Смерть в катакомбах

Ирина Лобусова, 2021

…Январь 1942 года. Одесса захвачена немцами и румынами. В городе голод, холод, страх и смерть – не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не казнили. Оккупанты свирепствуют – за каждого убитого офицера или солдата они расстреливают десятки мирных одесситов. У Зинаиды Крестовской была возможность эвакуироваться, но она решила остаться в Одессе для подпольной работы, тем более, что ее непосредственным руководителем стал любимый человек – Григорий Бершадов. Однако через какое-то время Зина с ужасом узнает, что не только оккупанты убивают мирных людей – в смертельной схватке сошлись свои, не щадящие никого для достижения своей цели…

Глава 5

Ночь с 3 на 4 января, 1942 год, Одесса

Загудело, застонало в трубе, и дрова громко треснули. Пламя было жарким, норовило вырваться за пределы буржуйки, однако и оно не могло согреть. Ярко-оранжевые, с желто-красной каймой огненные языки охватывали, брали в плен почерневший металл, стремясь наружу. И казалось: стоит открыть дверцу буржуйки чуть пошире, и пламя вырвется наружу с бешеным воем и заполонит все вокруг.

Однако это было иллюзией. Дров было мало, и угля было мало, чтобы растопить ледяной холод этой застывшей комнаты, окна которой, плотно закрытые черной тканью, напоминали горные провалы в пропасть.

Натянув одеяло до подбородка, Крестовская вытянулась под тонким покровом, стараясь не прижиматься к стене. Ее била нервная дрожь, все тело ходило ходуном. И даже темнота казалась слишком яркой — на фоне мучительных мыслей, которые своими острыми лезвиями заживо сдирали с нее кожу.

Зина закусила губы давно, прикусила их до боли, и тоненькая капля совсем свежей крови скатилась по подбородку, просочилась на жесткую наволочку и застыла там. А за окнами бушевал ветер, и мороз рвал заледеневший, окровавленный город. И казалось, больше ничего нет в целом мире, ничего, кроме клочьев собственных мыслей, рвущихся в ее душе, как бомбы.

Треск раздался снова, дрова зашипели. Наверное, они были слишком сырыми. И поэтому треска, дыма, чада было больше, чем тепла.

Вздохнув, Бершадов встал с кровати — от жуткого холода он спал так же, как и Зина, не раздеваясь, и, присев на корточки, кочергой принялся ворочать дрова. Они рассыпались, продолжая гореть. Зина видела искры, вылетавшие из печки и гаснущие в воздухе прежде, чем долетали до половины. Все это могло бы быть уютным — ночь, мороз, печка, заменяющая камин, любимый мужчина, помешивающий дрова…

Но уюта не было. Над всем этим был только привкус крови и смерти — смесь, которую Зина научилась давно различать.

Помешав дрова, Бершадов поднялся, посмотрел на нее. Брови его сдвинулись, словно бы укоризненно. Затем, не говоря ни слова, подошел к буфету, налил стопку самогона, небольшая бутылка которого пряталась внутри, и резко, решительно протянул Крестовской:

— Пей!

— Я не хочу… — слабо запротестовала она, — я не могу… это не поможет.

— Пей, — Григорий решительно ткнул в нее рюмкой. — Так ты хотя бы сможешь говорить.

Протестовать не было сил. К тому же запах не показался Зине слишком уж отвратительным. Она решительно выпила. И сразу почувствовала, как по телу разлилось приятное тепло. Бершадов налил вторую рюмку, и Зина выпила снова. Тепло усилилось — настолько, что, высвободив руку из-под одеяла, дрожащими пальцами Крестовская провела по стене. Шероховатость бумажных обоев словно вернула ей ощущение реальности. Как в далекой жизни. Как в совсем чужом мире.

С Бершадовым они не виделись уже несколько дней. И Зина очень ждала его — без него она чувствовала себя совсем потерянной.

Постоянно думая о нем, Крестовская вспомнила, что последний раз они виделись еще до Нового года. Для нее это был первый Новый год, который совсем не был праздником. Она встречала его на рабочем месте, в кафе. Для клиентов кафе было закрыто. Но Михалыч накрыл небольшой стол — роскошный по тем временам: вареная картошка, соленые огурцы, свиные шкварки, кислая капуста, вареная курица, крепкий деревенский самогон. И так сидели они всю ночь — она, Михалыч, две сотрудницы кафе, его помощницы, и еще две торговки со Староконки, знакомые Михалыча, которым некуда было идти в эту ночь. Сидели до рассвета, пили самогон, плакали. Говорили о прошлом и снова плакали. Нет, это был не праздник. У всех было одно и то же ощущение — что присутствуют на похоронах. Но кого же они хоронили, по кому устраивали поминки? По прошлому миру, вообще по жизни? Или поминали себя?

А Зина думала о Бершадове. Она все время думала о нем — где он, кто с ним. Представляла его в сырых катакомбах, его внимательные и строгие глаза, блестевшие в полутьме. И оттого плакала гораздо горше, чем все остальные. Плакала, неспособная остановиться, признаться самой себе в том, что испытывает животный страх.

Страх стал неотъемлемой частью ее жизни. Она помнила, как Бершадов предупреждал ее об этом. Страх стал частью ее, такой, как руки, ноги, волосы… И ничего сделать с этим она уже не могла.

А когда Бершадов наконец-то пришел, когда по условленному знаку в секретном месте Зина поняла, что будет свидание, ничего не получилось. В этот раз любви не было. С первого же взгляда Бершадов понял, что Зина больна. Больна не физически — с этим все обстояло в порядке. Больна другим, и это намного страшней.

Крестовская лежала в кровати, по глаза натянув одеяло, и все время дрожала. Едва Бершадов прикоснулся к ней, с Зиной случилась истерика. И он прекрасно понял, что случилось.

Это по его приказу Крестовская передала взрывчатку, при помощи которой взорвали машину с двумя офицерами и денщиком. А потом, так же, как и многие в городе, она узнала, что произошло дальше — как за убийство офицеров были расстреляны 20 человек, весь персонал ресторана.

Бершадов знал, что у Зины очень странный порог душевной чувствительности. Она могла вынести очень многое, что не под силу обыкновенному человеку, тем более женщине, но могла сломаться от мелочи, когда терпение ее истощалось от постоянных битв. Здесь же была не мелочь. Казнь двадцати ни в чем не повинных людей нельзя было назвать мелочью. И психика Крестовской просто не выдержала этого удара.

Григорий дал ей время выплакаться, зная, что после слез она обязательно будет говорить. И что слова станут самым настоящим лечением, даже если вскроют кровавую рану.

— Они расстреляли всех… — Зубы Зины стучали о металлическую стенку чашки с водой, которую дал ей Бершадов, — всех расстреляли, кто работал в этом ресторане! Всех!

— Разумеется, — голос Бершадова звучал абсолютно спокойно, — и дальше будут стрелять. 10 заложников за одного убитого офицера — еще не так много.

— Не так много?! — Зина приподнялась на локте, уставясь на Бершадова расширенными глазами, полными ужаса, — По-твоему, это не так много? 20 жизней ни в чем не повинных людей! И это я убила их! Я!

— Да, ты, — спокойно сказал Бершадов, — и я тоже. Что дальше?

— Как это? — Зина была сбита с толку, чего, собственно, он и добивался — она прекратила плакать. — Что значит: что дальше?

— Дальше ты снова будешь убивать. Да, ты передала взрывчатку, которой убили немцев. И вместе с этим ты сорвала важную операцию по наступлению на участке фронта, а также уничтожила важные документы. Разве ради этого не стоило убить?

— Мирных людей? — Голос Зины сорвался на крик.

— Немцы специально убивают мирных людей, надеясь, что это нас остановит. Да, за каждого убитого врага будет множество других жертв. Но разве есть другой путь?

— Ты о чем? — Зина непонимающе смотрела на него.

— Сдаться и не убивать офицеров? Пойти на их условия? Прекратить сопротивление? Они этого и хотят. Значит, стать такими, как они?

— Но мы и так уже такие, как они, — Крестовская снова начала дрожать. — Так нельзя. На наших руках столько же крови, сколько на руках фашистов!

— Не сметь! — резко подскочив, Бершадов с силой толкнул ее в плечо, опрокинул обратно на кровать. — Не сметь, слышишь!!! Запрещаю тебе так говорить!

— Ты не можешь мне запретить, — голос Зины прозвучал глухо. — Я говорю правду. Мы с такой же легкостью убиваем мирных людей, не считаясь с потерями. Устраиваем диверсии, зная, что они будут убивать людей из-за нас. С такой легкостью распоряжаемся чужими жизнями…

— Это не остановит, — Бершадов пожал плечами, — здесь война. Пойми это. Война. И капитуляции не будет. Мирное население и убивают, чтобы остановить нас, вынудить пойти на капитуляцию. Не бороться. Принять поражение. Мысленно согласиться отступить. И тогда война будет для нас проиграна. Но мы не остановимся. Сопротивление в тылу — это главное. Они должны знать, что сдачи и отступления не будет.

— Это не сопротивление, — Зина отвела глаза, — это попытка играть по их правилам. Убивать.

— Я уже сказал: это война. Другого пути нет. Умрут многие. Но ради чего? Ради моих или твоих амбиций? Подумай об этом.

— Я уже думала, — горько вздохнула Крестовская. — Эта безжалостность… Эта попытка играть чужими жизнями… Чем мы лучше их?

— А почему мы должны быть лучше? Победить врага может только равный ему. Так что действовать придется теми же методами, что и враг. И да, убивать людей.

— А они будут смотреть. Люди, которых мы убили. Так будут стоять и смотреть, как те, из ресторана, — Зина снова принялась дрожать, — смотреть… А мы всегда будем их видеть. И ты, и я, и те, кто подложил взрывчатку, все те, кто участвовал в операции. Мы видеть их будем. Они на нас из-под земли смотреть будут…

После этого у Зины снова началась истерика. Бершадов дал ей выплакаться. Потом Зина заснула. К счастью, нервная система ее была слишком истощена, и никаких сновидений она не видела. Это было ее спасением.

Посреди ночи Крестовская проснулась от дрожи. Бершадов снова отпоил ее самогоном. По телу сразу разлилось тепло. Плакать больше не хотелось. Но и жить — тоже. Зина чувствовала себя совершенно разбитой. Она не знала, что делать. И зачем жить.

Здесь было все не так, как раньше, не так, как то, к чему она привыкла — успела привыкнуть до войны. Тогда было проще. Если произошло убийство — нужно было искать убийцу. Если произошло преступление — следовало искать преступника. Все четко расставлено, от а до я. Точки над всеми нужными буквами. Минус и плюс.

Но здесь была жуткая дилемма, полностью сломавшая ее мозг. Если убивать немецких офицеров — немцы будут расстреливать заложников, мирное население. Причем, расстреливать будут именно немцы, не румыны. Румыны были намного мягче и не участвовали в массовых казнях. Почти добрый народ. Румыны могли обворовать, но не убить. И такого фанатизма у них не было. Но румыны не принимали решения. А потому расстрел заложников никто не мог отменить.

Итак, убивать немцев — значит убивать заложников. Но не убивать немцев — значит не оказывать сопротивление. Сдаться. Собственно, этого от них и хотят. Это озвучивалось не раз оккупационными властями: выдавайте партизан, коммунистов, не воюйте с властью, примите правление Румынии — и будет вам счастье. Мы не станем никого убивать. Но разве так можно выиграть войну?

Партизаны — это тот страх, который доводил оккупантов до белого каления и заставлял делать ошибки. Значит, подобные диверсии были нужны.

Сопротивление необходимо. Но сопротивление — это убийство местных жителей. Конечно, это не может остановить таких, как Бершадов. Он такой же фанатик, как и те, против кого он воевал. Для него ничего не значат людские жизни. Но Зина сходила с ума. Вся ее нравственная сила протестовала против этой чудовищной дилеммы. И она чувствовала, что пока не сможет ее разрешить. Ей было страшно. И оттого она болела. Не телом болела, душой, которая, воспалившись, превратилась в кровоточащий, гнойный нарыв. Вскрыть этот нарыв Крестовская не могла. Она вдруг поняла, что никогда не станет такой, как Бершадов. И впервые в душе ее поселилось сомнение: правильный ли выбор она сделала? Правильным ли было ее решение остаться здесь и, сопротивляясь, стать причиной многих смертей?

Зине вдруг подумалось, что даже если она переживет эту войну, если все они переживут эту ужасную войну, она никогда не сможет об этом говорить. Это будет самым страшным ее проклятием — печать молчания.

— Тебе лучше? — Бершадов заботливо провел рукой по ее волосам. Впервые в жизни она не растаяла от его прикосновения. Оно даже вызвало в ней некоторое раздражение. И Зина просто онемела от этого открытия!

— Я не знаю, — она старалась, чтобы голос ее звучал спокойно, но даже не представляла себе, что это потребует от нее столько усилий.

— Тебе нужно прийти в себя, — мягко произнес он.

— Я поняла, — Крестовская мотнула головой, — ты ведь встретился со мной не просто так. Что на этот раз?

— Пакет от модистки. Со шляпами, — сказал Бершадов.

— Нет, — Зина отстранилась от него так далеко, насколько смогла.

— Да, — мягко, но при этом и очень твердо произнес он. — В этот раз ты купишь себе новую шляпу. Обменяешь на серебряное кольцо. Вот оно.

Бершадов разжал ладонь — на его жесткой коже тускло поблескивал большой серебряный перстень с голубым камнем.

— Это топаз, — сказал Бершадов, как будто Зина спросила его об этом.

— Я не ношу шляп. — Ей хотелось кричать.

— Об этом никто не знает. Да, если честно, на это всем как-то плевать.

Зина молча смотрела в его глаза. Бершадов не отводил взгляд. В этом взгляде читалась его правда. Он пришел к ней с заданием. Не ради любви, не для того, чтобы увидеть ее. Любви не было, и больше ничего не значили человеческие чувства, ведь они оба были на войне. Впервые в жизни Зина подумала, что выйдет с этой войны полным инвалидом, даже если не будет физически ранена.

— А если я не смогу? — Ей хотелось просить его о жалости, но она не могла.

— Ты сможешь. Другого выхода у тебя просто нет, — и, видя, что она молчит, Григорий принялся пояснять: — Ты пойдешь в переулок Маланова возле Нового базара, туда, где сейчас толчок. Там нечто вроде базара, ну, ты знаешь. Найдешь женщину, которая будет стоять с большой широкополой женской шляпой красного цвета. Ты остановишься, примешься рассматривать шляпу. Затем снимешь с руки кольцо и предложишь ей. Произойдет обмен. Надев шляпу на голову, ты вернешься домой и оставишь шляпу в квартире.

— Взрывчатка будет в шляпе? — вздрогнула Зина.

— Нет. В тулье шляпы будет вложен ключ и записка с адресом — это будет то место, из которого мы отгрузим взрывчатку. Она спрятана там. Скажу тебе больше: взрывчатки будет много. Пойдет под откос поезд с оружием. Видишь, я и так сказал тебе больше, чем надо. От тебя зависит вся операция.

— Пошли кого-нибудь другого! — прошептала Крестовская, причем ей казалось, что она кричит.

— Больше никого нет.

— Я не могу… Правда…

— Зинаида Крестовская! Мы с вами не в детском саду в песочнице играем! И вы все еще являетесь сотрудником НКВД! Вспомните, что означает ослушаться приказа вышестоящего по званию, своего командира! — загремел Бершадов.

— Ясно, — голос Зины выровнялся, стал спокойным. — Значит, если я откажусь идти и добывать эту взрывчатку, ты меня убьешь?

— Да, — в лице его не дрогнул ни один мускул. И Зина поняла, что он сказал правду. Убьет. Без колебаний. И впервые в жизни, как и многое в эту страшную ночь, Крестовская вдруг подумала, что совсем не знает этого человека. Потому и смотрела на него, словно видела в первый раз.

* * *

Утро 4 января 1942 года, Одесса, переулок Маланова

Было около 10 утра, когда Крестовская с трудом протиснулась в переулок. Несмотря на достаточно ранний час, здесь было очень много людей. Серебряный перстень она предусмотрительно надела на указательный палец левой руки. Зине было непривычно носить настолько массивное украшение и ей все время казалось, что перстень обжигает ей руку.

Люди на этом стихийном базаре что-то продавали и что-то покупали, но чаще всего здесь происходил натуральный обмен. У одних были продукты — сметана, сливочное масло, крупы, сало, у других — кольца и вазы, спрятанные под вытертыми пальто, фамильные портсигары, часы и многое другое, что должно было уйти из семей, в которых хранилось поколение за поколением, чтобы спасти членов этих семей от голодной смерти.

Это было страшной иллюстрацией войны — голодные глаза тех, кто с кровью отрывал от сердца последнее: память о родителях, о счастливых годовщинах, подарки детям, подарки от детей… Нет, здесь не было излишеств, не было роскоши. Здесь вообще не было богатых. Здесь было отчаяние, которое, как плотная солевая корка, покрыло все и всех. И эту корку разбить было нельзя.

Лишь попав в этот переулок, Зина поняла, что не может идти посреди этого всеобщего горя. Но она шла, раздвигая его. Шла, высоко подняв голову и стараясь смотреть только вперед, а не по сторонам.

Среди этой толпы она не заметила женщину, держащую красную шляпу. Крестовская нахмурилась. Нет, она не боялась Бершадова и тем более не боялась смерти, но… Но это был ее выбор — остаться в Одессе и подчиняться приказам. Значит, поступить по-другому она не могла. Тем более, выполнить свою миссию плохо. Зина замедлила шаг.

Пройдя переулок от начала и до конца, толкаясь между спинами, получая тычки, она развернулась и пошла назад. В этот раз она решила быть более внимательной. И ей повезло.

В середине переулка вдруг мелькнуло что-то ярко-красное. Зина сразу направилась туда. И увидела высокую светловолосую женщину, которая держала в руках ослепительно красную шляпу.

Зина не носила шляп и была абсолютно к ним равнодушна. Но эта шляпа была настоящим произведением искусства. Она моментально вызвала в ее памяти другие времена, пламенея ярким факелом посреди обычной, серой, беспросветной жизни грязного базара.

Роскошные туалеты дам. Драгоценности. Меха. Приемы с шампанским. Элегантность, манеры, улыбки… Зине не пришлось видеть всего этого, но она поняла — шляпа из этого мира. Она вдруг представила, как необычно выглядела бы в ней. Может быть, это оценил бы даже Бершадов… Крестовская ускорила шаг. До женщины со шляпой оставалось шагов десять, как вдруг…

Зина моментально ощутила их приближение, она стала невероятно чувствительной. И интуиция в очередной раз ее не подвела.

В переулке вдруг появились румынские солдаты с оружием и немецкий офицер. Толпа замерла. Зина замедлила шаг.

Прямым, четким шагом солдаты с офицером приблизились к женщине со шляпой. Офицер молча выхватил шляпу у нее из рук. Солдаты заломили ей руки за спину. Один из них ударил женщину прикладом винтовки в лицо, и из ее рассеченной скулы хлынула кровь. Женщину подхватили под заломанные руки и поволокли. Люди в переулке расступались в страшном молчании. Все это произошло за каких-то пару минут…

У Зины перехватило дыхание. Еще несколько мгновений, и ее тоже арестовали бы вместе со связной Бершадова. Развернувшись, она побежала к выходу из переулка. Сердце выскакивало из ее груди…