Королевы Привоза

Ирина Лобусова, 2017

Во все времена, при всех властях торговки одесского Привоза чувствовали себя достаточно уверенно. Но с приходом большевиков все изменилось: военный комендант рынка приказывает платить дань с каждой лавки, с каждого торгового места, и дань эта непомерно большая. На Привозе паника, денег у большинства нет. А тут еще и расчлененный труп находят, потом другой… И что непонятно и ужасно – рядом с частями тела обнаруживают младенцев от силы нескольких часов от роду…

Глава 3

Митинг в цирке. Гранаты медвежатника Новицкого. Конец начальника тюрьмы. Тюремная камера «палача младенцев»

ОДЕССА, 1 декабря 1918 года

Старое деревянное здание цирка содрогалось от порывов шквального ветра, бушующего над Одессой. Зима была суровой. Снегопады, сопровождаемые этим штормовым ветром, причиняли немало бед жителям города, и без того страдавшим от болезней, голода и разрухи. Но внутри помещения цирка на Коблевской никто не обращал никакого внимания на бурю — там стоял настоящий жар. И жаркие страсти собравшихся кипели в воздухе громом бурных, спорящих голосов, сотрясающих деревянные стены цирка не хуже, чем свирепствующая снаружи буря.

Цирк был полон под завязку. Люди толпились на арене. Они размахивали руками и кричали. Эта густая пелена крика производила довольно неприятное впечатление, и в этом шуме нельзя было разобрать слов. Многие курили, и густой сизый дым стлался под потолком рваными хлопьями, обволакивая лица присутствующих сизой, расплывчатой дымкой.

Несколько человек в директорской ложе наверху внимательно наблюдали за сборищем, которое давным-давно вышло из-под контроля организаторов, то есть мирное собрание плавно перетекло в шумный митинг. Страсти разгорелись нешуточные, и достаточно было нескольких слов, чтобы разошедшаяся толпа вырвалась в город что-либо громить.

Несколько человек в директорской ложе внимательно наблюдали за происходящим.

— Видишь, Японец, — лысый гигант в кожанке, облокотившись о перила ложи, внимательно посмотрел на молодого человека, сидевшего рядом с ним. Его элегантный собеседник расположился в кресле вальяжно — нога на ногу и раскачивал носком элегантного лакированного ботинка. Костюм его был так же щегольски элегантен. На колене лежал котелок, за локтем стояла изящная трость, а в петлице пиджака вызывающе краснела гвоздика. Он являл собой разительный контраст с суровыми, плохо одетыми — неряшливо, в кожанки, в рваную военную форму — людьми, находящимися рядом в ложе.

— Видишь, — несмотря на то что лысый гигант вроде как уважительно и даже доверительно обращался к своему соседу, в голосе его звучала все-таки некоторая насмешка, — толпа кипит. Достаточно пары слов — и всё. Да шо там тюрьму, город возьмем! А ты говорил, шухера не будет.

— Так уж и за город возьмем, — усмехнулся Японец, — шо ж ты, Котовский, жмешься здеся, как барышня на сносях, а не берешь за свою тюрьму? Охолонут твои хлопцы, вот-вот часики протикают — и точка. И никто ни за что не возьмет.

— Может, и так, — лысый бросил на него тяжелый взгляд, — за того и позвали тебя сюда. Подсобишь?

— Ты, Григорий Иванович, ушами-то не финти! — хмыкнул Японец, любуясь носком собственного ботинка. — Давно тебе тюрьма покоя не дает. Вроде как вторая попытка. А может, и тюрьму сами сдадут, как в первый раз было? Может, малость погодём?

— Тюрьму надо брать, — мрачно сказал Котовский, — без тюрьмы французы лишатся важного форпоста в городе и скорее всего город сдадут.

— Красным, — хмыкнул Японец.

— Пускай красным, — Котовский кивнул, — сила за красными, и ты, Японец, это знаешь. Недаром вызвался нам помогать.

— Я еще ничего не решил, — ухмыльнулся Мишка, — передергиваешь, как коню поводья. Ну, допустим, подсоблю я тюрьму. Шо я с этого буду иметь? За какой интерес мои люди под пули пойдут, моих ведь там самая малость?

— Ты знаешь! Было же все оговорено! — заметно занервничал Котовский. — Мы же обсудили с тобой, в кабаке твоем, по полкам разложили. Или хочешь, как собачонка, цыпкаться с этим шаркуном Гришиным-Алмазовым, пока кто другой возьмет город? Ты учти, возьмут без тебя, без нас. Давно пора решить, с кем ты, Японец. Отсидеться, как крыса в норе, уже не получится. Так шо вот тебе проверка на прочность. Именно здесь и сейчас.

— Ладно, угомонись. Рот не рви, бо гланды простудишь, — Японец махнул рукой. — Ну шо, гулять так гулять. Но за пару слов ты сказал.

— За пару слов, — подтвердил Котовский.

Японец обернулся к одному из своих людей, почтительно стоявших за креслом:

— Слышь, Новицкого позови.

1 декабря 1918 года в городском цирке проходил массовый митинг, организованный социалистическими партиями. На нем присутствовало огромное количество одесских воров, членов уличных банд — во главе с Мишкой Япончиком и другими главарями, которые все активней и активней поддерживали красных.

Коренные представители пролетариата, выходцы из самых глубин Молдаванки и других одесских трущоб, люди, ставшие налетчиками, ворами и бандитами по воле жизненных обстоятельств, знавшие жизнь с самых низов, впитывали политические лозунги красных как губка, тем более, что красные обещали им новую жизнь, полное прощение всего того, что они успели нагулять и накуролесить в своей бурной жизни. Мало разбираясь в политических играх и тем более в политической пропаганде, они были той самой благодатной массой, которая, увеличиваясь в размерах, плавно, но уверенно перетекала в ряды большевиков.

Неумная политика военного террора, организованная новым губернатором при участии французских властей, сделала то, что долго не удавалось сделать большевикам: сагитировала нейтральных уголовников, абсолютно равнодушных до того к политике, переходить в ряды красных не только в поиске защиты от неминуемой смерти, но и в знак протеста против того произвола, который приезжие, чужие, ничего не понимающие в городе люди творили против жителей Одессы.

Несмотря на то что митинг был согласован с властями и являлся мероприятием официальным, градус ненависти и эмоций скоро зашкалил до опасного предела. Ненависть к полицейским, к французам, к людям Гришина-Алмазова, как вполне плотное, ощутимое, реальное и живое тело витала в воздухе. Это был выпущенный на волю отчаянный, ревущий зверь, готовый не только пугать, но и убивать. И этот зверь ревел, рвал кровавыми когтями содрогающуюся от грозы землю и обладал такой большой силой, что ее грозные очертания уже достаточно просматривались и выступали из-под его шкуры.

Говорить начал большевик Иван Клименко.

«Бить полицейских! Громить участки!» — Первые же его слова вызвали такой бурный шквал, что стены цирка едва не пали от этого рева. Он озвучил как раз то, о чем думали все, ради чего и собрался весь митинг — прекратить произвол полицейских властей.

Но речь Клименко, несмотря на страстную пламенность, не имела конкретики, той логической завершенности, которая стала бы последней каплей, выпускающей на волю ревущего зверя. Именно тогда в самый центр арены, где импровизированно создали нечто вроде трибуны для выступавших, пробился некий Новицкий, в последнее время — активный участник большевистского движения, и бросил то, что взорвало толпу:

— Отобьем наших! Бей участки! Громи тюрьму!

Мало кто заметил, что Новицкий — на самом деле опытный «медвежатник» из банды Мишки Япончика — прежде чем толкать речь, о чем-то довольно серьезно переговорил со своим главарем. Выслушав подробные инструкции от Японца, Новицкий вылез на трибуну и призвал немедленно идти громить тюрьму, по дороге освобождая заключенных в полицейских участках.

Это было уже конкретное руководство к действию, которого не хватало вопящей, плохо организованной толпе. После этого у нее появился хоть какой-то конкретный план, митингующих охватила страшная жажда действий. Вопя и стреляя в воздух, толпа буквально разнесла входные двери цирка и вырвалась на улицу.

Политические шли вместе со своими лидерами, уголовников же, по распоряжению Японца, вел Новицкий. Оружия у политических не было, в отличие от уголовных, которые были хорошо вооружены, а кроме того, несли с собой несколько ящиков гранат. Эти гранаты и винтовки дал Японец — по договоренности с руководством красных. Без оружия любой митинг был бы просто сотрясанием воздуха, не имеющим никаких конкретных целей.

Японцу выгодно было создать в городе хаос и выпустить огромное количество заключенных, в том числе и политических, которых без счета нахватали власти.

Вместе со своими телохранителями Мишка сел в автомобиль, где уже находился Котовский, и поехал к тюрьме.

По дороге Григорий Иванович вышел, чтобы присоединиться к политическим, громящим полицейские участки. Японец же со своими людьми поехал к окончательной и бесповоротной точке боевых действий — одесской тюрьме на Люстдорфской дороге.

Митингующие с песнями разгромили Бульварный полицейский участок, освободив четыреста политических заключенных, которые тут же присоединились к ним. Большинство этих людей имели прямое отношение к уголовному миру. Именно о них в Центральный комитет компартии писала лидер одесских большевиков Софья Соколовская: «Одесский пролетариат — это бандиты, спекулянты, ворье, уголовники, гниль. Возможно, мы попадем в самое отчаянное положение и накануне падения Одессы останемся без средств. А в Одессе революция не может двигаться ни на шаг без денег, такой это город».

Около шестисот человек, вооруженных до зубов (оружие щедро раздавалось от имени Мишки Япончика), подошли к воротам одесской тюрьмы на Люстдорфской дороге. Начальник тюрьмы с малочисленным, плохо вооруженным гарнизоном Тюремного замка ударился в панику и стал слать гонцов с просьбой о подмоге во французский гарнизон. Все гонцы были схвачены и расстреляны осадившими тюрьму — не пробился никто.

Переговоры были абсолютно невозможны. И если прежний начальник тюрьмы принял решение открыть ворота и выпустить всех заключенных, то в этот раз об этом не могло быть и речи.

Во-первых, за такое самоуправство он был бы расстрелян французами. Во-вторых, толпа жаждала крови, уголовники и политические были доведены до такой степени ненависти, что переговоры с ними были уже невозможны. А в третьих, неумный, недальновидный и очень жестокий начальник одесской тюрьмы ничего не понимал в городе, в который попал, и творил в стенах тюрьмы такое жестокое самоуправство, что одесским уголовным миром ему давным-давно был подписан смертный приговор.

Дальше все произошло быстро. Опытный «медвежатник» Новицкий, отлично умеющий обращаться с замками, бросил несколько гранат в самую сердцевину замка ворот и взорвал их. Вооруженная толпа ворвалась во двор тюрьмы, где перестреляла немногочисленный гарнизон Тюремного замка.

Часть людей рассредоточилась по тюрьме, по всем помещениям, отделениям и подвалам, и принялась освобождать заключенных, всех без разбору — и уголовных, и политических. Другая же часть принялась искать начальника тюрьмы, которому, на его счастье, удалось спрятаться.

Но его выдал кто-то из бывших заключенных, который видел, как в попытках спрятаться тот бежал через тюремный двор. Он и привел бандитов к сараю в тюремном дворе, где заперся обезумевший от страха начальник.

Толпа окружила сарай. Дверь забили снаружи, все стены обложили соломой и облили керосином, а после этого подожгли.

Двор тюрьмы огласили страшные вопли — начальника тюрьмы просто сожгли заживо. Очень скоро сарай превратился в гигантский пылающий костер, а по двору разлился тошнотворно-сладковатый запах горелого человеческого мяса.

Бывшие заключенные между тем развлекались вовсю. Все они были одеты в тюремную одежду — в арестантские робы. Даже после такого удачного освобождения и разгрома тюрьмы показаться в городе в таком виде было невозможно. Потому часть заключенных остановила следующий по Люстдорфской дороге трамвай. Они высадили всех пассажиров и отобрали у них одежду, взамен оставив страшные арестантские робы. И долго еще было видно и слышно, как по улицам Одессы разбегались перепуганные люди в полосатой арестантской одежде на голое тело — совсем не по сезону.

Японец вместе с двумя адъютантами и хорошо вооруженной охраной из десяти человек спускался по лестнице в подвал Тюремного замка. Он когда-то сидел в одном из этих корпусов и, воспользовавшись случаем, решил зайти посмотреть. Но в тюрьме уже успело измениться многое, а потому та часть подвала представляла собой сплошные одиночки для отбывающих пожизненное заключение.

— Вот, Майорчик, третья дверь справа, сколько вспомнить всего, — весело разглагольствовал Японец, очень довольный тем, что в очередной раз показал себя королем (ведь без его людей и его оружия красным ни за что не удалось бы даже приблизиться к воротам Тюремного замка). — Весело пролетело за жизнь, — продолжал он, вдыхая знакомый запах, — а теперь смотри. Пожизненные, швицеры злосчастные за каменном мешке. Их тоже отсюдова кинули?

— Кинули, — подтвердил Майорчик, — за уши ноги подобрали, только в зубах засвистит. Такой шухер наделают в городе, мама дорогая!

До заветной двери бывшей камеры Японца оставалась еще одна дверь, как вдруг она распахнулась со страшным грохотом, и оттуда с искаженными лицами вылетели бандиты. Они тряслись, ничего не видели перед собой и налетели на Японца и его людей.

— Да за тихо! Шо за шухер? — удивился Японец.

— Ва… ва…вы… — выл один из бандитов, производя впечатление умалишенного, а другой, заикаясь, мычал: — Там… там…

Третий же, белый как смерть, без устали осенял себя крестным знамением. Японец переглянулся с Майорчиком, после чего, запустив вперед вооруженную охрану с наганами, зашел внутрь — посмотреть.

Камера была самой обычной. Куча гниющей соломы на полу вместо кровати, дырявое ведро вместо параши, узкое оконце — решетка под потолком, чадящая керосиновая лампа, стены, источенные влагой и покрытые грибком, и запах, отличающийся от всех остальных страшный тюремный запах, который, ощутив один раз, больше невозможно забыть.

Напротив гнилой соломы стояла большая деревянная корзина, накрытая крышкой. Японец и Майорчик медленно подошли к ней. Майорчик отодвинул крышку и, увидев содержимое, с каким-то страшным горловым звуком отпрянул назад. Японец, белый как мел, звуков не издавал, но тут же прижал ко рту тонкий носовой платок.

Большая высокая корзина сверху донизу была забита трупами младенцев. Мертвые, посиневшие, абсолютно голые, со свернутыми набок головами, они были свалены в корзину с ужасающей плотностью. Из корзины шел жуткий запах.

Страшное зрелище произвело впечатление абсолютно на всех — никому из проникнувших в камеру мужчин не доводилось видеть ничего подобного.

— Что же это… вейз мир… — прошептал Майорчик. Японец же, быстро сумевший прийти в себя, сказал:

— Корзина палача. Он работал…

Все быстро вышли из камеры. Страшная находка напрочь отбила у Японца охоту предаваться воспоминаниям, и в сопровождении своих людей он быстро поднялся наверх. В тюремном дворе толпилось много людей. К Японцу подошел Котовский.

— Там, в камере пожизненных, — сказал Мишка, — мертвые младенцы в корзине… Это что?

— Местные тюремные особенности, — с горечью ответил Котовский, — раньше такого не было. Этот гад, начальник тюрьмы, новые порядки ввел. Аборты заключенным делать рискованно — как объяснить в документах смертность от них? Поэтому женщины рожают младенцев — или от охранников, или уже так попали в тюрьму. Ну а руководство тюрьмы, чтоб младенцев в приют не сдавать и правду о том, что в тюрьме происходит, скрыть, нанимает повитуху или кого-нибудь из заключенных, который их душит после рождения. Потом их зарывают ночью, тайком, за стенкой Второго кладбища — и концы в воду. Все шито-крыто. Заключенная как родит, ребенка сразу уносят, а потом ей говорят, что умер сразу после рождения. Ребенка же, живого, отдают на расправу и отправляют на тот свет.

— В камерах для пожизненных? — удивился Японец.

— Ну, значит, наняли убийцу какого-то из тех, кто отбывает пожизненное. Не каждая ведь повитуха на такое пойдет. А пожизненное, в основном, серийные убийцы получают. Наверное, начальник тюрьмы нашел такого, за определенные льготы в содержании.

— И вот такое… Шо младенцев душит… сейчас вышло в город? — нахмурился Японец. — Вышло прямиком в город? В мой город?

— Так все вышли, — пожал плечами Котовский, — решено было всех заключенных освобождать. И серийных убийц тоже.

— Надо хоть знать, кто в той камере сидел, — не мог успокоиться Японец.

— А как узнать? Ребята вон тюрьму громят! Все бумаги во дворе жгут. Как теперь узнаешь?

Впрочем, Японец все-таки заставил Майорчика найти кого-то из заключенных. Мелкий воришка, подряженный тюремной охраной для обслуживания тех, кто сидел в подвалах, трясся от страха перед самим Мишкой Япончиком.

— Вторая дверь справа… Кто сидел? — строго допытывался Японец.

— Так убивцы там были… гы… — Воришка был придурошным, он мог только испытывать страх, и не понимал, чего от него хотят, — убивцы по жизни сидели… Не видел я их… Миски только подавал в отверстие… Лиц не видел…

— А охранники говорили, кто?

— Убивцы сидели… страшные… се… си…

— Серийные. Дальше! — Японец злился от нетерпения.

— Ну да… эти… серийные… в подвале… а кто и за шо, охранники не говорили ни за шо, ни за так, как их зовут…

— А что особое в ту дверь ты носил? Такое, шоб не как за всем?

— Вино туда давал. Бутылки. Булки еще белые. А один раз шоколад.

— Видишь, что я тебе говорил, — сказал Котовский, присутствующий при разговоре, — начальник тюрьмы нанял заключенного серийного убийцу на такую гадость. Тот за льготы и подчищал грязные дела. Только ты брось. Мало что бывает в жизни. Где ты его теперь найдешь — растворился, как рыба в воде.