лат.). Настойчивое напоминание, неустанный призыв к чему-либо. Римский сенатор Марк Порций Катон, о чём бы ему ни приходилось высказывать своё мнение в Сенате, прибавлял: «А, кроме того, я полагаю, что Карфаген не должен существовать». Прим. И. Коложвари.

10

Увы! (лат.)

11

Миссионер Теобальд Мэтью в своё время своими яростными проповедями против виски нанёс непоправимый урон имиджу ирландского виски в мире. Прим. И. Коложвари.