Под прицелом

Ирина Мельникова

Кате казалось: вся жизнь впереди. Но война перечеркнула все планы и мечты. Девушку отправили в военный лагерь – готовить еду солдатам, но трудности быта оказались ничтожно малы по сравнению с пленом неприятеля, куда ей довелось попасть. И, возможно, это стало бы финальной точкой в ее судьбе, если бы не встреча с тем, кто неожиданно проявил к ней благосклонность.Можно ли влюбиться в того, кого должен ненавидеть? Есть ли шанс встретиться снова? И как быть, если у каждого – своя война?

Глава 6

Я просыпаюсь от холода. Вокруг темно и почти ни звука.

Дёргаюсь, чтобы сменить положение тела, и парень рядом, который тоже спит рядом, но на расстоянии (наверное, чтобы я не убила его ненароком), тут же открывает глаза и включает фонарь.

Я вижу, что это опять переводчик.

Обхватываю себя руками и отворачиваюсь от него.

Через мгновение слышу шаги — они удаляются.

Ушёл?

Но спустя минуту или две он возвращается и набрасывает мне на плечи пальто. Может быть, стоило проявить гордость и скинуть то, что принадлежит арвенцам, но было уже не до глупых принципов.

Я просовываю руки в рукава, запахиваюсь поплотнее, подтягивая к груди ноги и укрывая их тоже, а пальцы прячу в карманы и что-то нащупываю в одном из них.

Пару секунд мне нужно на то, чтобы определить предмет и извлечь его наружу.

Это хлеб. Целых два куска.

Я смотрю на парня с непониманием.

— Это тебе. Ешь, — произносит он так, словно его это ничуть не касается, и отворачивается. Сам боится своей доброты?

Упрашивать меня дважды не стоит. Ещё бы попить, но совсем уж наглеть я не решаюсь.

— Зачем меня охраняют? Вчера никого не оставляли, — задаю мучающий меня вопрос, не особенно рассчитывая на ответ.

Но он раздаётся:

— Чтобы ты не умерла.

А затем гаснет свет — переводчик выключил фонарь.

Ах, вот оно что. Значит, я им нужна живая? Вдруг рана воспалится или обморок приключится.

Но зачем?

Знаю, что это мне не расскажут, поэтому больше ничего не спрашиваю и, согревшись, на удивление быстро засыпаю.

Утром никого рядом нет. Позади сарая раздаются весёлые голоса, звучит чужой язык. Выстрелов третий день не слышно. Интересно, сколько будет длиться такая война и в чём её суть? Или это только на нашем фронте затишье, а в других местах идёт бой? Сан Саныч ведь так говорил.

Новостей нет никаких, и, возможно, я просто в неведении, а столицу давно захватили. Но тогда мы не сидели бы тут. С нами быстро расправятся, свернут лагерь и будут праздновать. А звона бокалов и всеобщего ликования пока не слышно, значит, быстро мы не сдадимся. Вернее, вообще не сдадимся. И скоро это докажем. Вот бы дожить…

Спустя какое-то время второй сторож приносит мне ту же плошку с едой и воду — без хлеба. И это кажется сущей трагедией, но я молчу и жую. Давлюсь, если сказать точнее. Но желудок благодарен и за эти скромные подачки.

Потом начинается дождь, и меня переводят в сарай. Здесь холодно и грязно, помещение полутёмное, свет попадает лишь через щели в стене, но это гораздо лучше, чем мокнуть на грязной земле.

А ещё здесь есть люди. И по одному только взгляду я понимаю — это свои. Тоже пленные. Некоторые — измученные. Но зато свои, русские!

Едва один из них пытается сказать мне слово, его грубо пинает арвенский ботинок. Общаться нам не дают. Охраняет здоровый дядька лет сорока — такого можно ставить вышибалой в любой ночной клуб.

Пальто, которое мне принёс ночью переводчик, остаётся со мной, и я укутываюсь в него как в кокон, стараясь отгородиться от взглядов и мыслей, но это невозможно.

Дождь бьёт по крыше и кое-где попадает внутрь сарая — там быстро образуются лужи, но до меня вода не дотекает.

Когда непогода прекращается, нам приносят еду — всё ту же противную кашу, — а к вышибале присоединяется ещё несколько арвенцев и среди них — переводчик. Они начинают беспрерывно общаться на своём языке, даже посмеиваются.

Подарить бы им это ощущение мучительного страха. Когда с ужасом ждёшь рассвета, каждую минуту думая: «А что дальше?». Вдруг он станет последним в моей жизни?

Переводчик, правда, не участвует в их демагогии, но это слабое утешение. Ему ещё жить, а мне — умирать.

По лицам окружающих я вижу, что помощи от русских они уже не ждут. Вряд ли свои здесь появятся. А даже если и так — нас успеют взорвать. Не зря же собрали всех в одном месте.

И каждый из нас точно знает — это не блеф. Постоять за нас некому.

А жить всё равно очень хочется.

На следующий день назревают перемены. Нас строем выводят из помещения, и, когда я впервые за сутки вновь вижу свет, глаза зажмуриваются сами собой. Остальным, думаю, и того хуже. Сколько они провели взаперти?

Сил идти почти нет — плохое питание, постоянный страх и недосып дают о себе знать. Нога побаливает, поэтому я иду, хромая. Нас ведут строем — по одному конвоиру впереди и позади, ещё один курсирует то вперёд, то назад, иногда подталкивая оружием особенно нерасторопных.

Я быстрым взглядом окидываю таких же мучеников, как я. Нас человек девять-десять. Я — единственная девушка в строю. Нам так и не удалось пообщаться, поэтому откуда они — не знаю. Вижу двоих из нашего лагеря — тех, кто считался пропавшими без вести. Значит, всё-таки они здесь, в плену. Мы перебрасываемся взглядами, но по-прежнему не говорим друг другу ни слова.

Дорога занимает около десяти минут. Нас выводят из лагеря, но не говорят, куда и зачем. Замечаю, что к нашей «компании» присоединяется и переводчик. Я пытаюсь перехватить его взгляд — даже не знаю зачем, — но тщетно. Он смотрит строго перед собой, как делали постовые. Это у них выучка такая или чтобы не выдать своих чувств? Что они, интересно, чувствуют в такие моменты? Страх? Угрызения совести? Или, может быть, радость от того, что избавились ещё от одного русского?

Почему-то мне кажется, что нас ведут на расстрел. Или всё же обменивать на своих пленных, что вряд ли. В нашем лагере не было ни одного арвенца, не считая «языка», но того уже давно не стало.

Мы идём и не смотрим друг другу в глаза, чтобы не выдать страха. Все понимают, что ничего доброго сегодняшние изменения и этот «выгул» нам не сулят.

Идти тяжело, но я стараюсь не отставать. Впереди и позади — свои же, но под конвоем. Интересно, если бы мне предложили узнать, когда закончится моя жизнь, я согласилась бы открыть эту тайну для себя раньше времени? Наверное, нет. Страшно ведь жить приговорённым.

В тишине слышны лишь шаги нашей колонны. Никто не разговаривает, даже арвенцы.

Наконец мы приходим на залитую солнцем поляну и нас «тормозят». Слышен окрик, и даже перевод не требуется, чтобы понять это «жёнке», что значит: «стоять».

Нас выстраивают в один ряд, а после один из конвоиров, которому, видимо, временно делегировали полномочия главаря, проходит вдоль строя и смотрит на каждого, явно выбирая жертву.

Я с ужасом смотрю, как он приближается. Уже совсем близко.

Остановился. Взглянул мне прямо в глаза.

Хочется, как в школе перед контрольной, мысленно зашептать: «Только не я!».

Мне страшно. Страшно так, что все поджилки трясутся.

Я не смотрю на него, стараюсь сосредоточиться на зеленеющей траве под ногами, но чувствую его тяжёлый взгляд.

Сколько времени проходит? Секунда? Две? Три? Вряд ли много, но мне кажется, что время застыло.

А потом он отходит к следующему. И тыкает пальцем прямо в него, бросая отрывистое и резкое: «доне».

Это «доне», наверное, будет сниться мне до конца жизни, потому что я была на волосок от смерти. Ведь всего пару секунд назад, когда арвенец рассматривал меня и решал внутреннюю дилемму, он мог бы сказать это «доне» в мой адрес. Но что-то ему помешало.

Двое постовых тут же хватают моего соседа под руки и тащат в центр поляны — прямо перед нами. Мы видим его профиль, арвенцы — лицо.

Я не успеваю хорошенько разглядеть их жертву. Мне кажется, ему лет тридцать пять, но я не уверена. Он лишь поднимает руки вверх и жалостливо причитает:

— Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать.

В секунду один из постовых вскидывает оружие на плечо и делает выстрел.

Мёртвое тело словно мешок нелепо падает на землю и замирает.

Убийца смотрит на нас полным безжалостной злости взглядом и цедит сквозь зубы какую-то фразу.

Переводчик доносит до нас её смысл:

— Так будет с каждым, кто откажется содействовать арвенской армии.

Почему же ты, милый, в глаза нам не смотришь? Страшно тебе самому стало? Стыдно? Неприятно? Но ты такой же! Такой же как они! И если скажут тебе завтра убивать, а не переводить — пойдёшь и будешь всаживать пули в людей без разбора.

Мне уже не столько страшно, сколько омерзительно смотреть на этих нелюдей. За что убивают? Ради каких таких принципов? Одного убили и ещё несколько человек — всю его семью — сделали несчастными. Сволочи!

Все молчат, потрясённые, и ждут, что дальше.

А дальше — продолжение пытки.

В нескольких наших ребят тыкают пальцами и выставляют вперёд. Показывают на дерево неподалёку и заставляют копать в этом месте могилу. Никто ещё толком не понимает — это для только что убитого или для всех нас. Откуда-то берутся лопаты. Три штуки — ровно по количеству вызванных бойцов. Возможно, их нёс последний конвоир, я не видела.

В гробовой тишине ребята копают, и с них льётся пот. Это от страха. От изнурительного нервного напряжения.

Я понимаю, что их используют сейчас не столько в качестве физической силы, сколько для показательного урока: следующим может стать каждый из нас.

Пытка продолжается минут десять. Наши ребята опускают бойца в свежевырытую могилу, один из них даже осмеливается перекрестить погибшего, за что тут же получает тычок в бок оружием. И всё это — в пугающей тишине. Слышно только, как глухо падает земля.

Мне страшно. От того, что он уже не увидит солнца и наступившего лета — оно ведь непременно наступит, будем мы живы или уже нет, не поговорит с друзьями, не подарит цветы своей девушке или жене, не обнимется с мамой. Но ему уже точно не страшно. Для него бой закончен. А нам дальше жить…

Один из парней рядом со мной тихо плачет.

Среди закапывающих могилу есть совсем молодой паренёк, почти подросток. Он весь белый, руки трясутся. Наконец разгибается и произносит:

— Можно я передохну?

— Нет, — получив перевод, рявкает арвенец.

— Одну минуту.

— Я сказал, нет! Продолжаем. Ну!

Перевод мы слышим без надрыва, это временно главнокомандующий надрывается, чувствуя власть.

Я смотрю на переводчика, и на этот раз мне удаётся поймать его взгляд. Всего секунда, но он не выглядит довольным всей этой сценой. Похоже, не всех война воодушевляет.

Потом нас строем ведут обратно, закрывают в сарае с двумя конвоирами и оставляют без пищи до самого ужина. А потому поступившую наконец кашу все едят до дна даже несмотря на отсутствие вкуса.

Я уже жалею, что оказалась здесь вместе со всеми. Снаружи было пусть холоднее, но всё же не так мучительно страшно. Я видела свет, на меня не взирали постоянно двое арвенцев и не окружали такие же мученики, как и я, создавая атмосферу полнейшей безысходности.

Переводчика больше не присылают, к главарю нас не водят и пытками не устрашают. Время тянется мучительно долго, и всё, что остаётся — предаваться тяжёлым мыслям, спать время от времени, есть дважды в день и иногда выходить на прогулку — по одному в туалет. Но не когда мы хотим, а по расписанию. Утром и вечером. Правда, больше и не нужно, потому что кормят нас скудно, и даже короткие выходы в туалет даются с трудом — сил очень мало.

Я стараюсь думать о хорошем. Вспоминаю, как ездила с друзьями в столицу, свой выпускной, первую любовь, повторяю мысленно стихи и даже умудряюсь напевать про себя, чтобы не сойти с ума — то, что пела мне в детстве мама или часто слушала я сама в плеере.

Вспомнила, как смотрели с мамулей в субботу вечером фильмы по телевизору, а она непременно пекла какой-нибудь пирог, я посыпала сверху шоколадной крошкой или рисовала что-нибудь сливочным кремом. Такой «ритуал» у нас был раз в месяц.

Не забыла и про то, что сегодня мамин день рождения. Календаря в сарае, конечно же, не было, но я про себя считала дни в плену. Сегодня — шестой. Второе мая.

Один из пленников заболел. Сначала тихо покашливал, потом началась лихорадка. Глядя на его измученное лицо, даже в полутьме помещения было понятно, что температура у него зашкаливает за норму. Но всем наплевать. Свои смотрели с сочувствием, но ничем не могли помочь. Арвенцы лишь бросали неприязненные взгляды в его сторону, но ничего не предпринимали. У мужчины даже не было сил поесть, и его тарелку с нетронутой кашей каждый раз уносили обратно. Его ничем не лечили.

А потом он исчез. Мы просто проснулись утром, а его нет.

Никто ничего не сказал. Всем и так было ясно.

После этого случилось ещё одно ЧП. Следующей же ночью. Трое сбежали. Среди них и двое парней из моего лагеря.

Я просыпаюсь от шума. Нас поднимают, выводят на улицу, зажигают фонари. Стоит ночь, но почти весь лагерь здесь. Видно, что ситуация «выдающаяся».

Я не сразу понимаю, что случилось. Смотрю на тех, с кем делила кров последние несколько дней и, на свой страх и риск, склонившись к парню, стоящему рядом, шепчу:

— Что происходит?

— Сбежали, — отрывисто отвечает он. — Три человека.

У меня перехватывает дыхание. А если нас всех сейчас расстреляют? А с ними что будет? Удалось ли оторваться от погони и скрыться в лесу?

Всю ночь нас держат на улице, не дают даже сесть. А вокруг так холодно, но ещё больше — страшно. Пальто переводчика осталось в сарае и согреться мне нечем.

Сам он находится здесь же, и, хотя к нам не обращаются, стоит в стороне и наблюдает за происходящим.

Конец ознакомительного фрагмента.