Три судьбы. Часть 1. Юродивая

Ирина Критская, 2020

На окраине села совершенно одиноко живет женщина, уже не юная, немного странная, настоящая отшельница. Сельчане ее сторонятся, считают не совсем нормальной – а как же, гусей не забивает, дает им дожить до старости и хоронит, вместо того, чтобы вовремя запечь их с кашей. Дом у нее полная чаша, двор полон скотины и со всем она справляется одна. Никого не пускает в свою жизнь. Правда, сельчане все же иногда заходят к ней – травками лечиться, Луша настоящая травница – лечит не хуже доктора. И однажды к ней приводят безнадежно больного мужика…

Глава 1

Луша жила на самой окраине села, её дом был последним на улице. Да и улицей-то это место уже называть было нельзя, так шеренга брошенных полуразвалившихся домов, да и только. Бурьян настойчиво и планомерно, из года в год отвоевывал метры у совсем недавно справных дворов, степной ветер летом катал перекати-поле по высохшей до трещин, бесхозной земле, а зимой не то, что проехать, пройти бы было почти невозможно. Если бы не Луша, которая после очередного снегопада, пыхтя и надувая румяные щеки, шуровала лопатой, прокапывая путь от сельпо до своей калитки, а потом расширяла его до проходимой для машин дороги ( мало ли, вдруг кому проехать вздумается), то улицу заносило бы до крыш пустых домов. И Лушин дом откопать могли бы только по весне и то — трактором.

Луша жила одна. После смерти папы, чудноватого для селян, угрюмого и нелюдимого Степана, которого Луша, Лукерья (именно с подачи отца девочке дали такое старинное, смешное имя), она могла бы уехать в город к одинокой родной тётке. Тётка уговаривала девушку не на шутку, каждый год приезжая в село и ругаясь на чем свет стоит на упрямую племянницу, но Луша не захотела. Она не смогла оставить их с мамой и папой дом. В нем жила её душа, и иногда Луше казалось, что только дом помнил, как прекрасна, наполнена нежностью, счастьем и любовью была их жизнь. Тогда, когда ещё жива была мама — лёгкая, как бабочка, смешливая, маленькая женщина, которую огромный, мощный, немного сутулящийся от понимания своего роста бородач-отец носил на руках. И солнечный свет врывался во всегда чисто вымытые окна, путался в букетах цветов, которые везде расставляла мама, а зимой его скромные лучики играли в пятнашки на столе — среди цветочных узоров новеньких клеенок.

А ещё дом помнил чёрное облако горя, накрывшее его вместе с чуть покосившейся от времени крышей, в день, когда мамы не стало. Оно, облако это, так и осталось висеть над их двором, потому что через три года заболел папа. Это оно медленно вытягивало из него жизнь, за пять лет превратив сильного молодого мужика в старика, худого, еле державшегося на ногах, почти безумного. Луша тогда изо всех сил тянула папу из этого облака, старалась, чтобы он снова увидел свет, но у неё не вышло. На похоронах папы почти никого не было — их не любили в селе, считали странными, не от мира сего, а на поминки и вовсе никто не пришёл. Только пара соседок, Колька — выпивоха, тётка, приехавшая из города и… Иван. Разбитной, наглый, не дающий Луше прохода, парень с соседней улицы.

А ещё дом видел, как гнала Луша Ивана со двора лопатой, как плакала потом всю ночь от тоски и безысходности, как наутро, проводив тетку, ругающую глупую девчонку, туго повязала тёмный платок, и осталась жить в своем доме — один на один со своей памятью и образами любимых — мамочки и отца.

К тридцати годам Луша почти не изменилась. Она осталась внешне такой же девочкой, как пятнадцать лет назад — тоненькой, с осиной талией, стройными бёдрами и худенькими плечами, белокожей, с нежным цветом румяных щёк и ясной синевой глаз, белокурой косой, которую она, скрутив в тугой узел, прятала под темной тканью косынки, и лепестками губ, чуть искаженных вечной печальной гримаской — уголками вниз. Калитка в её двор почти всегда была закрыта, и что там, за ней — знали немногие. Вернее, догадывались — кудахтанье кур, пение петуха, реготание гусей, блеянье коз было хорошо слышно даже на другом конце села, тем более что соседи держали живность все реже.

"Юродивая", — шептались бабы, тыкая пальцами в воздух, показывая на изящную фигурку — было видно, как далеко — далеко, на лугу Луша гонит корову, а потом усаживается доить, а корова терпеливо стоит, отгоняя хвостом огромных слепней, — "Как мать. И куда ей — одной то. И молоко, и яйца, и сметана… Как не треснет. Жадная".

Луша, действительно, все это делала. Раз в неделю отвозила сыр и творог тётке в город, продавала масло в соседнем селе на базаре, возила молоко в детский дом — отдавала бесплатно.

"Дура. Деньжищ, наверное, куры не клюют, а все в халупе ютится, в душегрейке материной ходит. А памятник своим отгрохала, прям, как олигархам. Ненормальная"

Луша не обращала внимания на пересуды. Она и сама понимала — она чудная. Но менять с своей жизни ничего не хотела. Не могла…