Матрёшки

Ирина Костевич, 2018

Когда мама немножко сходит с ума, дедушку захватили в плен пираты, а сама ты хочешь стать ведьмой, то… жизнь внезапно забрасывает тебя в техникум, где учат росписи по дереву. И как с этим жить? Героине Маше лет ещё немного, но она повзрослее иных взрослых тётенек будет. А всё потому, что поняла одну интересную штуку. В повести рассказывается о постижении непростого ремесла художественной народной росписи. И не менее сложного другого ремесла, а может быть, даже и искусства: принятия других людей. Автор – лауреат Всероссийской премии на лучшее произведение для детей и подростков "Книгуру".

Глава 4

Сегодня в техникуме я сижу прямо за Василисой и рисую тёте Ане открытку с русско-народной птицей Сирин. Лучше бы я танцевала — но вокруг все рисуют. Постигают русскую народную роспись. И танцевать мне никто не даст.

А я бы — эх! Залезла бы на подоконник. И там танцевала час, даже полтора. Всё мамино занятие, всю её первую пару. Чтобы было видно отовсюду! Чтобы люди радовались! Станцевала б я… Да всё, что умею, пока в кружок народного танца ходила. «Инородного» — это так папа смеялся, когда я стала показывать родителям, чему нас в первую очередь научили. И это был танец живота. Я весной целый месяц ходила в кружок. А потом учительница позвонила моим родителям и сказала, сколько надо сдать денег на костюмы. И меня перестали туда водить. Я так и не поняла, это из-за моего танцующего живота или из-за костюмов.

И теперь, вместо меня, на подоконнике в кабинете техникума красуется совсем другое. Шестилитровая бутыль с чистой водой. Коробка, в которой рулоны и листы серой и жёлтой наждачной бумаги. А на полу под окном притаилось ведро с мутной жидкостью — такой в итоге становится вода, в которой купают кисти после темперы. Пусть даже краску брали самых ярких и радостных тонов: сливаясь, она даёт скучный буро-зелёный цвет.

Такой же цвет у меня на душе. И вот я, значит, сижу и тихо рисую. Потом мама отвезёт меня в школу, где, почти уверена, мы с Евой будем тихонько разворачивать фантики на конфетах и постоянно-периодически пинать под столом ботинки Григория. Потому что этот мальчик сидит впереди нас и он очень противный. А завтра опять всё повторится. Вся эта мутная жизнь без волшебства и спасения.

Как бы я хотела стать Гордеем! Или хотя бы Винсентом. Да у тёти Ани я готова кем угодно стать. Хоть подсвечником!

***

Я Василису из маминой группы почему больше всех люблю? Василиса как скажет: «Жесть!» Как посмотрит решительно — так, что взглядом может угробить коня. А потом обнимает меня и зашепчет, что я её птичка и самая-самая лучшая на свете девочка, и она никому меня в обиду не даст. Василиса тоненькая, чуть толще ветки каштана, что за окном кабинета. А ещё она очень сильная, потому что ест только овощи и фрукты. Василиса собирается пожениться и планирует сделать это где-то через год. Потому что ко всему подходит серьёзно. Она собирается войти в род мужа. А это ведь не просто так, да? Род!

— Вася, ты объясни: род… Вот родители твои тебя родили, родственники с тобой роднятся. А как же твой род? Ты из него уйдёшь, что ли не будешь у них родной считаться? Я тогда лучше замуж не пойду никогда. С дураком каким-нибудь придётся жить, а маму не видеть.

Василиса торжественно отвечает, что у женщины нет рода.

— Да как это нет? Женский род. Мужской род. Так, а что тогда такое средний род? Это чтобы и маму–папу не бросать, и с мужем жить хорошо? Запуталась! Вась?

Василиса вместо ответа протягивает мне пластиковый контейнер для завтраков. Ом-ном-ном! Вкусняшки! Васёнины хрустящие штучки из тёртой морковки, льняного семени, соли и душистых трав.

Когда Василиса рисует, лучше её не отвлекать. Она отгораживается от звуков наушниками и наклоняет голову к листу…

— Вась, Вась! — тычу карандашом в её кружева. — Вась, ты почему одно и то же рисуешь?

Странно, но Василиса не чувствует, когда ей в спину тычут карандашом.

Зато оборачивается со своей третьей парты мама и кидает на меня зверский взгляд:

— А ну тихо! Не отвлекай Василису! А то в коридор сидеть пойдёшь. Вась, упаковку потом не выбрасывай!

Васёна оглядывается, подмигивает мне и ничего не объясняет.

Я тяну шею и вижу, как из–под её кисти на альбомный лист выскакивает главная закорючка — тонкая вначале и потолще потом. Это будет нижняя часть клюва и брюшко. Другая закорючка — спина. Теперь от её конца вниз — волнистая линия: крыло. Дальше — такое милое жирненькое место, это отдельное пёрышко. И от него начинает идти веером хвост. Капельки-точки, чёрточки, колоски в хвосте. Всё такое ровное-ровное, маленькое-маленькое. И вот оно уже складывается в птичку. Василиса ставит чёрной краской («сажей газовой»! — учит правильно говорить мама) последний кружок — глазик. Секунду смотрит оценивающе, поправляет завиток на крыле и… начинается опять всё та же песня.

Как Василисе не надоест? То, что уже сделано, все эти бесконечные ряды птичек, напоминает ксерокопию. А до звонка ещё 40 минут. Птички-птички… Пересяду-ка я лучше к Насте.

Вот у неё, если что, есть пушистый зайчик на рюкзаке. Мы с Настей будем вместе рисовать. Нет. Лучше вместе в буфет сходим, пока перемена не началась. Чтоб без очереди.

Настя знает мой секрет про лестницу и камеры. Что я исцарапаю объективы. Она говорит, что с ней мама тоже ужасно обращается и сейчас они даже дерутся. Потому что Настя выросла и устала терпеть. Однако Настюня считает, что лучше с камерами всё сделать так, будто оно само собой случилось. ПОЦАРАПАЛОСЬ. Нечаянно. «И только, пожалуйста, маме своей не рассказывай!» — шепчет она. Мамина спина впереди. И с мамой шутки плохи, это правда.