Стороны света

Ирина Машинская

На страницах журнала «Стороны света» публикуются, вне зависимости от течений и школ, современная поэзия, короткая проза, эссе, переводы, интервью и критика. Выпуск No 17 составлен Катей Капович. Редактор и издатель Ирина Машинская. Журнал основан Олегом Вулфом (1954—2011) в 2005 году. ___ / Storony sveta. Literary Journal, #17. Issue Editor: Katia Kapovich. Editor: Irina Mashinski. Founding Editor-in-Chief: Oleg Woolf (1954—2011). New York: StoSvet Press, 2018.

Редактор Ирина Машинская

Редактор Катя Капович

ISBN 978-5-4493-3826-6 (т. 17)

ISBN 978-5-4493-3827-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«СТОРОНЫ СВЕТА»

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

№17

ОСНОВАТЕЛЬ И ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР

Олег Вулф (1954 — 2011)

РЕДАКТОР

Ирина Машинская

СОСТАВИТЕЛЬ 17-ГО ВЫПУСКА

Катя Капович

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ

Лиля Панн

Слава Полищук

Валерий Хазин

Роберт Чандлер

ОФОРМЛЕНИЕ И ОБЛОЖКА

Сергей Самсонов (1954 — 2015)

КОРРЕКТОР

Наталья Сломова

ТЕХНИЧЕСКАЯ ПОДДЕРЖКА

Хона Гордон

PUBLISHED BY STOSVET PRESS, NEW YORK

[e-mail]

http://www.StoSvet.net

©2018, All Rights Reserved

Все права принадлежат авторам

Поэзия-I

«ДОМ СНЕСЛИ, А МЫ ЕЩЕ СТОИМ…»

Евгений Никитин

Сначала я три раза постучал

и подождал, но не было ответа.

Курил себе бессовестно, скучал.

Фонарь потух, и я сидел без света.

Еще немного и пора, пора.

Приду еще, когда я постарею.

Надеюсь, эти фраера

откроют старому еврею.

Я в смерти был не первый человек,

не первый, и не скажешь, что последний,

но видел я лишь оброненный чек

и стул без ножки, что стоял в передней.

***

Свечное пламя мается, дрожит.

Сгорая, мотылек его целует.

Мой друг не пишет — он, как тень, танцует

и на ловца, как зверь, бежит.

Сдвигается зима, ее слепые створки.

Домашний газ свой синий язычок

выпрастывает из конфорки.

Дом позабыл, как умер мотылек.

Забывчивостью — что хотел он показать?

Зачем он книги старые расставил

так нарочито, словно неких правил

он вел — разъятую по комнатам — тетрадь?

Прошли года, а он все делал вид,

что — черствому — не до жильцов покойных.

Но я-то видел, как он был укрыт

огромной пленкой крыльев треугольных.

***

В твоих чертах уже проявился

чужой человек. Ты носишь его на себе —

еле заметный контур поверх твоего лица.

В уголках глаз, где было (ты помнишь?) моё место,

обосновался он — вот след его поцелуя.

Только я вижу разницу.

Иногда он просыпается, начинает ворочаться,

смотрит по сторонам и тогда — выпадает

из тебя, как из колоды джокер. Становится рядом.

Идёшь, о двух головах.

А я никогда не мог

стать тобою хотя бы наполовину.

Во мне сохранился голод неразделённого существа.

Я касался тебя, ничего не понимая.

Жил то там, то сям. Ютился

между костяшками пальцев, спал

в уголках глаз. Не оставлял следов.

***

Скоро женщины, которых я любил,

станут старенькими.

Маленькими сморщенными корнеплодами.

Будут расти в земле, пожирать ее соки.

Оттуда говорить, невнятно и глухо:

«Никитин, принеси сигареты.»

Я пойду за куревом,

красивый молодой мужчина без души.

***

Говоришь, бывает, с другим

про зеленый сад,

про закатный дым.

Между тем ты сам виноват.

Между тем ты сам виноват,

что туда тебя не зовут.

И забвения виноград

на уста тебе не кладут.

Даже звать тебя «Виноват».

И зима прядет

много лет подряд

тонкий, как паутина, лед.

***

Дом снесли, а мы еще стоим.

Я смотрю спокойно на отца

и не знаю, что мне делать с ним.

Всё проговорили до конца.

Боли нет, досада — может быть.

Точку бы поставить и уйти.

Выпить разве — я умею пить.

Вот недавний пост — его прочти.

Нет веранды этой, кухни нет,

но отец все думает, не спит,

видит на веранде силуэт,

слышит, как на кухне пол скрипит.

***

С тех пор, как стал я нелитературный,

обычный человек,

с меня сошел налет культурный,

как жидкий снег.

И если скажут: «Вот у Аронзона…»

Я более не помню Аронзона.

«Есть у Айги…» Я позабыл Айги.

Вокруг меня теперь сплошная Зона.

И здесь никто не парит мне мозги.

Хотя, бывает, встретишь человека,

и молвит благородный муж:

«О, как людей ломает ипотека!»

Но это чушь:

На мне облез, как старые обои,

весь этот слой —

без разочарования, без боли,

само собой.

Настя Запоева

…На мраморах богов мы слезы примечали.

Дмитрий Веневитинов

а произносится: твари — твари

Михаил Айзенберг

свет запутался за шторой

хлорка пахнет нашей школой

люди

то есть мы

несносны

за окном то степь то сосны

запах манки — не остыла

это слёзы? — просто сыро

это страшно? — просто поздно

это больно? — это больно

эта рифма не подходит

свет за шторой кто-то ходит

нет ещё такого слова

просыпаемся и снова

повторенье очищает

голубой вагон качает

сын ошибок но не опыт

переходит не на шёпот

произносит твари-твари

это мы не проходили

просто слёзы примечали

и на мрамор нисходили

выходили на последней

просыпались то в передней

то от качки засыпали

это кончится? — едва ли

***

не наступил понедельник

но затянулась весна

брюхом всплывают пельмени

и закрывают глаза

пятница не наступает

как дотянуть до зимы

если пельмень не всплывает

значит слова не нужны

если глаза закрываешь

сразу темнеет внутри

к этому не привыкаешь

не получилось живи

только бы не умирали

эти пельмени со дна

только б глаза закрывали

не навсегда навсегда

…дорожа временем, потому что дни лукавы.

Послание к Ефесянам 5:16

дни лукавы прочен снег

и разъять его не пробуй

лампа бабочкам ночлег

то есть смерть тепло которой

согревает наскоряк

белой ниткой по живому

режет шьёт ли чёрный как

свет к раненью ножевому

этой жизни этой тьмы

как бы санки у сарая

прислонился до зимы

нет ни ада здесь ни рая

только снега слабый свет

только лампочки обманка

ничего здесь больше нет

а последнего не жалко

видишь санки у стены

слышишь тиканье ночное

ты не дёргайся поспи

нет ни счастья ни покоя

крови глупая возня

да какая к чёрту воля

дни лукавы жизнь одна

освещeние ночное

***

мне тётя Люда по площадке

напоминала рок-звезду

когда у матери десятку

просила мы почти в аду

конфорочным огнём согрелись

кто герычем кто киселём

мы как-то временно живём

а умирать не научились

она пропала навсегда

наверное вернулась к мужу

о жизнь на улице Труда

где Окуджава пел про стужу

***

негромкий голос Аронзона

мне тихо-тихо нашептал

что и промзона и вокзал

отбились в детстве от вагона

а прицепились к виду вниз

из моего окна на кухне

и в общем это парадиз

затерянный среди обувки

сандаликов за два рубля

с копейками малы соседу

и тихо крутится земля

и время движется к обеду

но нас Апостол научил

что хлеб жевать нам рановато

и продаётся в парке вата

из сахара для новичков

Данила Давыдов

я тут перечитал кассирера

и вижу что-то тут не так

опять метафизически пытаются

понять предметный знак

вот айзенберг поспорив с бродским

сказал примерно это же

но пренебрегши чувством плотским

он некий смысл разворошил

***

мизантропу доказательства

лишние не нужны

но они начнут как вваливаться

прям с нежданной стороны

замечательно что мнение

есть практически у всех

у меня вот нету мнения

понимаю, грех

нежный, умный, понимающий

друг из ленты новостей

так такой всезнающий

мир без тебя куда пустей

***

когда придут к нам механизмы

вот так чтоб просто предъявить

мы будем радоваться жизни

мы будем рады просто быть

я вот чего не понимаю

зачем стремиться к пустоте

но лучше это, я не знаю

но и не знают все вот те

***

Даше Серенко

знаешь от чего это происходит?

я: от биологии, этологических

распределений функций

Лоренц писал, Докинз, читал ведь?

он: да, правда твоя, и только твоя.

ты хочешь, чтоб вся правда была твоя

вся, вся, без исключений?

я: нет, я не бог, не хочу

он: значит, не вся твоя правда

может быть, мы заставим себя

пренебречь наследием и уйти, уйти —

ты понимаешь? туда, где

нет категорий меж мыслящими существами

я: это ведь невозможно, брат

он: да, невозможно

значит, пойдём

***

вот сопоставим мы берёзоньку

с к примеру там сказать уж тем

что получается так скользенько

но каждый соучастник нем

хотелось перечесть бы лессинга

его чудной лаокоон

но вот уж близко, близко лесенка

и песня, ждущая знамён

***

поутру просыпаются дюссельдорф и малый сырт

просыпаются вышний волочок и бета кассиопеи

но ты снова пришел всё такой же хотела бы я понять

с кем провёл ты время это, всё это время

и заснут к вечеру и олимп и марсианский олимп

и даже гримпенская, запятнавшая свою репутацию трясина

но ты вновь поутру придёшь и опять без трусов

и я вновь пойду к магазину

***

ах бы эту вот свистулечку

взять бы в руки да свистеть

ну а ты чувак в пизду пошёл

нечего вот тут пиздеть

— это я к тому что лирою

нежной трепетной живой

всех вас плавно аннулирую

странно, если кто живой

Геннадий Каневский

он был последним человеком в джазе.

ни голоса, ни ритма. но зато

он вставил батарейку энерджайзер

в своих фантазий злое шапито.

мы поняли его, когда в подвале,

среди руин, на тягостной войне

посмертные его публиковали

записки об обратной стороне.

радист хрипел «самара, я саратов».

гектограф тихо плавился в пыли.

разносчики г@шиша и снарядов

к нам третий день пробиться не могли.

а ничего. мы победим, конечно.

кромешный день сойдёт в привычный ад,

покуда неудачники неспешно

словами по бумаге говорят.

[козьма прутков revisited]

ты поэт и славный малый,

но по будням — скучный клерк.

разве это завещали

рубинштейн и айзенберг?

если водки не хватает —

наливай скорей портвейн!

вон на лавке разливают

айзенберг и рубинштейн!

дух везде, скотина, дышит.

даже в чистый, блин, четверг:

почитай, как славно пишут

рубинштейн и айзенберг!

если в ухо ветер дует,

если свет в глазу померк —

посмотри, как маршируют

айзенштейн и рубинберг!

***

для двух пальто крючки навесил.

для шляпы — в притолоку — гвоздь.

в кино показывают ветер,

мир, продуваемый насквозь.

а здесь, в квартире, вечный сумрак

меж магаданом и невой.

бушлатами воняет кубрик,

а камбуз — жареной плотвой.

в живом и в судовом журнале,

где примечанья и петит,

что мы запретное узнали?

чем сердце колет и щемит? —

что, отведя рукою ветку,

уже набухшую весной

мы лишь набрасываем сетку

координат на шар земной.

***

рассыпанные кем-то по равнине,

засвеченные солнцем по краям,

живущие, как жизнь жива доныне

в одной из многих придорожных ям,

пьют, будто не в себя, бранят погоду,

считают сном отсроченную смерть

и запевают, как вступают в воду,

как не умея плавать, а не петь.

закрывая дверь, восстанавливать по кускам,

подключать планшет и камеру бетакам,

составлять мозаику, день прибирать к рукам.

***

я не человек, а существо.

пьяненький пловец от ничего.

молочу руками неспроста:

сзади, чую — камень пустота

пущен по поверхности воды

пустотой — для ветра пустоты.

дуй нам в спину, смех воздушных масс.

утопи навек бездушных нас.

***

все ложится в тонкий, видимый глазу слой,

во второй и третий, а у иных — в шестой,

потому — не злись, что тыкаюсь, как слепой.

там бельё взлетает и в небе висит, плеща.

пахнут тьмою складки бабкиного плаща.

к керосинной лавке очередь за квартал.

керогазы? — нет, коммунальное не застал.

протыкай иглою этот нелепый текст,

вспоминая буквы — что на каком листе,

представляя, что ты ослеп, и что ты — везде.

и что смерть — велосипедное колесо.

и что на ордынке свет оставляет след.

и что на фонтанке бог сохраняет всё.

Игорь Божко

Земляные работы

ты — Иван и я — Иван

вот и вырыт котлован

ты товарищ — «москвошея»

я — неправильная шея

вот и вырыта траншея

генералу ты — до жопы

жизнь моя ему до жопы

вот и вырыты окопы

Даль

Два философа голодных

мертвых и уже холодных

шли по мостовой

«боже ж мой!»

закричал один прохожий

на ученого похожий

а другой пустился в пляс

возле театральных касс

ну и что ж — скажите мне

здесь мудренного такого —

муха плавает в вине

в кужке белого сухого

надо б пальцев подцепить

да и вытащить пловчиху

воет жучка на цепи

к салу кот крадется тихо

в женских шляпах старомодных

с исковерканной душой

два философа голодных

вдаль идут по мостовой

***

давай нажарим картошки

заварим покрепче чай

кастрируем наконец-то кошку

и переждем печаль

печальную эту зиму

печальный из окна вид

потом все станет красиво

запрыгает инвалид

за стенкою выпив водки

почуяв весенний зуд

прочистят вороны глотку

и ждущие заплюют

трамвайную остановку

плевками промозглых дней

и спляшет у ног «воровку»

взъерошенный воробей

и этот народный танец

разгонит чуму-печаль

и сделает иностранец

фотку из-за плеча

Поэту В. И.

женщина с базарною коляской

пьет его разжиженную кровь

ласково заглядывает в глазки

а он пишет тексты про любовь

и хотя все рифмы там простые

«кровь-любовь» но половодье чувств

никогда в тех текстах не остынет

и ладонь сама ползет на бюст

ничего в том пошлого не вижу

что ладонь его — творит добро

вечер мартовский восторгом душу лижет

и луна как новое ведро

Конец лета

жары уже не будет

и ничего не будет

а что же тогда будет?

а пиво с водкой будет

и все на свете будет

и в перьях и в холе

и Бог нас не осудит

живущих на земле

Андрей Синявин

мне говорят куда ты катишься

сочувствуют уймись чудак

жалеют ой ещё спохватишься

качают головой так-так

а я такой каким вы видите

иль ненавидите кляня

вы может думали обидите

вы лишь расстроили меня

иду по свету не обиженный

но ваши колются слова

забавно видно я не каменный

моя седеет голова

***

я сегодня говорил с поэтом

и поэт со мною говорил

на мосту меж тем и этим светом

что рисуют глобусом одним

как всегда был разговор неровен

даже иногда он нервным был

только странно между недомолвок

ручейком сокрытый смысл сквозил

в смысле этом никакого смысла

нет как и в протянутой руке

но вдруг одиночество зависло

паузой и смехом вдалеке

смех далекий добрый вестник дружбы

приближенья тихий перезвон

кажется что глобус перепутан

кажется лишились мы сторон

***

раз заявился к Моцарту чёрный человек

подкинул работёночки выполнить не грех

Моцарт он вообще-то всё легко писал

а тут совсем замаялся попросту устал

и чего тут маяться все говорят друзья

Моцарт усмехается пишу как для себя

оперы заброшены стал смешон успех

вот работёнку задал чёрный человек

что напрасно спрашивать как идут дела

сердце эта Музыка в плен давно взяла

с высоты такой назад невозможен спуск

Моцарт торопился да помешал недуг

хотя одет он в чёрное чёрный человек

Моцарт музыки светлей не писал вовек

он понял что-то главное потому спешил

реквием исполнили на помин души

***

я — римлянин и поздний и последний

капитолийский холм ко мне суров

садов слышнее ропот предосенний

но форум мёртв и не двоит шагов

желанного тепла не держит тога

изорванной империи штандарт

и вылинял сенатский пурпур строгий

так лучше мне — не сразу углядят

не распознают в старом оборванце

влачащем архаичное тряпьё

того кого пугались самозванцы

забыв величье подлое своё

я — консул войска и толпы любимец

теперь плетусь как жалкий идиот

живущих прошлым улиц проходимец

и мимо времени бредущий пешеход

меня отныне вовсе не тревожат

покинутые призраки других

они развалин камни преумножат

и выстроят другую жизнь из них

величье наше собственным заменят

но вдруг вернут на место имя рим

и прежнего в себе стыдясь отменят

то что сейчас гордясь зовут своим

а я не раб былого я последний

мне цезарь не отец и не господь

так опытом печальных поражений

бодрится дух да стала робкой плоть

пусть примут перемену за измену

не избиравшего пути избрал он сам

теперь я знаю подлинную цену

орлам и пурпуру квадригам и венцам

Алексей Баклан

В этом самом парке мы и будем

коротать оставшееся время.

Водка в одноразовой посуде,

в термосе вчерашние пельмени.

Обновлённый профиль инстаграма —

фото на заснеженной аллее.

За подкладкой — томик Мандельштама

(тот, который младше и наглее).

Мы не выбирали это время,

не писали вычурные стансы,

нас не слышит нынешнее племя,

победили нас американцы.

Да и хер бы с ним, на самом деле —

нам теперь не сладко и не горько.

Всё как в детстве: старые качели,

полуразвалившаяся горка.

***

с чего начинается родина

с чего начинается смерть

с попарных прогулок на холоде

с умения ждать и терпеть

а может и не начинается

ни смерти ни родины нет

летит журавлиная стаица

на поиски лучших планет

***

речка твоя черна

снежный струится свет

выйди купи пшена

высыпь за парапет

сфотографируй как

птицы клюют пшено

речка твоя во льдах

дело твоё говно

хватит приобрести

суп пирожок и чай

а о другом пути

лучше и не мечтай

что унесёшь в руках

это и береги

будет твоя строка

дольше твоей реки

***

несть ни ленина ни петра

только заморозки с утра

из отверзтых небесных ран

поливает дождём финбан

то скрипучий и нервный сон

выйдешь затемно на перрон

кофе пластиковый пакет

всё проёбано счастья нет

***

незнакома мне улица эта

словно и не ходил никогда

здесь дождливое позднее лето

обвисающие провода

как в насмешку над необратимым

чтобы всё объяснить без трудов

имена городов-побратимов

недоступных чужих городов

покосившиеся воротца

два окна на втором этаже

ничего ничего не вернётся

ничего не осталось уже

***

белый верх и чёрный-чёрный низ

то во что и из чего мы из

горизонт и маленькая даль

еле различимая деталь

еле узнаваемый сюжет

ничего не значащий уже

человек и город лёд и лёд

кто есть кто никто не разберёт

жизни обязательная треть

перезимовать-переболеть

ангел крест созвездие и серп

белый низ и чёрный-чёрный верх

***

Война роднит, разъединяет мир.

Когда стеной становится пунктир,

единоверец выдаёт и ест,

увидишь крест — не верь, что это крест.

Когда своя страна идёт войной,

к иному обращается иной

из всех обид, из боли и утрат.

Но скажут: брат — не верь, что рядом брат.

Для всех убогих, странных и больных —

с чего начнётся родина для них?

Кто неустроен, одинок и сир.

Напишут: мир. Но не наступит мир.

***

Середина возможного пройдена

с мимолётным ребяческим «вжжжик».

Только это ещё полу-родина,

половину осталось изжить,

растоптать эти цветики-ягоды,

эту сорную сонную мглу,

все экзистенциальные тяготы,

расставания в Летнем саду.

***

Был я как маленький,

так и остался, застыл.

Прятался в спаленке

от пустоты-темноты.

Город мой серенький,

в чёрной воде облака.

Нам до Америки

не дотянуться пока.

Ангел в кораблике

солнце сажает на шпиль.

Был бы я маленький,

спать бы его уложил.

***

болей за россию но рядом не стой

любой избегай стороны

все будут едины и с этой и с той

пусть проигрыши не равны

закончит отсчитывать наш Судия

отстукивать точки-тире

а мяч выбивают из небытия

в такое же небытие