Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна

Ирина Критская, 2020

Мини-роман рассказывает о судьбе трех самых обыкновенных женщин – бабушки, матери и дочери. Основное действующее лицо Ангелина – именно ее удивительная и прекрасная жизнь стала фабулой этой истории. Читатель погрузится в атмосферу самых разных лет в истории нашей страны и проживет все вместе с Алькой – ее детство, юность, зрелость – окунется в атмосферу настоящей и чистой любви. Первая часть немного приоткроет завесу жизни Анны – матери Альки.

Глава 3. Гита

До мая дожили, слава Богу, не померли. Соседки молочка понемногу давали, редко, но делились, да и коза не подводила, как чувствовала — плохо хозяевам. Правда, горчило козье молоко, дитю не дашь, а сами ничего — чуть пили. Травка пошла в этом году рано, да такая сочная, справная, аж хрустела под серпом, как яблочко. Пелагея варила щи из крапивы, вбивало яичко, хоть и без мяса, да вкусно, сытно. Старого сальца почистит от шкурки, настрогает, на сковородку кинет, да лучку зеленого. Это лук — скорода за огородом, где луг пустой нарос — витамин, лучше не придумаешь. Так с картошечкой любо ж дорого — хорошо картошки настарались в том году — девать некуда

А вот молоко у Пелагеи стало кончаться, это беда! Нюрочка сиську мусолила-мусолила, потом плюнет и давай голосить — крикунья уродилась, прямо святых выноси. Пелагея и так ее и эдак, а орет, хоть ее режь, нету спасу. А Ване в утро в храм — подвизался в хоре церковном петь, хоть церковь и закрыли, а у батюшки на дому собирались, все справляли, молились. А как же, без Бога, страшно же. Да и помощь получалось — на похоронах попоет на кладбище, на празднике каком, на родительской, сельчане ему в мешок и накидают — кто пряников, кто булочку, а кто и колбаски кусочек домашней. Принесет, на стол выбросит — радость, не передать. Лоб перекрестят, чайку вскипятят, нарежут тоненько колбаску — как лепесток, на свет видать, и на хлебушек. А потом пряника. Да и Нюрке в кулачок дадут кусочек, та сосет, жмурится.

Они и дома, сами молились усердно. Станут рядком на колени и просят Божью матерь — защити, родная, утоли печали. Но, ничего, все хорошо шло в тот год, хуже бывало. Только вот молочко…

В то утро, когда Иван, шатаясь от недосыпания, бледный, хуже стены беленой, глотнул кипятку с вареньем и горбушкой хлеба вчерашнего и вышел за ворота, в окно постучали. Пелагея выглянула — в раннем, синеватом утреннем свете стояла соседка, цыганка — Лала. Лет ей было поболе, чем Пелагее, а выглядела молодкой — высокая, стройная, чернявая, красивая. Платок назад, серьги — рублики, фартук яркий — картинка. Стоит, подбоченившись, рукой манит — выйди, мол. Пелагея вздохнула — как Лала появится — точно просить чего. Не было так, чтобы не клянчила — просто оторва, не баба. То яиц ей, то муки, то сахару. А сейчас у самой ничего нет — и дать нечего. Но стоит, не уходит. Пелагея окно распахнула — в дом полетели лепестки отцветающей вишни в палисаднике, пахнуло сиренью.

–Что тебе, соседка? Ничего не дам, у самой ничего нет, вон, муки и той немного, просить как-бы не пришлось.

–Да ты не кипятись, Поля, золотая. Ты выйди, сказать что хочу.

Пелагея сплюнула в сердцах, но пошла со двора, уж больно она не любила цыган в дом пускать — наглые. Подошла к Лале, оперлась уставшей спиной о березу — в три обхвата у них росла на улице, подняла глаза — та смотрит, смеется.

–Ну, говори!

–Что, Нюрка твоя все орет? Молока нет, небось?

— А тебе что? Ты мне молока что ли надоишь, как корова?

— Вооон… Я к ней с добром, а она крысится, как та Жучка глупая. Помочь хочу.

— Чем же ты мне поможешь, соседушка? Наговорами да разговорами?

— У нас табор стал, слыхала? За рекой. Там Гитка моя, дочка, у нее дите померло. Сережки свои дашь, она тебе Нюрку выкормит. Отплатить тебе хочу, ты мне вон сколько помогала. Да и дочку твою жалко — орет, худая стала, глазюки одни.

Пелагея растерялась. Гиту она видела давно, года два уж, как она с таборными ушла. Хороша была — девчонка еще, а налитая, как яблочко, тронь — палец отскочит. Здоровьем пышет, чистая, добрая, редко цыганки такие бывают — прям не в мать. Та все шушарила, как шушара, а эта нет — смотрела прямо, ласково, честно. Вот и увели. И вот ведь горе — дите.

— Что молчишь, думаешь. Помрет девка, или заболеет — будешь локти кусать. И Гитке легче — молоком исходит и Нюрке на пользу. Давай, решай.

— Только Ване не говори. Тихо. Не надо знать ему, он цыган-то не любит. У него ваши брата украли, так он до сих пор помнит.

— Не скажу, что мне. Сейчас приведу, пока его нет, и ввечеру. А потом завтра, как уйдет. Давай, жди.

Пелагея в раздрае чувств ушла в дом, села перед Аннушкиной кроваткой и задумалась. Правда, худая девчонка стала, желтая аж. Как не старалась — а материнского молока ничем не заменишь, да и нечем. А тут… А Ваня не узнает, тихонько все сделаем.

Она открыла комод, достала шкатулку — оттуда, из самого дальнего угла тяжелого резного ящика, за тяжелыми покрывалами да подзорами ее прятала. Те серьги подарил ей отец, она их и не носила никогда, уж больно вычурные. Длинный камушек, как капля, зеленый, похожий на бутылочное стекло, весь в кружевах почерневшего серебра. Она потерла металл о суконку — он сразу заиграл, заблестел — очень красивые серьги. Зажав из в кулаке, пошла открывать — услышала голоса. Гита — располневшая, с волосам чернее ночи под ярко-бирюзовой косынкой, с грудью — большой, полной, колыхающейся, как у стельной коровы, вплыла в сени лодочкой, улыбнулась, протянула круглую влажную ладонь. Пелагея вложила в ее руку сережки, последний раз глянула на них, утерла слезы и втащила из кроватки Анечку.

Дочка сразу закричала, захлебываясь, засосала ротиком воздух, вроде искала чего (у Пелагеи с утра грудь совсем пустая была), а потом вдруг замолчала, смотрела так по-взрослому, грустно. Гита вывалила сиську на стол, подхватила девочку, а та враз, как поняла — ухватила ручками грудь, приникла и зачмокала.