Подарок старой повитухи

Ирина Елисеева, 1998

Агата Чеверёва, художница, преподаватель рисунка в частной художественной школе, знакомится в пансионате с тележурналистом, ведущим на авторскую программу "Провинция Грифанова". Новый знакомый поначалу кажется Агате мало адекватным. Но чем ближе она его узнает, тем больше меняется её отношение к Грифанову. К тому же выясняется, что их родственницы в начале XX века девчонками-подростками были знакомы, и даже более того – дружили. Тогда с ними произошла невероятная трагическая история, которая повлияла не только на судьбу самих девочек, но и на судьбы их детей, внуков и правнуков – Агату Чеверёву и Ансара Грифанова. Не обошлось без приключений, сокровищ, предательств, интриг, трагедий и драм…

Телега жизни

— Ба! Чего эта ворона так раскаркалась?

— Это не ворона, а ворон.

— Какая разница?

— Большущая. Вороны в городе живут, кормятся рядом с человеческим жильём. А ворон живет в лесу, подальше от людей. И живет дольше вороны. Долог его век. Чего только не бывает на том веку. Дороги зарастают и новые торятся. Люди уж про то и не помнят. «Только ворон всё сидит, всё видит… Только он и помнит, как пройти…»

— Да ничего он не помнит, сидит, как чучело.

Ворон покосился на меня круглым красным глазом и снова подал свой противный скрипучий голос.

— Не надо обижать птицу. Тем более, не он к тебе, а ты к нему в гости пришла. Старый ворон, седой. Он, небось, твою прабабку Саню помнит, когда она сюда ещё девчонкой по ягоды бегала…

Историю про Саньку — так звали в детстве мою прабабушку — и её подругу Нюту мне много раз рассказывала баба Катя, дочь той самой Саньки. В то время мы жили в Средней Азии, в небольшом зелёном городке. В летние каникулы родители отправляли меня в Асафьев, к бабе Кате, а сами ехали к теплому морю, отдыхать от работы, семейных забот и меня.

Дом бабы Кати стоял на самой опушке огромного сумрачного елового бора. Елки стояли плотной стеной и казались неприступными до той поры, пока баба Катя не повела меня знакомыми ей с детства тропами в этот загадочный лес. Вместе с бабулей я пропадала в нем целыми днями. Мы бродили в чаще, выходили на поляны, взбирались на пригорки, пили прохладную воду в чистых ручьях, поросших малинником и смородиной. Собирали ягоды, грибы, травы.

Бабушка знала места в лесу так, как если бы на елках и берёзах были развешаны указатели «налево», «направо», «прямо». Шли, не задумываясь, не боясь заблудиться. И разговаривали. Вернее, говорила баба Катя. А я слушала, время от времени задавая ей вопросы. Рассказывать она умела. Я и плакала, и смеялась, будто всё рассказанное со мной происходило. Иногда за разговорами забирались в такую чащу, где неба не видно было сквозь ветви елей и сосен. Историю про Саньку и Нюту тогда я услышала впервые. Потом записала её, чтобы не забыть подробности. Как выглядела прабабушка, сказать трудно. Маленькая, пожелтевшая и потрескавшаяся от времени фотография курносой девчонки в длинном светлом платье — всё, что у меня было… Узорчатый платок повязан, как пионерский галстук, хотя о пионерах она тогда ничего не знала. Девочка смотрела на меня выжидающе и удивленно. Такой я себе её и представляла. И ясно слышала её голос, будто она сама рассказывала мне свою историю…

1913 год

В то лето на заимку отправили Саньку. Отец работал в заводе, брат Алеша учился в реальном училище. А Соня с Володей — у них уже свои семьи были. Кроме нее, некому. Хочешь — не хочешь, собирайся без разговоров. Конечно, малость боязно было одной, в лесу. Но коль родитель велит — слова"не хочу"с языка не сорвутся.

Хозяйство не богато — корова, телка с бычком, овец пять голов. Утром напоил, выгнал, днем прямо на выгоне воды налил, вечером загнал, подоил… А было Саньке в ту пору двенадцать лет.

Бросил отец в телегу мешок ржаной муки, узелок с солодом, спичками, солью. Собралась и Санька, поехали. Заимка Чеверёвых как раз за Ильинкой была. Ехать далеко, идти — еще дольше. Привез отец, сгрузил: «Оставайся с Богом». Алеша, брат, встретил. Он скотину стерег. Ее еще третьего дня они пригнали вдвоем со старшим братом Володей.

Отец Саньку сгрузил, Алексея посадил:

— Да, мать велела передать — солод старый, бросовый. Меси только скотине. Тебе хлеба пока хватит, а там ишшо привезу. Ннн — о — о, — дернул вожжи. С тем и уехали.

Заимка была крепкой: изба, загон, скотнушки… В избе Санька печь затопила, чтобы сырым не пахло. Давно тут никого не было. Алеша, видать, на сеновале ночевал. Ну, вот, осмотрелась она немного — пошла скотину проведать. А что ей сделается? Гуляет себе, жует в загоне. «Вот тебе и суседи, и товаришши».

Любопытно стало Саньке, кто нынче хозяйничает у Митриных, она и пошла посмотреть. А митринская заимка от чеверёвской недалеко стояла. Вот идет она, мечтает: хорошо бы, если б подружка Липа! То-то отрадно. Хоть будет с кем вечерами перемолвиться. А то и петь станут, как бывало… А подошла к избе: на вот! Бабка Федосья на завалинке сидит, вяжет чего-то, только спицы лязгают. Да-а-а. Веселого мало. С бабкой не поговоришь про юбки — бантики, не поиграешь в салки, искупаться на речку не сбегаешь. Да и петь бабка не горазда, голос подводит. Но Санька виду не подала, подошла. Поздоровалась. Как-никак, живой человек. Хоть словом перемолвиться есть с кем, и на том спасибо.

— А-а-а…Санечка. Знать-то, нынче ты у меня в суседях? Вот и ладно. Все веселей, — бабка говорила, не поднимая головы. Только довязав ряд, сложив спицы, посмотрела на гостью.

— Ну, как тятенька? Здоров?.. Он у вас мужик справный, баской. А маменька?.. Все хворает? Уж больно тонкой она кости уродилась, вроде как не от нашенской бедноты.

Тут на крылечке митринского дома вдруг появилась девица, которой Санька раньше никогда не видела. Годами, вроде, как она и Липа. А, может, чуть старше. Но с виду чудная. Как на праздник выряженная. «Вот уж расфуфырилась. Кто такая?» — подумала Санька. И тут же услышала голос бабки Федосьи.

— Вот и наша Нюточка, наша красавица. Ты, Санечка, прими ее в подружки. Когда по ягоды сходите, когда на речку. Вечером приходи, рукодельничать станем. Нюточка такую шаль небывалую вяжет, поглядишь.

— Ага, — промямлила Санька, и побрела восвояси. «На кой мне ваша Нюточка? Вырядилась, гляди ты, королевишна! Кто тебя тут видит, на заимке-то?..»

И все же по вечерам, как управится со скотиной, молоко процедит, по кринкам разольет, в холодный погреб составит да приберется, бежала она на митринскую заимку. Бабка еще возилась. Санька с порога принималась ей помогать. Нюточка тоже старалась, но выходило у неё неловко, неумело. И бабка отодвигала её от работы, будто жалела. Санька все понять не могла, отчего это. А когда стали вечерами рукодельничать, да разговаривать о том, о сём, тогда и понятно стало: Нюточка, и впрямь, не чета была деревенским.

Родители Нюты — люди благородные, богатые. Жили в самой Москве. А тут беда случилась — мама у неё умерла. Отец в горе тоскует день и ночь по супруге. И Нюточка, девочка хрупкая, с расстройства тоже в горячку впала. Пролежала так она больше месяца. Отец нанял докторов, чтобы дочь на ноги поставили. Нюточку в чувство привели, но посоветовали отправить заграницу. Дочь везти, значит, и отцу ехать, а у него дела важные в городе. И решил он отправить Нюту в Асафьев, к двоюродному брату покойной жены, Митрину Степану Афанасьевичу, отцу Санькиной единственной подружки, Липы. Там, мол, и деревенский воздух, и покой, и пища правильная.

Степан Афанасьевич, был человек грамотный, деловой. Семья его, по местным меркам, жила богато. Правда, хозяин дома бывал редко. То в конторе пропадал, то в лавках товар считал, то в дальние уезды ехал за тем же товаром. Зато мог ни в чем не отказывать ни жене Пелагее Семеновне, ни дочке Липе, ни сыну Артемию. А Липа с Артемием еще и в гимназии учились. Туда только те и поступали, у кого лишние деньги водились. Санькины родители наскребли только-только, чтобы Алешеньку учить.

Привезли Нюточку к Митриным на оздоровление, и приставили к ней в няньки бабку Федосью, матушку Степана Афанасьевича. На заимку ни та, ни другая ехать не должны были. У Липы в гимназии занятия вот-вот должны были закончиться. Она бы и поехала. Да Нюточка сама напросилась:

— Ой, как хочется в лесу пожить, чтоб вокруг только лес и небо!

Чудная она, таких Санька раньше не встречала. Всё разглядывала, про всё спрашивала, а к делу не приучена. Потому и бабка Федосья ее от работы отодвигала, да та сама лезла во все дела — не отгонишь. Ну, стали ей доверять что-нибудь посильное, чтоб отвязалась. Где воды нальет курам да гусям, где подойник в избу донесет. А уж рукодельничать она была действительно мастерица. Ее маменька сызмальства учила и вышивать, и вязать. У деревенских денег на обновки нету, что сами себе сошьют–свяжут, то и носят. А она чисто для удовольствия, потому как папенька ей одежду у лучших портних в Москве заказывал.

Санька с бабкой Федосьей вечерами сядут вязать или прясть, пока совсем не стемнеет. И Нюточка с ними. Санька приглядывалась к её рукам да сама пробовала узоры кружевные повторять. Только ниток не было у неё таких, какие Нюта из Москвы привезла. Овечья шерсть толще, да грубее. Не выходило, как у Нюты, потому Санька сильно досадовала.

Лето вошло в силу. Жара установилась сильная. Коровы все в тенечке полеживали, да пожевывали. Раз в три дня приезжал отец, а то вместо него брат Алеша, забирали молоко из холодного погреба, привозили муки да солода. Из бросового солода, что первый раз привезли, Санька должна была печь хлеб на корм скотине, но неожиданно для неё самой, он вышел такой ноздрястый да пахучий, что диву далась: с чего это? Потом решила: видать с того, что мама учила солод в теплой воде расстаивать. А где там теплая вода на заимке? Да солод бросовый, да все одно вся выпечка на корм скоту пойдет. Чего мудрить? Вот Санька и замочила солод холодной водой и забыла про него чуть не на весь день. Когда уж пенная шапка из миски на шесток попёрла, она и спохватилась. Пришлось квашню ставить, да всю ночь ее подмешивать. Часам к десяти только управилась с ней. И так радовалась румяным пышным булкам, что прямо гордость распирала. А когда отцу показала, тот велел:

— Заверни-ка в тряпицу чистую пару караваев. Поеду, матери нос утру. А то солод ей, вишь, бросовый…

Когда приехал в следующий раз, усмехаясь, рассказал:

— Вот уж поддели мы ее, так поддели. Полдня не унималась, все ахала, да слезы утирала. Булку прижмет к лицу, целует да приговаривает: «Ручки вы мои золотые, дитятко мое разумное, дай Бог тебе счастья на веку»…

Санька была довольна.

Работа работой, но так хотелось на речку или в лес сходить. Видели, как мимо заимки бабы проходили. Должно быть, на разведку. Обратно шли, бабка Федосья спросила:

— Ну, чё? Нашли чего?

— Да так, малость земляники, да малость малины

А та «малость» в корзинке из-под тряпицы горкой вздымается. У бабки Федосьи глаз наметанный: «Прибедняются. Видать, пошла ягода. Молчат, не хотят места выказывать». И решила она Саньку с Нюточкой отпустить по ягоды. Мол, сама потихоньку со скотиной управится. Только велела далеко не заходить и поглядывать на горелую сосну. Недалеко от Митринской заимки стояла высоченная сосна, в которую молния ударила. Макушка обгорела, хлынул ливень и потушил огонь. Но с тех пор она торчала над лесом, как рука бабки Федосьи, старческая, скрюченная, рабочими темными жилами перевитая, к небу протянутая. То ли небу грозила, то ли на небо показывала. Ее отовсюду видно. Лес тут все по горам да холмам. Вот со взгорочка, либо с дерева какого поглядишь — ее и видно.

К знакомому малиннику шли весело, болтали о пустяках. И собирали споро. Санька, не сходя с места, пол лукошка набрала. Стали к дому продвигаться. А малины видимо-невидимо. Так увлеклись сбором, что не заметили, как прошли Осокин лог, за которым лес был уже не казённый, а хозяйский. Девчонки спохватились и поспешили к дому.

Так бы, может, все и обошлось, да видно в тот день кто-то свыше крепко на них рассердился. Не успели через лог перейти, лесничий попался навстречу. Схватил он их за косы и потащил за собой, приговаривая: «Кто вам разрешил тута малину брать?». Санька залепетала, мол, не знали, что спрашивать надо. «Ишь, овечки какие! Не знали они. Вымахали дуры, а не знают, что лес хозяйский. Афанасия Наумыча Осокина лес! Стало быть, и малина его». Им бы, тетёхам, отдать ему малину да повиниться, а Санька возьми да шваркни его лукошком так, что вся малина прямо в его дремучую бороду полетела. Лесничий, здоровенный мужик в дождевике, с ружьем за плечом, так и замер от неожиданности. А Нюточка не удержалась — прыснула и от смеха чуть не с ног повалилась. Тут и рассвирепел мужик! Не думали девчонки, что все потом такой бедой обернется. Лесничий в сердцах крепче ухватил их за косы и поволок к уряднику в Белянку — соседнее село.

Пока толковали взрослые дядьки, Нюта с Санькой сидели на бревнах возле урядниковой избы. Думали, потолкуют да и отпустят. Ан нет. Потом уже слышали девчонки от взрослых — мол, время смутное, от начальства приказ пришёл — всех подозрительных везти в уезд. То ли лесничий решил, что малолетние разбойницы очень подозрительны, то ли просто хотел их посильнее напугать, только Саньке с Нютой пришлось отправиться к исправнику.

Рядом с девчонками ждали своей участи еще двое арестованных: дедушка седенький, благообразный, в белой просторной рубахе, подпоясанной витым шнурком ( за что его?). И парень хмурый, босой, лет двадцати пяти. Посадили всех в телегу, урядник с вожжами, лесник рядом. И покатили…

Нюточка поначалу все плакала, да канючила: «Дяденьки, миленькие, отпустите, нас родители заругают…». Урядник с лесничим ехали, о своем переговаривались и на арестантов никакого внимания не обращали. Потом и Нюточка затихла. Уснула. Вымоталась. А Санька едет и думает, как ее мама с отцом искать примутся. Как братья по лесу рыскать станут. Небось, подумают — то ли в болоте утопла, то ли волк загрыз. А про уезд и не подумают. А вот бабка Федосья может и совсем занемочь, старая ведь, сердце слабое. За Нюточку горевать станет — оно и не выдержит.

Ехали весь день. К вечеру въехали в деревню. Урядник правил лошадью — будто домой ехал. У большой, крепкой избы, почти у самого края деревни спрыгнул с телеги, в окно постучал. Вышел босой мужик в одних подштанниках. Видать, уже спать налаживался. Только глянул на урядника — забегал, ворота отпирать стал. Всех арестантов под замок в сарай, а сами — в избу.

Утром, чуть свет, всех подняли, опять в телегу. Поехали. По дороге Санька с Нютой, да и дед тоже, долго носами клевали. Когда проклевались — солнце уже высоко, а телега все катит и катит. От дома все дальше и дальше. Затосковала Санька, слезы навернулись. Дед увидел, обнял за плечи, погладил по голове…

Полуденное солнце разморило путников. Лесничий дремал, лежа на телеге, укрывшись своим дождевиком. Урядник сидел, опустив голову и бросив вожжи. Лошадь замедлила шаг. У Саньки сердце расходилось, того гляди — выпрыгнет. Чем дальше, тем хуже. Совсем она духом пала. Уж и не чаяла больше мать–отца увидеть…

Нютка же не переживала. Мало того, что за всю дорогу больше не всхлипнула, так еще спрашивать принялась: «А эта деревня как называется? А это что за трава? А та дорога куда ведет?». Лесничий прикрикнул: «Умолкни!». Нюта замолчала, но любознательность взяла верх, и она потихоньку стала деда выспрашивать.

Санька тоже на деда поглядывала, вроде как защиты искала. Он в ответ глазами помигивал, мол, ничего, авось обойдется.

Ехали полем, свернули в рощицу. Чувствует Санька — дед тихонько так в бок толкает. Глядит, думает, может от тряски дорожной? Нет, это дед нарочно, незаметно старается. Санька на него аж глаза вытаращила. А дед лицом не дрогнул, глазами на дорогу показывает: прыгай, мол. Тут обочина шла, поросшая травой чуть не в рост человека. Вот дед и стреляет глазами, мол, там и схоронишься.

Мысли у Саньки вскачь понеслись: «Как же? — думает, — А лесничий? А урядник?.. Вдруг заметят?.. А Нюточка?.. А не заметят, потом с деда шкуру спустят, что не углядел… Господи, чё делать-то?!.». Пока мысли скакали, Санька и не поняла, как вместе с Нютой в канаве оказалась. Нюта быстрей сообразила, спихнула Саньку с телеги в траву, сама спрыгнула и рот ей зажала, чтоб, чего доброго, не шумнула ненароком. И, провожая телегу взглядом сквозь травостой, перевела дух: служивые, каждый на своем месте, не проснулись. Так и скрылись за поворотом.

Лежат Санька с Нютой в канаве, травой, будто занавеской, от дороги отгороженные. Затихли, словно корнями вросли. Долго лежали, прислушивались — не хватятся ли? Не повернут ли назад?.. Вдруг, того гляди, сзади подкрадутся… и…

Тут на весь лес так эхом хлестануло, будто кто бичом над ухом щелкнул. У Саньки ноги от страха отнялись. Думала — вот они, мучители, вернулись, подкрались… Теперь как мух переловят…

Саньке казалось, что у нее даже волосы свело от страха… И вдруг… что за наваждение? Нютка в голос хохочет до слез, до икоты, по земле катается… Санька огляделась: лесника с урядником нигде не видно. Откуда тогда этот звук? Этот щелчок бича?.. И чего это Нютка так взвеселилась?.. Нашла время, скаженная.

— Это я хлопнула. Овод цапнул, зараза… А ты бы лицо свое видела, — хохотала подруга. — Не могу-у больше-е-е…

Нютка утирала слезы. Ну, тут и Саньку прорвало, вместе смеялись, пока не выдохлись… Успокоились. Полежали в тишине, глядя на узкий клочок посеревшего неба, что распялен был на верхушках деревьев… Поскрипывали стволы высоченных сосен, где-то слышался мерный стук, будто рубили дерево. «Где мы, куда идти?».

— В какой стороне Асафьев? — спросила Санька. Нюта поднялась, вышла на дорогу, посмотрела в одну сторону, затем в другую:

— Телега туда уехала?.. Значит, нам сюда! — махнула она рукой в противоположную сторону.

Санька тоже вышла на дорогу. Они постояли, будто готовясь бежать, и… впрямь побежали. Не сговариваясь, и чем дальше, тем бодрее. Казалось, сейчас за тот поворот завернут и… вот она — полянка–погорелка, с которой уже и Митринская заимка сквозь редкие березы виднеется, а там и до Чеверёвской рукой подать. И сердце тревожно колотилось. Домой хотелось нестерпимо, и страх наступал на пятки.

Не заметили, как стемнело. Дорога все больше тонула в сумерках. С трудом различая друг друга, спотыкаясь, они продолжали торопливо идти. Уже когда темень, как масло, сгустилась, пошли шагом, ойкая и вскрикивая: то подол за ветку зацепится, то паутина на лицо налипнет. Страшно идти через лес ночью. Но стоять еще страшней… Темнота с каждым мгновением становилась всё плотнее.

Собачий лай еле-еле выбился из скрипов и шорохов леса и девчонки повернули на звук. Там мерещились тепло и уют человеческого обиталища. Знать, деревня недалеко. Сердце затрепетало, будто вот уж и дом… Где там?.. Еще чуть ли не час в темноте шарахались, пока сквозь деревья заметили огоньки, похожие на светлячков–заморышей.

Темнота не исчезла — расступилась. Как узор на черном платке, обозначились блеклые огоньки внизу и звезды вверху. Небо прояснилось. Тени крон сосен и берез, сквозные и бахромчатые, вдруг сменились плотной угловатой тенью, в которой угадывалась избяная крыша.

Подошли, стукнули в окошко. Есть кто в доме, нет ли?.. Выглянула баба, лица не разглядеть — белесый блин, а по голосу вроде молодая.

— Кто там?

— Ночевать пустите?

— А много ли вас?

— Я да Нюта

— Айда, заходите… Сейчас отопру ворота.

Баба была грузная, неповоротливая, хоть и не старая. С крыльца спустилась — задохнулась. В избе тепло пахло овчинным тулупом, варёной картошкой и настоем богородской травы. Хозяйка, не зажигая свеч, прихватила подолом печную дверцу, приоткрыла ее. В комнате развиднелось. Баба в длинной исподней рубахе, простоволосая, села за стол, сдернула рушник, под которым стояли миска с картошкой и кринка молока.

— Вечеряйте, да на печь полезайте. Там тулуп, на него и укладывайтесь. А укрываться незачем, натоплено, — сказала она и ушла в соседнюю комнату. Слышно было, как она там ворочалась на скрипучей кровати, вздыхала и приговаривала:

— Матушка Соломонея, возьми ключи золотые, открой ворота костяные рабе Божьей Таисье… Ох-хо-хо, Пресвятая Богородица, прости меня, грешную, и помилуй…

Сквозь деревья тянулась рука, загорелая, волосатая, с зазубренными ногтями. Санька уворачивалась, пряталась за деревьями и кричала: «Чего надо? Не трожь!». Потом, изловчившись, со всей силы шлепнула по этой бесконечной извивающейся руке и услышала дикий, почти звериный крик… Очнувшись, она ошалело уставилась в темноту, смутно понимая, кто она и где находится. Рядом кто-то зашевелился, и Санька готова была завопить от страха, как вдруг маленькая теплая ладошка зажала ей рот и Нюта прошептала:

— Тихо…Тихо…

Услышав этот шепот, Санька чуть успокоилась. Затаив дыхание, они прислушивались к звукам в доме. В тишине мерно постукивали ходики на стене.

Тулуп, как насиженное гнездо, тянул в сладкую дрёму. Санька приготовилась снова в него завернуться и уснуть, желая только одного — чтобы во сне рука от нее отвязалась.

Но крик, страшнее прежнего, заставил их окончательно проснуться. Девчонки посыпались с печки, как горох. Влетев в комнату, куда накануне отправилась спать хозяйка, они увидели такую картину: баба в сером оконном проеме ворочалась медведицей, упиралась в стол и ревела страшным голосом, словно хотела с места сдвинуть этот стол, а он будто каменный, неподъемный.

— Что вы? Что вы? — испуганно, как заведенная, спрашивала Санька.

— Рожать буду, — простонала баба. И тут только Санька поняла, что не грузная баба, а беременная.

— Ой, чё делать-то? Чё делать? — заблажила опять Санька, забегала по избе. Нюта, не шелохнувшись, смотрела на бабу, не отрываясь, будто боялась пропустить что-то важное.

— Одна здесь будь, а другая… Ты, — показала она на Нюту, — беги в конец деревни. Там… ох… увидишь… как опята, из одного гнезда, три березы растут… А-а-а-а… Прям напротив них — дом на два окна в улицу-у… А-а-а-а… Там бабка живет, ой… ой… Пименовна… Пуповязка…

— Кто-о? — не поняла Санька.

— Повитуха-а-а-а…

Бабу переломило, она легла грудью на стол и сгребла под себя рушник и миску с недоеденной картошкой. Девочки забегали вокруг, не зная, чем помочь. А она вдруг выпрямилась и, как ни в чем не бывало, заговорила, склонив голову к Нюте и показывая пальцем в окно:

— Ты ее не кричи. Она глухая. И ходит шибко плохо. Сразу веди ее во двор, там, у забора тачка стоит. Сади ее и вези сюда. Да короб с инструментами не забудь, он у окна на лавке стоит… — баба снова легла грудью на стол и застонала.

— Да на кой она, такая-то? — завопила Санька, — Лучше кого из молодых баб поискать!

— Не дури, девка, — хозяйка подняла голову от стола, строго глянула на Саньку. Та притихла, — Пименовна еще у моей бабушки последние роды принимала. Она свое дело знает. Её к княгиням возили младенчиков принимать. Говорят, в награду чуть не сундук золота давали. Она не взяла… Уж не знаю, золото, не золото, а повозки барские за ней не раз присылали. Только ей все едино — богатая ли, бедная… Беги-и-и…

И Нютка унеслась, только ворота хлопнули. Санька села у стены на край лавки, как будто надеялась, что и ее сейчас куда-нибудь пошлют. По глазам было видно, что страшнее всего для неё было слышать, как надсадно и протяжно стонет роженица. Чтобы как-то заглушить свой страх, она спросила с укором:

— Да где ж ваш муж-то? Дети?..

— Дочек к свекрови отвезли в соседнюю деревню. А муж второго дня в город поехал, хотел оттуда повитуху привезти. Да вот нет его чего-то. Уж и не знаю, когда буде-е-т, а-а-а…

Санька подскочила, бросилась к двери:

— Я щас, щас… Нютку потороплю… Чё она там мешкает?.. — и со всех ног пустилась вдоль деревни.

Собаки лаяли из дворов, но людей видно не было. Может, еще спали. А может, кто и на дальние покосы отправился спозаранку…

Три березы из одного корня Санька еще издали приметила. А, добежав, и дом увидела, про который хозяйка толковала. Два близкопосаженных окна смотрели в улицу, а во двор дом протянулся длинными сенями, в которых почти под самой крышей были прорезаны три узеньких тусклых окошечка. В сенях было темно и тесно, кругом подвешены пучки сухих трав, от которых пахло покосом и баней. Кое-как в полутьме сеней Санька нащупала дверную скобу, потянула ее на себя и вошла в избу.

Топилась печка (чудно, по летнему-то времени!). Рядом с печью на низенькой скамеечке сидела сгорбленная старуха с седыми бровями. Длинными скрюченными, но очень ловкими, пальцами она сматывала шерстяные нитки с веретена в клубок. Нюта кричала, наклонившись над старушкой:

–… Под горой, где рябина рядом с сосной, знаете?.. Быстрее надо… Слышите? Там женщина рожать собралась. Пойдемте. Ей очень плохо… Быстрее!..

Бабка в ус не дула, нитки сматывала да губами шамкала, будто сама с собой разговаривала….

Как и говорила хозяйка, короб, похожий на большой деревянный ящик с крышкой, стоял у окна на лавке, прикрытый застиранной тряпицей — то ли простынею, то ли скатеркой. Санька схватила короб, поставила перед самым бабкиным носом.

Тут с Пименовной приключилось чудесное прозрение. Она отложила клубок в корзинку. Поднялась со скамейки и, еле передвигая ноги, зашаркала по комнате, собирая какие-то стопки стиранных выцветших тряпок. Потом натянула на себя овчинную безрукавку, и заковыляла к двери. Нюта тихо приговаривала:

— Давай, Пименовна, давай. Быстрее надо, быстрее…

Санька забежала вперед, открыла двери. Кряхтя и отдыхая на каждой ступеньке крыльца, Пименовна упорно продвигалась во двор. Она все время что-то бормотала, и Санька, поддерживая ее и направляя, слышала странную молитву:

— Богородица Дева по Сионской горе ходила, золотые ключи искала, землю отмыкала… Ключи сгубила… Золотые ключи, найдитеся, вернитеся, у Таисии родовые ворота отопритеся…

Санька вывела Пименовну во двор, там уже Нюта стояла с деревянной тачкой, в которой кто землю, кто навоз по огороду развозил. У Пименовны, видимо, она вместо кареты служила. Потому она и взгромоздилась на нее, будто барыня на извозчика, ухватилась за края колымаги и замерла, глядя вперед, на дорогу: все, мол, готова, везите!

Девчонки за поручни принялись толкать тачку с двух сторон. Поначалу думали, не стронется с места. Но потом, мало-помалу, заскрипела, затряслась, родимая, и покатила по деревенской дороге, выстукивая какой-то свой древний мотив. Санька с Нютой, почти упершись носами в пыльную каменистую, вышарканную телегами, да лошадиными и коровьими копытами, дорогу в глухой русской деревне, которой и названия-то не знали, усердно толкали повозку.

Она же продвигалась на три кошачьих шага, как Санька с Нютой не упирались. Растрепанные и раскрасневшиеся, они усердствовали, пока не вытолкали тачку к самому уклону. Правда, уклон был еле заметным, но ход тележки ускорился. Это приободрило тружениц, и они налегли на рычаги с новой силой.

— Давай, давай, Нютка… Сейчас полегче пойдет… Давай…

Увлеченные своими стараньями и радуясь ускорению, они не сразу поняли, что надвигается катастрофа. О том, что там, в доме, приютившем их на ночлег, сейчас делает его хозяйка, они старались не думать. Страшно было. Сейчас главное — добраться до него быстрее ветра, дотащить, дотолкать Пименовну, как главную спасительницу от всего того, о чем было страшно даже думать.

Повозка погромыхивала все легче и быстрее. Они толкали ее, уже почти не напрягаясь, потом просто придерживали, чтобы ровнее шла, пытаясь обогнуть ямки и камни. Перейдя на легкий бег, они еще не понимали, что в этот момент повозка окончательно и бесповоротно пошла своей дорогой, чем дальше, тем круче шедшей под уклон.

Все остальное произошло за считанные минуты, но осознать произошедшее и Санька, и Нюта потом пытались всю жизнь. Повозка вместе с седоком разогналась так, что девчонки уже не могли ее удерживать за рукоятки. Они бежали рядом, пытаясь ухватиться за борта, но расстояние между их протянутыми руками и задней стенкой кузова непрерывно увеличивалось. Этот бег наперегонки с сидевшей в тачке Пименовной закончился резко, когда Санька, споткнувшись, кубарем полетела под гору, но не по прямой, а куда-то вправо. Покатилась и исчезла в дремучих зарослях крапивы и осота. Нютка, разогнавшись так, что уже просто перестала видеть дорогу, и не в силах остановиться, сначала вбежала в ольховник, росший вдоль дороги, а там свалилась в некстати подвернувшуюся канаву.

Для каждой из них наступила тишина, в которой долгое время слышен был только звон в ушах. Сколько они пролежали по разные стороны дороги, они сказать не могли, ни тогда, придя в себя, ни после, когда пытались вспоминать то злополучное лето.

…Санька видела, как кружит над маленьким синеватым цветочком желтый шмель в мохнатую черную полоску. Цветочек наклонялся к земле, когда шмель приземлялся на его резные лепесточки. Не удержавшись, насекомое ворчливо гудело, отлетало недалеко и снова кружило над цветком…

Она следила за ним, не поднимая головы, сквозь полуопущенные веки и вдруг почувствовала, как ноет шея, гудит голова, а под щекой — мокро и липко. Все тело саднило и горело, как будто она с размаху налетела на стену, да вдобавок кто-то кипятком плеснул на руки и ноги… Приподняла голову. Увидела в том месте, где только что лежала щекой на земле, темное пятно. Потянулась ладонью к щеке — кровь.

С трудом передвигая ватные ноги, Санька поднялась. Вокруг глухой стеной стояла крапива, совсем молодая и сухие остовы старой, прошлогодней. Надо было сообразить, как выбраться отсюда. Ни просвета, ни тропинки. Но, оглядевшись, Санька заметила чуть примятую дорожку. Этим путем она сюда вкатилась. Оттого и жгло всё тело. Здесь она и пошла в обратную сторону.

Дорога, по которой они совсем недавно так шумно пронеслись, была пуста и тиха. Никого.

— Ню-у-у—та-а-а-а., — крикнула она чужим, хриплым, дрожащим голосом, — Ню-у-у-тка-а-а-а…

Кричать, идти искать Нютку, не было ни сил, ни желания. Голова кружилась. От солнечного света тошнило. Санька закрыла лицо ладошками и опустилась на землю. Может, заснула, потому что не слышала, как подошла Нюта и тронула за плечо. Санька отняла ладони от лица, посмотрела на подружку. Затошнило еще сильнее, и она сразу опустила голову. Зажмурилась.

— Ты где была, Нют?

— В канаве, — почему-то шепотом ответила Нюта. Санька снова медленно подняла голову и удивленно глянула на подружку. Оторванный клочок платья тащился по земле. В образовавшейся прорехе видно было грязное ободранное, кровоточащее колено. В волосах торчали сухие листья и соломинки. Под левым глазом царапина, щека вокруг нее будто кипятком ошпаренная.

— Болит? — спросила Санька, показывая на колено. Выше голову она поднять не могла.

— Болит, — прошептала Нюта и попыталась присесть рядом. Но это удалось ей не сразу: колено не сгибалось, и что-то мешало в левом боку. Она подняла подол платья и наклонила голову, чтобы увидеть помеху. Кожа на боку была содрана так же, как и на коленке. Но рана была чистой. Одернув подол, Нюта села рядом с Санькой, оборвала болтающийся клочок платья и принялась им протирать рану на коленке. Вдруг спохватилась:

— Санька, а где Пименовна?

Обе вскочили, засуетились, превозмогая боль, побрели вспять, оглядывая обочины. Дошли до места, где видны были две узкие колеи от колес тачки.

Пошли по следу. Он вывел девчонок на задворки заброшенной покосившейся, но довольно большой избы. Тут бурелом казался просто непроходимым, а след тянулся как раз туда — вглубь.

Малинник пополам с крапивой и лопухами, казавшийся сплошной, глухой стеной, хранил полумрак. Торчали хворостины, обломанные ветром с сосен, растущих неподалеку. Санька выхватила одну из них и ринулась по следу тачки, с треском расширяя себе заметную прореху в частоколе лопуха и малиновых веток. Нюта не отставала. Полоса бурелома оказалась не широкой и вполне проходимой.

Заросли быстро закончились, и они вышли почти к самому дому со стороны огорода. Никакого огорода, конечно, не было, все поросло лебедой и осотом. Торчали колья старого, развалившегося забора. А рядом с ним лежала перевернутая кверху колесами знакомая тележка.

Санька подошла, перевернула тачку, поставила на колеса и… обмерла. Под тачкой зияла черная дыра старого сгнившего колодца… В глубине ничего не было видно. И в этой черноте тишина стояла полная.

Санька попятилась. Запутавшись в мокрице, плюхнулась на землю и все продолжала испуганно отползать. Нюта удивленно смотрела на Саньку, и тревога ее перерастала в страх. Она наклонилась к Саньке, прошептала:

— Чего там? Пименовна?

— Н-н-нет… К-к-к-олодец…

— Мамочки-и-и-и… — запричитала Нютка. Санька ей подвывала.

Наревевшись, они еще долго чего-то ждали. Надеялись — может, бабка куда в кусты закатилась, как Нютка в овраг. Вот-вот зашебуршит, голос подаст… Медленно, будто опоенные дурманом, обошли вокруг. Снова чего-то ждали, прислушивались…

Не дождались.

Санька вспомнила малину, лесника… урядника… Покосилась на Нютку. У той глаз посинел и заплыл. Санька встала, обняла подружку за плечи и повела ее к лесу, минуя деревню.

Солнце поднялось высоко. Где-то неподалеку послышалось мычание коров, щелчки бича. Деревенское стадо…

— Я не могу идти, — Нюта опустилась на траву и закрыла лицо ладонями.

— Ну, давай передохнем маленько, — легко согласилась Санька и опустилась рядом.

— Нет, не передохнем, а пойдем в дом, где ночевали!.. Она же ждет нас, ты понимаешь?!.

— И что мы ей скажем?.. «Извините, мы вашу повитуху, последнюю вашу надежду, в колодце утопили»? Так, да?!.

— Замолчи!.. Ты что, совсем не понимаешь, что ей сейчас некому помочь?..

Они помолчали. Каждая думала о своем, и обе думали об одном и том же.

— Хорошо! Но вместе мы не пойдем. Я пойду одна. А ты… вроде как… с Пименовной попозже… подойдешь… Разведаю, что и как. А там уж видно будет… Сиди здесь и жди меня. Никуда не уходи, поняла?

— Да, — глухо ответила Нюта и снова закрыла лицо ладонями.

…Санька подошла к дому, нервно озираясь. Во двор не пошла, решила сначала посмотреть в окно. Прокравшись тихо к палисаднику, медленно и осторожно, чтобы не скрипнула, открыла калитку, взобралась на завалинку. Вглядываясь в глубину окна сквозь пыльный налет, она готовилась увидеть самое страшное: без помощи и поддержки, бедная женщина закончила свои дни в страданиях и муках, так и не родив.

Но первое, кого она увидела, это высоченный бородатый, черноволосый мужик, стоящий посреди горницы, где они вечеряли с Нютой. Санька в испуге отпрянула, приняв его поначалу за лесничего.

Мужик стоял, вглядываясь в дверной проем, ведущий в комнату, где спала хозяйка. Санька подумала, что там сейчас, может быть, продолжает мучиться та, что приютила их на свою голову. Так ли это, она проверить не могла. Окна спальни выходили на зады. Чтобы туда попасть, надо было пройти через двор. Мужик обязательно услышал бы стук ворот. Поэтому Санька присела на завалинку и решила переждать немного. Укрытая палисадником и рябиной от дороги, она тихонько прислушивалась к дому, как к большому живому существу. Снова взобралась ногами на завалинку и потянулась к окну…

Из задней комнаты вышла немолодая, но быстрая в движениях женщина в белом платке, крепко стянутом на затылке и низко надвинутом на лоб. В руках у неё был тряпичный сверток. Она показала его мужику и вроде как предлагала взять этот сверток. Но мужик перекрестился и ринулся в комнату, из которой вынесли сверток. Немного погодя он вышел оттуда и взял его из рук женщины. Потом долго и недоверчиво всматривался в тряпичные складки, будто разглядывал там что-то дивное. Он поворачивал свою бородатую растрепанную голову то так, то этак, словно дворовый пес, рассматривающий ползущего по траве жука.

Мужик оторвался от свертка и поднял лицо к женщине, подавшей его. Та все это время со снисходительной улыбкой наблюдала за ним. Они о чем-то заговорили, и Санька присела, чтобы ненароком не выдать своего присутствия и неблагородного занятия.

«Так-так-так, — рассуждала Санька, сидя под окном. — Видать, хозяин-таки успел. Привез повитуху из города. Ну, и Слава Тебе, Господи! Хоть еще этих-то грехов не взяли на душу. Спасибо Тебе, Господи!», — и мелко закрестившись, Санька выбралась из палисадника, обошла дом так, чтобы ее не было видно из окна, в которое она только что заглядывала, и побежала к лесу. Так хотелось Нютку обрадовать. Ну, хоть немного.

Вдруг Санька резко повернула вдоль улицы, в сторону злополучной избы на два окошка возле трех берез, росших из одного корня. Зачем она это сделала, Санька ни тогда, ни после, не могла объяснить даже самой себе. Как в тумане пробежав почти полдороги, она остановилась, словно очнулась: «Куда это я? Зачем? Не дай Бог увидят…». Но глубоко внутри вкрадчивый голос нашептывал: «А вдруг Пименовна… уже дома? Сидит себе, шерсть сматывает да посмеивается над вами? А вы от людей прячетесь, как оборотни…». И этот голос манил ее… манил туда, в дом, рядом с которым росли три березы из одного корня…

Вдруг что-то черное на ровном зеленом царапнуло глаза. Санька остановилась. Сердце, то ли от страха, то ли от неожиданности, заколотилось так, будто встретила живого свидетеля их нечаянного преступления. Она медленно осмотрелась. Нет. Никого. У дороги на зеленой обочине лежал короб Пименовны. Похолодевшими руками Санька подняла короб, снова огляделась и, как сумасшедшая, понеслась в сторону леса, где ее ждала Нюта.

«Вот еще только этого не хватало… Еще Нютка давай, запропастись куда-нибудь и полным-полна коробушка нежданных напастей… Куда ее понесла нелегкая? Ведь говорила же: «Сиди здесь, никуда не ходи, жди меня». Нет!.. Ищи ее теперь… М-м-м-ы-х-х!.. И не позвать даже… ».

Санька металась взглядом по кустам, зарослям травы, потемневшим пням, надеясь углядеть Нюткину засаду, и мысленно ругала подружку за то, что та так добротно спряталась. В сердцах она плюхнулась на ближайший пень и грохнула оземь свою находку.

— Ой! Ты чего? — вылезла заспанная Нюта из-под огромного лопуха, росшего неподалеку.

— Это ты «чего?», — хотела расшуметься Санька, да передумала. Ну, чем она, дурочка, виновата, что заснула? Да и не след себя обнаруживать.

— Заснула, — вяло оправдывалась Нютка, — сама не помню, как. Это что у тебя?

— Короб Пименовны!.. Прямо на дороге валялся. Я его подобрала, чтобы в глаза не отсвечивал…

— А там что?

— Не знаю, не заглядывала.

— Так давай заглянем?..

Узелок со стиранными тряпицами.., щипцы какие-то чудные.., бутылочки со снадобьями, пучок сухой травы с терпким, горьким запахом… Кажется, все содержимое короба перекочевало на пенек. Остался на дне темный цветастый платок, завязанный в узел. Санька достала его, положила на колени и развязала. Нюта, затаив дыхание, наблюдала.

Осторожно расправив концы платка, Санька замерла. В узелке оказались небольшая иконка и прозрачный камень, оплетенный желтой металлической проволокой, закрепленной на толстом колечке. Иконка Богородицы была необычной. Никогда еще не доводилось девочкам видеть такую. Младенец на всех виденных ими иконах был степенный, смирный. А этот будто прыгал на руках у Матери, резвился. Санька с Нютой переглянулись и невольно заулыбались.

Санька рассказала Нюте все, что видела в доме. Посидели в задумчивости. Потом аккуратно сложили все обратно в короб. Все… кроме последнего узелка.

Иконку и камень они решили забрать с собой. Ну, негоже бросать икону в лесу. А камень… просто прозрачный камешек в красивой оплётке. Кому он теперь нужен?.. Да и зачем он Пименовне был нужен — тоже непонятно. На память, что ли, хранила. Теперь все равно не узнаешь.

Посидели еще немного, молча глядя перед собой.

— Домой надо, — как бы сама себе сказала Санька.

— Ага. Пошли… — глухо ответила Нюта.

Они встали и медленно, устало пошли вглубь леса. В ту сторону, где, они уверены, был дом. Вышли на ту самую дорогу, по которой еще два дня назад катили в неизвестность. Теперь шли, молча, не глядя друг на друга.

Сумерки подступили незаметно. Вот только что был виден каждый листик на придорожных цветах, каждый изгиб, каждый лепесток вместе со всеми мошками и бабочками. И вдруг словно кто-то, завершая картину, провел широкой мокрой кистью, чтобы вся картина слилась в единое неразрывное целое, в монолит, где детали уже почти не видны.

Девчонки шли, напряженно вглядываясь в окружающий лес. А в нем темнело очень быстро. Солнце, светившее низко сквозь путаницу ветвей, казалось, с каждой минутой запутывалось всё основательней, пока, наконец, не погасло совсем. Вместе с наступающей темнотой росла и тревога.

— Нюта, погоди.

— Что? Мы заблудились, да?

— Нет. Погоди. Надо осмотреться. Мне сдается, где-то здесь кривая сосна — старушечья рука. Надо найти её. С неё и дом увидим. Пошли.

Санька свернула в лес и пошла, разводя ветки и вглядываясь в кроны. Наконец она радостно закричала:

— Вон она. Нюта, нашла. Давай сюда бегом.

Нюта вроде прибавила шагу, но мрак отнимал дорогу, поэтому идти пришлось на ощупь, какое там бегом!

Сосна тонула в темноте, и Нюта не поняла, как Санька определила, что это именно та сосна. По запаху, что ли? Но когда, запрокинув голову, она глянула в небо, сама убедилась: вот они — пять растопыренных пальцев — веток на фоне темно-синего звёздного неба… Один из них — указательный — словно грозил ему… Или показывал на него…

Всё вокруг было устлано мелкими хвойными сухими ветками. Санька уселась под деревом. Она сняла платок, постелила его на хвойную подушку, улеглась, свернувшись калачиком. Нюта тоже стянула с головы косынку и постелила рядом с Санькой.

— Придется здесь ночевать. Если даже и влезешь на сосну, всё равно вокруг тьма, ничего не увидим. Садись ближе. Так теплее будет.

— А медведь не придет? Или волк? Или ещё кто, похуже…

— Кто же это?

— Лесничий с урядником!

— Мне Крёстная рассказывала, что во всем лесу нет места спокойнее, чем под этой сосной. Говорила, заговорённое место. А кто здесь ночует, тому сны вещие снятся про будущее. Так что не бойся ничего. Спи, — зевая, сказала Санька. Нюта легла рядом. Крепко обнявшись, они заснули тревожным сном, вздрагивая и просыпаясь то и дело.

До самой ранней зари Саньке снился большой чан с рыбами всех видов, размеров и расцветок. Она всё старалась поймать хоть одну. Но рыбки, вёрткие и скользкие, словно просачивались сквозь пальцы. В какой-то момент вода в чане потемнела, подернулась мутью. Санька перестала видеть рыб. Только волны на поверхности говорили о том, что они всё ещё там. И Санька забеспокоилась: не погибли бы. Схватила огромную зеленую ветку и начала ею мешать в чане. Вода понемногу просветлела. Саньке стало радостно до слёз. Так она и проснулась, всхлипывая и улыбаясь. Лежала с закрытыми глазами и по теплому дыханию понимала: рядом спит Нюта, которая в это же время видела свой сон. Как она, уже взрослая, в невероятно красивом белом платье, похожем на свадебное, едет совершенно одна в гремящем, почти пустом трамвае.

Однажды в Москве они с отцом ехали на трамвае в гости к известному московскому минерологу. Вагон почему-то назывался Букашкой. Яркое солнце за окнами трамвая, улыбчивые пассажиры, теплая папина рука… Когда эта картинка всплывала в памяти Нюты, она чувствовала себя счастливой. И теперь ей снился тот самый вагон — Букашка. Она сидит впереди, сразу за кабиной вагоновожатого. А на другой стороне, держась за поручни, стоит человек в пальто с высоко поднятым воротником. Нюта поворачивается, чтобы разглядеть пассажира, но человек опускает ниже голову и прикрывается воротником. Нюте становится страшно. Откуда-то веет холодом, да так, что у неё зуб на зуб не попадает. Она заглядывает в кабину водителя, хочет попросить остановить трамвай, и видит, что там никого нет.

Открыв глаза, она видит в густых предутренних сумерках лицо Саньки. Близко — близко.

— Вставай, а то замерзнем насмерть. Давай-давай.

Санька вытащила Нюту из-под сосны на крохотную полянку и затормошила. Пока они дурачились, в лесу заметно просветлело. Санька повязала платок и решительно стала взбираться на… ель, растущую рядом с приметной сосной. Слишком высоко были её ветки — девчонкам не достать, даже если бы встали друг на дружку. А с соседней ели легко можно было перебраться на кривую сосну.

Пока Санька взбиралась, Нюта снизу нетерпеливо спрашивала:

— Ну, что там? Видно дом?

Санька долго не отвечала. Вглядывалась в казавшуюся непролазной тайгу, накрытую сверху серым пуховым одеялом тумана. В этом тумане вдруг стали просматриваться прорехи, которые с каждой минутой предутренний ветер делал всё шире. В эти прорехи Санька увидела несколько крыш в небольшом отдалении друг от друга и по ним узнала заимки: свою и митринскую.

…Света в окнах не было. Митринская заимка стояла в плотном рассветном тумане. Валившиеся с ног от усталости и голода девчонки ощупью добрели до завалинки и сели.

— Спит бабка… Разбудим — напугаем, — Санька поднялась, продвигаясь вдоль забора, дошла до ворот, нащупала специальный паз, в котором был хвост железного засова и потянула его. Нюта толкнула ворота, стараясь не шуметь, что было совсем не просто. Они наконец-то добрались до сеновала.

Зарывшись в сухое, душистое сено, путешественницы заснули так крепко, что ни начавшийся дождь, стучащий по крыше, ни разговоры во дворе поутру их не разбудили и даже ничуть не потревожили сон.

День был пасмурным, прохладным. Часам к десяти девчонки, поеживаясь, поднялись и стали прислушиваться. В доме, казалось, было тихо.

— Есть хочу — умираю. А ты? — спросила Санька Нюту.

— И я, — отвечала та, протирая глаза и выбирая из волос соломинки.

— Пошли в избу.

Еще в сенях их накрыл запах знаменитых пирогов с капустой, какие пекла только бабка Федосья. Только она добавляла в них смесь из сухого смородинового листа, тмина и еще чего-то пряного, неуловимо знакомого, но чего? — бабка никому не рассказывала.

Девчонки вошли в избу. Никого. На кухонном столе лежал укрытый рушниками огромный пирог. В печи за заслонкой стоял чугунок с топленым молоком. Нарезав пирога, налив по кружке молока, Санька с Нютой только-только было откусили по кусочку, отпили по глоточку, как в сенях кто-то зашаркал, закашлял, и на пороге возникла сама Федосья. Они уставились друг на друга ошарашенно, бабка — занеся ногу над порогом, девчонки — с пирогом, застывшим на полдороге ко рту.

— Батюшки-светы!!! Их который день по лесу девять мужуков с ружжами ищут, баграми по реке шарют!!! Мать твоя, — она обернулась к Саньке, — лежит лицом к стенке, ни с кем не разговаривает. А за тебя, — обернулась к Нюте, — я сама к страшной каре перед отцом твоим готовлюсь! А они, на вот! Пирогами потчуются! И где ж вы столько пропадали, бродяжки? Аль заплутали где?.. Да чё молчите-то? Язви вас, наделали переполоху и молчат! Где шатались? Отвечайте, — взвизгнула бабка Федосья.

Девчонки положили недоеденные пироги, поставили кружки и обе в голос зарыдали. Без страха быть услышанными, жалеючи себя за все, что с ними приключилось, они рыдали с таким упоением, так всхлипывали, что бабка перепугалась, как бы с ними родимчик не приключился.

— Ладно, ладно! Будет причитать-то… Хватит, говорю, уймитесь. На вот, — она подала Саньке рушник, — утрись.

Та утерлась и сунула полотенце Нютке, которая тоже принялась растирать мокроту по зареванному лицу. Утерлись и затихли, как по команде. Посидели, молча, собираясь с мыслью, и рассказали все: про лесничего, про урядника, про деда, который бежать надоумил, про дом, в котором заночевали, и про роженицу… А вот про Пименовну — не сговариваясь — ни гу-гу.

— Вот… Пока мы по деревне бегали, подмогу искали, ейный муж вернулся и повитуху с собой привез… Все у них сладилось… Младенчик народился, — закончила Санька их общий рассказ.

— Кто же? Парень али девка? — спросила бабка Дося.

— Парень, — не моргнув глазом, твердо соврала Санька.

Нюта вопросительно уставилась на неё. Санька сделала вид, что ничего не заметила.

— Ну, и Слава тебе, Господи! — перекрестилась бабка на иконы в углу, — и за младенчика, и за то, что домой вернулись целы… А с лесничим придется потолковать Степану Афанасьевичу, дяде твоему, — обращаясь к Нюте, сказала старушка, — что еще за оказия — девок хватать, незнамо чьих, и тащить незнамо куда?.. Он что, разбойник какой?..