Пленники Сабуровой дачи

Ирина Потанина, 2020

Харьков, осень 1943-го. Оккупация позади, впереди – сложный период восстановления. Спешно организованные группы специалистов – архитекторы, просветители, коммунальщики – в добровольно-принудительном порядке направляются в помощь Городу. Вернее, тому, что от него осталось. Но не все так мрачно. При свете каганца теплее разговоры, утренние пробежки за водой оздоравливают, а прогулки вдоль обломков любимых зданий закаляют нервы. Кто-то радуется, что может быть полезен, кто-то злится, что забрали прямо с фронта. Кто-то тихо оплакивает погибших, кто-то кричит, требуя возмездия и компенсаций. Одни встречают старых знакомых, переживших оккупацию, и поражаются их мужеству, другие травят близких за «связь» с фашистскими властями. Всё как везде. С первой волной реэвакуации в Харьков прибывает и журналист Владимир Морской. И тут же окунается в расследование вереницы преступлений. Хорошо, что рядом проверенные друзья, плохо – что каждый из них становится мишенью для убийцы…

Глава 3

Военный отдел Харьковского горкома

Сквозь распахнутую дверь Морской видел прохаживающегося по кабинету пожилого довольно крупного, но очень энергичного мужчину с дымящейся трубкой в зубах — Алексей Толстой был явно не в духе.

— Товарищ партийный граф! — монотонно докладывал ему секретарь. — Людей не хватает, машин нет… Вы одновременно и на ХТЗ, и в Померки не успеете. Одну из встреч все же придется отменить.

Поступать в личное распоряжение классика Морскому было одновременно и лестно, и странно. Именитые писатели частенько сотрудничали с газетами, но о привлечении репортеров к литературным делам раньше слышать не доводилось.

— Должен успеть! — рявкал подчиненному в ответ Толстой. — Дозвонитесь до кого можете, скажите, чтоб передали кому надо, что я все равно буду. Пусть ждут допоздна. Это вы, дорогой наш старпер, чуть ночь, так на боковую, а я еще и в редакцию «Украины» потом заскочить успею, узнаю, что они там насобирали.

— Так я же не про себя, я про людей, — гнул свое секретарь. — Сами подумайте: они одну смену отработали, дополнительную смену взяли, а тут еще вы со своими расспросами. И им всем, между прочим, завтра снова на работу…

Морской начал догадываться, что грядущая работа будет посвящена вовсе не литературе. То есть он и раньше знал, что Алексей Толстой представляет в городе отделение Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию зверств немецко-фашистских захватчиков, но лишь теперь понял, что это, похоже, основное дело классика в Харькове.

— И столовые, между прочим, к вечеру закроются. А у нас там договорено. И бог с ним, с ужином, но ведь помещение! Где же встречу тогда проводить, товарищ партийный граф? — продолжал секретарь.

— Как закроются, так и откроются, товарищ старпер!

Любезный Дюшенька-Андрей Иванович кивнул Галочке с Морским на стулья в коридоре и хитро подмигнул, комментируя услышанный диалог:

— Вообще-то они ровесники. По 60 лет где-то обоим, а подтрунивают друг над другом похлеще любой молодежи. Обращение-то какое дикое: «старпер». Боюсь озвучить даже, от каких слов тут взято сокращение. Только писатель такое мог придумать, да…

Морской тоже в широком обиходе это понятие раньше не слышал, но в публицистике где-то встречал, потому за авторство Толстого не поручился бы.

— А секретарь его в ответ партийным графом зовет не просто так, — вполголоса продолжал Андрей Иванович. — Там целая история была! Нам сам Толстой и рассказал. Алексей Николаевич ведь и правда граф по крови. Но по убеждениям человек порядочный, свое служение победе коммунизма неоднократно доказавший. И вот, уже в 30-х, когда Толстой переехал в СССР, жил у него дома бывший лакей. Член семьи по сути. Полвека человек Алексею Николаевичу во всем помогал, не выгонять же на улицу. И всем этот старик был хорош, кроме того, что на телефонные звонки отвечал кошмарно. «Господина графа нет дома!» — говорил. Или, там: «Господин граф работают, просили не беспокоить!» или «Его сиятельство отбыли на партсобрание!» Как-то один из звонящих не выдержал — он парторгом был, не мог такие промахи на обычную старую закалку списывать — строго попросил старика слов этих всех обидных не употреблять. «Нет у нас в СССР никаких графьев, сиятельств и прочей шушеры! — прокричал. — Все у нас нынче — товарищи. Ваш Алексей Николаевич человек уважаемый и партийный, что это вы его так позорите?» Бывший лакей очень старался соответствовать, но годы брали свое, и в ответ на телефонные звонки он стал отвечать: «Товарищ партийный граф сейчас работают». Так с тех пор все друзья над Толстым и шутят.

— Дюш… О, в смысле Андрей Иванович, — в этот момент в двери учреждения показалась кутающаяся в шаль Анна Степановна. — Там ребята-солдатики какие-то, и просят тебя позвать. Говорят, их вызвали, чтобы на минеров готовить, а кто и где будет готовить, не сказали.

— Да-да, — заторопился Андрей Иванович, — забыл совсем. Генерал Труфанов со своей командой вот-вот на фронт уходит, а минеры все наши из его ребят были. Им предстоит в срочном порядке новых людей обучить. Без специалистов по разминированию в Харькове сейчас никак нельзя. Что ж, — кивнул он Морскому с Галочкой, — располагайтесь, ожидайте. Вас позовут. Как разберетесь с планами, идите в столовую, она за углом. Талоны вам, по идее, вон в том кабинете выпишут. А может, я до тех пор сам сюда вернусь, и вместе пообедаем.

— Ой, ну что вы, — Галочке явно было неловко. — Вы и так столько для нас сделали. Не надо ради нас специально возвращаться.

— Э… — замялся Андрей Иванович, кивая на дверь, за которой вышагивал Толстой. — Вы сейчас вообще-то в горкоме находитесь. Это мой кабинет. То есть Владимира Алексеевича Рыбалова моего. Он добрейший человек, потому вечно всем свой кабинет отдает в пользование. А уж когда представителям Чрезвычайной комиссии нужно с бумагами поработать, так тем более. Сами мы тоже, конечно, дела не бросаем. Так все друг у друга на головах и сидим. Но вы не думайте, это временно. Помещения для переезда каждого отдела горкома уже почти готовы. Там разминировать, тут застеклить — и все, порядок будет не только в сердцах и умах, но и в условиях для работы каждого…

— Товарищ Морской, заходите! — строгим голосом позвали из кабинета, и Морской, не дослушав очередной словесный кульбит Андрея Ивановича, ушел беседовать с новым начальством.

В просторной комнате на три окна оказалось еще множество народа. Две девушки монотонно стучали по клавишам машинок в дальнем углу. Отгородившись от них этажеркой, тихо беседовал с каким-то красноармейцем сидящий за большим дубовым столом мужчина в очках и со сбившимся набок галстуком. «В. А. Рыбалов» гласила стоящая на столе табличка, и хотя длинную подпись с названием должности закрывала стопка бумаг, Морской понял, что перед ним тот самый, восхваляемый Андреем Ивановичем заведующий военным отделом горкома партии. Обстановка, судя по всему, была рабочая и никакой субординации не предполагающая, но Морской все равно не удержался, кивнул настоящему начальнику кабинета с большим почтением.

— Вы товарища Рыбалова не отвлекайте, — заметил маневр посетителя секретарь Толстого. — С этой задачей мы и без вас справляемся. Присаживайтесь!

Морской покорно опустился на табуретку возле письменного стола, подпирающего боком закрытую створку двери. Секретарь опустился на стул напротив, а Толстой уже восседал за столом.

— Значится, военный корреспондент без единого выезда на фронт, — насмешливо произнес Алексей Николаевич, переводя взгляд с лежащей перед ним папки на лицо посетителя и обратно. Морской сообразил, что воцарившееся недавно молчание у двери было вызвано тем, что Толстой с секретарем изучали его документы.

— Сам удивляюсь, — признался журналист. — Вообще-то я больше редактор. В Узбекской ССР выпускающим в газете «Сталинское знамя» был, а тут, в Харькове, «Красное знамя» выпускал. Свою колонку тоже вел, конечно, но это не основное. До войны, кстати, и спецкором довелось работать. Но все больше по вопросам культуры.

Толстой снова глянул на него исподлобья и иронично поднял одну бровь. Длинные черные волосы, разделенные на прямой пробор, резко подчеркивали бледность лица. Морской понял, что говорит лишнее.

— Впрочем, вы сами это все в моем деле уже прочли, — тем не менее продолжил он. — Должность «военный корреспондент» мне вписали, вызвав три недели назад в Москву при направлении в ваше распоряжение. — Взгляд Морской при этом не отводил. А чего стыдиться? Как есть, так все и рассказал.

— Это они нарочно, — хмыкнул секретарь. — Чтобы можно было пропуск в город выписать. Спецкоров от всевозможных газет тут уже перебор, да и что спецкору из Андижана тут делать? Это ж не всесоюзные «Известия», как у Смолича, и не «Советская Украина», как у Галана. Да вы не переживайте, — он заметил волнение Морского и кинулся успокаивать: — Мы к формулировкам сильно придираться не намерены. Алексей Николаевич — а уж кто, как не он, образец военного корреспондента-то? — тоже в свое время в дремучем тылу сидел. Месяца три в санатории отсиживался, пока ему подходящего дела не нашли.

Секретарь замолчал, и воцарилась нелепая пауза. Толстой все еще сверлил посетителя испытующим взглядом.

— Чем могу быть полезен? — не выдержал Морской, первым начав разговор.

— А вот это — хороший вопрос! — оживился классик в ответ. — Правильный! Много чем можете быть полезны, товарищ Морской! У нас за каждым окном тут — трагедия. На каждой улице следы фашистских извергов и их прихвостней из местного населения. Большой процесс готовим, все это обличающий. Планируем провести первый в мире официальный суд над нацистской гадиной. Грандиозная задача, не правда ли? Как раз по мне…

Тут мимо графского стола осторожно просочилась одна из машинисток, попытавшись, прикрыв за собой дверь, тихонько выскочить в коридор.

— Да не перекрывайте ж кислород, я вас прошу! — гаркнул бывший граф, нервно выпустив табачный дым из трубки. — И так дышать нечем, легкие болят вместе с сердцем, или что у меня там… — Он снова переключился на Морского. — Проблема в том, что вызов ваш на самом деле не совсем ко мне. У нас тут, понимаете ли, то то, то се, практикуется плотная взаимопомощь и обмен услугами. Поэтому, когда меня попросили оформить вам вызов на работу, я не стал отказывать. Короче, вас срочно затребовала к себе редакция газеты «Социалістична Харьківщина». Знаете такую? То-то.

Морской, разумеется, знал. Его родное «Красное знамя» и «Соціалістична Харківщина» в довоенное время вечно соревновались — кто кого переплюнет.

— Просто так им специалистов никто не пришлет, — продолжал классик. — Разрешение на работу в Харькове сейчас получить нелегко, а людей не хватает. Поэтому редакции иногда просят меня о помощи. То есть я вас не для себя вызывал. Понимаете? За вас товарищ мой Петро Панч просил, а его в свою очередь на вас натравил ответственный редактор «Социалистической Харьковщины» товарищ Хижняк. Но я вот сейчас смотрю и думаю: отчего это я должен хорошего писаку какой-то газете отдавать? У нас с газетами задачи, прямо скажем, резко противоположные.

— Позвольте — я объясню, — снова вмешался секретарь. — Задачи разные, но цель одна — восстановить город, очистить от предателей, обеспечить безопасность и комфортные условия жизни честным людям, искоренить чрезмерное недоверие и заняться перевоспитанием мирных граждан, сбившихся с пути за время оккупации.

— О! — театрально хлопнул в ладоши Толстой. — Видал, как гладко говорит? Самые разные вещи смешал в одну кучу и рад. В общем, товарищ Морской, сами решайте — с ними вы или с нами. Газета эта ваша взялась атмосферу в городе подлатать. Искореним, говорят, враждебность вновь приехавших к остававшемуся в оккупации населению Харькова. Указание им такое из Москвы поступило, понимаешь ли! А у меня — дело правое: наглядно показать всю подлую суть фашистского режима. Опросить свидетелей, поднять документацию — немцы, драпая, все архивы пожгли, конечно, но кое-какие документальные свидетельства сохранились в копиях. С Харьковом закончим, дальше пойдем. И на передовой для будущей книги памяти и будущих судов тоже материалы брать будем. Выбирайте, какой фронт задач на себя возьмете. Отдавать вас газете или нет?

Краем глаза Морской заметил, как в коридоре возле кабинета напряженно вытянулась в струнку Галочка, краем сознания подумал, что дело по обличению фашистских преступлений — важное, большое и, конечно, весьма достойное. А еще подумал про Андрея Хижняка. Они никогда не были приятелями, хотя виделись в довоенные времена неоднократно. И надо же — такое доверие. Из всех газетчиков именно для него — культурного обозревателя и адепта «Красного знамени» — сделали исключение и таким сложным путем вызвали в Харьков для восстановления порядка и покоя в родном городе.

— Поступайте как знаете, — ответил Морской, понимая, что раздумья слишком затянулись. — Могу сказать только, что к любой работе подойду ответственно. Я уже один раз оставил этот город в очень сложный для него момент, не хочу бросать снова. Но ведь и все, что будет сделано для страны в целом, пойдет Харькову во благо…

— Ой-ой, — замахал руками Толстой, — только не надо этой патетики. Я уже все понял. Людей знаю и видел, как у вас загорелись глаза, когда речь зашла о газете. Видел также и как морда скисла, когда мы о работе для суда заговорили. Ишь: «Поступайте как знаете…» Ну и поступлю! Решено! Отдаю вас Хижняку, но не целиком. Если будут какие материалы и свидетельства для суда — сразу ко мне. Статейки в газету — дело важное, но и что-то стоящее, для нашего процесса годящееся, тоже надо найти. И сразу мне на стол. Ну, то есть про стол — это я образно сказал. У меня пока где присяду, там и стол, а кроватью первую неделю по приезде вообще стулья вот эти кабинетные служили. Но найти меня через это учреждение, — классик обвел глазами кабинет, — можно всегда. То есть хотя вы с завтрашнего дня переходите под знамена «Социалистической Харьковщины», связь со мной тоже терять не стоит. Ясно?

Морской кивнул.

— Так может, мы такого перспективного специалиста вместо вас на встречу с жителями ХТЗ сегодня отправим? — осторожно вмешался секретарь.

— Что? — нахмурился Толстой. — Э, нет. Я себе эти встречи запланировал, значит, лично и проведу. Люди придут Алексею Толстому на фашистские зверства жаловаться, а к ним вместо меня — обозреватель культурного отдела приедет? Что я, изверг, что ли? Со мной договорились, пусть меня и ждут. Все, товарищ Морской, — Толстой резко встал, возвратил собеседнику документы и сгреб в портфель оставшиеся на столе бумаги. — Идите пока, обживайтесь-обустраивайтесь, а завтра — в бой.

Несостоявшийся военкор вышел в коридор и задумчиво посмотрел в окно. Будущее представлялось туманным, как и впечатление, произведенное на классика. Не то чтобы Морской считал себя новогодней елкой и хотел всем нравиться, но все же неприятно было понимать, что общался с Толстым и показал себя нюней… Впрочем, жизнь — не кинопленка, назад не отмотаешь: показал как показал.

— Куда теперь? — вслух задумался он.

— Девушка из соседнего кабинета сказала, что надо на учет встать, карточки получить и где-то еще зарегистрироваться… — За спиной незаметно выросла Галочка, как всегда успевшая опередить мужа по части решения оргвопросов. — Ой! — вдруг воскликнула она. — Это же Двойра!

Морской глянул вниз. Из соседнего с горкомом отделения милиции стремительно и уверенно выходила (точнее сказать выкатывалась — и без того крупная ее фигура стала сейчас еще внушительнее) первая жена Морского. Ни скромного вида затасканный плащик, ни косынка, наброшенная на пышный пучок волос, не могли скрыть величавой осанки и полыхающих гневом глазищ. Двойра явно злилась. В руках она держала крепкую трость, но размахивала ею так, что не сразу можно было понять — опирается она на нее при ходьбе или использует в качестве оружия, чтобы грозить окружающим.

— Беги за ней! Я сама решу все с документами! — первой сориентировалась Галочка. — Беги, уйдет ведь! Ты посмотри, как несется. Что-то случилось, беги помогать!

Морской благодарно кивнул, чмокнул жену в лоб и, бросив растерянное «увидимся вечером у Воскресенского», помчался догонять экс-супругу. Одновременно он радовался предстоящей встрече (после развода Морской с Двойрой умудрились остаться друзьями и даже общими усилиями вырастили красавицу-дочь), но и, памятуя о нелегком Двойрином характере, на ходу готовился сопротивляться, выслушивая обычные для бывшей жены упреки и недовольства по поводу неожиданного вторжения в ее жизнь.

Он несколько раз окликнул Двойру по имени и, не дождавшись ответа, перешел на бег. Обогнав, развернул ее к себе за руку и оторопел.

— Морской? — Глаза Двойры были наполнены слезами. — О боже, ты? Как вовремя. Как кстати! — Она внезапно растеряла всю свою решительность и, запричитав что-то бессвязное и всхлипывая, бросилась ему на грудь.

— Тише-тише, — нелепо утешал ничего не понимающий Морской, прижимая Двойру к себе. — Что случилось? Успокойся, дружок. Мы все решим. Не плачь!

— Никакая я теперь не Двойра, — глотая слезы, заявила бывшая жена. — Два года уже как Вера Андреевна. Долгая история, потом расскажу… — Она явно пыталась успокоиться, но никак не могла справиться с рыданиями.

И тут Морской заметил в ее опирающейся на палку руке похоронку. Ошибки быть не могло: согнутый вдвое хлипкий желтоватый бланк со зловещим словом «Извещение» в заголовке.

— Яков? — внутренне похолодев, заставил себя спросить Морской. Яков Киров вот уже много лет был Двойриным мужем, отцом ее сына Женьки и отличным отчимом дочери Морского — Ларочки. Кроме этого, он с незапамятных времен был настоящим верным другом Морского. Неужели его не стало?

Незадолго до войны Якова — практикующего врача, заведующего кафедрой судебно-психиатрической медицины — арестовали по каким-то надуманным обвинениям в заговоре против советской власти, но в конце июня 1941 года оправдали и отпустили. Вернее, отправили сразу на фронт, где были нужны медики. Если бы не эта нелепая история с арестом, Яков, как ценный доктор, попал бы в хороший военный госпиталь, но партийная репутация пострадала, и его, не щадя, отправили в самое пекло.

— При чем тут Яков? — переспросила Двойра удивленно, а потом снова начала рыдать: — Лариса, Морской! Ла-ри-са! Бедная наша доченька!

Морской почувствовал, как замерло сердце, а земля уходит из-под ног. Он еще крепче прижал Двойру к себе — чтобы самому не упасть, а не чтобы поддержать ее…