Из деревни…

К. В. Лукашевич, 1896

«Холодный, хмурый день поздней осени. Ревет ветер, срывает желтые листья, подымает пыль столбом… Свинцовые тучи заволакивают небо. По проселочной дороге плетется одинокая путница с небольшим узелком за плечами, – плетется она тихо, печально опустив голову…»

II

В небольшой гостиной горела лампа и приятным светом обливала красную, шелковую мебель, портьеры, в золоченых рамах олеографии по стенам и цветы на окнах; на диване перед круглым столом, покрытым бархатной пестрой скатертью сидела немолодая дама; она ела яблоко и раскладывала пасьянс.

Дама эта была полная, румяная и белая: на руках — множество колец и браслетов, в ушах — большие золотые серьги.

В комнату вбежал, подпрыгивая, мальчик лет 12, тоже очень полный, румяный и, как две капли воды, похожий на сидевшую даму.

— Мамаша, там на кухне новая кухарка пришла наниматься, — сказал мальчик.

— Фу ты, как они мне надоели! И все-то они гроша медного не стоят!

— Молодая, курносая… Такая смешная! В красном сарафане с зелеными разводами. Просто деревенщина! — рассказывал, смеясь, мальчик.

— Ну, зови ее, Петя, сюда. Да присмотри, чтобы она чего мимоходом не стащила!

В комнату боязливо, неуклюже ступая, вошла Акуля. Одета она была по-деревенски, но чистенько: рубашка белая с пышными рукавами, сарафан домотканный; толстая русая коса спускалась ниже пояса и была завязана розовой ленточкой. Девушка от волнения и страха мяла в руках передник и пугливо озиралась. Войдя в комнату, она перекрестилась широким крестом на икону и сказала:

— Здравствуйте!

— Ты откуда, голубушка? — приняв важный вид, спросила ее барыня.

— Из деревни мы… Прямо из деревни, милая, — отвечала поспешно девушка, обнажив улыбкой белые, ровные зубы и кивая головой.

— Что ж ты умеешь делать?

— А все, милая, умею делать…

Мальчик, стоявший у окна, громко фыркнул. Акуля обернулась и удивленно посмотрела на него.

— Это твой будет паренек? — спросила она, указывая пальцем на Петю.

— Да, это мой сын. Что ж ты умеешь и стряпать, и стирать, и гладить? — спросила насмешливо барыня.

— Может, и не потрафлю… А что покажешь, то и умею… Я рада стараться, милая…

— По-моему, ты ровнехонько ничего не смыслишь… Вы, деревенские, очень зазнались и воображаете о себе невесть что… Вас приучишь, а вы потом какую-нибудь гадость сделаете господам…

— Пошто ж, милая! Насчет этого не сумлевайся.

— Как тебя зовут?

— Акулей звать.

— Ну, вот что, Акулина. Мне нужна работница хорошая, честная… Я не намерена прислугу даром хлебом кормить… Тебе придется все делать: стряпать, стирать, гладить, полы мыть. Петю в школу провожать. Жалованья тебе — два рубля в месяц, горячее — со стола. Завтра можешь перебраться.

— Я рада стараться, милая… рада…

— Прежде всего ты должна выучиться говорить и не тыкать мне. Какая я тебе — «милая»?! Я для тебя — барыня. Мой сын тоже для тебя не «паренек», а барин, понимаешь?

— Как не понять! Говорить, как хошь, так и буду…

— Ну, хорошо, ступай. Завтра переедешь.

— Вот-то деревенщина!.. — сказал ей вслед Петя, громко рассмеялся и стал прыгать по комнате, как молодой теленок весной.

Акулина поступила на место. Жутко и тоскливо показалось ей, после деревенского простора, после зеленых лесов и полей, после вольного воздуха, в полутемной, крошечной кухне, в жаре и чаду…

Барыня ее, купчиха Анфиса Петровна, оказалась вспыльчивой и сварливой. Сам барин, Пахом Федулович, кроме своего магазина и барышей, знать ничего не хотел. Разве придет когда «выпивши» да нашумит.

Петя был избалован, отлынивал от ученья, целыми днями ничего не делал, валялся по диванам, по кушеткам, и больше всего на свете любил сладко поесть.

Анфиса Петровна целыми днями кричала на молоденькую кухарку: ничего толком не покажет, а требует, бранит и сердится.

— Как ты сапоги чистишь, Акулька? Тебе говорю — не так…

Акуля не знала, как и приняться-то ей за чистку сапог.

— Что ты подаешь, бестолковая? Смотри, в полоскательную чашку соус кладешь!.. О, и терпенье же надо с тобой!

У Акули не ладилось непривычное дело, она портила вещи, ломала и била посуду.

Барыня себя не помнила от гнева, подбегала и дергала девушку за косу.

— Деревенщина, мужичка! Противная девчонка! Ты и вся-то не стоишь того, что ты мне перебила. Выгоню я тебя вон…

Акуля боялась своей барыни как огня и, заслышав ее шаги, вся тряслась от страха.

Петя постоянно подсматривал за кухаркой и жаловался матери.

— Мама! Акулина опять что-то ест. Она, кажется, из кастрюли доставала…

Анфиса Петровна с гневом влетала в кухню.

— Акулька, ты, кажется, воображаешь, что в гостиницу поступила?! У тебя кусок изо рта не выходит!.. Как смела ты, обжора, в кастрюлю лазить за жарким? Вы разорить хотите господ!..

— Барыня, да я хлебца кусочек взяла… Вот посмотрите… посолила и ем.

— На вас хлеба не напасешься. Давно тебя надо вон выгнать…

Акулина молчала как убитая, но нелегко было ей. Она спала в углу в кухне на войлоке и на своей жесткой постели много слез пролила по деревне, и прошлая ее жизнь казалась ей теперь такой хорошей.

Один раз Петя позвал Акулину к матери с каким-то особенным видом…

— Иди-ка, иди, голубушка… Посмотрим… — таинственно стращал он; а когда девушка проходила по коридорчику, Петя шепнул ей: «Воровка».

Акуля вздрогнула, точно кто ее ударил кнутом. Что это значит?

— Петя, закрой все двери, — приказала Анфиса Петровна, когда они вошли в комнату.

Акулине стало почему-то страшно.

— Послушай, Акулина, мы с тобой говорим наедине… У меня пропали пять рублей… я их вчера тут на комоде оставила… Не видела ли ты их?

— Куда же им пропасть! Заложили вы их, барыня… Пошарьте — найдутся, — тихо проговорила Акулина и бросилась обыскивать комнату.

— Пожалуйста, не беспокойся, я искала везде сама… Кроме тебя, никто не входил в комнату… И ты должна признаться, где деньги?

— Да разве я знаю? Что вы, барыня?! Христос с вами! Я и в глаза-то их не видела!

— Деньги у тебя! Понимаешь? Ты их украла, — медленно и раздельно произнесла Анфиса Петровна, подойдя к кухарке и глядя не нее в упор.

Акулина взвыла на всю комнату.

— Я?! Я?! Пошто ж так обижать? Разве у меня на шее креста нет!?

— Предупреждаю тебя, Акулина, я заявлю в полицию, и там рассудят…

Девушка повалилась в ноги, горько рыдая.

— Не погубите, барыня… желанная… не брала я… и не видела… Ох, не погубите… пожалейте…

Акулина больше всего на свете боялась полиции и участка.

— Вон пошла из комнаты! — крикнула разгневанная барыня.

— Еще не сознается?! Воровка! — сказал запальчиво Петя.

Акулину вызвали в участок. Начались допросы, дома ее обыскали.

— У нас и в роду-то этого нет!.. Родители бы в могилках повернулись, кабы да я такую срамоту сделала… Ишь ты, грех какой!.. Сиротинка я горькая, — причитала, рыдая, девушка на все расспросы.

Улик в воровстве не было, и Акулю отпустили. Она была покойна, потому что не знала за собою никакой вины, а на самом деле было и горько и обидно.

В это время Анфиса Петровна нашла свои пять рублей, она сама же засунула их в книгу, а книгу поставила на этажерку и забыла. Сконфузилась она наедине с собой, но не нашла в себе достаточно мужества, чтобы снять подозрение с невинной девушки.

«Вот еще, перед девчонкой унижаться? Не велика беда!» — подумала она и решила поскорее отказать Акулине.

— Ищи себе, Акулина, другое место. Ко мне поступает старая кухарка, — солгала она. — Я тебе должна десять рублей; четыре я вычитаю за разбитую посуду, за порванные полотенца: вот остальные, и уходи с Богом!

Дело было перед праздником, перед Рождеством. Собрала Акуля свой узелок и, затаив в душе обиду на несправедливость людей, покинула свое первое место.

— Прощайте, барыня, прощайте, Петенька, — сказала она в дверях.

Никто не ответил ей.

Оскорбленная девушка молча вышла на улицу.

На улице было шумно и весело: стоял легкий мороз, сверкал белый снег, выпавший накануне, неслись и поскрипывали сани… Народ спешил с покупками в самом веселом настроении… Чего-чего, только не было выставлено в окнах магазинов, а у каждой зеленной лавки — целые леса елок…

Конец ознакомительного фрагмента.