Обманщик

Исаак Башевис Зингер, 1968

Америка 40-х, разгар Второй мировой войны. В центре сюжета – человек по имени Герц Минскер, самостийный гибрид философа-экзистенциалиста, религиозного мыслителя и теоретика психоанализа, отвергающий все категории в пользу того, что он именует «исследованием человека», – мешанины из размышлений о человечестве и его устремлениях. Минскер не может завершить ни одну начатую им книгу, однако же кое-кто из евреев-эмигрантов, говорящих, как и он, на идише, считает его гением-неудачником, заблудшей душой из прославленной раввинской семьи, ведь он постоянно тянет деньги из жены, друзей и подруг, но имеет потенциал стать великим человеком. Минскера окружают люди не менее заблудшие – лучший друг-бизнесмен, часто оказывающий ему финансовую поддержку, жена этого бизнесмена, поэтесса-графоманка, жаждущая пробиться в мире литературы на идише, спиритка-домохозяйка, которая ради Минскера устраивает фальшивые сеансы, и его жена, живущая в постоянной депрессии, оттого что оставила в Польше мужа и детей и сбежала с Герцем в Америку. Роман прослеживает поступки этих и других персонажей, меж тем как Минскер превращает их и без того непростую личную жизнь в полный хаос.

Глава четвертая

1

Герц Минскер знал, что все это надувательство. Он никогда не верил в оккультные силы Бесси Киммел. Несчетно раз ловил ее на вранье. Эта женщина — сплошная истерия, самообман и безумие.

«Можно верить в духов, но не верить в Бесси Киммел», — думал Герц Минскер. Даже если Бесси когда-то обладала некой силой, она давным-давно ее растранжирила и свела на нет ложными теориями, пустым бахвальством и мегаломанией, внушившей ей уверенность, что владыки небесные, ангелы-наставники постоянно поддерживают с нею связь. Она даже говорила Минскеру про свои визиты на Марс. Совершенно очевидно, что сеансы, которые она для него устраивала, и происходившее там было от начала и до конца надувательством. Но сам факт, что Бесси Киммел зашла так далеко и, возможно, даже не скупилась на расходы, с психологической точки зрения безусловно не мог не вызывать интерес.

Минскер соглашался со Спинозой в одном: в природе нет лжи. За каждой ложью таится правда. Идеи могут быть фрагментарными и искаженными, но никак не ложными, ведь откуда возьмется ложь, если Сам Бог есть истина? В данном случае Спиноза прикрывался каббалой.

Нет, Бесси Киммел не поддерживала связи с духами, но страсть номер один у нее — соединиться с ними. Нет, лицо, что открылось Минскеру в темноте, принадлежало не Фриде, да почиет она с миром, а какой-то молодой женщине, которую Бесси, вероятно, наняла на эту роль. Но почему Бесси шла на такие хлопоты? Какую прибыль надеялась получить? Само это занятие, мотивы, стремление устроить розыгрыш — все это, безусловно, являло собой глубинную человеческую истину, древнюю, как само человечество.

Участвуя в этих смехотворных сеансах, Минскер, как никогда, стыдился себя. Это же надругательство над Фридой. Если Бесси Киммел полагала, что он верит в мнимый призрак, она явно считала его идиотом. Кроме того, Минскер опасался, что девица, нанятая Бесси на роль Фриды, станет его шантажировать. Кто знает, что́ они способны замыслить насчет него? С тех пор как он приехал в Америку, его не оставляло предчувствие, что он угодит здесь в какую-нибудь ловушку: попадет под суд, сядет в тюрьму, будет депортирован.

Но когда Броня легла спать, а Бесси Киммел постучала в дверь и пригласила его заняться столоверчением или помочь ей с доской уиджа, он не сумел отказаться. Ну не мог он ложиться в постель в такую рань, как Броня. Здесь, в Нью-Йорке, ему совершенно расхотелось читать. Интерес к оккультизму был у него страстью номер два, и нередко он думал, что эта страсть вот-вот займет первое место. Романы с женщинами и те были связаны с этим. Он всегда искал в женщине иррациональное. Подобно каббалисту, находил в любви и в стремлении совокупиться тайну высших миров.

Пока сеанс не начался, торшер оставался включен, и Бесси принесла ему чай, кофе, содовую с соком и всякие закуски. Однако едва они с Бесси положили руки на столик, тот загадочным образом затрясся, закачался и задвигался. Конечно, Минскер понимал, что все это имело касательство к подсознательному, но ведь и подсознательное являло собой глубокую тайну.

Бесси была старше Минскера — на его взгляд, ей перевалило за шестьдесят, — маленького роста и круглая, как бочка. Почти без шеи, голова сидела прямо на плечах — большая, квадратная, с растрепанными волосами, которые от неумеренной покраски и завивки совершенно утратили блеск. Нос приплюснутый, с широкими ноздрями, губы толстые, поджатые, обнажающие фальшивые зубы. На подбородке пробивалась борода. Лицо в рябинах, маленькие карие глаза широко расставлены, веки тяжелые. Весь ее облик дышал обманом, упорством, одержимостью человека, обуреваемого навязчивой идеей и пойманного в западню, откуда нет выхода.

За свою жизнь Бесси Киммел четыре раза побывала замужем. И получала от страховой компании ежегодную пенсию. Она по-любительски играла на бирже и всякий раз, когда они с Минскером занимались столоверчением, задавала вопросы о том, пойдут ли котировки вверх или вниз и покупать ей или нет. Зачастую Бесси спрашивала о каждой акции в отдельности, и стол неустанно выстукивал ответы. Порой Минскеру даже казалось, будто стол теряет терпение. Начинает стучать слишком быстро и вопреки установленным правилам. Как-то раз Бесси обронила, что стол — или дух, который его двигал, — обманул ее. Предсказал бум, а на деле оказался спад. Минскер даже слышал, как Бесси крикнула столу: «Ты врешь! Обманываешь меня!» — и обозвала его грязным словом, никак не подходящим для эмиссара небесных ангелов.

После сессии со столиком Бесси предложила сеанс.

В ходе сеанса Минскер прикидывал, как все это работало. Девица — кто бы она ни была — имела ключи от квартиры. Она спокойно проскальзывала внутрь, пока Бесси пела псалом и барабанила на фортепиано, и прокрадывалась в ванную. Переодевалась там и ждала, когда ее вызовут. На Фриду она ни фигурой, ни голосом не походила, но бегло говорила по-польски, наверно, была польской беженкой. Она целовала Минскера, нашептывая, как ей хорошо в ином мире. Эта мнимая Фрида якобы встречалась там со своим отцом, с матерью, с сестрой, братьями и бесчисленными друзьями. Утверждала, что сделалась там наставницей, учила новоприбывшие души, как им воссоединиться с духовным миром. Сама она поднималась во все более высокие сферы рая. В Варшаве она оберегала Лену. Да, Лена была жива, с ней все хорошо, и она по-прежнему девственна. Герцу незачем о ней тревожиться. Обстановка в Польше тяжелая, но Лена благополучно все преодолеет. Минскер привезет ее в Америку, где ее ожидает предназначенный супруг.

Каждый раз «Фрида» говорила почти одно и то же. Когда Минскер задавал вопрос, на который у нее не было ответа, она либо умолкала, либо отвечала уклончиво. А на следующий день Бесси Киммел расспрашивала его именно об этом, стараясь выудить информацию.

Насколько Минскер мог судить, девица надевала ночную рубашку и белые шлепанцы. Пахло от нее по́том и духами. Минскер поражался ее проворству. Она целовала его, но ответных поцелуев не допускала. Он пытался обнять ее, а она ловко уворачивалась. Однажды он схватил ее за грудь, но она шлепнула его по руке и назвала гадким мальчиком — все это хриплым шепотом, тоном актрисы, которая играет роль, но излишних фамильярностей со стороны партнера не желает. Немногим позже Бесси Киммел, якобы находившаяся в трансе, принималась стонать, подавая девушке знак, что пора сказать «до свидания» и удалиться в ванную.

Иной раз Минскеру хотелось сказать Бесси: «Зачем вам это нужно? Кому вы помогаете этой чепухой? В чем смысл? В чем цель?» Сам он считал, что такого рода обман только вредит парапсихологии и превращает все в фарс.

Вместе с тем Минскер прекрасно понимал, что не рискнет задать эти вопросы. В противном случае дружеские отношения с Бесси будут испорчены. И она откажет ему от квартиры. Ведь в этой чепухе — как и в множестве прочей чепухи, в какой участвовала Бесси, — явно заключался смысл ее жизни. Собственный дом был для Бесси храмом, духи — ее божествами, а сама она — жрицей.

Раньше на сеансах Бесси Киммел собиралось много гостей. Но с тех пор как в ее доме поселился Минскер, она сосредоточила все свои силы только на нем.

Призрак Фриды старался его утешить. Его дочь Лена слала приветы из разоренной войной Варшавы, и небесные учители предлагали всевозможные иные доказательства.

Отец Минскера, пильзенский цадик, тоже слал ему приветы. Говорил по-английски и сообщил Минскеру, что там, где он, ребе, теперь проживает, никаких различий меж расами, национальностями и религиями не существует. Все служат единому Богу. Великим светом все праведные души наслаждаются сообща. Моисей, Иисус, Будда и Конфуций сидят в одном храме, обсуждают богословие и метафизику.

Пильзенский цадик сообщил Минскеру через медиума-контроля, что война с Гитлером — последний конфликт, битва меж Гогом и Магогом. Вскоре затем для всего человечества придет спасение.

2

Зазвонил телефон, Минскер подошел к аппарату, снял трубку и услышал голос Минны:

— Герц, дорогой, это я, твоя единственная.

— Как твои дела?

— Кое-что случилось, но я боюсь тебе сказать.

— Чего ты боишься? У меня ружья нет.

— Тебя я боюсь больше, чем кого-нибудь с ружьем. Послушай, Герц, гость у нас в городе. Крымский приехал. Можешь себе представить?!

Мысли Минскера замерли. Зигмунт Крымский — прежний муж Минны. По ее словам, он психопат, выродок, подонок из подонков. Начинал как актер в еврейском театре, играл на идише, потом переквалифицировался в менялы. В Париже, где некоторое время жил с Минной, он торговал картинами и строил из себя этакого мецената.

И вот Минна рассказывает, что Крымский через Касабланку приехал в Нью-Йорк. Остановился в одной из бродвейских гостиниц, неподалеку от Минскера.

— Нет, ты представляешь себе?! — сетовала Минна. — Звонит телефон, я снимаю трубку. В уверенности, что звонишь ты. И неожиданно слышу голос, одновременно чужой и знакомый. Когда я сообразила, кто это, едва не бросила трубку. После всего, что этот человек со мной сделал, у него хватает наглости звонить мне! Но по трусости я даже отчитать его не смогла, тем более что он никого тут не знает. Разговор он начал так, будто между нами ничего не произошло. Рассказал о тысяче чудес, случившихся с ним. Он едва не угодил в лапы к нацистам. Совсем рядом с ним взорвалась бомба. Он потерял все, однако уцелел. Но пока он говорил, я поняла, что и в Касабланке он обтяпывал темные делишки. Сказал, что привез несколько картин знаменитых французских художников, имен я не помню. Небось выманил их у художников или попросту украл. Этот человек на все способен.

Я ему напрямик сказала: «У меня есть муж. Я замужняя женщина». Думала, это его отпугнет, но он нисколько не удивился. Сказал: «Что ж, поздравляю». И принялся рассказывать, как высоко ценит меня и мой огромный литературный талант. А когда я сказала, кто мой муж, он так заорал, что я чуть не оглохла. Он, мол, знает Морриса Калишера. Когда-то продал ему картину.

Герц, дорогой, не хочу больше отнимать у тебя время, но он заставил меня дать слово, что мы встретимся. Кто-то посылал ему приветы от меня. К тому же он хранит вырезки из старых газет с моими стихами, которых у меня нет. Не знаю, почему он их сохранил, — у каждого свои причуды. Я хотела ему сказать, что не имею ни малейшей охоты снова видеть его рожу, да язык не повернулся. Короче говоря, я решила: в конце концов, мы люди цивилизованные. Не съест же он меня. Вот и встретилась с ним в кафетерии на Бродвее, не там, где встречаетесь вы с Моррисом, ближе к центру. В общем, я только что оттуда. Сперва думала, что буду не в силах рассказать тебе. Боялась, ты вспылишь. Но не смогла таиться.

Все время, пока сидела там с ним, я думала только о тебе. Что, если ты вдруг войдешь? В конце концов, ты любишь бывать в разных кафетериях. Со страху у меня все внутри судорогой свело. Странно даже, как я разнервничалась. Думала, ты только и ждешь случая отделаться от меня. Ох, черт побери, сама не знаю, что говорю. Ты понятия не имеешь, что творится у меня в голове, хоть ты и психолог.

Минскер, помедлив, спросил:

— Ну и как он выглядит?

— А как ему выглядеть? Слушая его по телефону, я решила, что он старый и седой. Ведь через такой ад прошел! Но как это говорится? Сорняки неистребимы. Он силен как бык. Ни единого седого волоска. Якобы все потерял, а одет с иголочки. Я со стыда сгорала, сидя с ним за одним столиком. После всего, что он мне причинил, надо было плюнуть ему в физиономию. Он теперь корчит из себя этакого праведника, но меня ему больше не одурачить. Короче говоря, он рассчитывает всучить Моррису картину. Мало того, имел наглость предложить мне купить драгоценности. Очевидно, контрабандой провез бриллианты. Я правда не знаю, зачем я все это тебе рассказываю. Ему я такого наговорила, что любой другой на его месте сразу бы ушел. Но людей его сорта не оскорбишь. Я-то думала, он принесет стихи, и я смогу включить кой-какие в свою книгу, но он, видимо, придерживает их на всякий случай. Мне было необходимо кому-нибудь рассказать, а кому, кроме тебя, можно рассказать подобные вещи? На меня словно выплеснули ведро помоев.

— Он не женился?

— Говорит, что нет, но чего стоит его слово? Много ли оно значит для людей вроде него? Как по-твоему, рассказать Моррису или нет? Вдруг он что-нибудь заподозрит. Это во-первых. Во-вторых, Крымский в самом деле может продать Моррису картину, а я не хочу, чтобы он заграбастал Моррисовы деньги. Наверно, нехорошо так говорить, но очень жаль, что он не остался, где был. Хорошие люди не могут уехать от Гитлера, а такой вот подонок ловко смывается.

— Так всегда бывает.

— Что же мне делать? Он знает мой телефон. Боюсь, начнет меня преследовать.

— Ничего он тебе не сделает, если ты не хочешь.

— Кто знает, какие гадости этот тип заготовил против меня? У него есть мои письма.

— Он так сказал?

— Намекнул.

— Кому интересны твои письма?

— Он вполне может их использовать как козырь перед Моррисом. Мало ли что напишешь в письме, когда тебя предали.

Оба надолго замолчали.

«Ну вот, уже начались сложности», — сказал себе Минскер. Жизненные сложности пугали его, но вместе с тем доставляли какое-то порочное удовольствие. Минскер постоянно сражался с шайкой домовых, демонов и бесов. И часто воображал, будто играет с ними в шахматы. Он делает ход, и они в ответ тоже. Все время стараются загнать его в угол и поставить мат.

Фактически приезд Крымского в Америку не создавал Минскеру никаких особых проблем. Но он знал, что сложностей еще прибавится. Хотя Минна при всяком удобном случае клялась ему в вечной любви, он не доверял этой женщине с ее скверными стихами и не в меру бойким языком. Она и привлекала его, и одновременно отталкивала.

Минскер чувствовал, что Минна — классический образец представительниц женского пола, описанных в книге Отто Вейнингера «Пол и характер». Если она говорила правду, это была ложь. Сейчас она обманывала мужа. Но с легкостью обманет и Минскера. Способна даже возобновить отношения с Крымским, которого так яростно ненавидела.

«Н-да, самое время выбираться из этой мерзости», — подумал Минскер.

А вслух сказал:

— Что он выиграет, разрушив твою жизнь?

— Спроси у подонка о причинах его поступков.

— Ничего он не сделает.

— Сделает, не сделает. Как бы то ни было, у меня душа не на месте. Сказать по правде, с Моррисом тоже не жизнь. Она не трудная, нет, но пресная, унылая. Мне хотелось бы знать только одно — если я его оставлю, можно мне прийти к тебе? Если да, то на все остальное мне плевать.

— Броня пока что со мной.

— И долго ты намерен ее терпеть? Прости, что я так говорю, но она твердит, что хочет вернуться в Польшу, так почему бы не отпустить ее? В конце концов, место матери — подле детей.

— Не нам судить.

— Но люди-то судят. Почему она все взваливает на тебя? Вы странная пара.

3

Моррис Калишер весь день занимался делами. Дома его ждали к ужину, но он позвонил Минне и сказал, что поужинает в ресторане на Деланси-стрит. Если хочет, Минна может присоединиться к нему. Минна ответила, что идет на банкет в честь семидесятилетия какого-то еврейского писателя. Моррис Калишер вспомнил, что об этом что-то писали в газете.

При всем восхищении Минной и ее поэтическими талантами Моррис Калишер на поэтов вообще смотрел свысока. Считал поэзию занятием для женщин и неумех, но не для мужчин, особенно таких, кому за семьдесят. «В семьдесят надо готовиться к примирению с Господом, а не писать вирши, — думал Морис. — Чего они ждут? Прихода Ангела смерти с ножом?»

Тем не менее он не возражал, пусть Минна проведет вечер с писателями. С таких вечеров она всегда возвращалась в приподнятом настроении и рассказывала ему о множестве комплиментов, какие слышала по собственному адресу. Моррис как-то ходил с ней в кафе «Ройял» на Второй авеню. К тамошней еде он не притронулся, поскольку кухня была трефная, только пил чай. Сидел и смотрел на публику — писателей, актеров и актрис. Длинноволосый мужчина подошел к Минне, похвалил одно из ее стихотворений. Седой коротышка продал Моррису сборник стихов. Позже, в метро, Моррис попробовал читать, но не мог докопаться до смысла. А ведь Минна твердила, что этот человек — один из самых тонких поэтов.

Ладно, ничего не поделаешь. У всех свои причуды, решил Моррис Калишер. Пристрастия делают дураком каждого, но по-разному.

В ресторане на Деланси-стрит Моррис Калишер засиделся с бизнесменами до девяти. Они планировали сообща купить дом. Моррис Калишер чертил карандашом на скатерти, ел кашу с консоме, говядину, кишке, морковную запеканку и чай с кексом. Теперь им осталось только съездить в Бруклин вместе со специалистом, который проверит бойлер и водопровод. Распрощались все лишь в одиннадцать.

Моррис Калишер устал от разговоров, обильной еды и излишнего количества сигар и домой поехал на такси.

Обычно Минна встречала его на пороге, однако на сей раз, позвонив, ответа не получил. Отпер дверь своим ключом, зажег свет в передней. По дороге он купил завтрашние газеты. В подражание англоязычным еврейские газеты стали печатать утренний выпуск накануне вечером. Моррис Калишер считал все это частью американской спешки. Не могли они дождаться следующего дня. Газета писала о бомбардировках, каким немцы подвергали Англию. Пока что между Гитлером и Сталиным был мир, но надолго ли? Кровь лилась в Англии, в Греции. Евреев в Польше сгоняли в гетто. Заставляли носить повязки со звездой Давида. Избивали. Африка и Палестина находились в опасности.

— Трагедия, трагедия! — простонал Моррис Калишер.

Некоторое время он сидел на диване в гостиной, читая о бывшем коммунисте, которого Сталин отправил работать на золотых приисках Сибири. Потом прочитал о матери и троих детях, погибших во время пожара на Статен-Айленде.

— Ужас что творится! — простонал он.

Он хорошо знал, что роптать на Всевышнего нельзя, но, читая газеты, всегда расстраивался. Чем виноваты эти бедные детишки? Чем они заслужили такую смерть? А как насчет евреев в Европе? Со времен Разрушения Храма не случалось такого опустошения и жестокости.

Конец ознакомительного фрагмента.