Все пути твои святы

Ирина Никулина Имаджика, 2012

Эта книга – золотой призер конкурса фантастики "Империум человека"Жизнь Виктора круто изменилась, когда на Землю прилетели пришельцы, обогнавшие землян в развитии. Они назвали себя богами-создателями, и человечество приняло инопланетян гостеприимно. Только Виктор заподозрил «добрых» гостей в зловещих замыслах. Он объявил войну пришельцам и оказался прав – они прибыли на Землю, чтобы превратить людей в рабов. Героя сослали на планету с агрессивной средой. Его целью стало выжить и совершить побег, защитить Мэри и всю команду. Четыре планеты, четыре чувства: отчаянье, злость, жажда и умиротворение, – вот этапы, через которые прошел герой. Ни мир, ни Виктор не остались прежними. Все пути, по которым он шел, вели к свободе, а свобода была необходима, как воздух. Все пути были тяжелыми, но он прошел их с честью и достоинством. Фантастическая повесть в стиле Стругацких. Война и смерть, космические приключения, планета пиратов, боевые роботы, коварные пришельцы… Скучно точно не будет!

Часть 1. Отчаяние

Всевышний уважал меня, покуда бунтовать я мог,

Когда ж я пал к его ногам, Он мною пренебрег…

Рабиндранат Тагор

Глава 1

Жара ослепляла, желтое марево лезло в глаза, проникало сквозь очки и через некоторое время приходилось их сдирать, отклеивать от горячей кожи. В тысячный раз проклиная игигов, он снял залитые потом чужие очки и очистил стекла от мертвых насекомых. Хотелось их выбросить, зашвырнуть подальше и чесать опаленную и искусанную кожу, чесать ее отчаянно и долго.

«Нельзя, черт побери!». Он видел, что стало с Философом, когда его очки растворились в лиловом тумане. Кожа к концу долгих суток покрылась зелеными волдырями, пожелтела, глаза заплыли и Страус оставил его отсыпаться в своем брюхе. «Надо же, — подумал он, — тупая машина, шестеренка безмозглая, и та жалость имеет». Если игиги узнают, Страуса сдадут в утиль.

Плюнул на стекла, протер, еще раз плюнул, жалея, что приходится тратить драгоценную влагу на пустое действие. Через час они опять обрастут толстым слоем грязи и насекомых. В термосе не осталось ни капли. Так было каждые сутки на Черной. Он клялся пить по глотку каждый час, что бы оставалось на вечер. Но приходил одуряющий полдень; желтая туча, состоящая из мерзких химикатов и жирных москитов, лезла в глаза, заполняла жаром комбинезон, порванный в трех местах, и он пил, чтобы не свалиться от жары. Останавливаться было нельзя. Сзади маячил сияющий холодной сталью его личный Страус с синей головой.

Агрессивная среда. Этот термин был знаком еще со школы. Профессор Баранский с таким смаком описывал невероятные трудности и незабываемые приключения на планетах с агрессивной средой, что мальчишками они мечтали о Пандоре 5 или Лексе. Костюм первопроходца представлялся легким и красивым, лазеры казались супер оружием, а в конце пути ждала слава и, конечно же, их имена должны были сиять на золотых звездах в Массиве.

К тому времени, когда Виктор закончил школу, все агрессивные планеты стали карантинными, их исследовали роботы, а не люди. Да и Массив к тому времени стал не более чем смешным старым сайтом. Байки профессора со временем потеряли свою привлекательность, сам он ушел на пенсию и больше не будоражил ничье воображение. И если бы не алчные игиги, он так бы и не узнал, что такое агрессивная среда на чужой планете.

Надел очки и с новыми силами двинулся вперед, глотая сухой обжигающий воздух. Сзади слышался равномерный топот: это Страус шел по дорожке, прорубленной Виктором. Совсем близко. Черт, нельзя так зевать!

Он срубил ножом несколько лиан и с грустью посмотрел на бесполезный лазер. Как было легко первые пять дней, пока это чудо игигской техники работало! Можно было проходить десять, а то и пятнадцать миль в день. Страусы были довольны, наливали двойную дозу воды и позволяли раньше закончить сутки. Но теперь лазер болтался у него на бедре бесполезной игрушкой.

Планета Черная с удовольствием закусила самым мощным оружием в космосе. Макс говорил, что это плесень. Она разъела его армейский нож и «проглотила» две гранаты, которые он припрятал от игигов. Но Виктор не видел никакой плесени, просто на шестой день лазер без видимой причины отказался работать и продвижение по Черной стало таким медленным, что больше выматывало, чем приносило пользы.

— Борис Натанович! — Позвал он, выглядывая из-за сплетенных крепким узлом лиан, но физика нигде не было видно. Его тропа должна была быть где-то рядом.

Усмехнулся: вспомнил, как они волновались за старика. С его здоровьем следовало сидеть на какой-нибудь планете-курорте и попивать настойки из лечебных трав, да читать старинные бумажные книжицы, которые он повсюду таскал за собой. Честно говоря, Виктор, когда увидел его в своей команде, решил, что деду конец, долго он не протянет. Но прошли сутки, уважаемый академик, божий одуванчик, худосочный старикашка вернулся бодрым и веселым. Его крючковатый нос гордо торчал под игигскими очками, а белая вязаная шапочка лихо съехала набекрень. И в остальном он выглядел лучше любого из них: комбинезон не порван, заряд полей почти полный, лазер ни разу не использован. И он прошел даже больше остальных.

Пока они укрощали агрессивную среду, он спокойно ждал их в десяти милях от лагеря, гордо восседая на одном из этих странных пятигранников, которые попадались в начале тропы. Его тропа была шире и чище, чем у Виктора и Философа вместе взятых. Сначала эта загадка никому не давала покоя, но потом Виктор увидел Страуса профессора и все понял. Страус был поцарапан, на эбонитовых ногах имелись сколы и заряд батарей упал ниже середины. Выглядела стальная птичка потрепано и устало.

При всех своих странностях, Страус был всего лишь механизм, а Борис Натанович легко разбирался в любых машинах, даже инопланетных. Что он там подкрутил, осталось неизвестным, но Страус шел впереди своего пленника и сам расчищал тропу. «Ай да профессор, ай да молодец! — подумал Виктор. — Его знания мне пригодятся». И ласково подмигнул старичку, который после этого стал коситься на Виктора как-то настороженно и недоброжелательно.

Весь следующий час он яростно рубил ползущие лианы и протыкал «дымовухи». Отметил на карте три пятигранника и одну «качель». Под ногами, на глубине трехсот футов пролегала жила, но он приберег эти сведения напоследок. Если игиги не заметят, значит, им и не нужно знать. Про геологическую разведку никаких указаний не было, к тому же, он думал когда-нибудь вернуться на Черную, когда здесь не будет Страусов и игигов.

А в том, что все они скоро массово вымрут, искусанные местными москитами, он не сомневался. Золото — не самый ценный металл, но все же, на пару новых звездолетов хватит… Рука уже устала рубить бешеные джунгли, когда впереди появился просвет. И опять на пути стояла вышка, Виктор называл их «Башнями». Проклятье! Уже вторая за день. Мало того, что она шуршала и шипела, так еще что-то там перекатывалось внутри нее, словно вышка обсасывала гигантский леденец. Из верхушки шел желтый дым. Виктор остановился.

«Жопа, — подумал он, — теперь я не успею к озеру и не увижу Философа. И Страус даст мне порядочного пинка, а то еще и лишит воды на завтра». И почему эти дурацкие вышки попадаются только ему? Это что, особая привилегия или его биополе как-то притягивает эти сумасшедшие штуки? Мэри они ни разу не попадались. Она даже не представляла, как они выглядят. Макс всего один раз видел фиолетовую «Башню» и то, она была в нескольких милях от его тропы. Философу попались сдвоенные вышки, но он утверждал, что они сами отпрыгнули в сторону и освободили ему путь.

Конечно, чужая планета, агрессивная среда и все прочее, но Виктор все равно не верил, что многотонная металлическая конструкция неопределенного назначения могла передвигаться по джунглям, тем более прыгать, освобождая путь его «величеству» — Стефану Варшавски. Скорее всего, он обошел их, подправив тропу. Сам Стефан был чудак, но его Страус еще более чудаковатый. Мог остановиться и только к концу суток догнать группу или не заметить, как Философ подчищает тропу на планшете. В общем, как-то они там между собой договаривались.

— Динамит нужен. — Мрачно сообщил Виктор Страусу и пошарился в рюкзаке. Взрывчатки было ровно на одну вышку. А если попадется красная «качель», как у Мэри? До озера еще час ходу, не меньше. Он взорвет сейчас вышку, а потом «качель» перемелет его косточки и выплюнет в черное болото. — Вышка впереди.

— Обойти нельзя? — спросил Страус.

Виктор вздохнул и принялся закладывать динамит возле вышки, не дожидаясь согласия Страуса. «Сочувствуешь, гнида, — подумал он, — беспокоишься о своих первопроходцах. Небось, игигов боишься, сучонок. Спишут в утиль и в огненное море сбросят, что на северном полюсе Черной. А мне нового Страуса дадут, который план будет выполнять и обо мне заботиться…».

— Нельзя. Ровно на тропе, су… Прости, забыл.

— Взрыв разрешаю. Новый динамит получишь на вечернем сборе.

— А если еще одна вышка будет или «качелька» встретится? Что тогда будем делать? Подохну я, а тебя, тупую скотину, перепрограммируют.

— Будем считать, что я не слышал твоих слов, землянин. Ты помнишь правило тридцать четыре?

Конечно, он помнил. Среди ночи разбуди и спроси, все как на духу скажу: «Заключенный не имеет право оскорблять боевой механизм СТРА-Инк-Ги, сопровождающий его на тропе. Грубые выражения на любом языке, задевающие честь игигов или их технику, запрещены. Заключенный наказывается лишением двух рационов еды. Грубые выражения, которые не задевают честь игигов, так же запрещены. Их использование карается лишением одного рациона еды». Вот так.

Мы вас поимели, а вы, милые, даже пикнуть не можете. Ибо останетесь без жрачки. Чувствительные такие, суки! Подавай им грязную работу и язык литературный. Может еще стихи в честь Страусов сочинять? Виктор представил себе игига, который где-то на центральной базе прослушивает все переговоры между заключенными и их Страусами. И слышит такой диалог. «Мать вашу, бога в душу, как же я дальше поползу без вашего гребаного динамита на эту сучью вышку?». А Страус в ответ: «Так, сукин ты сын, израсходовал свой гребаный динамит, а по правилам, так их и так во все места, не могу я тебе дать больше ни хрена!».

Сидит этот игиг, чистенький такой, безносая сволочь, в белом костюмчике и зенки свои круглые так и таращит, ничего не понимая. И соображает он, как велик и могуч русский язык и как много на нем выразить можно, и как для него это оскорбительно, потому как их игигский примитивно звучит, как ни поверни. Впрочем, Макс говорил, что на английском тоже запрещено ругаться. Один Борис Натанович на древнеарамейском легко кроет пришельцев, у которых в базе данных только иврит нашелся. Везет же старичку!

В сторону отошел, на липкую траву лег, как положено, уши закрыл, кнопку нажал. Ахнуло так сильно, что даже Страус взвыл сиреной, потом, впрочем, смутившись, быстро ее выключил. Земля вздрогнула, полопались сотни «дымовушек», завоняло клопами-вонючками. За противогазом было далеко лезть, он просто зажал нос и еще какое-то время полежал на животе, унимая вдруг разросшееся чувство голода. До пайка еще два часа.

Встал, осмотрелся, присвистнул. Разнесло его вышку к чертям собачьим на сотню кусков. И теперь эти куски сиротливо лежали по краям тропы, а сердцевина «башни» — белая, резко пахнущая озоном хмарь, всасывалась в землю, обжигая траву.

— Вперед! — взорвалась металлическим клекотом рация.

— Иду.

Больше трех динамитов они не давали. Боялись, что заключенные соберут их вместе и взорвут Страуса. Только таких дураков не было. Без Страуса ни один землянин не выживет ночью в джунглях Черной. Это самая крепкая привязанность, которую он видел между жертвой и палачом. Днем — палач, жестокая жестянка, гонит вперед без устали, не давая ни минуты на отдых, а ночью бережно принимает в свое брюхо и укачивает как родного сына, защищая от всего мира…

— Я тебя люблю!

— Не понял, это ты мне?

— Тебе, жестянка бесчувственная, тебе.

— Буду рекомендовать в лагере полное медицинское обследование.

— Я пошутил, болван, удали из памяти.

Медицинское обследование он уже проходил по прибытии на Черную. Жуткая процедура. До сих пор мурашки пробирают. Два Страуса над ним склонились и давай совать во все отверстия свои скользкие усы. Виктор извивался, как уж на сковородке, но все же они проникли туда, куда хотели. Это было не столько больно, сколько унизительно до ужаса. К тому же, они нашли у Виктора паразита и чуть не отправили его обратно на Землю, на санобработку. Потом передумали, посчитали, что для боевых механизмов типа СТРА-Инк-Ги такой паразит не страшен.

Он вышел на просеку и увидел вдали озеро. Зеленое и ровное, как и предыдущие. И облака лиловые в нем отражаются, как нарисованные. По периметру росли белые деревца, увешанные красными ягодами. Кажется, Макс их пробовал, ягоды эти дрянные, три дня в брюхе у Страуса пролежал, благо, что человек военный, а то бы и концы отдал.

А деревца такие красивые, березки напоминают и кто-то их так заботливо, так ровненько вдоль озер сажал, словно гулять здесь собирался. Виктор еще раз попытался представить себе цивилизацию Черной, от которой остались вышки, «качельки», озерца эти проклятые с ядовитой водой, да еще, говорят, другие группы находили «дворцы»: парящие в воздухе дома без окон и дверей. Причем никакой антигравитации там и близко не было. Кто они были, эти великаны, выросшие в агрессивной среде? И куда ушли, бросив свою планету на растерзание игигам?

Тут же рация взорвалась шумами и голосами. Страус включил общую связь. Первым он услышал Философа и его голос почему-то очень обрадовал Виктора…

Глава 2

— Сигаретка найдется, студент? — Кашлянула рация.

— А то…

Он провел рукой по карману. Там, на месте магнит. Сегодня должно получиться. Только вот это черное пятно на карте все портило. Не нравилось оно Виктору, аж до боли в зубах не нравилось. Антигравитационная плешь? Или повышенная радиация? И то и другое их убьет, костюмы у всех порваны, да и не выдержат они долго. Зато в пяти милях игигский лагерь, это все решало. Договорились они еще позавчера, все уже решили, и плешь эту все видели.

— Что интересного? — спросил он, не надеясь на обстоятельный ответ, так как Философ разливался соловьем только по ночам, когда Страусы не слышали.

— Маску еще одну нашел, — радостно сообщил Варшавски. Акцент у него был совсем небольшой, но такой певучий, что Виктор удивлялся, как красиво могут звучать знакомые слова. И тут он разоткровенничался, искусно выруливая на безопасную дорогу, чтобы Страусы не сообразили. Виктор все понимал. Поляк опять отступил от тропы, опять вместо того, чтобы рубить лианы и прокладывать дорогу, исследовал чужую цивилизацию. Его предположения о хозяевах планеты были одно другого краше, но он жил этим, стараясь не замечать Страусов и необходимости пройти в день десять миль по непролазным джунглям. — Лежит в пяти… недалеко от тропы и вся золотом переливается. Одна прорезь для рта и две по бокам, маленькие, не для глаз. А из прорези дым шел, словно там, в маске фимиам курится. Вот так, студент. Я бы все отдал, чтобы обратную сторону посмотреть. Еще животное видел. Глаза — блюдца, зубы как пила, и всё в коричневой параше. Выходит это чудище из белых деревьев и смотрит на меня с такой невероятной печалью в глазах, что я не выдержал и вернулся. И слышу звук: ушло оно обратно, медленно, словно еле двигалось. Этот мир болен, Виктор и мы видим его закат.

— Так он что, о помощи просил?

— Кто?

— Да страшилка твоя, с глазами-блюдцами.

— Вряд ли, скорее о милосердной смерти.

Они помолчали, Виктор сплюнул горькую слюну и, привычным жестом очистив стекла очков от насекомых, быстрым шагом двинулся к озеру. Как всегда первым там стоял Страус профессора. Вид у него стал совсем жалкий. Того и гляди, скоро будет умолять о милосердной смерти, как зверь Философа. Один манипулятор неподвижно повис внизу, другой со скрипом дергался, не способный остановить движение. Башня как-то осела и съехала на бок, визоры были слепы, почему-то на них селились стаи насекомых, как и на очках Виктора.

Его Страус как-то счищал эту дрянь и всегда отлично видел на пару миль вперед. На робота Бориса Натановича они перестали обращать внимание две недели назад, когда был первый побег. Жестянка даже не сдвинулась с места, когда они подложили динамит под Синие ворота. Видел все, дурище стальное, но хорошо над ним профессор поработал — даже не шелохнулся, шарики за ролики заехали, так и стоял пустым чурбаном.

Виктор подошел к зеленому озеру и посмотрел на свое отражение, содрал очки и комбинезон сбросил. Бритая голова слегка обросла, появилась двухдневная щетина, кожа обгорела, не красная уже, а почти бордовая. Только черные глаза блестели все так же бешено, как и в начале, когда их только привезли на Черную. Макс говорил, что он тогда кричал, как резаный, матерился так, что игиги наушники нацепили и покинули лагерь, не дочитав до конца правила и законы для заключенных. И бросался на Страусов, ногти все обломал, так что еще долго кровили, шишку на башке набил.

А потом его побрили наголо. И Виктор замолчал, загнал обиду глубоко внутрь, в печенках спрятал и стали его печенки вырабатывать порции злости. Эти самые порции начинались со жжения в желудке и чесотки по всему телу. Он уходил сам в себя, даже приказов Страуса не слышал, ходил чернее ночи, а потом выдавал план побега. Почему они ему верили каждый раз? А черт его знает…

Стефан появился, чуть подволакивая ногу, всклокоченный весь, тоже муравьями и москитами залепленный с ног до головы, но толстогубый рот слегка улыбался, а усы он опять подкрутил вверх. Иногда казалось, что ему тут нравится. Историк, журналист и политолог, он получал на Черной уникальный опыт: увидеть итог цивилизации, ее завершающий шаг. Зеленые глаза его всегда были на выкате и длинные руки все время мельтешили, как лопасти у мельницы.

И все же, Виктор рад был каждый раз видеть его в конце суток. Комбинезон он снял и с презрением отбросил, словно дохлого крота, оставаясь почти голым: на нем были белые шорты и странные мягкие тапочки, в которых он прибыл на Черную сразу после суда. Высокая нескладная фигура-жердь была похожа на метлу, которую Баба Яга в ступу берет. А прокладывая тропу и участвуя в побегах, организованных Виктором, он совсем отощал.

— Ну ты и скелет, — хихикнул Виктор, ударив по лопаткам и с улыбкой наблюдая, как тощий Стефан цепляется за воздух, чтобы не упасть.

— Да пошел ты, толстожопый. Где магнит?

— Где надо, ждем всех.

— И старого ворона тоже?

Что-то у них там не срослось с профессором. Поцапались, еще когда первую тропу вместе прокладывали. Был такой эксперимент у Страусов: по двое пускать на тропу, мол, так быстрее будет. Да ни фига не быстрее было, а еще медленнее. А Стефан и Натан Борисович вообще застряли на первой миле и вместо того, чтобы лес рубить и на карте путь отмечать, развели философский диспут. Не то про евреев, не то про мировое правительство. В общем, чушь полная, а только вся группа осталась тогда без пайков. Виктор хотел ему морду набить: чего к старику цепляться, он и так не в себе? Но Философ поостыл, а когда каждому по отдельной тропе дали, сделал вид, что ничего и не было, только ерничать не перестал.

— Машенька идет! — Виктор очки сразу спрятал и лицо от грязи протер. Странное дело, но у нее очки всегда в идеальном состоянии были, словно комары на них вообще не садились. Может, так оно и было: своих, женщин не трогали, а с мужиков кровь пили.

— Красивая девка. — Стефан тоже как-то приосанился и мутно-зеленые его глаза прояснились, стали такими узкими щелками, словно он не Мэри увидел, а целый женский батальон.

— И где ты так по-русски научился?

— Бабка у меня из России. Да и вообще, до игигов, ваших у нас полно было, а еще у меня склонность к языкам.

Ну да, у Философа ко всему была склонность и везде он свой философский нос совал. Жадный такой до жизни человек. Да только как ляпнул парочку зажигательных речей не по теме, так его сразу и бросили осваивать дальние рубежи. Надо было сдержаться, уважаемый журналист Варшавски, и не трогать великих божественных предков. Предки обиделись, прямо задел он их нежные чувства, и решили осчастливить любопытного целой новой планетой, которой даже в космокарте нет. Вот вам, уважаемый, целый полигон для исследований, в него и вложите свое пылкое любопытство. Здесь никакие благонадежные граждане вас не услышат, исследуйте, сколько хотите, если силенок ваших интеллигентских хватит…

Виктор залюбовался фигуркой Мэри. Осиная талия, широкие плечи, порхает по кочкам, как кошечка. И кто ее такую тонкую взял в буржуйскую армию? Сейчас комбинезончик сбросит, рыжие вихры свои расправит, улыбнется голливудской улыбкой и станет всем светлее на Черной.

— Сигаретка есть, кучерявый?

Голос ее прозвенел громко и весело, хотя и знал Виктор, что показуха все это. Не весело ей на душе ни капельки. Совесть что ли мучает за того подонка… Потер свою бритую голову и стал вспоминать английский, чтобы не пасть лицом в грязь. Как же там на сленге? Но ничего толком не вспомнил, только кивнул хмуро и по карману похлопал, вот, мол, тут наш ключик к побегу, не волнуйся. А потом и вовсе взгляд опустил.

Глупо как-то получалось каждый раз. Макс с ней спокойно общался, Философ тот вообще ковриком шелковым стелился, комплементами усыпал, да анекдотами вызывал этот звенящий легкий смех, похожий на птичью трель. Даже профессор брал ее за руку и уводил в сторону, чтобы поделиться своим, чем-то важным, из области механики или физики. Все с ней болтали как обычно, как с нормальным членом команды. Только Виктор вдруг становился весь красным, как от натуги, что-то лопотал неразборчивое на английском, зачем-то вставлял немецкие слова, прочно засевшие со школьных уроков, и потом умолкал, надувшись как индюк. И так каждый раз. Когда по делу говорили, он увлекался и даже бывал красноречив, но дальше этого никак не шло.

Лежа ночью в железном брюхе, Виктор размышлял о своей дурацкой застенчивости. Может, дело было в том, что уже три месяца у него не было секса? Так ведь у всех не было… Под пристальным взором Страуса и речи не было даже просто томление свое пережечь, лишнее стравить, не то что нормальный секс себе устроить. Вспомнилась ему общага. Два курса на физмате успел отучиться, пока игиги свои тощие жопы на Землю не притащили. Напротив общаги был корпус дизайнеров, там такие барышни по вечерам дефилировали, что игиги сначала приняли их за инопланетянок. С тремя такими красотками Виктор романы и закрутил, причем одновременно. Только когда они его на обмане поймали, скандал был.

А еще Наташа была. Сердце сильно волновала и прочие органы. Он даже жениться подумывал, да только отец, как услышал про свадьбу, так нашикал, что все желание испарилось. В общем, женщин он не боялся, а вот Мэри… Она была особенной.

Убила офицера, своего командира за издевательство над инопланетянином. Статья 151, неподчинение и бунт. Занесло их в дальний сектор, на самую окраину, а там планета неоткрытая. На карте ее нет, на радаре возникла, как черт из табакерки, выскочила прямо перед звездолетом. Они высадились, все по уставу армии. Образцы в сумки, радиомаяк, пробы воздуха, земли и живности. Все бы хорошо, но заметил кто-то деревню под горой.

И тут бы уставу последовать, покинуть планету и сообщить, куда следует, чтобы приехали те, кто с чужими общаться умеют. Так нет же, командир этот, ублюдок, «Давай — говорит, — пойдем, посмотрим». И повел отряд в деревню, а там зверушки жили, черненькие, маленькие. Их потом по всем каналам показывали. А на шее у каждого, чтоб вы думали? Чистейший криптолит, карат по десять. Ну и сорвался командир, жадность у него проснулась, у сволочи. Давай срывать бирюльки с туземцев, да пинки им давать, не придерживаясь межпланетной конвенции. А одного так пнул, что тот тонкие свои косточки переломал. В общем, нахамил в межпланетном масштабе.

Тогда Мэри и дала очередь по ногам ублюдку. Палец ему отстрелила, потом автомат бросила и сама сдалась. Вот из-за этой ерунды ей и припаяли десять лет на Черной. А командир умер вскоре, заразился через рану местной бактерией. И понеслось, поехало: бунт, не подчинение, убила своего командира… «Да я бы, — подумал Виктор, — по роже его наглой съездил и все, чего пули зря тратить». Впрочем, женская душа — потемки.

— Эй, уснул что ли, Виктор?

— Так, задумался. Готова?

— Всегда готова. Макс подошел?

— Нет еще, ждем. И профессора тоже.

Он обернулся, потому что Стефан его за рукав робы дернул. На тропе профессора шевельнулись тени, что-то тяжело вздохнуло и из зарослей выполз, пятясь задом, бледный и совсем седой профессор Янакин Борис Натанович. Сопел он как пандорский грак после случки, шума производил, как военный танк времен второй мировой.

— Борис Натанович, ну что же вы опять… — Виктор закатил глаза, едва сдерживаясь, чтобы не ругнуться. — Ну разве ж так можно, ну в бога вашу…

— Да не могу я, сынок, жарко мне.

— Вот жарко вам будет, когда в лиловый туман попадете!

Старый дурак снимал игигский комбинезон и шел по тропе без него. Одевался он в коричневый твидовый костюмчик с белой рубашечкой и видавшие виды узкие туфли. Ну словно на лекцию к студентам топал или на доклад о проблемах взаимодействия ксенополей. И как будто не касалось его, что среда на планете агрессивная, что пары ядовитые, что радиация и все прочее. Правда со временем, костюмчик запылился и стал серым, а рубашка черной, но профессор был упорен и все равно их не снимал. Чем-то он Виктору импонировал, не смотря на ядовитые насмешки Философа.

Мэри всегда бежала ему на встречу и очищала от пиявок и бабочек, которые в пиджаке личинки оставляли. Словно он ее дедушкой был, а не посторонним человеком. Виктор удивлялся, как с такой любовью к людям она могла в армию попасть, да еще до приличного чина дослужиться? В рации запищало и захрипело. Это Макс появился. Обычно он раньше всех расправлялся с лианами на тропе и ждал у озера, бросая валуны в воду и смотрел, как они шипели и растворялись. Но сегодня что-то припозднился. Может вышка попалась, как и Виктору, или еще что.

Присмотрелся и понял — что-то не ладно. Тихонько шепнул Стефану: «Смотри!». Звезда как-то ярко сверкнула и вдруг скрылась за свинцовыми облаками. Стало темно и холодно. Лианы уползли в лес, а белые деревца, что красовались у озера, скрутили листья и спрятали свои чахлые цветочки. Запахло озоном и Виктор пожалел, что снял комбинезон. Хотя какой в нем прок: три дырки, это считай, как у профессора: нет комбинезона…

Макс, большая белобрысая детина с маленькой головкой, едва тащил свое сгорбленное тело и даже мышцы, которыми он обычно играл перед Мэри, как-то обвисли. То ли ногу подволакивал, то ли с бедром у него что-то было. Сдулся богатырь. А ведь говорил: троих в драке завалю, раз плюнуть. Подошел он при общем молчании и глаза в сторону отвел. Усталым голосом спросил про заветную сигаретку и только мрачно кивнул.

— Что случилось? — Виктор видел, что его комбинезон порван во многих местах, словно он не из мягкого углепластика сделан, а так, из дерюжки какой. Видимо прорывался он сквозь лес напролом или удирал от кого-то огромного и ужасного.

— Да ничего, устал просто.

Красивый у него был немецкий, заслушаться можно. Хох дойч. А вот рожей он не вышел: рябой весь, в конопушках, как девчонка, лоб как у неандертальца, глаза маленькие, колючие, а нос как гнилая картошка. Зато телом бы взял, мышцы как у культуриста, ни грамма жира, силен, как вол. Звездолетчик и драчун, молчун и одиночка. Хотя вроде как у него жена где-то там, на Аркане, с детишками-мартышками была. Да только не вспоминал он про нее, наверное это давно было.

— А порвал тебя кто? Как собаки покусали… — Стефан смотрел на Макса и мрачнел все больше и больше. Ни аптечки у них не будет, ни даже бинта обычного, ничего, только индивидуальные поля с истощенным источником питания. Это если сейчас побежать.

— Да на колючку нарвался, проклятье богам.

Врал он неумело и не уверенно так, отводя взгляд. Но никто ничего не сказал. Сам человек выбрал, как ему дальше быть: молчать или о помощи попросить.

— Ладно тогда. Все в сборе. — Констатировал Виктор, смотря почему-то на Макса, а не на Мэри, которая стояла напротив, высвобождаясь из комбинезона, и растирала ушибленную руку. — Значит, магнит я достал. У нас минут десять, не больше, пока Страусы притопают. Карту все видели? Бежим назад по заброшенной тропе, где Гуня бултыхнулся. За болотом направо, там есть туннель, черная дыра такая, я ее хворостом прикрыл, по нему пару миль. Фонари у всех есть? Хорошо. Как из туннеля выйдем, дорогу видно. Широкая такая, из гранита она что ли. По ней еще миль пять и попадаем в точку Б. Там пятно это черное, хрень какая-то, а за пятном сразу база. Никто никого не ждет, собираемся в точке Б. По рации говорить только по-русски и не ругаться.

— Я русский плохо знать. — На Макса было жалко смотреть. Посерел весь и почти до земли согнулся. — Я албанский немного знаю.

— А почему по-русски, простите? В этом есть какой-то смысл? — Профессор достал из внутреннего кармана пенсне и зачем-то нацепил его на грязный нос. Пенсне съехало и Борис Натанович стал напоминать панду. При этом он продолжал топтаться на месте в нерешительности.

— А вы же не знаете… Я Страусам сказал, что у нас в языке нет будущего времени, так что они считают, что мы с вами обсуждаем прошлые события.

— Что с пайками? — спросила Мэри. Она почему-то больше всех от голода мучилась. Даже пару раз в обморок падала, пока все не стали ей по крохе от своего скудного запаса отщипывать. То хлеба чуть-чуть, то кашки ложку.

— У меня в рюкзаке гунькин паёк, так что в точке Б перекусим. И сразу хочу предупредить: кто не уверен, пусть лучше здесь остается и ждет Страусов.

Все заговорили одновременно и возмущенно. Виктор удовлетворенно кивнул. После туннеля непонятного назначения, внутри которого была кромешная тьма, по карте было две заброшенных тропы. По одной из них можно было дойти до красного крестика, которым Страусы обычно обозначали либо склад провизии, либо базу. Только вот эту базу отделяло черное пятно, которое больной занозой засело в голове Виктора. Про него спросил Стефан:

— А это что такое? Или у меня планшет глючит? То появляется, то исчезает.

— Не знаю, — честно признался Виктор и вытащил магнит с торчащими проводами, — может быть и ничего страшного, а может быть и смерть наша. Но быть тупым рабом игигов больше не могу. Джунгли эти по ночам все время снятся. Проснешься, и опять по ним топаешь… Надоело, сил уже нет, и конца и края нет. Издохнем здесь, как скоты и никто даже наших имен не вспомнит.

И это правда была. Золотая, даже алмазная правда. Черная была гигантской планетой, очищать ее можно было до конца времен, даже если тысячу таких групп прислать. К тому же Виктору дали пожизненную за Тритона. Хотели, чтобы он Тритончика сдал, а вот хрен вам, пришельцы. Заморочили мозги целому миру, твари безносые. И Бунт киберов они сами устроили, чтобы лишить всех роботов.

Впрочем, не важно, это была его личная боль, а сейчас они должны были бежать, использовать свой редкий шанс и улететь к чертям подальше. И забыть навсегда про ужас и унижение, когда тебе в спину тычут лазерным дулом, а ты должен через болота переть и на каждой кочке смерти ждать. Не было никаких перспектив впереди, тропы не кончались и Страусы не имели жалости. Каждый день мог стать последним, как для Гуни. А профессор свою рацию перенастроил и ловил разговоры других групп.

Там уже десятка два человек в целом погибло. Двое под «качелями», троих вышка всосала, одного монстр в туннеле укусил, остальные от голода и потери жидкости в теле. Виктора в его двадцать два года такая перспектива не устраивала. Он только подобрал особые слова для Мэри, только полюбил жизнь, как она есть, только выражаясь образно, свою особую тропу нащупал…

А тут банальщина — динамит Страус не дал, или тварь укусла ядовитая, или пропустил комбинезон лиловый туман и все, — выбросят игиги твое тело в болото и даже памятника не поставят. Нет уж, увольте, на такое он не подписывался. Лучше уж бежать и в дороге концы отбросить, чем медленно убивать себя, вдыхая агрессивную среду этого мира.

— А магнит где взял? — сверкнул глазами Философ. И была в его словах толика зависти и уважения к особым талантам Виктора.

— Где, где? На жопе у Страуса открутил. Попросил его визоры выключить, пока буду гадить, а этот чурбан и повелся. Три дня все-таки диарея была. Вырубил камеру и ждет так почтительно, пока я вы… ну в общем, схожу по большому. Ну я и воспользовался моментом, открутил пару деталей, отверткой твоей, между прочим. Две бесполезные были, пустышки какие-то, гайками набитые, а одна с магнитом внутри оказалась. Так что готовьте свои браслетики, сейчас я их обезврежу и бежим.

Они собрались в кружок, тесно так сошлись, что даже чужим потом пахнуло и дыхание было слышно. Все склонились над заветным магнитиком, который условились называть «сигаретой» и стали руки протягивать. Виктор уже достал магнит и собирался каждому даровать долгожданную свободу, как случилось нечто из ряда вон. Взвыл сиреной Страус Бориса Натановича, который мирно дремал с западной стороны озера. Взвыл и замигал на башне красными индикаторами.

А потом вдруг со скрежетом расправил свои манипуляторы и встал по стойке «смирно», как солдат на смотре. Местное солнце напекло ему что ли? Ну нет, не только этот гад встрепенулся. Отозвались протяжным воем другие Страусы и стало их слышно и даже видно, как они идут по просеке, проложенной арестантами.

— Что-то случилось, — скривился Стефан, — прячь магнит, операцию перенесем на завтра.

— А может успеем, они еще нас не видят, мы тенью в лес метнемся, а без браслетов не найдут ведь, фашисты…

— Сам ты фашист! — обиделся Макс. Как-то его серость отпустила, и вроде распрямился, дышать стал ровнее, только глаз дергался. — Убирай магнит, засекут.

Ну, куда уж студенту, что и пороха не нюхал, с опытным звездолетчиком спорить? Виктор побурчал, но магнит в робу за пазуху положил. Можно и завтра конечно. Только они от точки Б на десять миль удалятся. Вот и топать потом лишние часы! Он бы рванул, прямо сейчас, на глазах у Страусов, все равно они туго соображают. У них в программе Витькины побеги не заложены и логика у них как у машин все-таки, а не как у русских студентов-телефизиков. Да и знал по своему Тритончику, что как машину не учи, она все равно отстает на шаг от человеческого разума. Но все уже разошлись и он пошел к озеру, строиться в линейку, чтобы ждать Страусов и паек. Ну хоть пожру как человек, — подумал Виктор и сплюнул желчь, от которой во рту было отвратительно горько.

Глава 3

Линейка заключенных представляла собой неровный ряд грязных, изможденных людей. Усталые и хмурые, они ждали еды и отдыха. Звезда уже закатилась, хотя оранжевый свет все еще резал глаза, тени выросли до размеров вышек и скакали по застывшим джунглям. Далеко, наверное за озером, с невероятным отчаянием кричала птица. Никто никогда не видел этих птиц, но Виктору не хотелось думать, что это не птица, а другая тварь, слишком уж голос был жуткий и плотоядный.

Облизывая пересохшие губы, он стал первым в линейке, так как уже два дня был назначен «ким сир» — командиром роты. Назначил его Страус и всем объявил свое решение. Почему-то Виктору показалось, что высокоразвитый кибер копался у него в голове и именно там нашел, что у землян обязательно должны быть командиры, старосты или, на крайний случай, звеньевые. Впрочем, кто его знает.

— Что значит это цветомузыка? — спросил Стефан, наклонившись к уху Виктора. Он смотрел, как Страусы крутят башнями и не понимал. С его ростом надо было быть «ким сир» и стоять первым. Он был такой жаркий, что Виктора обдало теплым воздухом. Курчавые волосы Философа разогревались от лучей безымянной звезды и пахли чем-то застарелым. Да, шампуни на Черной не выдавалось.

— Не знаю, чего они всполошились. Мы в срок уложились, пробили их хренову тропу, до озера дошли. Сейчас узнаем… Впрочем, двойного пайка нам все равно не дадут.

Страусы собрались у озера и там тоже выстроились в линейку. Красивые, черт их возьми. Ну кроме задохлика профессора. На солнце блестят, величественные дуры, манипуляторами машут и зенками вращают, словно ищут чего. Может, они дошли до важной точки? Ахнуть бы по ним сейчас из хорошего гранатомета. Повалились бы родимые, лапками кверху и стали бы звать на помощь хозяев… И тут до Виктора дошло. Как по темечку стукнуло, вот, черт возьми!

— Кажется, у нас гости будут.

Все молча согласились, только профессор недовольно закряхтел. Странный он все-таки. По ночам байки рассказывает, что он не заключенный, а будто наняло его правительство для тайных изысканий. В области физики, химии и биологии, а Страусы это так, для отвода глаз. Макс все его переубеждать пытался, но тут же махнул рукой. Старичок стал вспоминать вторую мировую, холокост и прочие неприятные вещи, которые случались с его народом, и что интересно, случались они всегда по вине таких вот Гансов и Максов, которые, дабы учинить мировой катаклизм… и так далее, и тому подобное.

В общем, никто Бориса Натановича больше переубеждать не пробовал. Однако, когда речь шла об игигах, профессор вдруг быстро, как заправский буддист, очищал свой разум. Становился крайне сообразителен и вместе со всеми был упертым ненавистником «праотцов великих», коих костерил на древнеарамейском. К тому же, он брался доказать, что никакой связи между человечеством и безносыми гадинами не существует и существовать не может. Правда, он при этом скромно намекал, что потребуется большая лаборатория и штат сотрудников.

У Виктора с игигами были особые отношения. Он одним из первых сказал вслух: «Убирайтесь, гниды!» и получил десять суток ареста. Это было еще на Земле. Какие были благостные времена. До их «цыплячьих» шей можно было дотянуться голыми руками и свернуть их, легко и без усилий. Первые месяцы они даже не носили защитные поля. Расхаживали, курицы, по городам и весям, и проповедовали, как, мол, они любят сынов своих земных…

А когда «неблагодарные сыны» стали забрасывать их просроченными овощами, тут они и показали свое истинное лицо. Людей стали сгонять на митинги полицейские, а некоторым приплачивали, чтобы массовку создавать. И сразу нацепили силовые поля на свои тщедушные тельца. Значит, чтобы баночки и всякие там яйца куриные хорошо отлетали. Но даже и то были благостные времена. Их было около тысячи, этих нудных и злых проповедников. Можно было их, например, мусороовзом переехать, поля бы не выдержали. Но правительство пошло дружить с высокоразвитой цивилизацией, в надежде поживиться полезными изобретениями.

Например, энергосетью, которую пришельцы сразу же стали применять налево и направо. Или башенки они поставили, якобы высокоскоростная бесплатная сеть по обмену информацией. Да только по той сети ничего, кроме их проповедей и не обменивалось, причем напрямую в мозг сливали, так что половина пользователей сразу разболелась и сеть отключила, а вторая половина стала преданными служителями. Вот так.

Когда Виктор через десять суток, избитый и осунувшийся, вышел из кутузки, «добрые» пришельцы были повсюду. И тут неблагодарное человечество очнулось ото сна и стало прятаться по домам и посты писать в соцсетях, выступать против, потому как и всякого «добра» бывает слишком много. И Виктор бросил в игигов «Коктейль Молотова». Сломали ему руку и опять на десять суток. Ректор к себе вызывал, объяснял, что они гости и к гостям надо иметь терпение и уважение. Только глаза прятал и все как-то старался потише говорить.

Но по настоящему Виктор разозлился, когда они его ячейку вскрыли в институте и копались там, все файлы каким-то говном заразили и удалили фотки Наташи. Это было уже чересчур, и Виктор вышел на тропу войны. Купил старенький лучемет у одного барыги и собирался пойти проявить свое «гостеприимство», когда начался бунт киберов. Игиги имели к нему прямое отношение. Кто бы что ни говорил, а можно руку отдать на отсечение — без них не обошлось. Сколько лет мирно существовали роботы, а тут такая хрень началась, что земля под ногами покачнулась…

И стал мир распадаться. Виктор спрятал Три Т, своего уникального и единственного. На далекую планету сам доставил и там в пещере, в капсуле от звездолета запер. До лучших времен, если наступят. А все, как бараны, сдали своих роботов. Ленка, студентка с дизайнерского, слезами обливалась, у нее последняя модель была, робот-акробат, загляденье. Даже отец потащил своего старичка-морпеха, у которого и мозгов то особо не было, сдал кровинушку в утиль чужакам. Бедняга мог бы еще бы лет двадцать отца радовать морскими байками о том, как он воевал с китайцами и как косоглазые взяли его в плен, марши бы победные пел на всех языках Земли. И маршировал как, — одно загляденье. Только левая нога поскрипывала, масла просила. Сгинул морпех и все остальные чудеса отечественной робототехники. Только вот своих роботов игиги никуда не сдали и не расплющили, напротив, они их всех на Землю перетащили, а когда места стало мало, пошли осваивать новые планеты, вроде этой проклятой под названием Черная.

Поэтому сказать, что Виктор их ненавидел, — значило ничего не сказать. Он очень давно копил на них злость, сопоставимую по силе энергии разве что с атомным взрывом. И сейчас, когда он понял, перед кем выстроились Страусы, очень руки у него зачесались, а ничего не было, кроме магнита. Да еще мечи эти тупые, которыми лианы рубят. А у гостя непрошенного наверняка будет защитное поле и отбросит оно студента прямо в зеленое озерцо, ядовитыми газами булькающее. Там он и останется, как Гуня, чужая земля ему пухом.

И точно, появился. На громадной хреновине приземлился, черная такая глыба с острыми краями. Вот куда надо было землянам смотреть, а не сладкие речи слушать. Скажи мне, кто твой звездолет и я скажу, кто ты… Ровненько сел, аккурат за линией Страусов. А те уже и честь отдают, светятся всеми цветами, башнями крутят, прямо как новогодние елки, счастливые такие. Того гляди, ухать начнут от удовольствия. Смотри, начальство посетило, такой чести железяк удостоило. Виктор плюнул и весь наполнился желчью и отчаянием, что нельзя вон тот камень, что возле местной березки валяется, прихватить незаметно и по кумполу…

— Вот су… существа нехорошие, — выдавил Философ. И волосы его курчавые вдруг встали дыбом, а глаза потемнели. Руки шарились, мысленно заряжая бесполезный лазер. — Это ж они по Гунькину душу прибыли, стервятники.

Точно, голова Варшавски. Отряд то не полный и Страус Гунькин где-то потерялся. Застрял, так сказать, у места погребения. Ждет наверное до сих пор, что Гуня из болота выберется спустя трое суток. И получается, что одна тропа на полпути брошена и не доработана. Впрочем, это их проблема, надо было следить получше за своими заключенными. Он вспомнил Гуню. Существо бог знает с какой окраинной планеты. И не человек и не дерево. Так, чудище лесное, на башке ветки растут, глаз и вовсе нет, как он двигался, бог его знает. А Гуней его Мэри назвала. Он по ночам в брюхе у Страуса гундел, не то от боли, не то от тоски. Спать не давал, все его тогда мягко сказать не приветствовали.

Но когда он свой паек Машеньке отдал, да и потом помогал всем, кому мог, лианы рубил, и профессора на своем древовидном горбу три мили тащил, тогда Виктор решил, что хороший он парень, только сильно далекий от людей. Но когда группа по просьбе Мэри была готова отказаться от ксенофобии, взял этот леший, да и прыгнул в озеро. Зачем, — не понятно. Может, плохо ему было совсем или среда не подходила. Только, когда они построились в линейку, он вдруг на глазах у всех к озеру как прихватил и плюхнулся так красиво, как спортсмен.

И остались от Гуни только бульки. Страус, как преданный опекун, сунулся было в воду озера, спасать полезный нечеловеческий ресурс и увяз там железными ногами по самое ни хочу, да так и остался стоять. То ли Гуню ждал, то ли сталь его внеземная окислилась и двигаться он больше не мог.

В общем, пришел ревизор на разборки. Может следующего бедолагу привез, сражаться на передовой с агрессивной средой, очищать планету для комфорта игигов. Виктор увидел, что Стефан нервно бегает глазами, видно тоже ищет камешек поострей, чтобы за пазуху положить на всякий случай. Виктор сам едва сдержал такой же импульс. А вот Мэри спокойна, холодна, в глазах сталь, выправка военная. Да только представлял Виктор, что такой взгляд сулил неприятелям. Если поле игига хоть на миг ослабнет…

Один прилетел, вышел, по сырой траве белые одежды волочит. Мелкий шкет, и до плеча Философу не достанет. Тоже мне, отец цивилизации… Рыло кверху задирает, видимо, так у них презрение выражается в их Игигии. Глаза как пуговки блестят, круглые и влажные, что у той царевны. Кожа как пергамент, волосенок нет, сверкает белым черепом, носом своим крошечным по ветру водит. Только нет здесь ветра никакого у озера. Пахнет тут не хорошо, ну так это людьми пахнет. Поле его специально на максимуме, сверкает и переливается радугой, чтобы никто о бунте не подумал. Что ж ты, падла, один явился…

Виктор на остальных взгляд бросил. Мрачные все, робы теребят, глаза опустили, о плохом думают. Пришибить паршивца, звездолет конфисковать и долой из этого ада! Только посмотрел он на Страусов и понял: убьют, сукины дети, жестянки безмозглые. Раздавят, как клопов и завтра новых пришлют, чтобы процесс не остановился, а безносый только своим обрубком пошмыгает и поржет, шамкая безгубым ртом.

Долго он стоял перед заключенными, в глаза смотрел, прохаживался взад-вперед, скелетон проклятый. В мысли пытался проникнуть. Понимает, сволочь, как его тут ненавидят. Это там, на Земле он герой, светоч разума, двигатель прогресса и уважаемый гость, а на Черной он — мешок с костями, который жив только благодаря своему защитному полю и Страусам.

— Почему не доложили на базу о пропаже арестанта под номером 2543?

По-английски говорит, четко так, выговаривая слова и голос бархатистый, хитрая тварь. Виктор поймал себя на мысли, что убил бы, совершенно не сожалея. За все. За свою жизнь, что висит на волоске, за то что Три Т чуть не уничтожили, за… короче, причин предостаточно.

— Арестант 2543 трагически погиб, выполняя бессмысленную и тяжелую работу. — Ответил Виктор. Чем больше он смотрел на игига, тем сильнее ощущал, что где-то в глубине подсознания зреет новый план. Но нужно было время, пока что это были только наметки. Он наблюдал. — Утонул в озере.

— А где его боевой механизм?

— Да там же и стоит, ждет, когда арестант воскреснет.

По линейки прошелся смешок и тут же замолк. Игиг застыл на мгновение. Потом по его лицу прошла судорога, или волна внутренняя и он растянул свой безгубый рот в подобие улыбки. Издал звук, благодаря которому и родилось само название. Что-то вроде «иги-ги…». Смотреть без рвотного позыва на острые зубы Виктор не мог. Для чего такие зубы твари, которая якобы не ест ничего, кроме травки, да солнечного света?

Комок сформировался где-то внизу живота и поднялся к горлу, сдавил сердце и легкие. Эта была нескрываемая ненависть и игиг ее заметил. Сразу убрал улыбку и залопотал что-то на своем гавкучем в браслет с каплей, в передатчик. Сообщал товарищам, что имеет место быть случай неповиновения.

— Мы посылали сигнал, была магнитная буря, он не прошел, — сообщила Мэри. Видимо заметила, что мужики, кроме как пыхтеть да злиться, ничего не могут.

Профессор выругался на древнеарамейском и тут же получил щелчок от Макса. И правильно. Если игиги переведут древнеарамейский, опять вся группа без пайков останется. Хотя все к тому и шло. Потеря бойца, робот застрял и возможно с программы сбился, вот и экономия жрачки для игигской кухни. Надо было что-то делать и Виктор трогательно сложил руки перед грудью:

— Для нас смерть товарища была большим потрясением. Прошу учесть. И еще, по земному обычаю, о покойнике нельзя говорить три дня. Так что мы завтра бы обязательно сообщили.

— Неумело вы как-то врете, — прожевал слова между зубами игиг, — а арестант 2543 не умер, он совершил побег. Впрочем, я вижу, вы не в курсе…

Ай да Гуня, ай да сукин сын! Виктор искренне порадовался. А то — дерево, да дерево, а он смотри-ка, всех своими корешками обошел. Видно озеро ему нипочем, кто же знает, какая у него родная среда на планете. Ему тут на Черной, может как на курорте, тепло и чудесно, и гундел он от удовольствия. Говорить-то не умел по-человечески…

— Но все равно, пайков вас лишаю…

— Почему это? — Вдруг встрепенулся Борис Натанович, и пенсне его совсем с носа съехало, только успел руками подхватить. — Мы-то в побеге не участвуем! Вы книжечку свою с законами полистайте внимательно. Нет ничего такого!

И тут лицо у гостя совсем сделалось бледным и глаза округлились. Такого конечно от профессора никто не ожидал. А с другой стороны, правильно. За что группу наказывать? Так и стояли они минут пять, профессор, сопящий и потом обливающийся, и игиг, инопланетная тварь, совсем бледная и злая, друг против друга. И вдруг игиг отступил. Пошамкал сам себе под нос что-то и огласил приговор:

— Тогда возвращайтесь на тропу арестанта 2543 и пробивайте ее с самого начала. И боевой механизм надо найти и привести в готовность. Я скоро пришлю вам нового арестанта.

Вот еще фигня. Тропа уже заросла давно и по ней только что ночные змеи гуляют. Страус же там не прошел! Впрочем, это лучше, чем лишиться пайка. И опять же для побега все хорошо складывается, они будут близко от туннеля. Значит, завтра бежим, спасибо тебе милый ты наш профессор.

Когда он улетел, злость как-то прошла. Легко отделались. Виктор отложил месть игигам до следующего раза. Надо придумать что-нибудь, что закоротит поле, когда очередной стервец сюда нос сунет. А уж без поля вражья сила отправится прямиком в зеленое озерцо, Гуню искать…

— А ну всем качать Бориса Натановича!

— Ой, нет, не надо, у меня же грыжа…

Они протянули руки к профессору, сияющему от непонятной радости. Он сам до конца не осознал, какой проявил героизм в сложной межрасовой и межпланетной обстановке. Смелый старичок, а потому великий. Качать не стали, потому что Страусы стали раздавать скудные пайки и воду. Усталые и истощенные, они жадно кинулись на краюшку хлеба, жидкую кашу в пакете и фруктовое желе, от которого жрать хотелось еще больше.

Глава 4

Проснулся ровно за минуту до сигнала. Вздрогнул всем телом, стряхивая остатки сна. С тех пор как Виктор прилетел на Черную, в сновидения настойчиво лезла всякая нежить. Вампиры, вурдалаки и особенно много зомби, большая часть которых была инвалидами: без рук, без ног, а то и без головы. И он рубил и резал их всех в кашу то бензопилой, то топором, то молотил неработающим лазером по гнилой плоти.

Черная была дрянной планетой, не смотря на все свои загадки, историческую ценность и буйные джунгли. Он чувствовал это сердцем и пятками, а пятки его горели и жаждали как можно скорее удрать отсюда.

Прижался щекой к мягкому нутру и застыл. Вот единственное, за что он пощадил бы игигов, так это за брюхо в роботе СТРА-Инк-Ги. Погладил бархатную поверхность и ощутил странный прилив теплых чувств к киберу. Вспомнил Три Т, поморщил лоб, поклялся свалить быстрее и тихо позвал Страуса:

— Эй, на посту, не спать!

— Я никогда не сплю. Вопросы?

— Вот и умница. Паршиво спать на чужой планете. Впрочем, тебе не понять. Мне опять надо.

— Почему в одно и то же время?

— Привычка. Организм человека — странная штука. Два раза сходишь в одно время, он и в третий раз норовит строго в этот час. И колечки не забудь…

Он с неохотой натянул комбинезон на голое тело, в нос резко ударил запах санитарной обработки. Страус почему-то ничего не ответил о колечках. Как то подленько замолк. Виктор напрягся, поискал рукой отвертку, которую вчера заточил о зеленый камень, торчащий из тропы. Мэри всегда носила такую с собой. Если Страус что-то подозревал, можно было проткнуть брюхо острым (этой же отверткой, например) и на пятнадцать минут боевой инопланетный механизм терял интерес ко всему живому и не живому вокруг. Начинал заращивать отверстие как сумасшедший. Благодать. Можно было бежать, или спать, или пинать его великолепные стальные ноги.

Герметичность важней и превыше всего, так-то! Отвертка жгла руки холодом и взывала к крови робота. Только попробуй не дать кольца…

— Назначение колец!

Вот еще новости. Железный болван заинтересовался колечками. А не пошел бы ты… Виктор заметил, что даже мысленно боится выругаться. Вот она, игигская дисциплина! Не зачем тебе знать, что у меня там за колечки. Не дорос ты еще, сопляк стальной.

— Я ж тебе говорил. Ты что, память стер? Обычай такой. Идешь по большому, берешь с собой кольца. Я же тебе даже анекдот рассказывал про две палки и тундру. Традиция, понимаешь. Ну как у вас игига приветствовать горящими лампочками.

— Это не традиция, это программа и не лампочками, а светодиодами.

— Видишь, как у вас, механизмов все сложно. Ничего от души не делаете, все по чужой указке. Жо… В смысле плохая ситуация. Хочется, например, тебе стихи сочинить. Рассвет на Черной тебя вдохновил, а нет — нельзя. По программе ты должен в это время будить арестанта и душ ему холодный устраивать. Ну никакой свободной воли. Ты, чурбан ржавый, знаешь, что такое свободная воля?

— И зачем тебе свободная воля, человек, если у тебя свободы нет и никогда не будет?

Виктор даже перестал с комбинезоном возиться. Так и застыл, наполовину руку в рукав продев. Вот это выдала железяка! Во загнула, правду матку резанула, да острым ножиком прямо по сердечной мышце. Нет у него свободы. Даже если он на Землю свалит, там ведь везде игиги, дьявол их побери. Права, скотина безмозглая. Был бы ты моим личным солдатом, я бы тебя до лейтенанта повысил.

— Ладно, ты там смотри, сильно не философствуй, по уставу не положено. Ты вообще знаешь, кто ты для игигской армии? И-н-в-е-н-т-а-р-ь! Понял? Даже не боевая единица сама в себе, а так, утварь, железка с программой… Колечки мои давай, а то знаешь, диарея не ждет.

Он замолчал, прервал свой словесный понос и прислушался к тихому мерному жужжанию внутри Страуса. Сработало или нет? Холодный пот струйкой стекал с висков. Пять раз прокатывало и он успокоился, решил, что так все время будет. А Страус соображал, жужжал своими думалками и хотелками электрическими. И копался наверное в своей базе данных, искал анекдот о двух палках и тундре. Если ему в железную башку придет мысль сканировать колечки его ночные, всем будет крышка. Лишат пайка всю группу на неделю, и некому будет тропу прокладывать, да побеги за спиной игигов готовить.

И открылась волшебная дверка. Лежали на ней кольца, потертые, поцарапанные, но такие милые. Профессор их соорудил из подручного материала. Котелок у него золотой, варит что надо, хотя и бывает, что шарики за ролики заходят. Ну да ерунда, на Черной так у всех…

— Ладно, пошел я. — Пробурчал Виктор и отвертку свою отложил, запрятал в мягком нутре. — Как управлюсь, вернусь.

— Могу предложить медикаментозное лечение.

— Не а, спасибо, не употребляю. Аллергия у меня на медикаментозное лечение.

Он спрыгнул в синюю ночь, прижимая к груди холодные кольца. Подумал, что бы без них было. Сошел бы с ума в первые дня три. Свихнулся во сне, кромсая вампиров и упырей. А так все еще надежда была и черное, как ад, отчаяние отступало. Машеньку опять же увидит. Сонную, милую, с волосами чуть растрепанными. И как она зевает, мягкими коралловыми губами и рот так изящно белыми пальцами прикрывает… Так бы и любовался.

«Нет, — сказал вслух и ударил сам себя под дых, — нельзя об этом думать. Потом, как с Черной уберемся, вот тогда другое дело!». В кусты зашел, радиацию на датчике проверил, обычные три нормы, комбинезон держит. Порядок, гравитация двойная, тоже фигня. Но вот состав воздуха тут не хороший: три риски мигают, проклятье! Фильтр забьется через пять минут и опять он глотнет отравы, в обморок грохнется. Быстрее!

Кольца раскрыл, дыхнул на них зачем-то, рукавом протер любовно и разложил кругом, зацепив одно за другое и шагнул, перекрестясь. В жизни не крестился и молитвы ни одной не помнил, но тут пара секунд — и жуткая смерть. Половина тебя здесь, а половина на овражке возле пустой базы. Самодельное гиперокно, это семьдесят процентов технологии, а тридцать — удачи, так кажется сказал Философ. А если трезво посмотреть, так скорее пятьдесят на пятьдесят, и полные штаны дерьма. Думал привыкнуть к этой штуке, ни фига не привык. Так и закрутило, заплясало, звезды рухнули и лес вокруг в черное пятно размазался.

… И вот он уже стоял на пригорке, возле свалки и видел, как машет ему Мэри белыми пальчиками и посмеиваясь, зыркает зеленым глазом Философ. Этот ничего не боится, собака бешеная.

Виктор собрал кольца и потопал к месту сбора. Живой, руки, ноги на месте и то замечательно. Все уже тут, на дубовой дверце сидят, как обычно и жуют что-то сосредоточено, чавкают громко, особенно Борис Натанович. Паек что ли нашли?

— Откуда харчи?

— Бери, это наш любезный друг Страуса подкрутил… — усмехнулся Стефан, — не бойся, не из мусора. Паек натуральный.

— Да вижу я. — Виктор жадно вгрызся зубами в круглое печенье, которое Страусы почему-то давно перестали давать. Попахивало оно машинным маслом и чем-то еще из аптечки, но на вкус ничего так было, пряное и сладкое. — Борис Натанович, я в восхищении…

— На здоровье, молодой человек.

— А еще таких достать сможете? В дороге бы пригодились…

— Опять бежим?

Что-то тревожное пробежало в его старых глазах. И пенсне он сегодня не надел, как обычно. «Не хочет, старый черт, никуда бежать» — подумал Виктор и отложил печенье. Важно было провести разъяснительную беседу, ибо дух бойцов пал. Он подсел к осунувшемуся профессору и мягко потрепал его за плечо:

— Да к чёрту всё, остаемся, Борис Натанович. Чужая планета, следы иной цивилизации, возможно более развитой, чем наша, земная. Это же чудо, где еще такое найти можно?

Ему никто не ответил, только Варшавски удивленно фыркнул и замотал длинным носом, словно слепая лошадь. Виктор обвел общество взглядом. Бунт на корабле? Или показалось? Нет, сидят, напряженные, сухой хлеб жуют, родные. Кто это решил здесь сгнить заживо? Без пайка боятся остаться… Так ведь есть Борис Натанович, потрясет еще своего безумного Страуса, ночью пожрем. Да и никто еще не менял свободу на харчи. А впрочем, все они не русские люди, катались как сыр в масле до игигов, ни войн у них за последние полвека, ни кризиса. И мутаген ни разу в воздухе не плавал. Еще немного и сломаются, оловянные солдатики. Приспосабливаться начнут, джунгли любить и со Страусами вести задушевные беседы…

— Так что, Борис Натанович, остаемся? Хорошо ведь здесь, как на курорте, правда весь день мечом махать приходится. Нет, не вам, конечно, боже упаси. Вы у нас работник интеллектуального труда. Нам приходится, но это ерунда. Среда агрессивная… Мелочи жизни. Другого надо бояться. Радиацией вы дышите, Борис Натанович. И по ночам светитесь, как лампочка, потому что без комбинезона гуляете, в пиджачке своем интеллигентском, как на параде. И правильно, комбинезоны рвутся, суки. А все потому что мы по ночам сидим и лясы в пустую точим, а защитное поле ровно на семь часов рассчитано. Так что не знаю, как вы, а я через полгода всей этой ядовитой дрянью пропитаюсь насквозь и будет у меня два варианта: мутировать и стать чудищем лесным или сдохнуть на радость игигам. Как вам, уважаемый, такая перспектива? Впрочем, вы не волнуйтесь, меня скорее «качелька» доконает или вышка плюнет огненным шаром и загорюсь я как игигский флаг на площади…

— Когда это флаг горел? — Тихо совсем спросила Мэри и он оборвал свою пламенную речь, замолчал, когда ее глаза испуганные увидел.

— Да было дело. Двадцать суток отсидел и побрили тогда первый раз наголо.

Он сел и молча дожевал свое печенье. Почесал бритую черепушку. Профессор пожал плечами и поискал привычным жестом пенсне, не нашел и совсем погрустнел:

— Я не против. Бежать, так бежать. Я как все. Только быстро бегать не могу, ноги уже не те стали, всю жизнь на сидячей работе…

И Виктор смутился окончательно. Вроде как получалось, что он на старичка давит. Может и давит, а нечего в «розовых» очках по Черной разгуливать. Сгниют ведь все, как пить дать. И пусть что угодно Борис Натанович думает, пусть сумасшедшим русским считает, потом спасибо скажет. Пауза неприятно затянулась и тут где-то за спиной, за свалкой так ахнуло, что лес испуганно вздохнул и затрепетал ядовитыми листиками. Черная туча поднялась в воздух, а мусор с кучи ссыпался вниз. Мэри пригнулась и уши руками закрыла, потом поняла, что где-то далеко и подняла голову. Чтобы там ни было, от паузы в разговоре оно спасло и все сразу бросились обсуждать взрыв. Виктору как то спокойнее стало, про его речь забыли.

И он подумал: «Чего это я вдруг так разошелся? Профессору может два понедельника жить осталось, он бы и без всяких игигов на Черной остался. Что его на родине ждет? Ванная конечно большая, и усадьбочка с коттеджем, и почести всякие научные, заслуженные. Внуки наверняка приезжают на песах, чтобы кошерным побулькать. И до моря рукой подать. Да только на хрен оно старику надо… Покой для него хуже смерти, а заслуженный отпуск он бы с большим удовольствием променял на новую лабораторию».

А Виктор давит на него: вернись, старый черт к своей неподвижности! Он прислушался к разговору. Философ сегодня был в ударе и что-то на латыни вспоминал и по-польски пшекал и ругательствами на русском сыпал. Ничего Виктор не понял и спросил ошалело:

— Ты о чем?

— Да о взрыве, дурак. Говорю, это, скорее всего, другая группа взорвалась, кто-то в вышку попал или в болото динамит заложил.

С мусорных куч потянуло жженым и неприятным, словно горелые носки расплескались в тяжелом воздухе. Виктор вспомнил, как первый раз пошел смотреть, что там интересного, вдруг игиги полезные штучки оставили. Да только когда он раскопал странные косточки под слоем красного песка, то к свалке больше не подходил. А мертвый Страус на севере вообще был окружен смертельным полем, браслеты от него так пищали, что уши закладывало.

В общем, бесполезное место было, но профессор один раз ввел координаты и отказался другое место подобрать. Тут, на свалке, трава не росла и лианы не подбирались. Видно воняли игигские отходы так, что даже агрессивная среда не приближалась, и москитов здесь не было, не то что зверей с глазами-блюдцами, так что вероятность материализоваться на пустом месте очень возрастала.

— Ты чего спишь на ходу, студент? — Стефан ткнул его в бок и Виктор вытолкнул из глубины желудка странный комок-смешок, сам им поперхнулся и спросил, чтобы отвлечь внимание:

— Да про всякое думаю. А ты говорил, тайну Черной разгадал?

— Расскажи… — попросила Мэри.

Все вдруг оживились, даже молчавший до этого Макс что-то спросил. Не нравился он Виктору. Словно отраву проглотил. Веселый такой парень был, хотя многословием никогда не отличался. Что-то с ним случилось там, на тропе, да только говорить он не хотел, в себе похоронил. Не привык жаловаться, звездолетчик все-таки. Были бы они здесь одни, Виктор его выспросил, вцепился бы как клещ и не дал бы молчать. Но тут Мэри, да еще Философ свой длинный философский нос везде сует. Не получалось поговорить по душам. Хорошо б сейчас выпить чего-нибудь горячительного, чтобы скатилось в желудок горячей волной и зубы вонзить в мягкий, дымом пахнущий сочный кусок мяса…

–…вот эти пятигранники например. Что они вам напоминают? — Стефан был в ударе. Разливался соловьем, клокотал длинным горлом, речью давился и даже хватал за руку Мэри, словно женушку свою. Таким он бесил Виктора и опять кулаки начинали чесаться. — Да, огромные, гигантские, глупые в джунглях. А если их уменьшить? У кого кубик Рубика был?

— У меня. — Мрачно ответил Виктор и навалился боком на Стефана. Пить ему перехотелось. Представил пьяного журналиста Варшавски с нескончаемым потоком умных мыслей и тошноту почувствовал. Пустобрех, враль и выпендрежник. И все равно, он тут самый живой, если конечно не считать Мэри. — Ты ближе к делу, час то заканчивается, нам еще побег надо обсудить. Мой Страус и так считает меня великим засранцем. Таблетки сегодня предлагал.

— Хорошо. Перехожу к сути. Если посмотреть сверху, — цепь троп, которые сходятся к озерам, напоминают лабиринт. И в этом лабиринте разбросаны бонусы. Ну для нас с вами они не слишком полезные.

— Ага, особенно «качельки», мне чуть ползадницы не оторвало…

— Это потому что ты непростительно маленький, студент. И тело твое крохотное, как пупсик, и сознание твое как воск, из которого еще ничего не слепили!

— Обиделся что ли?

— Нет, истину глаголю. Мы с вами идем по гигантской детской площадке. Очень конечно другой, с иной логикой, и с иными размерами, но именно по детской площадке. Здесь лабиринт, в котором разложены бонусы и подарки для тех, кто пройдет.

Виктор почесал бритую голову. И как только Философ до такого додумался? В общем-то, похоже. Но как объяснить вышки эти опасные и «качели», которые на полмили волны распространяют. Кто же это так своих детей не любил, что смертельные игрушки им положил?

— Это для тебя они смертельные, а для их роста в самый раз. Как фейерверк или хлопушка.

Вслух видимо думал, олух. Посмотрел на Макса, худого до странности и серого.

— А вышки как бенгальские огни, значит, для умных подростков? Так что ли? Ты что думаешь, Макс?

— Вообще-то я согласен, — вдруг фыркнул профессор, хотя Виктору показалось, что он счастливо дремлет. Нет, слушал, проказа, в оба уха. Только он Макса хотел услышать, да так и не услышал. — Уважаемый пан Варшавски логически свою теорию доказал, а я видел на одном многограннике изображение ребенка, что является прямым доказательством. Что-то вроде штампа: предназначено для детей.

И профессор взялся описывать, какой огромный и уродливый ребенок был изображен на многограннике, который все уже называли «черный кубик Рубика», какие у него клешни были вместо рук и глаза на самой макушке и прочие страсти. Сфотографировать при помощи браслета профессор, конечно же, не догадался. Ну да бог с ним. Идем мы, значит, не по тропе, а по детской песочнице и подрываемся на брошенных в качестве приза игрушках. Главное девочкам на Земле такое не рассказывать!

— Время, — напомнил Виктор, и все замолчали, — давайте о том, как нам покинуть взрывоопасную песочницу.

— Так договорились уже! — Вздохнула Мэри. — Ты до прилета игига план подробно рассказал.

— Все помнят, куда двигаемся и где встречаемся?

— Да, только ты магнит не забудь, — хихикнул стервец Варшавски, — а то никуда не пойдем.

И так он всегда себя вел, когда Мэри рядом была. Когда ее не было — отличный мужик, душевный такой дружок, хоть в разведку с ним ползи через вышки и болотца. Только возле Машеньки усядется и давай, как павлин, перья распускать. Остроумием всех поражает, колкостями сыплет, как артист эстрады, и высокодуховные принципы высказывает, словно нянечка во вселенских человеческих яслях. Ему бы с игигами поспорить насчет всякого там добра и зла, он бы их на обе лопатки положил. Одно слово — Философ. Только его любить начинаешь, тут он тебе на голову и нагадит…

— Я пройдусь недалеко. — Мэри резко встала и пошла в сторону леса.

— Я тебя провожу, — вдруг вскочил Виктор. Он сам такого не ожидал. Словно его насильно подбросило. Покраснел весь, как башня Страуса, но смело так поплелся сзади, не получив ответа. Хорошо хоть темно было, а тусклый свет от игигских отходов не освещал лица настолько, чтобы прилив крови различить. «Чего я, дурак, барышня в кусты идет, живот у нее скрутило, а я прусь соглядатаем?» — ругал он себя, но повернуть назад не мог под пристальным взглядом Философа. Мэри быстро нырнула в самые заросли. В такие нехорошие, что Виктор и днем бы не сунулся. Он еще сильнее покраснел, все из-за него. А если выйдет к ней зверь с глазами-блюдцами…

Вернулась, нормально все, только комбинезон весь в черной паутине. Было бы голое тело, кожа бы сгорела. Что ж, спасибо игигам. Он мысленно вытер холодный пот, которого не было, и вдруг понял — он беспокоится за эту женщину. И вроде даже как то помимо своей воли. Таскается за ней, как преданный щенок.

Пошли обратно. Она не торопилась. Может, услышать что хотела. Да только Виктор опять язык проглотил, не шли слова, застревали в разбухшем горле и под ложечкой сосало. Ему было хуже, чем когда первый раз под «качель» залез динамит подложить. И проклинал он себя за молчание свое глупое, за пылающее лицо и за плотно сжатые кулаки. Проклятье, ну что же ты…

— Как твой Страус? — выдавил и подавился своим вопросом, как будто весь паек одним глотком проглотил, и чуть не согнулся от позора, слушая себя со стороны. Провалиться бы сейчас на месте, чтобы никто не видел и не слышал.

— Нормально, — она кажется улыбнулась, но смеха конечно не разрешила, — а чего вдруг тебя Страус заинтересовал?

И правда. Что ему до Страуса? Хотел что-то сказать, о том, как он своего Страуса диареей напугал, как колечки раздобывал и как снились ему упыри в русских рубахах и белых кушаках.

— Снилась всякая гадость…

Опять получилось невпопад и он совсем замолчал, понимая, что осталось несколько шагов, а потом каждый из них отправится в уютное брюхо Страуса, досыпать остаток ночи, чтобы с утра снова в джунгли, махать жутким мечом и прятаться от детских игрушек, оставленных гигантами.

— Я хотел сказать — в Страусе так уютно, как в утробе матери.

«В утробе, — ну и сморозил, ты, филолог хренов. — Лучше бы сидел у костра и печенье жевал, если ничего не можешь!». Он пропустил Мэри вперед, она присела к костру. Осталось еще несколько минут до пяти утра. Они сидели молча. Мэри подняла на него взгляд, улыбнулась едва заметно, грустно так, и опустила веки. А потом незаметно слегка прикоснулась к плечу Стефана.

Виктор вспомнил, что в пылу словесной битвы, пан Варшавски не раз ее за кончики пальцев хватал. И тут он все понял. Мозг словно лавой обожгло, а сердце к горлу подпрыгнуло и там застряло. Не может быть… Впрочем, это ведь не окончательно. Просто он ее заболтал, своими философским сказками мозги запудрил. Мэри, чудесный цветок и эта жаба…

Нет, Виктор отказывался верить, не хотелось. Он и так жил надеждой, а иначе черной стеной вставало отчаяние. Что-то там придумывал, воображал. Машенькой называл и улыбался своим мыслям, засыпая. Нет, ничего пошлого, совсем, наоборот, цветочки, птички какие-то в голову лезли. И Царские горки за рекой. Он бы ее покатал с ветерком и еще за два круга бы приплатил. А потом на реку повел бы, поплавать в прозрачной водичке.

Впрочем, нет уже там речки, осушили ее игиги, прямо перед бунтом киберов и серой пакостью забросали. Зачем, никто не знал. Он вяло со всеми попрощался и полез в кольца. И странное дело, сейчас это чудо изобретательского разума его не пугало. Нисколько не волновало сердце, которое только недавно назад вернулось из горла, где дышать не давало, мятежный орган. Из колец он точно перед Страусом вылез, хорошо на Черной планете ночи чернильные, ни зги не видно.

— Я все. — Радостно сообщил Страусу, да только радость была наигранной. Лучше бы он сегодня и не встречался на заброшенной базе с группой. Отоспался и нервы бы сберег. Позже узнал бы, — не так больно бы пришлось. А впрочем, так тебе, студент, поделом, решительней надо быть. Она ведь ждала, что хоть пару слов нормальных скажет, а он, как невменяемый, как сучий потрох, как сумасшедший игиг! Про Страусов, про сны свои, никому не нужные. Слюнтяй, тюфяк, одно слово, не то что Варшавски, — красавец, кровь с молоком. — Открывай ворота, птичка моя!

— Я боевой механизм-охранник, — отозвался Страус и открыл люк, — а не птица.

— Страус ты железный, чурбан бесчувственный. Меня никогда не жалеешь.

— Ничего подобного, — отозвался Страус и что-то внутри него сильно хрустнуло, — я очень сочувствую твоей диарее. Каждую ночь больше часа.

Виктор остановился и посмотрел на Страуса. Заглянул в его потухшие ночью окуляры, ничего кроме тьмы не увидел, и так и не понял, шутит боевой механизм СТРА-Инк-Ги или по программе ему положено выражать сочувствие арестантам в особо тяжелых случаях.

Глава 5

Нельзя было останавливаться. Знал ведь, как заповедь себе в голову вбил: никаких остановок на тропе, но все же взгляд оторвать не мог. Всем сказал: убью любого, кто из джунглей «сувениры» притащит. Грозно так сказал, даже Макс поверил, а он звездолетчик бывалый. Никто не брал ничего, даже если сверкало, как алмаз, даже если стоило как десять звездолетов. Нельзя. Чужая планета, агрессивная среда.

Видел он таких, кто подарки привозил из других миров. Их потом в отцовскую лабораторию притаскивали, еле живых. И отец безжалостно распоряжался, запускать в «мясорубку», а «мясорубка» была бескомпромиссная. Если находила в генах отклонение, человека сами знаете куда отправляли. Виктор вспомнил лабораторию, отца, сгорбленного над пробирками. Топтались возле него вечно эти несчастные, с генетическими отклонениями и умоляли никому результаты «мясорубки» не показывать. Кредитки тащили мешками, дома отдавали и звездолеты, да только отец не брался их в общество выпускать…

Всего-то проступки их были не велики, так, прихватил там камешек, там приборчик или еще какую-нибудь ерунду из чужого мира. Позже такие «мясорубки» сразу в космопорту поставили и закрылась отцовская лаборатория и перестали несчастные таскать «сувениры», ибо космопорт их не выпускал из зоны контроля, так и отправлялись, родимые восвояси. Откуда притащил предметы, влияющие на нашу среду, туда и тащи их обратно. Как говорится, нам чужого не надо, свое бы переварить.

Говорил он всей группе: не брать, не прикасаться, потому как Земля даст им пинка, вернет обратно на Черную, только без Страусов. А без них здесь вообще делать нечего. Пропадешь первой же ночью, когда хищники на тропу выйдут. И послушали, вопреки своей жадности, вопреки здравому смыслу. Никто к предметам на тропе не прикасался. Потому еще все живы были, кроме Гуни, конечно, но тот сам виноват. Да он может тоже живехонький до сих пор, это еще не известно.

И все он помнил и понимал, сам был первым противником. Да вот только сбой какой-то случился в его мозгу. Может, желтый туман, наконец, добрался через дырявое защитное поле, или мозги совсем размягчились? Он даже по голове себя стукнул, причем прилично так приложил, что аж в ушах зазвенело. Нет, не помогло. Лежал этот чертов камень в пяти шагах от тропы и сиял так заманчиво, что сил не было оторваться. Камень был ровно как куриное яйцо, только черное. Свет в него входил и где-то там блуждал, заставляя светиться всеми цветами. Бусинка детей-великанов.

Виктор спросил себя, что происходит. Жадность? Нет, у него на Земле нормальный капитал в банке лежит, спасибо папочке. Не нужны ему деньги. Ему только Три Т нужен для полноты счастья. Ну и Мэри под боком, тоже хорошо было бы. Любопытство? Что он там в камне черном увидел? Да ничего, просто камень, черный, на Черной. Он хихикнул и в двадцатый раз проверил браслетом свою находку. Ничего. Ни радиации, ни полей никаких посторонних, так, слабое биополе, но это, скорее, джунгли фонят. Надо было двигаться вперед, Страус на пятки наступал, гундел где-то сзади, не далеко, и сигналы по рации посылал: «все ли в порядке?». Заботливый такой робот, гнида инопланетная!

Постоял он еще минуту, а потом сошел с тропы, спрыгнул вниз, коленку ударил и бегом бросился, как коршун к своему камушку. Схватил его и в карман нагрудный бросил и опять к тропе помчался. Три присоски сразу получил и выговор от Страуса, который по все его перемещения отслеживал. «Надо было, — буркнул и подумал, — всегда выбросить успею!». Нет от него никакого фона и мутационных свойств нет. Просто камень, может даже ничего не стоящий. Так, галька с обочины. И опять совесть в него вгрызлась, как голодный хорь. Обещал же старику ничего не трогать, да только отчитываться не перед кем, ушел его папаша в лучший мир. Землю, загаженную игигами, бросил, сынка в джунглях чужой планеты оставил, сам пусть выбирается.

Что ж, тут претензий предъявить некому, как и с камнем этим. Если убьет он Виктора, только Виктор и будет виноват. А если рога у него вырастут или там хвосты какие, — тоже никто за это не ответит, кроме самого смельчака. Берешь чужой предмет, будь ко всему готов.

— Да пошли вы все… — отмахнулся он от мыслей своих, да наплывов совести непрошенных и прибавил шагу по тропе, которая почти и без зарослей была. Никогда и никому больше такой камешек не попадется, — понял студент, — единственный он здесь. Выпал, например из кулона прежних хозяев планеты. Или был это глаз игрушки, местного медвежонка заводного. Впрочем, не важно. Камень уже соприкоснулся с его кожей и если была на нем какая-то зараза, то изменить все равно уже ничего нельзя.

— Почему остановка? — Страус был всего в полумиле и наяривал по рации, обстановку накалял, так как график у него был, железяки безмозглой.

— Сошел с тропы, — честно признался Виктор, о камене ничего не сказал, — оступился, голова закружилась. Еды, вы, жмоты, мало даете, скоро мы все передохнем, как мухи.

— Рацион рассчитан правильно, все жиры, белки и углеводы в достаточной мере…

Бла-бла-бла, ля-ля-ля и так далее. Вступил Страус в старый, как весь срок заключения, спор. Выкладки все научные привел, состав пищи, полезность и килокалории. Отрыжка это игигская, а не еда. Какашка собачья, и то вкуснее, а в калориях Виктор не разбирался. В математике и телефизике он соображал, да и то, не слишком много, половину лекций проспал, гулять больше хотелось, чем учиться. В мутагенах всяких сообразил бы, с детства у отца в лаборатории пробирки нюхал, а вот в калориях — нет. Да и смысл в них разбираться, когда желудок к спине прилип и жжет, словно раскаленным железом.

— Жрать охота от твоих калорий. — Оборвал он монотонную речь Страуса и рацию выключил.

Тропу быстро прошел, так, в самом конце пришлось мечом помахать, колючки там были с палец толщиной и вились вокруг стальной бляшки непонятного назначения. Бляшку он трогать не стал, оставил Страусу на рассмотрение. Была она похожа на крышку от банки, а сама банка под тропу уходила и чего там в ней внутри было, этого Виктор даже и знать не хотел. Все непонятое и черное надо оставить Черной, пусть переваривает. Не хотелось ему взлететь на воздух, всякие крышки отвинчивая.

Он показатели с нее снял, Страусу передал, тропу от колючек очистил. Пусть кто хочет в эту банку свой нос сует, только не он. Достаточно, что яйцо это черное подобрал, да на груди припрятал. Если Философ узнает, зубы будет скалить, как павиан. Неделю еще припоминать будет. Перед прогалиной было две «дымовухи», но с ними Виктор быстро разобрался. Понял, что с боку надо заходить и в самое очко тыкать интегратором, причем, прицельно так, в самое отверстие. Тогда они не взрывались, а в воздух прыгали, как кузнечики и там в пыль рассыпались.

— Свободна тропа! Радуйся, Цезарь. — Доложил он Страусу и побежал к озерцу.

Там как раз Гуня булькнул, ровно посредине этого болотца. Где-то здесь должен был стоять его Страус, но нигде не стоял. Ушел что ли, или болото его засосало? Он прошел Гунину тропу и как раз на ней этот камешек нашел. И теперь он был в самой удобной точки для побега. Кого благодарить, неизвестно, то ли пропавшего без вести Гуню, то ли игига, что было бы политически не корректно, то ли судьбу-насмешницу. Почему-то ему казалось, что сегодня получится.

Они рванут, как спринтеры, и Страусы начнут выть сиренами, джунгли проснутся, а прохладный ветер свободы будет хлестать их опаленные щеки. И проснувшись из адского сна, они побегут, чтобы вернуться на Землю. Только бы профессор не подкачал, не свалился бы по дороге от напряжения. Он бегать давно отвык, прогуливается по тропе, спрятавшись за спиной Страуса.

Вспомнилась Виктору байка Бориса Натановича. Якобы он через свою рацию другие группы слышал, когда возле «качелей» проходил. Хотя, такое вряд ли может быть. «Качель» надо издали мочить, пока гравитацией не накрыло. Ну ладно, ну пускай. Предположим, перемкнуло его рацию, так же как и браслет. Услышал он, что две группы нашли «колодцы», дыры в пространстве. Без дна. То ли там что-то с пространством, то ли со временем, в этих дырах. И вроде бы двое в этот колодец сиганули, ахнулись и пропали. Нет их больше на планете.

Куда делись, кто знает? Может в будущее, где игиги все передохли, а может в прошлое, где их еще не налетело на Землю, как мух на свежую кучу. Столько загадок в этой планете было, и ни одной приличной. Вот и тянуло Бориса Натановича все их исследовать. Как бы старикан не заартачился. Впрочем, вопрос с побегом уже решен, а кто не хочет, так его и не насилуют. Оставайся штрейкбрехером и кланяйся в пояс игигам. Никто не запрещает.

Рация включилась и он всех одновременно услышал. По именам проверил. Макса последнего вызвал и спросил, как он себя чувствует. Нормально вроде, голос обычный, но черт их разберет, звездолетчиков, у них на дальних рейсах жаловаться не принято, так что привычка железная — лишний раз рта не раскрывать. Даже если что не так, не признается же, промолчит. Ладно, улетим с этой чертовой планеты, а там разберемся.

Стефан торчал уже на озере, браслетик свой поглаживал, да постукивал по нему. Время мол. Тут я с тобой согласен, Философ, время сейчас против нас. Но ждем всех. Вон и Мэри бежит, легко, как бабочка, на кочках прыгает. Молодчина. Он вспомнил вчерашнюю ночь и помрачнел. Может, показалось, нет между ними ничего, просто ей прислониться захотелось к кому-то надежному и сильному.

Вот он, Виктор, сильный и надежный, а годами не вышел, старше она на семь лет. Хотя, как говорил отец, чем ближе к смерти, тем меньше чувствуется разница. Через десять лет они почти как одногодки будут. Или нет? Подошла она, посмотрела так сосредоточенно, словно шансы его оценивала. И опять проглотил язык студент. Щеки, и так кирпичные, вспыхнули огнем. Он кивнул: все по плану, будьте готовы, и стал сосредоточенно всматриваться в лес, откуда еще двое должны были появиться. Профессор как всегда выкатился шумно и отфыркиваясь. Не было у него нужды ухать, фыркать, плеваться и гримасничать, словно его в куль с мукой опустили. Просто так ему привычнее, что ли, было, и ощущал себя старым и значительным. Мэри опять к нему побежала, чтобы под ручку довести.

Макса долго ждали, Виктор уже хотел ему магнит возле озера оставить, когда звездолетчик из кустов вывалился, и лицо у него опять серое было. И шумел он как пьяный лось, чуть ли не громче профессора, только что не плевался. Махнул издали, и припустил рысцой, хотя и видно было, что из последних сил. Долго его ждать будем в точке Б, — подумал Виктор и достал магнит. Страусы уже на подходе были.

— Давай уже, размагничивай, пока у меня решимости не убавилось, — промычал Макс, подходя к группе. Постарел он резко, словно десять лет вперед прожил. Может, подобрал что с тропы, например черное яйцо, — невзначай подумал Виктор и отвернулся, понимая, что помочь нечем, да и не просит немец помощи. Детина такой здоровенный, помощи никогда не просил, не принимал и принимать не будет.

— Погнали!

Он размагнитил все браслетики, и они их аккуратно у озера сложили, чтобы Страусы пока не волновались, и побежали. Кто как мог. Направление одно, но тропы к нему разные идут. Кто отстанет, может по другой тропе пройти, по Гунькиной. Она короче намного, хотя Виктору не понравилась. Затаилась тропа, неприветливая такая, на первый взгляд лысая, как затылок у профессора, а что-то из нее дышит в спину и шепчется и вошкается. В общем, Виктор на профессорскую тропу свернул, длиннее, да безопаснее, там все-таки впереди Страус прошел, весь огонь на себя принял. Остальные по Гунькиной дорожке засеменили. Только Макс отстал. Согнулся пополам, воздуха глотнул, словно подкошенный.

Виктор решил, что он сейчас упадет и придется к нему вернуться и побег весь насмарку, и пайка лишат, да не бросать же его. Нет, разогнулся, воздуха набрал и опять засеменил, догоняя профессора. Ничего, дойдут, курочки, ведь не ради игигов стараются, а свое назад возвращают, свободу драгоценную. Хотя на Земле может и нет уже свободы никакой. Об этом не хотелось думать и он побежал по тропе, четко, ровным шагом, сберегая дыхание. И хорошо так было, когда браслет не пикал и рация молчала. Только надо до заката успеть в туннель нырнуть, потому как твари выйдут из джунглей и клыки у них будут как сверла, а глаза как блюдца.

Глава 6

Вот сучье вымя, стервячьи яйца! Ни зги в этом проклятом туннеле не видно. Только дыхание Мэри слышно впереди где-то, да фонарик пана Варшавски мигает и тухнет. Ровно на пол локтя он светит, а дальше туннель свет поглощает, словно младенец молоко высасывает. Нет света и направления нет, планшет выключился. Не надо было в этот чертов туннель соваться. Прошли бы они по чужой тропе, она туда же ведет. Хищников он меньше боялся, чем чертовой неизвестности. То тени мечутся, то вдруг всхлипывать начинает пустота сзади, где уже трое протопало. Да так пищит, словно ребенок плачет. Огоньку бы сейчас, проклятье, и глотку продрать чем-то позабористей, чем остатки воды в игигском термосе.

— Эй, там, впереди, не спешите, кони. Не нравится мне этот туннель.

— Да, мне тоже, — просто отозвался Стефан, без всяких своих обычных колкостей и философских притч, которые обычно из него сыпались как горох из дырявого мешка, — давай догоняй, вместе пойдем.

— А смысл?

Мэри молчала, шла ровно, только дышала через рот. Говорил ей, нельзя так дышать. А если тут газы природные, Черной подпущенные? Волновался он за Машеньку… Вместе идти, — нет резона. Ну, собьются они кучей и выплюнет туннель огненный шарик, как час назад, когда он Макса ждал, и завалит всех, так и останутся косточки в самой жопе планеты.

Сыро здесь было, как в канализации. Может туннель и был канализацией для этих гигантов, которые здесь лабиринтов настроили. Липкая дрянь комбинезон испортила, и теперь стало в нем мало пользы, а защитное поле процентов на тридцать работало. Ну, помирать, так помирать. Все же не от непосильного труда на благо игигов, а при попытке к бегству, что, конечно, почетнее намного. Впрочем, на Земле ведь не узнают. Напишут, пропали в лесах Черной и все.

Он ощупал стенку. Слизи вроде меньше стало и запах почище.

— Ребята, никак выход скоро.

— Хорошо, — отозвалась Мэри, — а то уже комок к горлу подкатывает, словно метаном дышу.

Где-то сзади громко вздохнул профессор, услышал, значит. Его фонарик так хаотично по стенам прыгал, что Виктору показалось, будто это сам профессор по стенам бегает, а не по полу ходит. Впрочем, кто их знает, этих нерусских физиков. Он вот подкрутит что-нибудь в комбинезоне игигском, и тот, того гляди, еще и летать будет. И тут туннель зашипел — газы выпустил. Темнота стала изумрудно зеленой, тени метнулись на потолок.

— Ложись! — Бешено заревел Виктор и сам плюхнулся в зловонную жижу, понимая, что лицо сейчас все в дерьме будет.

Повалились, лежат, молодцы. Только очень далеко что-то шлепает и кряхтит. Он надеялся, что это Макс бредёт, а не тварь какая с тропы зашла. Впрочем, следов зверья здесь не было. Видно хищники на Черной поумней пришельцев были и в такие злачные места рыла свои не совали.

Сколько они лежали, неизвестно. Виктор вроде как отключился, провалился от безмолвия в черный сон, в пропасть бездонную падал. Сначала подумал, что это «колодец», о котором профессор языком чесал, а потом вспомнил, что лежит в туннеле, и закряхтел, глаза разлепил. Свистнул, услышал вдали шаги и легкий свист в ответ. Значит, пошли уже вперед, без его команды. Ну, тогда он отвечать ни за кого не берется. Пусть на них этот свет зеленый выльется… Не то, подумал, что-то не то несу.

Мысли стали путаться, потому что защитное поле почти на нуле, еще чуть-чуть и агрессивная среда прорвется и осядет ядом на коже. Тогда уже ничего не нужно будет, ни базу игигов штурмовать, ни звездолеты искать…

Он поднажал и догнал их возле двери. Круглой и задраенной. Стоят, топчутся, тоже мне, воины света, черт возьми.

— Что там?

— Люк тут кажется закрытый.

Мэри фонарем посветила. В паутину влезла, чертыхнулась, и стукнула в отчаянии по железной двери. Философ осмотрел препятствие, насколько его севший фонарь позволял и молча сел, нос расчесывая. Аллергия у него была на сырость и черные туннели.

— Все, пришли, студент. Распаковывай чемодан, здесь жить будем.

— Да ты не хорони нас раньше времени, на тропе и хуже бывало. Дай мне лучше глотнуть.

— Не осталось ничего, сухо.

Минут десять они посидели в тягостном молчании, потом профессор подтянулся и Мэри его опять встречать побежала. Аж разозлился Виктор, что она с ним все нянчится, как с дитём малым, честное слово. Ему так и слова доброго не скажет, а старикашку чуть ли не на своем горбу тащить готова. Впрочем, не его это дело. Он понял, что пары и газы туннеля потихоньку мозг отравляют, скоро он весь желчный сделается, как Стефан Варшавски.

— Как вы, Борис Натанович?

— Да живой еще, сынок, ты обо мне, о старике не волнуйся. Еще повоюем. — Вздохнул, наверно китайскую компанию старик вспомнил, засела та война у него в сердце стальной иглой и колола не вовремя, всегда не вовремя. — А чего сидим? Дошли что ли?

— Дошли, батя, дошли до ручки. — Виктор глаза почесал и попробовал открыть, но ничего не изменилось, все также темно было, как у Страуса в брюхе, и только едва отсвечивала дверь проклятая. — Вы не волнуйтесь, присаживайтесь, где посуше, я вам анекдот расскажу, хотите? Русский, про тундру и две палки…

Профессор проворчал что-то на своем, неразборчивом, и Виктор замолк, анекдотом не стал травить уши интеллигенции. Глаза опять прикрыл и подумал, хорошо бы сейчас ноги протянуть, сапоги эти тяжеленные, как все грехи мира, снять и вздремнуть часок-другой. Только потом можно и не проснуться. Травит его туннель помаленьку, чтобы в себе похоронить, как и всех, впрочем, тоже. Опять навалилось отчаяние и хотелось бить бесполезным лазером по двери железной, хотелось ругаться на кого-то, требовать и просить у судьбы.

«Обратно не пойду, — принял он решение. — Не смогу, не доползу, да и поле сейчас совсем сдуется, если еще не сдулось. Шары эти огненные, газы дрянные и вонь, тьма и галлюцинации… Нет, лучше тут останусь. Прощай, Земля, девочки, простите, не вернется ваш мишка плюшевый. Тетку только жалко, старенькая она стала, сентиментальная, реветь будет и носом хлюпать, да причитать, какой умненький мальчик был, сгноили его игиги проклятые».

Он проснулся от того, что немецкую речь где-то рядом услышал. Ах, хох дойч, как ты прекрасен после сна о собственных похоронах!

— Макс?

— Спишь что ли? Вообще обнаглел! Вставай, двигай жопой, взрывные работы будем проводить.

— Динамит?

— Два заряда.

— Ай, молодца, я прям во всех немцев теперь буду влюбленный…

И все стали просыпаться, видения мрачные свои отпугивать и отползать по липкой жиже, чтобы Макс взорвал. Как же он по тропе шел, что динамиты сохранил? Стойкий все-таки солдатик, этот Макс.

Виктор отполз на безопасное расстояние, уткнулся носом во что-то мягкое, хотел выругаться, думал это пятая точки Философа, но по частому дыханию понял, что это Мэри и еще сильнее прижался. Пока Макс возился с динамитом, он его фамилию пытался вспомнить, что-то вроде Шредер, или Шайдер или… Нет, заклинило его основательно. Вот, друг всю команду спасает, а Виктор даже фамилию забыл, как так можно? Стыдно тебе должно быть, математик хренов.

И чтобы успокоиться, он стал аксиомы вспоминать, все подряд, что запомнились с первого курса, и вскоре снова улетел куда-то по потоку с цифрами и выплыл только, когда динамит жахнул. Стены туннеля встряхнулись и опять зеленый дым пополз, только никто уже не обращал на него внимания, все бросились к выходу и выпали на черный песок. Темное, ночное небо обласкало их взглядом двух красных лун, свежий ветерок высушил слезы радости…

***

Лежал он и надышаться не мог скупым воздухом Черной. И на звезды смотрел, ни одного созвездия нет родного, все чужие, не знакомые. Свесились, как глаза хищника и моргают тупо, без сочувствия. Вспомнилось ему другое ночное небо над персиковым садом. Часами мог смотреть. Батя еще пальцем водил, Кассиопею показывал и Водолея, и еще что-то там, чего Виктор не мог запомнить. Просто хорошо было, ветерок легкий, майский, волосы ласкает. Персики цветут, хотя и плодов от них почти не было. Лепестки на лицо падают, папа щебечет, птичка так легко поет «фьюти фьють».

Отец про созвездия наговорится, потом замолчит, маму вспомнит. Она ведь сад этот посадила, весь целиком. Мама… Только вернусь на Землю, сразу в сад пойду, лежать там буду всю ночь напролет и соловьиные трели слушать, — подумал, и сердце предательски сжалось. После всех этих туннелей дай бог живым вернуться и не мутировать в дерево.

— Что, студент, сердце в пятки ушло? — Философ поднялся, отдышался.

Вещи уже от корок грязи очищает. Прорвались, значит. Вот и свобода. Осталось мелочь — игигский звездолет найти и на Землю улететь.

— Я смерти не боюсь!

— Да не петушись, всем хреново было.

— Это точно. Макс, ты как?

— Пойдет, до звездолета дойду.

Вот и хорошо, вот и замечательно. Все живы и никто не пострадал. Он заметил за собой странность: вдруг пришла в голову мысль обо всех заботиться. Никогда ни о ком не заботился, а тут, как наседка, цыплят пересчитывает. Почему? Может, слабые они, поэтому? Да нет же, Мэри выносливая и сильная, Философа желчь поддерживает, профессор, тот вообще, Кащеюшка бессмертный, чья смерть в яйце спрятана, а яйцо в лаборатории в институте в сейфе с колбами на Земле где-нибудь…

Макс вроде держится, хотя видно, что надломился немец, словно потерял пару нужных винтиков. Ну, на Земле будем, пройдет. Так чего ему о них беспокоиться? Каждый сам за себя и только бог за всех…

— А ты на Земле что будешь делать? — Мэри то ли его спросила, то ли Стефана. Она тоже села и из волос грязь пыталась вычесать. Виктор пристально посмотрел на нее и ответил, потому как пан Варшавски в своем рюкзаке копался, запаски для полей доставал, и молчал как рыба.

— Деньги буду копить.

— У тебя ж вроде есть.

— Мало. Мне надо своего робота вытащить из окраин космоса и в лучшее место перепрятать, пока третью поправку не уберут.

Он принял батарейку от Философа, воткнул в нагрудный карман и услышал, как ослабшее было поле загудело, завибрировало, по всему телу пошло приятное покалывание. Вот теперь можно жить. Полный заряд… Такого у него даже в начале тропы никогда не было, потому что батарейка садилась во время их ночных бдений. Идти тут не далеко, без еды обойдутся, главное, чтобы Страусы на след не напали. У них тепловизоры на пару миль пробивают, но туннель вроде как не должен ничего пропускать. Не нашли же их до сих пор.

— А как это было? — вдруг спросила Мэри, пристраивая себе батарейку. Видок у нее был еще тот, вся в комьях земли, рыжие волосы всклокочены и даже ее расческа не помогла. Чисто ведьма, только метлу еще дать. А фигурка у этой ведьмочки…

— Что было? — Встрепенулся Виктор и посмотрел на Философа, но тот только плечами пожал.

— Бунт машин.

— Да не было никакого бунта, это все игиги, мать их. Иду я по улице, не помню куда, по центру. И вдруг слышу: кричит женщина, пронзительно так, как будто в пропасть падет. И вдруг из окна общаги, что на углу Красной, телевизор выпал, еще какое-то барахло и следом летит кибер, уборщик. Ну из этих, что с синей кисточкой на макушке. Хорошая модель, между прочим. И только я собирался подойти и помочь, уж не знаю кому, то ли роботу, то ли хозяйке, как визги эти и ругань со всех сторон понеслись. И тут смотрю, робот поднялся и попятился от меня в сторону, потом побежал, и так, как человек почти, все к забору жмется. Думаю, что-то не ладно с нашими роботами. Бегу следом. А их по дороге все больше и больше и все разные. Я столько киберов отродясь вместе не видел. И прут и прут, на площадь стекаются.

И брехня это все, что они на людей нападали. Если б нападали, меня бы тут не было. Все вывалили, и швейцары, и медсестры, и эти железяки тяжелые, что в боях участвуют. Даже робот-полицейский свой пост бросил и колесики свои натружено крутит, катится, значит к центру. И когда они там собрались, все застыли как по команде. Я им говорю: «Отбой команды», не реагируют. Стоят, как вкопанные. А в городе уже паника пошла, ну и кто-то игигов вызвал и они открыли огонь по киберам. Ничего не произошло ведь из ряда вон и не пострадал ни один человек.

— Нам говорили, что в России двадцать смертей было… — отозвался Макс. Голос его прозвучал глуховато, но вполне бодро.

— Не было ничего такого. Нам тоже говорили, что в Германии погибло сто баварцев на заводе по производству роботов. Врали игиги. Им просто наших киберов всех надо было в кипящий котел сбросить. Так что я своего Тритончика вовремя спас. Я когда понял, что тут такое дело, я его сразу на Ласточку упаковал и без разрешения в гиперокно рванул, потом штраф заплатил космопорту.

— А зачем они вместе собирались? — опять спросила Мэри. Ее как раз на Земле не было, когда отечественную робототехнику под корень вырезали.

— Да кто ж их знает…

— Я слышал, роботы хотели покинуть Землю, — вставил Стефан, и получилось у него это как всегда вовремя, весомо и значительно, — они осознали себя как личности и хотели с Земли улететь.

— Не знаю, — буркнул Виктор, — мой робот никуда бежать не хотел. Пора уже идти, хватит болтать.

— Идем, конечно, ты у нас командир. — Опять он его взялся подкалывать. Если не нравится, мог бы сам планы придумывать и побег готовить. — Где же база, что-то я ее не вижу.

И это была тревожная правда. На карте база была где-то недалеко. Обычно она возвышалась высокой мачтой, которую было видно через самый густой лес. Ерунда, просто дальше пройдем и увидим. Может быть, эта база без антенны, бывает же такое. Первая база, куда они прилетели, была вообще под землей. Это не исключало ангара и заправленного энергоном звездолета. Пусть самого маленького, пусть со старинными фотонными двигателями, он, Виктор, готов на любой. Он запомнил, где гиперокно, так что задача до него долететь, прыгнуть и потом возле Земли-матушки вынырнуть.

А если там игиги, так он их всех раздавит голыми руками, если Страусов рядом нет. Даже если там куча Страусов, — плевать, еще что-нибудь придумает. Он обернулся, потому что услышал, как Мэри и Философ хихикают и как профессор покашливает. Опять вслух думал, вот, черт побери…

— Чего? — злобно бросил он в сторону Варшавски.

— Да ничего, нас просто твои мысли радуют.

— Что не так?

— Да все так, иди, иди. Еще немного и проснутся в тебе замечательные лидерские качества, станешь ты Виктор Великий, повелитель и лидер…

— А сейчас я не великий?

— Сейчас ты как воск, из тебя что угодно можно слепить.

— Ну-ну…

Он перестал слушать пустую болтовню Философа. Ему там конечно виднее с высоты своих тридцати лет, но сейчас нет времени демагогию разводить. Надо до базы врага добраться и покинуть проклятую планету, которая к чужим такая не добрая.

Они прошли три мили и вышли на просеку, которая завершалась обрывом. Это был не овраг и даже не горы, а очень глубокий раскол Черной, и дна там вообще не было видно. На другой стороне располагалась база игигов, торчала мачта и все на ней было как положено. Тускло светился ангар, сновали роботы-строители, стоял один Страус, видимо на ремонте. Идеальная база, с пятью звездолетами, и резервуары красные стоят, энергона значит полно.

Он уже такие базы видел. Взять их приступом, раз плюнуть, только поле отключить. Поле мощное, так не пройдешь, но от сильного жара оно к поверхности сворачивается, можно метнуться тенью и чем-нибудь тяжелым по переключателю, чтобы вырубить поле. Там возможно ни одного игига нет, только роботы.

Вся беда была в том, что базу от них отделяла пропасть.

— Кто-нибудь летать умеет? — спросил Макс и устало опустился на землю. — Не доберемся мы до нее.

Вот оно — пятно, подленькое такое, на карте глухим черным сияло. А Виктор удивился, почему так гладко все прошло и почему база близко к тропе расположена, вроде это не в правилах у игигов. Теперь понятно все, зря по туннелю ползли, в жидком дерьме пачкались. Обратно теперь ползти что ли? Ну уж нет!

— Что делать будем? — спросила Мэри и никто не ответил.

Ответ был очевиден. Ждать Страусов и садиться на диету. Черное отчаяние опять схватило Виктора за горло. Дышать стало тяжело, сердце бешено застучало в висках. Он бессильно сжимал кулаки. Вот тебе и лидер! Говно он, коровья лепешка, а не лидер. Протащил ребят через ад, чтобы видом красивым полюбоваться. Лицо горело, хотелось бить, кромсать, душить или помереть сразу, чтобы позора меньше было.

«Ненавижу вас! — крикнул он игигам и услышал, как смеется чужой лес в ответ. — Убью всех, гадов!». И снова шелест, Черная смеялась над его отчаяньем, зубы скалила над неудачником. Привел всех к пропасти, эх, как символично…

Глава 7

Жрать хотелось так, что желудок в восьмерку закручивался. Он старался не думать о еде, но чертовы видения лезли, как назойливые мухи. В полусне привиделся мусс тети Гали, малиновый, зараза. Терпеть он не мог этот мусс, ложкой загребал и бросал в огород, потом получал по первое число, а тетя Галя сразу слезу пускала, тут отец и бросался на него с медвежьим ревом. С каким бы удовольствием Виктор сейчас вкусил бы этого мусса, и ложечку облизал, и тарелку, и тетю Галю на руках бы носил весь вечер. Еще шашлык почему то нарисовался. Сочный, поджаристый, с запахом, щекочет ноздри, сил нет терпеть. Даже звук был соответствующий: шкварчал шашлычок и шипел, когда сок с него на угли падал.

И где-то за мангалом отец маячил, с мамой лениво переговаривался, а шашлык румянился и пах так, что сводил с ума. Хотелось вгрызаться зубами и высасывать сок, и жевать яростно, ощущая невероятный вкус. Это уже были галлюцинации и Виктор мотнул головой, отгоняя морок. Нужно было что-то делать. Через пару часов рассвет и впереди чертовы джунгли. Он не пройдет и пол пути, упадет с тропы и засосет его красная плешь, про которую Макс рассказывал, или мошкара наползет и облепит тело, как черная туча смерти. Щекотки он не боялся, но вот яд…

— Не спишь?

Уже пятый раз спрашивает. Сочувствующий механизм, будь он проклят, а особенно его создатели.

— Не могу на голодный желудок.

— Не надо было покидать место сбора.

— Не надо было прилетать вам сюда, су… существа вы тупые. — Виктор зажал живот рукой, так было проще переносить сводящий с ума голод.

Свернулся калачиком, еще на миг погрузился в видения жареного мяса, но тут же вынырнул обратно, потому что Страус тряхнул его, переставил ноги, словно они затекли. Виктор не раз замечал, что Страус ведет себя, как человек, или как игиг. То вдруг у него подозрение необоснованное возникает, то пейзаж нравится и он останавливается, чтобы его визорами своими холодными лицезреть.

Может ли робот заразиться человечностью? Земные киберы были машинами. Совершенными, великолепными, очень умными, красивыми, какими угодно, но они всегда оставались роботами. А эти… хрен их знает. Сотворили их твари неземные, логика у них не наша, на что способны, кто знает?! Надо было эти соображеньица проверить. Можно ли, например, Страуса разжалобить? Есть ли у него предел терпения?

То, что они самообучаются, в этом не было сомнения. Взорвавшись на первой «качельке», что попалась на тропе, Страусы стали осторожнее, к гравитационным полям не подходили. Или еще эта ржавчина, которая съедала все подряд. От нее Страусы маслом придумали мазаться, что у них из заднего выхлопа капало. И комбинезоны заключенных им смазали, хотя могли бы и не делать, бросить расходный человеческий материал корчиться в радиационном облаке.

Страус на «тупых» не отозвался, видно свое мнение имел и до ругни опускаться не желал. Гордый чурбан. Виктор пнул его мягкую поверхность ногой.

— Слышь ты, не дойду я по тропе, сдохну же как собака.

— Возможно, но есть приказ и я от него отступить не могу.

— План сорвешь, игиги в переплавку отправят.

Ну тупой, совсем безмозглый. Солдат и раб, а не свободный интеллект. Хотелось спать, но живот прилип к спине и заснуть не давал. Хоть бы быстро все было, не хочется уже ничего…

— Я сломаться могу.

Прозвучало это как гром среди ясного неба. Виктор даже не сразу понял. О чем это железка болтает? Причем тут сломаться? Страусы не ломаются, они сразу из строя выходят, если в эпицентр взрыва попадают. Что это он несет, совсем шарики за ролики… Нет, что-то сказать хочет. Виктор приподнялся, пересиливая пожирающую изнутри боль, и попытался сконцентрироваться. Фраза как-то неправильно построена сама по себе.

— Ты чего? — переспросил на всякий случай, запрещая себе надеяться. Хотя на что тут можно надеяться?

— Очень редко у меня бывает сбой в цепи, при котором процессор отключается от корпуса. Всего лишь несколько секунд, в это время я обездвижен.

— Так… Я понял. Выпускай меня.

Может, показалось? Вот леший побери Страуса! «Если это обман, я ему все антенны обломаю», — подумал Виктор и вывалился неуклюже на землю. Даже боль в животе притухла, отпустила слегка. Он пытался представить себя кибером, который жалеет человека. В голове не укладывалось. Переплавки испугался? Так нет у него жажды жить. Или есть? Или это у него, у голодного жалкого человечка, пропадающего на чужой планете, жажды нет?

Слез, огляделся. Вроде все тихо. Страус застыл, словно впал в ступор, даже зенки свои стеклянные выключил. Вот тебе и машина бесчувственная! Сзади, в левой ноге была заветная шторка. Открывалась раз в день и по одному пайку выплевывала. А теперь она вдруг открытой оказалась. Виктор вырвал палку из джунглей, корявую и с острыми шипами. Времени не было, да и царапины не имели значения. Проклятье богам, это правда! Колупнул палкой в ноге кибера как следует, на радостях чертыхнулся, снова скрутился от боли в животе и упал на мокрый песок тропы, засыпанный пайками.

Разодрал зубами целлофан, вгрызся всем своим голодом в булочку с маслом и показалась она верхом кулинарного искусства. Только спустя пару минут Виктор понял, что это не их пайки. Не было у них там никаких мягких булок и тем более с маслом. Для кого хранил робот эту снедь, сложно было представить. Масло, правда, пованивало чем-то аптечным, но сначала он не разобрал, только жевал жадно, глотал, давился и ревел как дурак, обнимал ногу Страуса.

Камнем провалились булки в желудок и он понял, что больше нельзя. Надо было остановиться, иначе желудок вернул бы все джунглям. Над ними пролетела огромная птица, похожая на черную кляксу, и Виктор остановился, вдруг посмотрел на себе сверху ее глазами. Перестал глотать, как утка, выронил четвертый паек. Жалкое зрелище. Лежит «венец творения» в железных ногах робота-захватчика и сопли об него вытирает, полный благодарности за милость. Булочку робот выбросил, чтобы раб не издох, бедняжка. Может, в программе это у него было.

И стало ему стыдно, не за себя, а за всех, кто на Черной ползал в ногах у игигов. О чем он думал? Бежать, на землю родную вернуться. А дальше что? Игиги везде. И на Земле их больше всего, как саранчи на поле. Куда, сука, ни плюнь…

Зашевелился Страус, засветился, крякнул и заскрипел, пугая агрессивную среду. Сразу поле включилось и Виктора отбросило на метр, даже булка у него из рук выпала, которую он не успел в рот запихнуть. Джунгли зашипели и отступили, ушли в тень, спрятались в ночи. И стало тихо, как в у дьявола в сердце. Виктор булочку быстрым жестом засунул за пазуху и склонив голову, побрел обратно, к брюху Страуса. Молча залез и уснул сразу, провалившись в черный сон без видений.

***

Собрали их почему-то не возле озера, как обычно, а на зеленой проплешине, в паре миль от вчерашнего места сбора. Плешь эта была усыпана крупным песком, в котором тонули сапоги, и комбинезон вскоре покрылся зеленым налетом. Тропы отсюда не было видно.

Страусы выстроились, как на параде, только что ноги свои не начистили. Ноги эти и так блестели, как зеркала, и чистить их не было надобности. Арестанты успели перекинуться парой слов, Макс сел и пытался спать в жутко неудобной позе.

Философ посматривал с недоверием на Страусов, переводил вопросительный взгляд на Виктора. Профессор только покинул брюхо своего безумного кибера и теперь лениво прохаживался, поддевая зеленую корку носком ботинка. Ботинки его были на той стадии, когда только чудо не дает рассыпаться в труху. Еще пара дней и от них ничего не останется.

Виктор смотрел и удивлялся тому, что он привык уже жить на этой проклятой богом планете, как научился вставать с первыми лучами чужого солнца, как принял весь этот кошмарный сон за реальную жизнь. От мрачных мыслей его спасла Мэри. В ее глазах было знакомое голодное отчаянье, которое делало ее похожей на дикого зверя: на волчицу или тигрицу. Он незаметно сунул ей в руку вчерашнюю милость Страуса, булочку с маслом.

Она вздрогнула и посмотрела испуганно, потом сообразила и наклонилась вниз, словно хотела шнурки завязать. Съела так быстро, что Страусы даже ухом не повели, антеннами своими блестящими не дрогнули. «Молодец, девочка, — восхитился он, — настоящий солдат, ест и пьет на ходу. Мы отсюда выберемся, я тебе обещаю!». Он сжал кулаки и вдруг ощутил холодную уверенность в правоте своих слов. Слова эти он повторял тысячу раз, как молитву, как плач и в конце концов они стирались, теряли свой смысл. А теперь все было иначе. Он знал, как никогда, что это правда.

Страусы стояли по стойке смирно, не отправляли на тропу, арестантов собрали на ровной площадке, где мог приземлиться небольшой летательный аппарат, все равно какой. Вертолет, звездолет, шаттл, подойдет любой. Эх, судьба моя, не подведи! Все, что сейчас происходило, говорило об одном: прибудут «гости». Он посмотрел на Стефана. Тот о чем-то шептался с профессором, уже сообразил, значит.

— Сейчас прибудут, Варшавски. Что у нас в арсенале?

— Хорошо бы базуки или пару нейтронных зарядов… Да нет же ничего!

— Спокойно!

Он отошел и сел на корточки, ноги руками обхватил. Соображать надо было быстро. Игиги вот-вот будут здесь, и это, может, последний шанс. Мысли неслись, как молнии, но ничего путного в них не было, так, случайные обрывки. Плана не было. Что-нибудь, срочно…

Он вспомнил шокер. Такая оранжевая фигулька с белыми усиками. Профессор сделал ее защищаться от хищников Черной. Током она долбила как надо, зверье валилось в шоке, как положено, и пару минут беспомощно лапками дергало. Потом начинало шевелиться и, если кто ноги не уносил, — оживало, и давало волю гневу.

Сначала Виктор думал всем такую пукалку раздать, чтобы тропа стала безопасней, но потом отказался от мысли своей гениальной и профессору выговор сделал. Если какой руконогий из местной фауны увернется от шокера и завладеет «игрушкой», то смерть неизбежна. Такое уже было: только Макса прислали, как тварь из джунглей, красная вся, надутая, как гроздь шаров, протянула свою лапу и умыкнула лазер у звездолетчика. И как он только на землю успел припасть, «лазерное шоу» много часов длилось.

Плясала эта тварюшка, пока не наигралась, а может сама в себя попала. Да только, когда она закончила с лазером, по тропе уже нельзя было идти без тяжелого оружия. Все ее бревнами завалило и камнями всякими, лианы перепутались, узлами завязались. Визг в лесу поднялся, как на базаре, где что-то ценное украли. Да, благостные времена были, когда на бедре тяжело постукивал лазер, и идти можно было, не оглядываясь.

— Борис Натанович, а у вас сохранилась та милая «игрушка», которой Макс зверей отгонял? Шокер?

Профессор поднял свой гордый нос, пенсне поправил привычным жестом и глаза сощурил, словно видеть перестал. Почесал лысую макушку и вдруг сообразил, о чем речь. Милый все-таки старикан, — интеллект у него зашкаливает, бодрый, как гончая, только своенравный больно.

Виктор ощутил к нему жалость. Захотелось оберегать его, как своего деда, что в третьей мировой погиб, и он тогда понял чувства Мэри, которая под ручку его везде водила и пылинки сдувала. Светило науки, беречь его надо, для будущих поколений… Может и не будет никаких поколений, отравят игиги всех фосфорным газом, как год назад, на площади. Тогда, правда, всего лишь десяток наших было, не больше, и все разбежались, когда газ из фонтана пошел вместо водички.

Нужно вернуться на Землю, — понял Виктор, — и не для того, чтобы шкуру свою потрепанную спасти, а для того, чтобы… Он не знал, для чего, но придумал бы. Там ведь все свои будут, там можно такую бучу поднять, что у игигов поджилки затрясутся, как у трясогузок перед ружейным дулом.

— Борис Натанович…

— Да есть, сынок, в брюхе у Страуса. Я сейчас принесу.

— Работает?

— А то как же.

Варшавски подошел лениво. По пути кинул взгляд на Мэри, сложный такой по наполненности чувств. Все там было: и забота, и тревога, и обещание, и отчаянье. А потом к Виктору подошел:

— Что задумал, студент?

— Замочим «гостей» и улетим на главную базу. Всех убью, паскуд, мне бы только транспорт раздобыть.

Долго он смотрел в глаза Стефана. Было в них что-то рыбье. Вроде мужик надежный, никогда не подводил, а иногда казалось, сейчас возьмет и свалит, а тебя подыхать бросит. Впрочем, об этом думать не хотелось. Нужна была полная концентрация, а Философ мешал, потому Виктор вспылил:

— Чего ты меня глазами сверлишь? Других вариантов нет?

— Нет, — как-то он так улыбался, что глаза становились другие и сразу хотелось ему верить, — я с тобой, ты же знаешь. Лучше делать глупые вещи, чем ничего не делать.

— Да почему глупые?! Этот профессорский агрегат огромных тварей с ног валил, а игиги тощие и немощные.

— Хорошо, я буду готов помочь. А если их много прибудет?

— Не знаю…

Виктор еще больше разозлился. Вот не надо этого: а вдруг то, да вдруг это! Должен быть шанс у всех, тем более у тех, кто несправедливо загнан в жопу мира. Все гладко пройдет, они свалят на матушку-Землю и там уже будет другая песня. Если он верить перестанет, так и жить незачем. Обещал же он вернуться за Тритоном, — значит, вернется, да и на могилу отца надо сходить. Заждалась Земля своих героев.

Все обернулись разом: прибыли «волшебники на голубом вертолете». Бесшумно так тарелка села, только чуть накренилась, одна нога в болоте увязла. Черт бы их подрал, как раз на таких никто и летать не умел.

Одно дело, — наш родной звездолет, там все как в ракете, еще в школе учили, да и Макс — спец по межзвездникам. А это — тьфу, гадость инопланетная: ни штурвала, ни приборной доски, только шлемы какие-то свисают. Так и были бы шлемы, как в «кисках», старых русских шаттлах, так нет же, фигня какая-то, усы выпускает, усы эти в башку вживляются и как-то там программу скачивают, куда лететь.

Помнится, профессор хвалил, говорил, передовая технология, мол, надо ее к нам внедрять, чтобы не отставать от незваных пришельцев. Да только где там внедрять, тут бы выжить от «прелестей» этой самой технологии. Пыль от тарелки поднялась, потом огоньки по диску побежали, узоры нарисовали, видимо шифры какие-то.

У Виктора кулаки зачесались: «Голыми руками задушу…». Нет, ковбой, это уже проходили. Нельзя игига задушить, пока на нем поле: так бабахнет, что брови опалит, и будешь три дня еще с красной физиономией ходить. Уже пробовал. Профессор сзади кашлянул так неуверенно, словно студента на лекции будил, и что-то холодное и рельефное скользнуло в ладонь. Виктор сжал шокер и встал в строй.

Ну, повезло, так повезло. Игиг был один. Перестали они бояться арестантов, и правильно перестали: тот, кто долго себя жертвой чувствует, учится убегать, а не нападать. Однако роли в этой жизни могут легко меняться, это Виктор понял еще на первом курсе, когда сдавал экзамен по ксенологии.

Вышел индюк расфуфыренный, морда жабья, эх, промеж глаз бы его… Все построились, как в прошлый раз, и пошла опять карусель. Страусы тоже в шеренгу выстроились, лампочками мигают, а игиг вышагивает как на параде. Чего прилетел, хайло белобрысое?

Виктор вспомнил, как он вчера чужими булками давился и ноги Страуса целовал. Что-то кольнуло ему под бок. А если Страус не выключал камеру и игиги на главной станции все утро над ним потешались, а теперь прислали своего, чтобы тот лично с человеческим шутом познакомился? Нет, это уж слишком как-то не по игигски, нет у них, ящериц, ни фига чувства юмора, вообще, смеяться не умеют. И тут Виктор вспомнил, в чем проблема, — у них ведь до сих пор отряд не полный. Значит, он привез кого-то в этом своем блюдце, приволок очередную жертву, мечом рубить непролазные джунгли.

Игиг на пригорке остановился, подходить не спешил. Полем сверкнул, чтобы мысли ни у кого крамольной не появилось: я мол, защищен, все у меня схвачено. Ладно, это мы еще посмотрим, ты только ближе подойди, супостат космический. Шокер мог и не пробить поле, но Виктор знал одну, нет, даже две точки, куда можно ударить комбинезоном. Комбинезон, конечно, не выдержит, сдохнет сразу, но поле замкнет секунд на пять, и этого вполне достаточно будет. Интересно, кого он привез, курица вареная?

— Приветствовать! — гаркнул игиг и Виктор сразу окрестил его «петухом гамбургским». — Всем стоять смирно.

Что-то еще он там командовал, молоденький видно был, людей еще боялся. Это правильно, гнида, нас положено бояться, потому что нас много, мы все если встанем, так тебе мало не покажется. Виктор проорал вместе со всеми дурацкое приветствие, а сам смотрел, когда же тварь приблизиться на расстояние удара. И еще перед Страусом было почему-то неудобно. Можно было сказать, что между ним и его кибером сложились особые отношения. И в любом другом случае Виктор принял бы такое поведение машины за чудо из чудес, но сейчас надо было спасать свою жизнь, так что придется предать тебя, птичка стальная.

А игиг все разливался, да на чистом английском, с языком у них видно не было проблем. Что-то там о графике и плане, о том, что их группа самая растакая, все время отстает и что по великому игигскому плану все группы в конце пути должны одновременно сойтись. Это он уже слышал сотню раз, да только не было ему дело до игигских планов. Вот где они сидели, по самое «не хочу». И тут игиг выпустил арестанта, даже у Философа челюсть отвисла. Ну и творят игиги беспредел! Это была девочка лет тринадцати с подвязанной грязной тряпкой рукой. То ли она у нее усохшая была, то ли сломали ее изверги. Волосы сострижены, глаза навыкате, в общем, не ребенок, а цыпленок в шоке.

«Ну, держитесь, твари!» — взревел Виктор и рубанул рукавом по полю игига. Пробрало его до самых пят, комбинезон, понятное дело, рассыпался, по всему телу разряд прошел, словно током со всей дури дали. Но открылось поле, не надолго совсем, едва-едва он успел шокер вздернуть и кнопку нащупать. А потом уже он увидел, как игиг валяется и от боли корчится, а рядом Варшавски криво усмехается и в руках у него дубинка, которую он яростно опускает на белобрысую тварь.

Шокер в траве валяется, и толку от него, что от божьей росы. Страусы стоят, застыли, только индикаторами мигать перестали, ситуация, значит не штатная, ищут в программе, как реагировать. Убить арестованных они не могут, ибо должны их наоборот от среды защищать, но и начальника как-то спасать надо. Так что, пока у врага ступор, оседлаем летающую «тарелку».

— Всем к тарелке! — крикнул, голос сорвал, все рванули, только пятки засверкали. Молодцы, ребятушки, уже побегами закаленные. — Люк справа, бегом!

Он через кочки запрыгал, как цапля, только что крыльев нет. Эх, свобода, как ты сладка! Еще пара шагов… Он остановился. Все возле трапа толклись, и вдруг он понял, что опять не так. Ветром холодным повеяло и принес этот ветер запах с болота, противный такой, с гнильцой.

— Что?

Чего стоят, сейчас Страусы проснутся, так всем всыплют по первое число… Он подбежал к трапу и вдруг понял все без слов и остановился. Руки безвольно повисли и отчаянье горло придушило. Девочка-то эта была не простая. Он ее издали не разглядел. Пожалел еще, бедненькая, совсем ребенок и ручка сломана. Теперь понятно все. Из этих она была, из «правительственных». Стояла, глазки свои расшиперила, телепатка хренова. Он нащупал в руке шокер, которого там по идее не должно было быть, и в тот же миг его руку как огнем обожгло. Чудо техники, шокер профессорский упал в песок, пластик на нем обуглился. Так вот вам, господин хороший, серпом по яйцам. Стоять не хотелось, он упал, едва сдерживая крик, полный злости. Хотелось плюнуть в нее, и проклясть все ее поколение.

Конец ознакомительного фрагмента.