Дорога к крылышкам. Как новый репатриант стал израильским лётчиком

Исаак Мостов

Автобиографический рассказ нового репатрианта, получившего по воле случая шанс стать лётчиком израильских ВВС и сумевшего им воспользоваться. Поэтапное описание испытаний, экзаменов и приключений, выпавших на долю молодого курсанта, учащегося не только искусству летать, но и языку, культуре, географии и обычаям своей новой страны.

© Исаак Мостов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Началась эта невероятная для своего времени и удивительная по своей сути история в результате тектонического геополитического сдвига, произошедшего из-за Шестидневной войны в июне 1967 года. Шок, с которым мир воспринял это событие, поднял, помимо всего прочего, волну еврейского самосознания, отголоски которой дошли до Риги, столицы Советской Латвии, города, в котором я родился и рос 16 лет.

Пять лет спустя, 5 июня 1972 года, мои родители, моя младшая сестра Лариса и я приземлились в аэропорту Лод в Израиле.

Если бы тогда, в начале июня 1972 года, кто-то сказал мне — пареньку 16 лет от роду, новому репатрианту в стране, языка которой я не знал и о культуре которой я не имел ни малейшего представления, который ещё не знал, как и где будет жить завтра, — что менее чем через четыре года я стану офицером и лётчиком израильских ВВС, я бы рассмеялся ему в лицо как городскому сумасшедшему…

Но невероятное случилось, и когда я вспоминаю, как это произошло, руки сами собой тянутся к клавишам компьютера, чтобы описать эту удивительную и примечательную историю.

Первые дни после «алии¹», а так называется репатриация в Израиль на иврите, мы провели у родственников — сестры и брата отца, которые перебрались в Израиль уже в 1969 году и получили отдельные квартиры на одной лестничной площадке в многоэтажном современном доме на окраине Тель-Авива. С момента их отъезда из Риги, парами и в одиночку, остальные две сестры и два брата отца со всеми своими семьями уехали из Риги на ПМЖ в Израиль. Мой отец, младший из девяти детей, из которых только семеро пережили войну, голод и болезни, своей иммиграцией завершил переезд в Израиль всего семейства Мостовых. А за мамой последовали её родители, сестра и брат с семьями… Практически за 4 года, с 1969-го по

1973-й, вся моя близкая родня — дед и бабушка со стороны матери, дядья и тётки, двоюродные братья со всех сторон — переехала в Израиль, всего 37 человек.

После нескольких дней радостных встреч и застолья у родственников в Тель-Авиве мы — родители, Лариса и я — сели в такси и переехали в Атлит под Хайфой, в центр абсорбции, куда мы получили направление по прибытии в аэропорт Лод. В этом центре нам предстояло провести около полугода, изучая язык и знакомясь с Израилем, чтобы потом было легче найти работу и вписаться в жизнь на новой Родине. Жить это время нам предстояло на крошечное пособие от Министерства абсорбции, которого едва хватало на еду и одежду, — из Риги мы выехали с парой чемоданов на человека, с минимальным набором одежды и обуви, так что наш гардероб требовал постоянного обновления и пополнения.

В Атлите мы всей семьёй рьяно взялись за изучение иврита… До нашего прибытия в Израиль мы не знали ни слова на этом языке, даже букв алфавита не знали. Пришлось учить всё с нуля, да ещё и на языке, который пишется справа налево… Однако несколько месяцев спустя я уже болтал с местными ребятами на иврите и мог прочитать названия на упаковках продуктов в продуктовой лавке. Мне это давалось намного легче, чем моим родителям, — сказывался возраст и непосредственное общение с местными сверстниками из Атлита, который считался в те годы запущенным городком простых работяг, выходцев из арабских стран и восточной Европы, приехавших в страну в пятидесятые и шестидесятые годы. Понятно, что в общении с ними мы научились словам и понятиям на иврите, которым учительницы в центре абсорбции не учили, хотя и знали…

В начале сентября, с началом учебного года, нас, молодёжь центра абсорбции в возрасте средней школы, собрали и отправили на учёбу в известную Хайфскую среднюю школу «Лео Бек». Там меня определили в 11-й класс² на основании возраста и того, что в Риге я закончил 9 из десяти классов средней школы. Моя сестра Лариса, вместе с остальной малышнёй центра абсорбции, была определена в первый класс местной начальной школы в Атлите.

Где-то в октябре мой отец, инженер-электрик по образованию, видя, как мама выкраивает каждую копейку пособия и экономит на всём чём можно, чтобы хоть как-то одеть и обуть сестру и меня в школу, почувствовал, что изучил уже иврит достаточно, чтобы начать искать себе работу. Он нашёл её сравнительно быстро, но в Иерусалиме — далеко от Атлита и Хайфы, к которым мы уже начали привыкать. Его приняли на работу инженером в Иерусалимское отделение Израильской электрической компании, и приблизительно через месяц мы заново упаковали чемоданы и переехали в Иерусалим, в трёхкомнатную квартирку в одном из новых районов на окраине города, которую родители получили в аренду с правом выкупа от «Сохнута» — Еврейского агентства, которое помогало устраиваться всем «олим³». Вместе с квартирой мы получили в аренду 4 железных пружинных кровати, кухонный стол на четверых, 4 стула, 4 набора посуды — кружка, тарелка, вилка, ложка, столовый нож, пару кастрюль и сковородку. Больше в квартире ничего, кроме белых стен, сантехники и кухонных шкафчиков, не было, и наши чемоданы ещё долго служили нам шкафами…

После нескольких дней, которые прошли в заботах о нашем благоустройстве в новой квартире, пришло время определить нас с сестрой на учебу. С Ларисой это было просто — местная начальная школа нашего городского района приняла её без каких-либо вопросов, и с утра пораньше она весело бежала туда вместе с толпой местных ребятишек. Со мной все было сложнее…

Мы с отцом отправились в несколько средних школ города — товарищи по работе посоветовали ему лучшие, и мы начали со школы при Иерусалимском университете, которая считалась особенно сильной в сфере математики и физики, к которым у меня была тяга с ранних лет. Учебный год уже был в полном разгаре, и никто из руководства средних школ, которые мы с отцом обошли, не хотел принимать меня в 11-й класс — все ссылались на то, что я не знаю иврита в достаточной мере, чтобы угнаться за классом в их школе, уровень который был, по их убеждению, не сравним с моей школой №46 на рабочей окраине Риги. Максимум, что мне предлагали, это начать учиться в 10-м классе, нагло ссылаясь на то, что в Риге я закончил «только» девять классов. Но я не был готов провести лишний год за партой. И папа знал, что со мной на эту тему спорить не надо.

Стало ясно, что «хорошие» школы Иерусалима — большие снобы, и после пары дней походов по школам и их отказов принять меня отцу всё это надоело, и он, по совету коллег по работе, привёл меня в Отдел образования Иерусалимского муниципалитета. Там, после объяснений на нашем ломаном иврите, мы нашли чиновницу, которая, услышав наш рассказ, разозлилась и сделала два звонка: первый — коллеге, чтобы спросить, чья очередь из муниципальных средних школ принимать «по спискам справедливости» нового ученика «оле», второй — в ту школу, которую ей подсказала коллега. Потом, написав что-то на листке бумаги, протянула его нам и сказала, что я зачислен в Еврейскую гимназию, которая расположена в районе Рехавия, в центре города, и что нам надо предъявить этот листок там, сегодня. Папа обрадовался — гимназия Рехавия была в его списке, мы туда ещё просто не дошли… Мне было всё равно — гимназия так гимназия… Я об этой школе ничего не знал… Но так получилось, что меня направили в самую фешенебельную школу города, которая была центром снобизма, — в этой школе учились дети высших чинов израильского истеблишмента в Иерусалиме: послов, судей Верховного суда и прочих.

Из муниципального отдела мы направились напрямую в Рехавию, в школу. Там мы показали администратору записку, и меня оформили учеником школы. Записали адрес (домашнего телефона у нас ещё не было) и определили в один из 11-х классов — на основе своего «списка справедливости», так как не хотели неравномерного скопления новых репатриантов в классах. Нам — отцу и мне — также объяснили, что все ученики гимназии в школу должны приходить в школьной форме: рубашке бледно-лимонного цвета с вышитым символом гимназии и тёмно-синем свитере с тем же символом, и даже указали, в каком магазине они продаются.

Меня познакомили с моим новым классным руководителем, по совместительству (или наоборот) преподавателем физики старших классов. Она, немного поговорив со мной, повела меня знакомиться с моим новым классом. Меня представили, ребята окинули меня подчеркнуто равнодушным взглядом и вернулись каждый к своим делам, а я нашёл себе свободное место на одной из задних парт. Оказывается, в моём новом классе уже было 4 новых репатрианта — один из США, двое из Аргентины и ещё один выходец из СССР. Все уже пару лет в стране, болтают на иврите лучше меня.

Денег на школьную рубашку и свитер у родителей в тот момент не было. Посоветовавшись дома, решили, что, пока папа получит следующую зарплату, я пойду в школу в джинсах, белой рубашке и папиной «полукожаной» куртке-безрукавке — другой одежды у меня просто не имелось, а на дворе холодная Иерусалимская осень. Однако на большой переменке меня поймал замдиректора по дисциплине и перед моими одноклассниками громко отчитал меня за то, что я позволил себе прийти в школу одетым не по форме. Когда он, брызжа слюной, завершил свой монолог и послал меня домой со словами: «Без школьной формы сюда не приходи!», я, оплёванный на глазах своих одноклассников, несколько мгновений не знал, что делать, — не очень — то мне хотелось пытаться объяснить на коверканном иврите, что у родителей нет денег… Но быстро оценив смысл последнего посыла, я упаковал свои школьные «манатки» в пластиковый пакет, который служил мне портфелем за неимением ничего лучшего, и поехал домой.

Дома я объяснил ситуацию маме — она, как и отец, инженер-электрик, тогда ещё сидела без работы. Сидела дома и заботилась о нас и о своих родителях, которые вслед за нами переехали в Израиль на ПМЖ и жили у нас, деля с нами нашу небольшую трёхкомнатную квартирку. Отец работал всего пару-тройку месяцев, и вся его зарплата — единственный доход семьи — была распланирована на несколько месяцев вперёд для покупки вещей первой необходимости: холодильника, стиральной машины, мебели, одежды, обуви… У нас было только то, что мы сумели привезти с собой в чемоданах — в основном летние вещи. Наша скудная мебель, которую мы смогли вывезти из Союза, ещё плыла по морям и океанам… А тут ещё «нашего полку прибыло» и дед с бабушкой поселились у нас, со своей парой чемоданов… И небольшую зарплату «молодого инженера», которую платили отцу в первые месяцы его работы в Электрической компании, пришлось растянуть на шестерых… Дед вспомнил послевоенные времена, и пустые баночки из-под сметаны превратились в стаканы, пустые чемоданы — в столики и тумбочки. Бабушка из остатков обеда готовила сытные ужины: ничто просто так не выбрасывалось… Понятно, что денег немедленно купить мне бледно-лимонную рубашку не было…

Назавтра в школу я не пошёл и следующие несколько дней провёл дома… Пока вдруг не раздался звонок в дверь и, открыв её, я не обнаружил там моего классного руководителя из гимназии. Оказалось, что она обратила внимание на моё отсутствие в течение нескольких дней и решила проверить, в чём дело. Для моей мамы визит такой высокой особы был чрезвычайным происшествием, и она не могла себе позволить отпустить такую гостью, не напоив чаем. И вот картина — гостью усадили на один из четырёх стульев и налили ей чай в один из наших четырёх стаканов. Мама, дед и бабушка сели на остальные стулья. Моя сестра и я — на пол, за неимением больше стульев в доме. Нам тоже налили чай — маме, деду и бабушке в стаканы, нам с Ларисой в стеклянные баночки из-под сметаны. К чаю ничего, кроме пары ломтиков хлеба, не было. Моя классная руководитель была в шоке от увиденного… Было видно, что её первоначальное настроение высказать моим родителям, что она думает о моих прогулах, меняется на растерянность… Вокруг стола начались переговоры… Мама ещё плохо владела ивритом и никак не владела английским. Моя учительница не знала ни русского, ни идиш. Мой дед никак не мог этого понять и всё пытался поговорить с учительницей при помощи своих старых знаний иврита, который он учил 60 лет назад, когда был мальчиком и изучал тору в хедере. Причём он говорил на ашкеназийском говоре, который в современном иврите не используется. Так что Лариса и я были переводчиками… Мало-помалу мой классный руководитель поняла, в какой ситуации мы живём, почему мне ещё не купили школьную форму, и, спустя некоторое время, сказала мне, что я могу ходить в школу в том, что есть, пока у родителей нет денег на бледно-лимонную рубашку с эмблемой школы. Она обещала, что замдиректора по дисциплине больше не будет ко мне приставать…

И я вернулся к своей парте у задней стенки класса…

Но сердце моей мамы не могло смириться с ситуацией, и она отправилась обивать пороги Иерусалимского «Сохнута» в надежде получить хоть какую-нибудь денежную помощь, чтобы я и Лариса могли ходить в школу «как полагается». После больших мытарств в разных кабинетах и трудных разъяснений на ломаном иврите ей это удалось, и через некоторое время я уже был владельцем рубашки и свитера с эмблемой гимназии… Теперь я перестал выделяться в толпе молодёжи, которая по будням понуро скапливалась у входа в школу в 8 утра и весело разбегалась оттуда по завершении уроков.

Моя учеба в 11-м классе гимназии меня не напрягала. Довольно быстро я понял, что то, что я уже изучал в 9-м классе рижской школы по математике, физике и химии, в Иерусалимской гимназии ещё не проходили… От общих уроков по языку, литературе, Библии, которые, конечно же, проводились на полноценном иврите, я, как и другие «олим» наших 11-х классов, был освобождён. Вместо этого для всех «олим» были особые уроки «на упрощённом иврите», которые нас готовили к выпускным экзаменам по этим темам по специальной программе для новых репатриантов. Также потому, что по этой же программе русский язык считался иностранным, наравне с английским, а мой уровень знаний английского языка, который считался очень даже хорошим в моей рижской школе, оказался очень низким в Иерусалиме — настолько низким, что, по мнению учителей, шансов успешно сдать выпускные экзамены по английскому языку у меня не было, я был освобождён от общих уроков английского языка. Так что я мог вполне официально отсутствовать на половине уроков моих одноклассников… Но, так как выходить за пределы школы во время уроков было запрещено, а в холодных коридорах школы делать было нечего, я предпочитал оставаться в классе даже на уроках, от которых я был освобождён. Наблюдая уголком глаза и краем уха за происходящим, развалившись насколько можно комфортно за своей партой в последнем ряду класса, я открывал книги на русском, которые я доставал у друзей — своих и родителей, — и погружался в иной мир… Настолько мне нравилось читать, что я продолжал это делать даже на уроках математики и физики, иногда поднимая голову и видя, что класс ещё меня не догнал… Когда какой-то неопытный учитель ловил меня с открытой книгой под партой, я, делая серьёзное лицо, заявлял, что готовлюсь к экзамену по русскому языку, и весь класс громко хохотал над сконфуженным учителем… Математичка и физичка пытались было пристыдить меня за занятие другими темами на их уроках. Они пытались задавать мне какие-то вопросы или вызывать к доске, но после того как я навскидку давал правильные ответы, а у доски выписывал им формулы, которые класс ещё не проходил, то и они быстро оставили меня в покое. Единственные уроки, на которых я откладывал книги на русском, были уроки английского языка — оказалось, что я понимал на этих уроках больше, чем думали, да и учитель был неординарно хорош, и здесь я впервые познакомился с Шекспиром на его родном языке…

Так я проводил время до конца учебного года… Мои одноклассники стали более дружелюбны, чем вначале, но для них мы, новые репатрианты, были скорее предметом любопытства, чем объектом дружбы… Подавляющее большинство из них было выходцами из семей высшего израильского истеблишмента. Они знали друг друга уже много лет и нас, новых для них людей, с трудом говорящих на иврите, выходцев из другой культуры, в свой круг они принимали медленно и с трудом. Такое отношение было ко всем новым репатриантам, которые «понаехали» за последние 5 лет — из Румынии, Аргентины, Советского Союза и даже США, хотя к последним отношение было наиболее дружелюбным…

На летних каникулах мэрия организовала дополнительное обучение для новых репатриантов, задачей которого было повышение уровня владения ивритом. Но я туда не пошёл… А пошёл я работать учеником автомеханика в гараж, который обслуживал «Кармель-Дукасы» — машины израильского производства с пластиковым кузовом. На заработанное я смог купить себе джинсовый костюм и оплатить 10 уроков вождения в автошколе, а к концу осени я успешно сдал на права, с первого раза…

С началом учебного года, после выговоров за то, что я не участвовал в летних ивритских курсах, я взялся за учёбу более серьёзно и уже полностью вписался в уроки математики и физики. В конце года нас ждали выпускные экзамены, и к ним надо было готовиться… Результаты выпускных были важны для определения будущего пути — университет или армия…

Однако Война Судного дня, разразившаяся месяц спустя, изменила распорядок жизни и приоритеты страны. Мои тоже. Во время войны мы, молодёжь 11-х и 12-х классов, пытались помочь чем могли, но нас посылали обратно на школьную скамью, дожидаться, пока призовут… После войны вопрос о будущем стоял просто — призваться в ЦАХАЛ⁴, и как можно быстрее.

Надо заметить, что призыв в армию для израильских подростков знаменателен не только фактом будущего служения Родине, но также процессом отбора и выбора родов войск и воинских профессий будущей службы. За полгода до выпускных экзаменов мои одноклассники начали получать повестки из военкомата, в которых они приглашались пройти определённые проверки в элитные подразделения ЦАХАЛа — в Лётную школу, Школу морских офицеров, ВДВ, разведку, Школу программистов и другие. Ребята, получившие такие повестки, а тем паче успешно прошедшие спецэкзамены и проверки, ходили гоголем, овеянные ореолом элитных подразделений, где надеялись служить. Это выделяло их из толпы сверстников и являлось предметом почитания со стороны одноклассниц и зависти одноклассников. Новые репатрианты повесток-приглашений не получали и даже не надеялись на них. Было ясно, что по разным причинам, а особенно из-за проблем с ивритом и ментальностью, нам элитные подразделения и школы офицеров в ближайшем будущем не светят… Я был полностью готов служить простым солдатом, желательно в бронетанковых войсках (всегда любил машины…), надеясь после пары лет срочной службы попасть в офицерскую школу. И нередко можно было услышать от моих товарищей по классу, что парень-то я неплохой, и что когда они будут командирами (танков, расчётов, и т.п.), то будут готовы принять меня в свою команду…

Примечания

1

Алия (подняться, возвыситься) — используется для обозначения иммиграции только в Израиль, т.к. считается, что переезд в Израиль является возвышающим событием в жизни еврея.

2

Школьное обучение в Израиле начинается с 6 лет и длится 12 лет. Последним классом среднего образования является 12-й класс, поэтому для меня 11-й класс подходил и по возрасту…

3

Новым репатриантам — иврит.

4

Название на иврите Армии обороны Израиля