Эфир

Ирина Иваненко, 2022

Однажды глубоким дождливым вечером в один из старинных домов, стоящих на окраине далекого провинциального городка, постучался незнакомец. Он провел в доме ночь, а утром исчез, как и не бывало, растворившись в предрассветной дымке. С этого момента в мире начал разматываться клубок необъяснимых загадочных событий, связывающий разных людей в разные времена и способный изменить ход человеческой истории.

Глава 3

Где-то между Волгой и Уралом. Конец девятнадцатого века.

Климентий Павлович вышел на крыльцо дома.

Он вглядывался в узкую проселочную дорогу, уходящую вдаль, к городу, и силился понять, в какую сторону движется маленькая серая точка повозки.

На несколько километров вокруг не было ни одного дома, ни одной деревни, и даже мельницы не строили в направлении нехорошего дома. Дорога, выходящая из ближайшего города, обрывалась здесь, у порога, на котором сейчас стоял Климентий Павлович.

Он не любил, когда приезжали повозки, но каждый день выходил на порог, спускался на три каменные ступеньки вниз и стоял в ожидании. Дни, когда никто не приезжал, были радостным событием для доктора. Климентий Павлович их всегда ценил.

Уже через десять минут стало понятно, что повозка едет к дому. По-другому и быть не могло. Но надеяться Климентию никто запретить не мог. И он надеялся.

За спиной доктора из-за приоткрытой массивной двери появилось сморщенное лицо. Это была его помощница — маленькая глубокая старушка. Она просунулась между косяком и тяжелой дверью и стала говорить дребезжащим голосом:

— Климентий Павлович, душа моя, что вы там камни греете? Как довезут, вас позовут. Мимо еще ни разу не проехали. Вас там мальчик спрашивает. Он бледный сегодня.

— Я иду уже, Антонина. Что вы тут? Идите, идите работать.

Климентий Павлович быстро поднялся по ступенькам и, заталкивая дребезжащую Антонину внутрь, зашел в дом. Несколько чисто убранных комнат были украшены связанными Антониной пледами и сплетенными ею же широкими абажурами для керосиновых ламп. Свет от них, и так тусклый, в красоте абажуров терялся вовсе, но Антонине нравилось, и доктор ей не препятствовал. Он, не задерживаясь в комнатах, прошел через весь дом и вышел во внутренний дворик.

Десять соток этого дворика были обнесены невысоким дощатым забором, выкрашенным в белую краску. Вдоль забора разбитые заботливыми руками Антонины же, красовались узкие цветники, а по углам гнездились пахучие кусты сирени. За забором начиналась небольшая лесопосадка, которая окружала весь дом, кроме южной стороны. Посадка наполняла воздух ароматом зелени и шелестом молодой листвы. А с южной стороны забора раскинулся старый яблонево-вишневый сад, который цвел каждую весну и плодоносил каждое лето и осень, без перерыва на год, как это случалось во многих садах той части России.

Во внутреннем дворе, окруженный добротным деревянным навесом, стоял длинный, в один этаж, летний дом. Вернее, летним он был раньше, до того, как доктор выкупил его. Сейчас это был вполне себе теплый и ухоженный приют для тяжелобольных и умирающих людей. Внутри было десять коек, без деления на мужскую и женскую палаты, две печки из красного кирпича, смотровая и операционная. Операционной Климентий Павлович не пользовался практически никогда. Она просто была. А вот смотровая работала постоянно. Антонина ежедневно в ней прибиралась, кипятила инструменты и простыни. Большие приютские окна играли зимой злую шутку с ее обитателями, пропуская много холодного воздуха. Антонина их утепляла, но все без толку. Топить приходилось по два раза в день, поэтому за домом, ближе к забору, стоял отдельный дровяник, куда из города регулярно привозили дрова, потому что часть обязанностей по содержанию приюта была возложена на земскую управу. С осени по весну у них жил еще и истопник, который следил не только за печным отоплением в приюте, но и за каминами в самом доме, регулярно проверяя их и прочищая дымоходы. Это сильно облегчало заботы доктора и Антонины.

Антонина была этаким ангелом-хранителем и для доктора, и для больных. Она вставала всегда с рассветом, убиралась в доме и приюте. Потом готовила незамысловатый завтрак и обед. Всё за один раз. И весь день сновала, как маленькая водомерка, между людьми, кроватями и предметами. У неё всё выходило ладно и быстро. Она никогда не уставала и не жаловалась. Климентию Павловичу иногда было интересно спросить, сколько ей лет и как она жила до того, как попала в приют. Но потом он смотрел на ее маленькие уставшие глаза и так и не решался на вопрос.

Сейчас в приюте было всего четыре человека: мальчик Никитка, слепая женщина лет сорока пяти, мужик из ближайшей деревни, который от невыносимых болей часто кричал по ночам, и старик с переломанными и неправильно сросшимися ногами. Старик рассказывал, что когда-то он был богатым купцом и много разъезжал по стране, но завистники, наняв лихих людей, изувечили его. С тех пор он ничего не помнит, только то, что был богат. Его рассказы слушали молча, кивали и верили.

Такое малое количество народа радовало доктора, но одновременно и огорчало — в начале весны за несколько дней умерло шестеро. Это было самое тяжелое время. Похоронив последнего, доктор закрылся на ключ в своем кабинете и не выходил три дня. Если бы не Антонина, то не стало бы и всех остальных.

Как только доктор вошел в приют, слепая женщина повернулась в его сторону и сказала с видом человека, который был водой в прятки и кого-то нашёл:

— Климентий Павлович.

Доктор быстро ответил:

— И вам доброго дня, — и направился ко второй от входа кровати.

На ней лежал худенький мальчик лет тринадцати. Его серое лицо с большими круглыми глазами и впалыми щеками могло вызвать слезы у кого угодно, но не у Климентия Павловича. Несмотря на свое весеннее трехдневное отсутствие, доктор не плакал уже много лет. Он не был чёрствым и равнодушным. Он просто не мог позволить себе слезы.

— Никитка, что ты? Звал? — спросил Климентий Павлович, присаживаясь на краю кровати и беря мальчика за тонкую, с выпирающими костяшками руку.

— У меня болело сегодня. Всю ночь. А сейчас легко. Будто ангелы воздуха в живот надули, — тихо шептал Никитка, с надеждой глядя на доктора, — авось мне легче? И я к мамке уйти смогу? А?

Климентий Павлович, щупая пульс, лоб, оттягивая нижнее веко мальчика и осматривая болезненные белки глаз, не задумываясь, бубнил:

— Легче — это прекрасно. Это же просто прекрасно. Значит, так и будет, как говоришь. К мамке. Домой. Вот ты молодец. Об этом и думай.

Растягивая слова и продолжая осмотр, доктор несколько раз погладил мальчика по голове, а потом, вздохнув, встал и направился к выходу.

В дверь навстречу ему опять просунулась голова Антонины.

— Антонина Петровна, да вы сегодня в ударе. Дались вам эти дверные косяки, что вы между ними трётесь, — пошутил не улыбаясь доктор и легонько вытолкнул ее во двор.

Антонина, не слыша шутки, снизу-вверх пытливо и с надеждою смотрела на Климентия Павловича. Он остановился, внимательно глядя на свои черные туфли, и, долго помолчав, сказал:

— Уходит Никитка. Видать, сегодня.

Антонина шумно вздохнула и, приложив ладонь ко рту, начала беззвучно и горько плакать.

— Почитать ему сможете? — спросил доктор.

— А как же, батюшка. А как же, — всхлипнула в ответ Антонина и стала утирать слезы серым холщовым фартуком.

— Я пойду повозку встречать, — сухо сообщил он, направляясь к дому.

Уже и так заскорузлая душа Климентия Павловича покрывалась в тот момент невидимой каменной коркой и выла неслышимым протяжным воем.

Но то, что он увидел на повозке, и в сравнение не шло с уже пережитой болью.

…Климентий Павлович не всегда был доктором в приюте. Была у него и другая жизнь. Будучи выходцем из дворянского рода, он всегда мечтал о медицине. Отец поддерживал его во всех начинаниях и оплатил обучение в Дерпте, на медицинском факультете. Когда молодой Климентий, получив образование, вернулся в городок, то он никак не собирался оставаться в провинции. Все мечты его были о столице. Туда он стремился и уже был принят на службу в одну из столичных больниц при Императорской медико-хирургической академии. Он уже мечтал о карьере военного медика и о том, с какой гордостью он будет носить погон лейб-медика в чине статского советника с императорской короной и гербом. В самых вольных своих мечтах он представлял, как будет оперировать перед коллегами и студентами, передавая свои знания и опыт. Однако не всякие людские планы схожи с планами судьбы.

Зайдя однажды в местную лавку, чтобы просто купить домашнего печенья к чаю, он встретил дочь лавочника. Маленькую, кудрявую как молодая овечка, девушку. Курносый носик, пухлые розовые губки и живые зеленые глаза ударили молодого доктора в самое сердце и разрушили все планы на жизнь. Девушку звали Татьяна, она уже была обручена и через месяц должна была состояться свадьба. Климентий, не в силах противостоять собственному сердцу, признался ей в чувствах, пообещал всё возможное и саму свою жизнь. Но Татьяна, подумав недолго, со слезами на глазах и дрожанием рук отказала ему. Свадьба ее состоялась в назначенный срок и прошла с должной пышностью для маленького городка.

Как сухие осенние листья стираются в пыль между ладонями, так амбиции и честолюбие Климентия стерлись в пыль между его сердечными переживаниями. Он отказался от должности в столичной больнице просто, быстро и без сожаления. И, открыв частную практику и устроившись на подработку в земской больнице, остался жить в городке. Он не искал встреч с Татьяной, не писал ей и ни о чем больше не просил. Его мечта была одна — столкнуться с ней раз или два в неделю и, увидев издалека, вспоминать потом до следующей встречи ее курносый профиль, зеленые глаза и непослушные завитушки, выбивающиеся из шпилек, лент и заколок.

Однажды, в очередную встречу, он увидел трогательный округлившийся живот Татьяны. Климентий застыл посреди улицы и не мог сдвинуться с места. На следующий день он собрал все свои вещи, уволился из больницы и уехал за город, в тот самый далекий дом, стоящий как изгой в стороне от всего мира. Небольших сбережений хватило Климентию, чтобы полностью выкупить дом, отремонтировать его и продолжить практику. А потом… Потом он даже сам не заметил, как из доктора превратился в почти гробовщика. Все чаще ему стали привозить тяжелых и умирающих больных. Он не отказывал никому, и весь город знал, что у Климентия Павловича за небольшие деньги или даже без денег примут любого больного и облегчат его последние страдания.

Не зайди он тогда в эту злосчастную лавку, то как раз сейчас вместо того, чтобы стоять на крыльце и встречать повозки, Климентий работал бы в Маньчжурии. Там в самом разгаре бушевала эпидемия чумы. Болезнь со стремительной скоростью двигалась в сторону границ Российской империи, и академией была организована большая экспедиция из преподавательского состава и студентов и отправлена на ликвидацию чумы. Но он зашел в лавку и увидел Татьяну…

С момента их последней встречи прошло более десяти лет.

Он не сразу узнал ее.

На дне повозки, в каких-то черных лохмотьях, прикрытая грязным покрывалом, лежала тонкая, как свеча, женщина. Лицо ее, от глаза до уголка рта, было изуродовано корявой опухолью. В нескольких местах опухоль нарывала и истекала зловонным гноем. Женщина была не в сознании. Весь ее вид и содержимое повозки напоминали смерть, и только маленькие черные овечьи кудряшки, живо торчащие из-под грязного платка, напоминали жизнь.

Когда Климентий Павлович понял, кто перед ним, то руки его задрожали, и слезы, прятавшиеся где-то в глубине души много лет, стали сами выкатываться из глаз и капать на сырую землю. Одновременно с первой слезой доктора серое небо тоже стало проливать мелкую морось начинающегося дождя.

— Почему в такой грязи? — дрожащим и срывающимся голосом, не видя ничего вокруг, спросил он у возничего.

— Она бездомная. Побиралась у храма несколько месяцев. Вчера ее в больницу привезли. Главный доктор сказал к вам… Принимать будете? — равнодушно потирая ладони, ответил возничий.

Климентий, утерев непослушными руками слезы, наклонился к повозке, стянул грязное покрывало и заботливо взял невесомое тело на руки.

Разворачиваясь и уходя к дому, он коротко произнес:

— Спасибо.

— Антонина! Антонина! — звал он, занося почти безжизненное тело в одну из просторных комнат дома и укладывая на широкий диван.

Осторожно, поддерживая голову и приподнимая тонкие плети-руки, он стаскивал с неё зловонную одежду. Появившаяся через минуту Антонина громко охнула и стала было помогать, но Климентий отстранил ее руки.

— Я сам, ты воды согрей и чистые простыни неси. И камин, камин тоже, — говорил он быстро и нервно, переходя с помощницей на «ты».

Антонина быстро скрылась и уже через секунду стала громыхать где-то вдалеке тазами и ведрами.

Полностью раздев свою новую больную, доктор завернул ее в чистые одеяла, а потом, когда Антонина принесла воду, долго мыл, протирая мягкой тканью ставшую почти прозрачной кожу.

Он справился только к вечеру. Антонина заходила несколько раз и, глядя, как он вьется над женщиной, вздыхала и снова уходила. Одновременно с этим в приюте тихо умирал Никитка. Антонина сначала читала ему, а потом, когда он уснул, просто сидела рядом, иногда бегая к доктору или другим больным, и слушала, как Никиткино дыхание становится все слабее и слабее.

Вечером Климентий Павлович попросил:

— Готовь операционную.

— Как же, батюшка? Ты же сам говорил, что такое не режуць?

— Готовь, — твердо сказал он, не поднимая взгляда на удивленные глаза помощницы.

— У меня ужин. Не кормить? — осведомилась она, готовая на всё.

— Корми, — подумав, ответил Климентий Павлович, — потом готовь. Мне надо побыть одному.

Антонина скрылась. Все это время Климентий не отходил от Татьяны.

Она не приходила в сознание. Опухоль, вероятно, зародилась в одной из носовых пазух, потом разрослась настолько, что проломила скуловую кость. Ее щупальца проходили через носовые перегородки, полностью перекрывая дыхание. Татьяна дышала только ртом. От этого высохло нёбо, и вся ротовая полость была покрыта маленькими язвами. Глазница над опухолью тоже была деформирована, и глазное яблоко сильно выпирало под распухшим веком. Он не мог спросить, но был уверен, что на этот глаз она полностью слепа. Скуловые кости, повреждая кожу, вызывали сильные нагноения. Гнойники в нескольких местах истекали жёлто-розовой жидкостью. Климентий, чтобы увлажнить иссохшее нёбо, по чайной ложке капал в рот теплую воду. Тело женщины было настолько худым, что в некоторых местах, казалось, сквозь посиневшую кожу просвечиваются кости.

Решение, которое он принял, не согласовывалось со всеми его медицинскими знаниями и объективной действительностью. Но что-то необъяснимое, что-то не зависящее от него глубоко внутри говорило, что надо попробовать.

Остужая голову и сердце, он вышел из дома и пошел через дорогу к полю и дальнему лесу.

Пройдя в сумерках метров сто, он остановился и прямо посреди высокой травы бессильно упал на колени.

Простояв так, будто в полудреме, около часа, Климентий открыл полные решимости глаза и направился к дому.

Операционная была готова.

На руках он отнес туда Татьяну.

— Помогать, батюшка? — несмело спросила Антонина.

— Нет. Я сам. Как Никитка?

Антонина заплакала:

— Дышит.

— Хорошо. Не приходи пока. Только лампы поправлять. И свечи еще принеси, — сказал он, закрывая за выходящей Антониной дверь.

Операционная — комната четыре на четыре метра — имела лаконичное содержание. Посредине на точеных ножках стоял белый деревянный стол, застланный чистыми, но посеревшими простынями. В изголовье лежала маленькая твердая подушка. Рядом со столом, застланный такой же посеревшей тканью, стоял маленький столик с приготовленными Антониной медицинскими инструментами. В углу была мойка, состоящая из рукомойника, таза на табуретке и подставки для мыла и полотенец. Керосиновые лампы и зажженные Антониной восковые свечи излучали жар и не давали достаточно света, но утра Климентий ждать не собирался.

Надев белый с завязками на спине халат, шапочку и марлевую маску, он долго и сосредоточенно мыл руки. Потом так же сосредоточенно раскладывал инструменты, повязки и бинты. Потом, дав подышать Татьяне эфиром, взял в руки скальпель. Стоя над ней, Климентий осознавал, что сейчас, пытаясь провести операцию, он раскроит Татьяне все лицо, и, вероятнее всего, она истечет кровью в первые полчаса, но еще он осознавал и то, что ей осталось всего несколько дней мучительной и бессознательной жизни. Выбирать не приходилось.

Конец ознакомительного фрагмента.