Рецепт счастья от доктора Тины

Ирина Степановская, 2012

Что знает больной о больнице? Палата, койка, лечащий врач. Но это лишь сцена. А за кулисами – ординаторская, операционная, патологоанатомическое отделение. Вот там-то и разыгрываются самые интересные представления. Сразу трое мужчин окружают на больничной сцене Тину Толмачёву: старый друг Аркадий Барашков, эпатажный остроумец Михаил Борисович Ризкин и бывший коллега Ашот Оганесян, приехавший наконец из Америки. Но есть и еще один – тот, кто украшает чужую внешность, но прячет от людей свою душу. Как обрести доктору Толмачёвой рецепт собственного счастья?

7

Март… Какой это странный месяц для центральной части России! Во всяком случае, его начало. В Москве в начале марта еще зима. Первые три дня проходят в относительном спокойствии. Затем начинается ожидание праздника. Числа с четвертого активизируются продавцы цветов — начинаются поздравления тех, кого надо поздравлять с целью поддержания хороших отношений — учителей музыки, преподавателей иностранных языков и врачей. С пятого по седьмое нарастает возбуждение в магазинах — в неимоверных количествах закупаются подарки. Возрастают очереди в продовольственных супермаркетах — продукты для корпоративных вечеринок переполняют магазинные тележки, радостно звенят бутылки, и, несмотря на еще будние пока дни, оживают рестораны. С этого же времени по вечерам в метро можно видеть группы наряженных и слегка пьяненьких дам — это коллеги по работе как раз и возвращаются с таких вечеринок. Шестого числа в Москве появляется мимоза. Эти сломанные зеленовато-голубоватые ветки с цыплячьими шариками, засыхающими через два часа после покупки, конечно, не идут ни в какое сравнение с живым цветущим деревом, представляющим собой солнечное ароматное облако, обоняемое за километр. Но что такое Восьмое марта без мимозы! Розы? Да! Тюльпаны? Конечно! А также гиацинты, фиалки, герберы… Но без мимозы — это все заурядные приметы любого торжества — банальных дней рождений, презентаций по случаю, благодарностей, премий… И лишь мимоза является бессменным и бесспорным символом исключительно Женского дня. Ее привозят в чемоданах с гор, ее ломают и мнут, чтобы больше влезло, потом достают, встряхивают, придавая товарный вид, и продают — не очень дорого, но так, чтобы и было не стыдно. Короче, мимоза — символ праздника Восьмого марта и русской женщины. Чем ее больше мнешь, тем лучше продается.

Седьмого числа, естественно, — кульминация праздника. Дамы возвращаются домой с цветами, размягченные и обалдевшие — от поздравлений, внимания, вина и еды. Дома — не то. Дома цветы и подарки от близких. От тех, кому женщина не нужна нарядной, остроумной, флиртующей. Дома она нужна понимающей, прощающей, умелой и работоспособной — короче, сиделкой, кухаркой, советчицей, хозяйкой, нянькой… Печальна до сих пор участь русской женщины. Вы спросите, а как же… постель? А вы что, еще и спать собрались с этой лошадью?

У русской женщины не должно быть недостатков. В крайнем случае недостатки прощают на работе. Близкие — беспощадны. Муж рассказывает друзьям, какая его жена стерва. Повзрослевшие дети орут: «Мама, ты — дура! Ты ничего не понимаешь в жизни!» Родители жалуются, что им уделяют мало внимания, в то время как они для детей… а свекровь вот уже двадцать лет подряд вздыхает вслух, показывая, как ее сыну не повезло со спутницей жизни. И время идет, и все повторяется, повторяется, повторяется… Когда же это кончится, наконец?

Заканчивается, не беспокойтесь. Но, как всегда и везде, любой бунт духа в конечном счете выражается в погромах и убийствах. Кого же громят теперь наши молодые современницы? Мужчин. Как они их только не называют? «Мой козел» — в компании подруг — одно из самых ласковых прозвищ сильной половины мира сего. Но, как поет Ваенга, важно ведь не что сказать, а как… Женщина говорит подругам: «Мой козел…» — а какая гамма чувств, сколько переживаний, тайная гордость обладания, печаль неоправданных надежд, желание отомстить, презрение утомленного честолюбия и даже скрытая страсть могут таиться в этом милом, простом прозвище…

Владимир Азарцев ехал в больницу на работу четвертого марта. И следовательно, жаркое дыхание российского праздника еще не приобрело на улицах масштаба извержения вулкана цветочных и винных испарений. А у самого Азарцева совсем не празднично было на душе. Он ехал в раздолбанной старой «восьмерке», которую купил по содействию Славы, своего теперешнего товарища — бывшего судебно-медицинского эксперта, а ныне почти шекспировского гробокопателя, правда, вооруженного небольшим японским экскаватором.

— Машина неплохая, — сказал как-то в разговоре с Азарцевым Слава. — Сосед продает. Ну, битая, конечно. Вид отвратительный. Но если ты совсем безлошадный, то имеет смысл взять — стоит недорого. За внутренности я отвечаю. Сосед не сам ее побил, сынок постарался — ездить начинал без прав, дурак. Но побита она только снаружи. Соседу ремонт невыгодно делать — весь корпус покорежен. Жестянка, покраска, то да се — выйдет дороже, чем купил. Вот он и продает. Бери. Он не обманет.

Разговор тот происходил на их «базе» — возле гранитной мастерской на территории старого кладбища. Хозяином этой мастерской был одноклассник Азарцева — Николай — подполковник. Подполковник было одновременно его и прозвище, и звание. Но в этот раз Николай при разговоре не присутствовал, мотался по делам. У него, отставного военного, теперь здесь, на кладбище, было большое хозяйство — часть территории, которую он выкупил неизвестно какими правдами и неправдами, сама мастерская и, как они все сами называли это место — «Мемориал». На участке вдоль забора, отгораживающего территорию кладбища от дороги, раскинулись в каре лиственницы и ели, создавая ощущение замкнутости и покоя. А в центре образовавшейся небольшой площади была вымощена гранитными плитами площадка с круглым углублением в центре. От нее к мастерской вела недлинная узкая аллея. А по трем сторонам площадки были установлены памятники. Все одинаковые, шесть штук, в виде черных мраморных плит по две с каждой стороны. Только изображения молодых мужских лиц и подписи под ними были разные. Да и то — дата смерти у всех шестерых стояла одна. И место, где погибли эти парни, было одно — какое-то ущелье и горный хребет с неизвестным Азарцеву названием.

— Тебя обманешь… — Азарцев с уважением посмотрел на Славкины кулаки. Внутренне он уже был готов купить эту «восьмерку». Не хватало немного денег, но он знал, что, работая, расплатится быстро.

— Ну, ручки-то, конечно, заскорузли немного, — ухмыльнулся Славка. — Но все что надо — работают.

Азарцев невольно посмотрел на свои руки: тонкая кисть, гибкие, чувствительные пальцы. Раньше эти пальцы помогали живым, теперь украшают мертвых.

— Слав, я возьму машину.

— Не пожалеешь. Раньше-то у тебя какая была? — Слово «раньше» для людей из этой компании имело особенный смысл.

— Хорошая была. Не шикарная, правда, — Азарцев вспомнил свой удобный блестящий «Фольксваген», — но ездить было приятно.

— А у меня в той жизни был маленький внедорожник, — Слава отвел взгляд в сторону и посмотрел на свой экскаватор, стоящий неподалеку, — «Судзуки». Десять лет назад. Еще до того, как меня посадили. Желтенький такой. С правым рулем. И надпись какая-то яркая по всему борту по-японски.

— Может, это была японская «Скорая помощь»? — пошутил Азарцев.

— Может быть. — Слава не улыбнулся. — Я его очень сильно любил. Как женщину. Первую машину всегда так любят. Берегут. Лелеют. Ну, а потом, уже после тюрьмы, разные были. Сейчас, сам знаешь, на «мерине» езжу. Хороший «мерин», ничего не скажу. Но ту «дзушку» я больше любил.

Азарцев сказал:

— Мне машина нужна, чтобы на метро не ездить. Я боюсь там убить кого-нибудь. Во время давки. Случайно. На меня в метро нападает какая-то ярость. Я бы сказал, враждебность ко всем людям. Особенно если их скапливается вокруг меня много.

Слава помолчал, покрутил на пальце ключи от только осмотренной «восьмерки».

— Это потому, что ты злишься на людей, косметолог. На всех злишься, без разбору. — Он вдруг взглянул на Азарцева в упор, и тот увидел в его глазах спокойную, холодную уверенность. — А ты не злись на них, особенно на всех. Все ведь подряд не виноваты в твоих горестях. Если кто виноват конкретно, того надо к ответу призвать, а не рычать на весь свет.

Слава протянул Азарцеву ключи:

— На, езди. Деньги отдашь, как заработаешь. Я соседу скажу, он подождет с деньгами.

— А я не могу никого к ответу призвать, — сказал Азарцев. — У меня сил нет.

— У тебя желания нет, — отозвался Слава. — Было бы желание, и силы бы нашлись.

— Это точно, отроки мои! — добавил неслышно подошедший к ним отец Анатолий — высокого роста поп, с бородой, в рясе и с крестом на груди, как и полагается русским попам. Отец Анатолий тоже был членом их, так сказать, рабочего коллектива. — Было бы желание… — Он вдруг задрал до пояса свою рясу и достал из кармана джинсов, прячущихся под ней, пистолет. Повертел его на пальце, точно так, как минутой назад Слава вертел ключи, заглянул в ствол, зачем-то подул на него и аккуратно вытер белейшим носовым платком, также извлеченным из кармана. Азарцев изумленно посмотрел на тонкий, ясноглазый, иконописный лик отца Анатолия. Нежнейший румянец покрывал его щеки, чистая кожа на месте усов свидетельствовала, что и культовую бороду отец Анатолий носит не так давно. Азарцев месяц примерно работал в этой компании, но с такой неожиданной стороны интеллигентнейший и образованнейший отец Анатолий открылся Азарцеву впервые. Был, кроме этих трех, еще один юный отрок в этой компании — недоучившийся студент-скульптор Гриша. Стук его долота и троянки доносился сейчас из-за закрытой двери мастерской. Вообще-то, Азарцев не успел еще, всего за месяц знакомства, окончательно разобраться в своих новых друзьях.

— Просто жизнь, Володечка, конечно, дарована Богом, — задумчиво и нараспев, как он всегда говорил, произнес Анатолий. — Но, к сожалению, есть масса негодяев, которые хотят у тебя, аки звери лесные, эту жизнь отобрать.

— А как же, батюшка, притча про правую и левую щеку? — совсем не желая дискутировать, а так, полушутя, спросил Азарцев. Отец Анатолий нисколечки не смутился:

— Все правильно, Володечка, ты щеку-то подставь. И терпи. Терпи, терпи… Но уж коли бить будут совсем без совести, слишком сильно или тебе терпеть наконец надоест, так ты не стесняйся, хрястни разок промеж ушей! Хрястни так, чтобы башка окаянная, вражеская, надвое раскололась. Это не будет тебе препятствовать быть хорошим христианином. Отведи душу. Но потом не зевай, убегай быстро. А то еще хуже побьют.

— Что-то, батюшка, вы христианские заповеди как-то слишком свободно трактуете, — удивился Азарцев. — Как бы вас РПЦ в еретики бы не записала…

— Ах, милый ты мой, сын божий, — вздохнул Анатолий. — Боюсь, что в канцелярии не только Русской православной церкви, но даже и в самой небесной, — Анатолий с уважением задрал в небо указательный палец, — канцелярии даже не подозревают о моем существовании.

— Но как же? А этот приход, сама церковь, ежедневные службы, отпевание, крещение… Это что — обман?

— Ни боже мой! — засмеялся Слава и обнял отца Анатолия за худенькие плечи. — Все делается по-настоящему. Все честь по чести. И отец Анатолий настоящий тоже здесь раньше, как у нас говорят, работал. — Слава развел перед Азарцевым руки и показал размер приличного арбуза. — Вот такая ряха! Паству свою обманывал беспрестанно. С девками блудил. Деньги жертвователей расходовал исключительно на собственные нужды. Пьянствовал так, что несколько детей чуть не утопил в купели. Пришлось его заменить, не дожидаясь Высшей кары и наведения порядка и справедливости со стороны РПЦ.

— Так вы что, убили его, что ли? — заморгал Азарцев. — И закопали здесь же вот этим экскаватором?

— Господи, косметолог, какой ты у нас фантазер! — улыбнулся Слава, а отец Анатолий перекрестился несколько раз: — Свят, свят, свят!

— Нужно мне лично еще за этого… сидеть, что ли? Выгнали мы его просто.

— Как это — выгнали? — не мог успокоиться Азарцев.

— Очень просто. Сколько же, в конце концов, можно хапать?

— Во всяком случае, денег тех, что он здесь наворовал, мы с него не взяли, — сказал отец Анатолий.

— Мы его заставили эти деньги на счет детского дома перевести, — добавил Слава. — Но, впрочем, и там тоже что-то не очень видно, чтобы их правильно на детишек тратили. Может, поехать разобраться? Как ты думаешь, Анатолий? — Слава задал свой вопрос попу, но смотрел на Азарцева, и в глазах его переливались искорки смеха.

— Знаете, ребята! — Азарцев отдал ключи от машины Славе назад. — Идите-ка вы! Меня вот тоже некие любители справедливости взяли и выгнали из моей клиники. И клинику отобрали. Это, по-вашему, правильно?

— А ты что там, в своей клинике, воровал? Больных обманывал? Медсестер брюхатил? — в насмешливой улыбке искривился Слава.

— Никого я не брюхатил, — ответил Азарцев и повернулся, чтобы идти. — Закончим этот разговор. Я с вами работаю, но за всеобщую справедливость бороться не буду. Мне бы с собственной жизнью разобраться. И машину сейчас у тебя не возьму. Заработаю деньги, тогда и дашь ключи.

— Ну ладно, — пожал плечами Слава, — как хочешь. Хозяин подождет.

— Наверное, просто не сможет не подождать? — с иронией спросил Азарцев, но ни сам Владислав, ни Анатолий ему не ответили. Обнявшись и подмигнув друг другу, они пошли в мастерскую.

— Ой, молодой еще… жизни не понимает… А хороший парень-то в принципе, добрый… — качал бородой отец Анатолий. Он был моложе Азарцева лет на семь.

— Если морду всем подставлять будет, то и не поймет никогда, не успеет, — буркнул Слава. На том их разговор тогда закончился. И со времени его прошло недели две.

А вот сейчас Азарцев даже с удовлетворением наблюдал, как от его разбитого механического чуда в разные стороны шарахаются престижные авто. «Боятся меня, — усмехнулся он. — Как танка. Взять с меня нечего, а их машины потом еще долго придется в страховых сервисах ремонтировать».

Но разговор тот со Славой и Анатолием Азарцев вспоминал частенько. Запал он ему в душу, и каждый раз, вспоминая его, Азарцев возмущался, негодовал, не соглашался и сомневался.

«Он разговаривал со мной, как с мальчиком-недотепой. — Славины слова о том, что Азарцев не хочет бороться, не выходили у него из ума. — И почему он считает, что все люди на свете должны быть борцами? Вот я точно не борец. Меня любили родители, учителя и педагоги. Я никому не завидовал, и надеюсь, что мне тоже сильно не завидовал никто. Я не делал в жизни ничего такого, за что мог бы приобрести серьезных врагов, я был хорошим врачом, и тысячи пациентов, которым я сделал их замечательные груди, животы, глаза, носы, были мне искренне благодарны. Но я от природы, видимо, плохой администратор… Нет, лучше не так — я не плохой администратор от природы. — Владимир чувствовал, что вынужден изо всех сил оправдывать себя перед собой, и это было ему неприятно. — Я просто не умею быть администратором в условиях, где каждый норовит тебя обмануть, объегорить, облапошить и пустить по миру. Но это не моя проблема, это проблема системы, в которой администрированием могут заниматься только люди хитрые, нечистоплотные, приспособленные к вранью и обману…» И вдруг из глубины памяти всплыла огромная картина Босха — зимний небольшой голландский городок, — и народ развлекается. Господи, что за упыри там изображены! Нет ни одного человека без следов различных пороков на лице. Весь этот город, не задумываясь, можно сразу отдать под нож пластического хирурга… Внезапно загорелся красный свет, и Азарцев, с размаху тормозя, въехал на полосы пешеходного перехода. «Внешность исправишь, а душу-то куда?» — спросил сам себя он и осторожно сдал назад. Разношерстная толпа пешеходов проходила перед ним. Худые и толстые, высокие и низенькие, сутулые и стройные, с сумками и портфелями, с колясками или с костылями, вприпрыжку и хромая торопились пройти этот небольшой отрезок дороги их жизни, чтобы не оставить никакого следа о себе в памяти Азарцева. «И ни одного красивого лица!» — вслух сказал он. Сзади возмущенно забибикали, он увидел зеленый свет светофора и тронулся. Асфальт был мокрый — подтаявший на обочинах снег испускал грязную холодную влагу на дорогу. И хотя с неба просвечивало неуверенное еще, по-московски и по-зимнему неяркое солнце, машины, набирая скорость, обдавали друга по бокам потоками грязи. И только крыши у них с каплями подтаявшего снега весело искрились под солнцем. «Вот так и мы, живем в грязи по самую макушку. Пока не умрем», — заметил он себе, свернул в проулок, миновал старый стеклянный магазин и въехал в ворота больницы. «Секция, должно быть, уже закончилась, — он посмотрел на часы. — Пора». С плохо преодолимым отвращением он взял свою сумку с реактивами и инструментами и вышел из машины.

— Я лучше хотел бы помогать в мастерской Грише, — однажды сказал он подполковнику-Николаю. — Помнишь, я один раз попробовал, и у меня получилось. Позволь мне уйти от этого художественного бальзамирования. Я ненавижу эту работу.

— Ты же делал почти то же самое в своей косметологической клинике, — сказал Николай.

— Ты что, шутишь? — и удивился, и возмутился Азарцев.

— Даже хуже, — Николай был невозмутим и в то же время непоколебим. — Ты делал людям живые маски. Изменив свою внешность, они были уже не теми людьми, какими сделал их Господь. По сути, за деньги ты выполнял капризы живых бездельников.

— А сейчас я улучшаю облик мертвых бездельников. Тоже за деньги.

— Не бездельников, — поправил его Николай. — А объектов, которые уже не могут принести никому вред своей улучшенной формой. Они уже не могут никого обмануть, спрятаться за свое новое лицо и продолжать творить свои черные дела… А мы просто за это пользуемся деньгами их родственников. Не отбираем их — зарабатываем.

— Ты сумасшедший? — спросил Азарцев.

— Возможно. — Николай медленно пожевал губами. — Это возможно. Но я не исключаю, что ты тоже мог бы сойти с ума, если б тебе пришлось хоронить тех парней, чьи памятники стоят у нас на Мемориале. У них не было лиц — черное запекшееся месиво, так они были обезображены. А тот… кто это сделал, ходит где-то здесь. Жрет, пьет, трахает баб. Отлично себя чувствует.

— Откуда ты знаешь, что отлично? Ты что, видел его?

— Если б увидел, он бы уже не жил, — сказал Николай и сплюнул. — Я бы еще понял, если бы он захватил их в бою. Но он продал их, как скот. И взял за них деньги. Он поступил как Иуда и должен быть наказан.

— Где ж ты его найдешь? — спросил Азарцев, уже не радуясь, что начал разговор.

— Найдешь… — закурил Николай. — Найти-то б нашел. Да как его узнать? Он ведь тоже хитрец. Много вас, несчастных пластиков, сейчас развелось. Может, здесь оперировал его кто, а может, и за границей. Бабок-то ему за этих ребят отвалили немерено. Никто пока не может его найти. Но я найду, все равно найду. У него примета одна есть. Шрам от ножа. Его не сведешь. Глубокий шрам.

— Ты что? — удивился Азарцев. — Глубокий шрам можно иссечь, кожа заживет первичным натяжением, и потом это можно отшлифовать. Никакого шрама не останется. Я сам так делал.

— Кому? — вдруг побледнев, спросил Николай.

— Да я не помню уже кому, — пожал плечами Азарцев. — Операция-то рядовая. И была она не одна.

Николай опять сплюнул, подрыл плевок комочком земли, присыпал носком ботинка. — Ну, ладно. Пока. У тебя сегодня два клиента. Оплата как всегда. Тридцать процентов тебе, остальное в общак.

— Слушай, Коля! — Азарцев взял его за руку, не позволяя уйти. — Меня ваши дела стали немного пугать. Но я не уйду от тебя, ты не бойся. Ты много для меня сделал. Только ты имей в виду, что я могу принести тебе большую пользу, как скульптор. У меня получится, ты мне поверь. Мне надо технику только получше освоить. Я тебе такие памятники буду делать — к тебе деньги народ мешками тащить начнет. Ты меня послушай… этот мальчик твой, Гриша, он послушный мальчик, хороший, ничего не скажу, только у него таланта нет. Лица у него выходят все одинаковые, под одну гребенку, да еще почему-то с выпученными глазами. Ему надо какую-то другую работу дать. А я на его место встану. Вместо украшения покойников. С покойниками не хочу работать. Не мое это.

Николай помолчал.

— Гришу не трогай. Я не позволю. Другой более-менее сносной работы для него нет.

— Но он никогда не принесет тебе тех денег, которые мог бы принести я.

— И пусть, — сказал Николай. — Насчет тебя пока тоже все останется как раньше.

— Но почему? — не выдержав, крикнул Азарцев.

— А потому, что Гриша — сын одного из тех, из мемориала.

— Ладно, — сказал Азарцев. И повернулся, чтобы уйти.

— Послушай, — услышал он голос Николая вдогонку. — Ты для чего живешь?

Азарцев остановился:

— Для дочери. У меня, кроме Оли, никого больше нет.

— А она у тебя с кем живет?

— С матерью своей. Моей бывшей женой.

— Ну и вот. А у Гриши никакой матери нет. И у меня, кроме него, тоже никого нет.

— Да я понял, понял.

Николай ушел, и Азарцев решил пока больше не приставать к нему насчет другой работы. День за днем шлифовал он свою технику бальзамировщика, хотя никакого удовлетворения от этого не получал. Только деньги. И почему-то вот именно сейчас, в тот момент, когда он входил в двери больничного приемного отделения, Азарцев вспомнил этот состоявшийся с Николаем разговор и внезапно вспомнил пациента, которому иссекал глубокий шрам от ножевого ранения. А потом действительно делал шлифовку нового, образовавшегося рубца, вместе с целой кучей разных других операций на лице и черепе. Потому что этому человеку пришлось нелегко. Его сначала зарезали, а потом облили бензином и подожгли. Но человек этот остался жив. Азарцеву отчетливо вспомнилось обезображенное ожогами лицо, которое постепенно, через несколько операций, он превратил во вполне пристойную и даже загадочную восточную маску. Это было лицо его теперешнего врага. Того самого человека, который сначала дал, а потом отобрал у него косметологическую клинику и родительский дом. Это было лицо Магомета, Лысой Головы. А шрам у него тогда был на шее. Глубокий, горизонтальный след от ножа, которым перерезали ему горло.

«Я не спросил у Николая, на каком месте у того человека, Иуды, был шрам, — он задумался. — Но разве для меня сейчас это важно? Кто бы он ни был, этот человек, я не гожусь для мести. Этим пусть занимаются суды, прокуратура, в конце концов, такие люди, как Николай. Нет, я никого из них не презираю. Но я не хочу заниматься этим. Не это мое дело». И тут же предательски в голову вползла мысль: «А собственно, чем ты хочешь заниматься?» Азарцев неосознанно пожал плечами: «Разве это секрет? Я никогда этого ни от кого не скрывал. Я хочу, чтобы у меня снова была моя собственная клиника, которую я сам построил, правда, используя деньги Магомета, и в которой я успешно работал. Я был тогда счастлив, несмотря ни на что, и другого счастья не хочу». Он немного подумал. «И еще я хочу, чтобы со мной, как раньше, жила Оля».

«Но дочь никогда не жила только с тобой. Она жила с тобой и с матерью, твоей женой, Юлией». Азарцев ответил: «Нет, никакой жены я категорически не хочу. Ни Юлии, никакой другой». А голос внутри издевательским тоном продолжал задавать вопросы:

«А как же та девушка, красивая, как ангел, разве ты не хочешь ее больше видеть?»

«Зачем мне ее видеть, если она ушла? Может быть, испугалась, что попадет в грязную историю, а может, пережила интересное приключение и решила вовремя завязать. Она ведь мне ничего никогда не обещала. Я даже не хочу думать о том, как ее зовут…»

«…А как же Тина? О ней ты тоже не хочешь вспоминать? Она ведь многое сделала для тебя. А ты всегда кичился своей порядочностью, бесконфликтностью, тем, что никому не хочешь причинять зло… А ей ведь причинил зло. И немалое. И был несправедлив к ней».

Азарцев вздохнул. Потом сказал себе твердо: «Нет, Тину я тоже не хочу видеть».

Внутренний голос громко захохотал: «Ты ведешь себя, как маленький мальчик, который ужасно набедокурил и теперь боится огорчить маму своими шалостями. И, кроме того, не исключает возможность наказания — вдруг мама отвернется от него или закричит, заплачет? Кто же тогда его пожалеет?»

— Да не нужно мне от вас никакой жалости! — вдруг громко вслух сказал Азарцев, и какая-то молоденькая санитарка шарахнулась от него к противоположной стене коридора. — Я хочу, чтобы ты замолчал! — приказал он своему внутреннему голосу и открыл дверь в прозекторскую. Санитар Павел Владимирович, который мыл там полы, решил, что Азарцев разговаривает с кем-то по телефону и посмотрел на него с удивлением. Редко когда он слышал от косметолога Вовы сразу больше трех слов.