Кавказский роман. Часть II. Восхождение

Ирина Викторовна Буторина

Вторая часть трилогии – «Восхождение» повествует о периоде истории страны между двумя войнами: Отечественной и Кавказской. В ней рассказывается о судьбе Гейдара – сына Лейлы. Он красив, талантлив и страстен. Споткнувшись о нелюбовь заносчивой русской девушки, делает все, чтобы доказать всем, что он настоящий мужчина, и совершает восхождение от паренька из горного села до сияющих вершин признания и богатства в Москве. Стоят ли полученные результаты тех усилий, которые он затратил на путь вверх?

© Ирина Викторовна Буторина, 2020

ISBN 978-5-4498-2327-4 (т. 2)

ISBN 978-5-4498-2323-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Рядовой Советский армии

Гейдар мучительно готовился к выпускным экзаменам. Глядя в учебник, он вместо теорем и цитат видел падающую в пропасть машину, уносившую с собой его отца и его детство. На долгие годы он запомнил то отвращение, с которым он заталкивал в себя школьную программу, которая теперь, после гибели отца, казалась ненужной и необязательной. Он подолгу глядел в окно, возле которого стоял его письменный стол. Из него открывался вид на ближайшую к селу гору с протоптанным овцами серпантин тропинок, на редкие, зацепившиеся за камни кусты и деревья, на практически голую вершину, на которую совершил своё первое восхождение вместе с инвалидом отцом.

— Ты настоящий мужчина, — сказал ему Руслан, когда с изодранными в кровь коленками, но счастливый Гейдар добрался до самой макушки горы и встал рядом с отцом, не имея сил оторваться от удивительной картины распластавшегося у подножия горы села.

На Кавказе не принято хвалить мальчишек, чтобы не баловать, поэтому редкая похвала отца была особенно приятна.

— А что, только тот мужчина, который может забраться на эту вершину? — спросил он обрадованно.

— Запомни, Гейдар, вершина у каждого своя, но только тот, кто идёт к вершине и покоряет её, может считаться мужчиной.

— А у тебя какая была вершина? Ты её взял?

— Если бы не война, я бы взял много вершин, но вот сегодня — это моя вершина, и я её взял вместе с тобой и горжусь, — ответил отец, устраивая поудобнее протезы ног на шатких камнях.

— Это и моя вершина! — крикнул мальчишка в огромный простор, который эхом отозвался ему: «…ршина, ршина».

— Нет, малыш, это твоя первая высота, а впереди их ещё много. Школу надо окончить, институт, специалистом стать, дом построить, семью создать, — одним словом, многое надо, чтобы стать уважаемым человеком.

— Вы с мамой мне поможете?

— Запомни, Гейдар, родители могут подсказать сыну дорогу к вершине, могут дать на дорогу хлеба, но вот если станут его тащить вверх, то ничего у них не получится. Только самостоятельно взятая вершина приносит удовлетворение, только с такой вершины человек никогда не свалится вниз. Ты бы был рад, если бы я тебя затащил в эту гору?

— Нет, я сам могу! — гордо ответил парнишка, задрав нос к солнцу.

Сейчас заходящее за горы солнце, заглядывая последним лучом в окно комнаты, напоминало: «Теперь ты парень один, и все предстоящие вершины придётся штурмовать в одиночку». Родни, которая на Кавказе часто заменяет родителей, у Гейдара не было.

— Я добьюсь всего сам, обещаю, — глядя на позолоченную солнцем макушку горы, ни к кому не обращаясь, сказал Гейдар.

— Ты что сказал, сынок? — послышался из другой комнаты тихий голос матери.

— Всё нормально будет, не волнуйся, — ответил Гейдар.

Собрав всю волю в кулак, он сдал экзамены, однако от поступления в институт отказался категорически.

— Поступать не буду, — заявил он в школе на выпускном вечере. — Мать не хочу бросать.

— Тебя ведь в армию заберут, если ты сейчас не поступишь в институт, — удивились учителя.

— Заберут через год, а если поступлю, уезжать надо будет уже через два месяца, как будет жить одна? Да и на какие деньги я учиться буду — на мамину зарплату технички?

— Тебе стипендию платить будут, мать что-то вышлет, — не унимались учителя, — как-то проживёшь, ты же такой способный. Жаль будет, если образования не получишь.

— Я так решил, — стоял на своём Гейдар, — не могу я за мамин счёт жить. Образование и заочно получить можно. Вот армию отслужу и поступлю на заочный. Зачем сейчас начинать, за три года всё забуду.

Ни уговоры учителей, ни матери, ни друзей не смогли заставить Гейдара изменить своё решение. Уже через три дня после получения аттестата зрелости он работал. Работа нашлась сама. Вернее, опять, как когда-то Руслану, Гейдару помог Гаджиев.

— Слыхал я, что ты не хочешь в этом году в Грозный на учёбу ехать? — спросил он, зайдя вечером на огонёк. — Что же, наверное, ты прав. Матери первое время без тебя трудно будет. Я вот тебе работу предложить хочу. Пойдёшь ко мне водителем? Я своего балбеса выгнал, совсем машину разбил. Верю, ты наладишь.

— Налажу, Иса Ахметович. Спасибо большое! — с готовностью ответил Гейдар, и первая за эти траурные дни улыбка появилась на его хмуром лице, где уже начали отрастать усы, как символ старшего в семье мужчины.

— Водительские курсы, чтобы получить шофёра первого класса, в районе можно пройти — продолжал Гаджиев, — а с такой профессией нигде не пропадёшь, хоть в армии, хоть на гражданке.

Гейдар ушёл в работу с головой. Жалко, конечно, было разбитую в горах машину, которую он знал практически до винтика, но теперь в его руки попала новая машина, которую необходимо было привести в порядок после прежнего разгильдяя водителя. Гейдар освоил машину самоучкой, теперь же с интересом учился на водительских курсах, значительно продвинувшись в шофёрской профессии. После их окончания Гейдар уже с полным правом возил своего шефа не только за пределы района, но и в Грозный. Молодость не терпит уныния. И у Гейдара воспоминания о пережитой трагедии стали постепенно терять свою остроту и тонуть в новых волнениях и заботах.

— Ну что ты, мама? — спрашивал он мать, увидев в очередной раз следы слёз на лице.

— Ничего, сынок. Не обращай внимания, живи спокойно, — отвечала Лейла, по-детски стирая слёзы ладонью.

— Как же «спокойно», если ты всё время плачешь, — загорался Гейдар. — Мне ведь тоже оч ень жаль отца, но я же держусь.

— Что ты сравниваешь? Отец не муж. Не понять тебе меня.

До этого Гейдар видел мать плачущей только в день похорон Степана Ивановича, но те слёзы высохли быстро, теперь они постоянно тихо катились по её щекам, и видеть это было невыносимо. Ещё больше поразился Гейдар, когда застал мать стоящей на коленях в одной рубахе.

— Мама, ты что, молишься?

— Да, сынок, молюсь.

— Мама, как ты можешь! — с комсомольской горячностью закричал Гейдар. — Ты что, не знаешь, что бога нет, что это опиум для народа?

Не вставая с колен, Лейла тихо ответила ему:

— Я в школе не училась и комсомолкой не была, но я забыла Аллаха, и Он покарал меня. Теперь я буду молиться, как и раньше там, в горах.

— За кого ты молишься, отца ведь не вернуть?

— За то, чтобы Аллах простил ему его прегрешения, и за тебя. Ты единственное, что у меня осталось.

— Мама, всё это бред. Как я молился, чтобы Аллах оставил отца в живых, когда спускался в овраг к разбитой машине, но разве Он меня послушал?

— Он не мог тебя услышать, ты же вспомнил Его только в тяжёлую минуту, а раньше и знать о Боге не хотел.

— Что ты хочешь сказать, что я тоже должен молиться? Я же комсомолец!

— Можешь не молиться, дело твоё, но и мне не мешай.

В её словах звучала такая твёрдость, что Гейдар не решился спорить с нею и больше не лез к матери с атеистической пропагандой. Привыкнув к атмосфере покоя и радости, царившей в их семье, Гейдар не хотел смириться с тем, что в доме стало тоскливо и неуютно. Он пытался расшевелить мать и отвлечь её от горестных мыслей, принося в дом новости, которых ему не надо было искать. Он в них просто купался, будучи водителем сельского головы. Гаджиев, распалясь на очередном заседании в райкоме, в машине вываливал на голову парнишке то, что побоялся или не захотел сказать на совещании. Часто приходилось кого-то подвозить, и пассажиры, особо не обращая внимания на водителя, обсуждали с председателем накопившиеся проблемы. Особенно популярной темой были события в стране, которые после смерти Сталина стали раскручиваться с какой-то невероятной быстротой. Когда хоронили Сталина, Гейдар вместе со всем классом ходил на сельский митинг, устроенный на центральной площади села. Многие школьницы плакали. Парни стояли нахмурившись. С трибуны сельское начальство славило умершего вождя и клялось продолжать начатое им дело. Выступал и отец, который сказал, что приложит все силы, чтобы воспитать подрастающее поколение в духе идей Ленина и Сталина. Как ни скверно было у Гейдара на душе, но он, хорошо знавший отца, почему-то подумал, что слова его на митинге звучат неискренне, и ему впервые стало как-то неловко за него.

Вечером после митинга, придя домой, он обратил внимание на то, что отец и мать совсем не в траурном настроении и всё о чём-то шушукаются. Всё это было странно, и он с вызовом спросил:

— Папа, тебе что, не жалко Сталина?

— Почему ты спрашиваешь, сын?

— Какой-то ты не очень печальный?

— Тебе это кажется. Конечно, жалко, как не жалеть умершего человека?

— Я тебя не о человеке спрашиваю, а о Сталине. Тебе что, не страшно?

— А чего я должен бояться, сынок? — спокойно ответил Руслан.

— Того, чего боятся все, что страна погибнет без Сталина, — с вызовом ответил четырнадцатилетний Гейдар, который в апреле на ленинские дни собирался вступать в комсомол.

— Не может погибнуть огромная страна, даже в случае ухода такого человека, как Сталин, запомни, сынок. Найдутся новые вожди, ты уж не сомневайся, и всё будет хорошо, — сказал он примирительно и вышел во двор.

Что-то странное прозвучало в словах отца, но Гейдар успокоился, тем более что отец оказался прав. Скоро на страницах газет, которые дружно изучали всей школой, замелькали новые имена: Булганин, Маленков, а летом 53-го все были буквально ошарашены известием о том, что арестован Берия как враг народа. Этому известию село обрадовалось, так как поползли слухи, что скоро вернутся высланные Берией односельчане. Затем со страниц газет ушли и Булганин с Маленковым, успев поездить по стране и слетать за рубеж, что было совершенно необычно для руководителей Страны Советов. Их место занял новый вождь — Хрущёв, который заполнил не только страницы всех советских газет, но и стал основной темой разговоров у народа большой страны. Летом 1956, когда Гейдар стал возить председателя сельсовета, о Хрущёве говорили непрерывно. Хрущёв сказал это, сделал то, поехал туда, вернулся оттуда. Вскоре Гейдар стал улавливать какие-то новые ноты в разговорах, которые крутились вокруг XX съезда Коммунистической партии и речи на съезде Хрущёва, которой никто не читал, но, по слухам, она была очень критическая. Гейдар улавливал в разговорах пассажиров какие-то намёки на «хозяина», который много натворил, и вот теперь всё вскрылось. Одни считали:

— Зря это Никита сделал.

Другие откровенно радовались:

— Наконец-то, шила в мешке не утаишь.

Имя Сталина никто не называл, но Гейдар не сомневался, что «хозяин» — это он и именно его критиковал на съезде его преемник. Мысль эта была совершенно невозможной, но и бесконечно интригующей. Как-то, не вытерпев, Гейдар спросил Гаджиева:

— Иса Ахметович, что было на ХХ съезде? Какого хозяина критиковал Хрущёв?

— Кто тебе такое сказал? — заволновался Гаджиев. — Ничего такого не было, говорил Никита Сергеевич, что надо поднимать страну, хозяином которой является советский народ.

Переспрашивать Гейдар не стал, но, придя домой, сказал матери:

— Мама, мне кажется, на ХХ съезде Хрущёв критиковал Сталина, может быть такое или нет?

— Сынок, у кого ты спрашиваешь, что я в этом понимаю? Я же газет не читаю. Отца нет, спросить не у кого, — произнесла она, и опять одинокая слезинка побежала по её щеке.

— Ну вот, опять начинает, — раздражённо сказал сын и уткнулся в книгу.

Не окончившая школу Лейла, благодаря стараниям дяди Сандро, читать умела и любила. Школьная библиотека была для неё самым интересным местом на земле. Читала она много и запоем. Особенно любила русских классиков, писавших о Кавказе и о Петербурге — городе, про который так много рассказывал её учитель. Руслан, зная интерес жены к этому городу, обещал, что в очередные школьные каникулы обязательно свозит семью в Ленинград, где живёт его фронтовой друг. Выполнить свои обещания он так и не успел. Из советских писателей Лейла признавала только Шолохова и пролила немало слёз над страницами его книг.

— Ты чего опять носом шмыгаешь? — спрашивал её Руслан, увидав её за раскрытой книгой. — Опять кого-то жалко?

— Да, жалко, — смиренно отвечала Лейла, — Аксинью. Она любит, а не может быть вместе с любимым.

После гибели мужа читать она перестала, так как стоило ей взять книгу в руки, как слёзы начинали литься буквально от первой прочитанной строчки, которая каким-то странным образом напоминала Лейле о постигшем её несчастии.

— Мама, если ты плачешь от книг — возьми почитай газеты, там про любовь не пишут, — предлагал ей Гейдар.

— Любовь — это жизнь, а газеты — это всё выдумки, читать это неинтересно, — сопротивлялась Лейла.

Однако в тот день, когда Гейдар прибежал домой с газетой «Правда», где была напечатана речь Хрущёва на ХХ съезде, и уже с порога закричал: «Я ведь догадался, что что-то не то, что-то скрывают! На, почитай!» Нехотя взяв газету, Лейла уткнулась в неё, время от времени тяжело вздыхая. Дочитав до половины, она отложила газету и тихо произнесла:

— Отец был прав. Это лавина. Не дождался он, когда она сойдёт.

— Так отец знал, что творится в стране? — удивлённо спросил сын, стараясь не замечать её слёз.

— Он так сказал, когда горцев с Кавказа выселяли. Больше мы об этом никогда не говорили. Да и что толку со мною об этом говорить? Я же только перед войной спустилась с гор. А там была совсем другая жизнь, — нахмурилась она и вышла в кухню, давая понять, что разговор закончен.

— Мама, — не отставал сын, — ты никогда не рассказываешь про своих родных. Кто был мой отец, дед? Как они погибли? Может быть, тоже были репрессированы?

— Нет, сынок. Наших завалил оползень, — твёрдо ответила Лейла. — А были они уважаемые люди в горах.

— Странно, — удивился Гейдар, — ты со мной, младенцем, осталась, а они погибли. Ты ничего не скрываешь?

— Гейдар, мы с тобой спаслись благодаря тебе: ты меня заставил из дома выйти и отойти от дома. Так что нас не задело. Я же тебе рассказывала.

Эта недосказанная правда успокоила Гейдара, но очень хотелось знать фамилию своего рода.

— Ахметовы.

Так она назвалась, придя в Боевое. Это была фамилия их дальнего бедного родственника, жившего в Панкисском ущелье, который, как говорил отец, дружил с русскими.

— Расскажи что-нибудь о них, — попросил Гейдар.

— Почему ты не спрашивал о них, когда был жив отец? — удивилась Лейла.

— Мне его хватало. Я ведь не понимал, что значит родной отец. Мне кажется, что для ребёнка, кто рядом — тот и отец. Давно хотел спросить про настоящего, но не хотелось тебя расстраивать.

— Его звали Магомет. Он был храбрый воин, хорошо танцевал, как ты.

— Ты его любила?

— Любила, наверное. Я ведь его до свадьбы и не видела ни разу. Нас засватали. Наши отцы были из одного тейпа. Он тоже был совсем мальчишка. Красивый и добрый. Почему не любить?

— А как же Руслан? Ведь любовь — это навсегда?

— Что ты меня мучаешь? Ещё немного — и поймёшь, что такое любовь, навсегда она или нет. У каждого по-своему. Магомета жалко, а без Руслана я просто жить не могу, это любовь или что? — сказала она с таким отчаянием, что Гейдар понял: ещё немного — и опять покатятся слёзы, которые он так не любил.

При виде плачущей матери он просто не находил себе места и терял самообладание. Лейла действительно совершенно изменилась после гибели мужа, очень похудела и постарела. Чёрная, траурная одежда ещё больше подчёркивала произошедшие в ней перемены. Тёмные, траурные одежды на Кавказе не редкость. Женщины здесь носят траур годами, даже по давно умершим родственникам. Однако, глядя на Лейлу, каждый ощущал глубину постигшего её несчастья.

— Ну, девка-матушка, ты совсем себя загнала, разве же так можно? — корила её баба Зина. — Я мужа да сыновей обоих похоронила и выжила, а ты уж себя заживо хоронишь. Тебе, почай, ещё и сорока нет, а ты как старуха гнёшься к земле. Тебе же ещё сына надо в люди вывести да внуков вырастить. Это ты знаешь?

— Знаю, — тихо отвечала Лейла, — но ничего с собой сделать не могу.

— Ты бы хоть подумала о Гейдарке. Каково ему вечно горестную мамку видеть? Смотри, сбежит от тебя. Мужики — они в горе жить не любят.

Гейдар действительно стал всё реже и реже бывать дома и однажды поймал себя на предательской мысли, что лучше было уехать учиться в Грозный, чем видеть непрерывные слёзы матери. Поэтому, когда весной начался очередной призыв и Гаджиев предложил поговорить в военкомате об отсрочке от военной службы для единственного сына одинокой матери, Гейдар отказался.

— Зачем откладывать? Я служить пойду, — ответил он твёрдо.

— А как же учёба?

— Вернусь, пойду на заочный факультет. Я в газетах читал, что в стране приняли новый закон о приёме в институт. Для поступления надо иметь или четыре года стажа на производстве, или отслужить армию.

— Вот интересно, а я и внимания на это постановление не обратил. А как же школьники?

— Школьников зачисляют только при условии сдачи всех пяти экзаменов на пятёрки, мне этого не потянуть.

В возрождающейся после войны стране конкурсы в технические институты были огромными. Склонный к экспериментам Хрущёв, как и большинство членов правительства, получивший заочное образование, решил решить эту проблему своеобразным способом: ограничить высоким проходным баллом поступление выпускников школ и дать огромные льготы абитуриентам со стажем. Мнение учёных о том, что только свежие мозги способны к восприятию сложных точных наук, было проигнорировано. «Ничего, пусть грязь пузом потрут, прежде чем в инженеры выйти», — решило пролетарское правительство, и этот закон до конца правления Хрущёва практически отсёк от учёбы наиболее подготовленных абитуриентов.

— Ну, коль так, — сказал Гаджиев, — может быть, ты и прав. Иди служи, когда вернёшься, я тебе направление в институт от нашего совхоза дам.

Лейла не стала удерживать сына дома. Как ни странно, ей тоже хотелось побыть одной, чтобы не отравлять жизнь сыну своими переживаниями.

Школу молодого бойца Гейдар проходил под городом Горьким. Военный городок стоял на берегу Волги, и вид широченной реки просто потряс Гейдара. Узкие, мелководные, но бурные реки Кавказа мало походили на Волгу — спокойную и величественную. Однако любоваться красотами великой русской реки в учебке времени не было. Многие его сверстники мучительно вживались в солдатскую жизнь, а Гейдар переносил всё легко. Не раз вспоминал он отца, приучившего его к турнику и пешим переходам. Не было у него и проблем с дедами, так досаждавшими большинству из новобранцев. Не то чтобы их не было совсем, но и те, что появлялись, разрешились быстро и без последствий.

Спокойная сдержанность Гейдара, его подчёркнутая независимость от чужого мнения, безусловно, раздражали дедов, но все эти качества не оставляли сомнений, что с этим новобранцем известные штуки типа: постирать носки ротному, продуть макароны, почистить зубной щёткой полы в казарме — не пройдут. Как-то самый зловредный из дедов, кривозубый крепыш из-под Чернигова, ефрейтор Капшук придумал способ проверить Абрека (так он окрестил Гейдара) на вшивость. Однажды после отбоя, уже успев задремать, Гейдар проснулся от того, что кто-то грубо стащил с него одеяло.

— А ну, вставай, абрек!

Гейдар вскочил, не понимая, что происходит.

— Чего разлёгся? Не чуешь, что твой ротный срать хочет?

— Я здесь причём? — спросил Гейдар, начиная понимать, что пришёл его черёд посвящения в новобранцы.

— При том, что твой черёд везти меня в сортир!

— Как это «везти»?

— А так! — И дед недолго думая вскочил на спину сидящего на краю кровати Гейдара и, набросив ему на шею скрученное полотенце, которое, по всей видимости, должно было изображать сбрую, заорал: — Вези, джигит, а то худо будет!

Странная, никогда ранее не испытанная ярость охватила Гейдара. Вскочив на ноги, не замечая сдавливавшего горло полотенца, он со всего маха ударил седока о железную спинку железных нар, и, когда тот, свалившись, поднялся и хотел наброситься опять, Гейдар тихо, но так, что услыхала вся казарма, сказал:

— Ещё раз полезешь — зарэжу!

Налившиеся кровью глаза, заходившие на скулах злые желваки, рука, инстинктивно потянувшаяся к несуществующему кинжалу, — всё говорило о том, что этот новобранец не шутит и следующему обидчику не поздоровится.

— Абрек, ты псих, оказывается, надо было сразу сказать, — процедил сквозь зубы посрамлённый дед, после чего разбуженная казарма опять уснула.

Больше к Гейдару никто не лез. Он и сам удивлялся, откуда у него вылетело это «зарэжу»? Никогда раньше ему не приходилось произносить эту чисто кавказскую угрозу, да и, с детства много общаясь с русскими, говорил почти без акцента. «Вот ведь голос крови», — подумал он, засыпая, и дал себе слово, что после армии обязательно постарается побольше узнать о своём роде.

Как ни тяжела была учебка, но и она прошла. Сразу после присяги, когда пришла пора определяться с местом службы, на построении капитан отдал приказ:

— Певцы, танцоры и прочая самодеятельность, шаг вперёд!

Вместе с немногими новобранцами Гейдар сделал шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в том, что это был шаг в самую светлую полосу его жизни.

— Вы поступаете в распоряжение капитана Хоменко. Шагом марш к машине! — прозвучала чёткая команда, и солдаты — потенциальные артисты двинулись за шедшим впереди капитаном.

Машиной их доставили в Горький в Дом культуры Советской армии, где уже собралось как минимум человек двести солдат со всего военного округа.

— Небось, начальство едет, надо концерт готовить, — шепнул весёлый, разбитной парень, сидевший рядом с Гейдаром.

— Бери выше, сейчас будут в армейский музыкальный взвод отбирать. Мне браток говорил, что служба там лафа, — отозвался кто-то сзади, — вот я и назвался, кому халявы неохота?

— Да нет, это, наверное, запевал для строя будут готовить, надо же уметь в строе петь, а то вы, салаги, воете, как будто вас за одно место тянут, — авторитетно заявил уже знакомый Гейдару ефрейтор Капшук.

— Вас-то, дедов, зачем учить, у вас ведь дембель скоро? — удивился сосед Гейдара.

— Это, понятно, для того, чтобы за оставшиеся до дембеля дни салаг погонять, чтобы песню не портили. Я вас, салаги, научу музыку любить!

— Мне кажется, это агитбригаду собирают, чтобы потом по колхозам в страду ездить и народ развлекать. Были у нас такие в институте. Вот уж где мы с деревенскими девчонками попели так попели, — мечтательно произнёс один из новобранцев.

— Тебя не за эти песни в армию-то из института выперли? — поинтересовался Капшук.

— Нет. Это я уже в институте после агитбригады никак собраться не мог, вот и загудел.

— Ты что, отличник, что в институт после школы попал? — поинтересовался Гейдар.

— Да, как ни удивительно. Но любовь, она и отличников ломает, мой друг Горацио! — со вздохом ответил лирически настроенный бывший студент.

— Какой он тебе Горацио — он абрек, — тихо, но злобно произнёс не забывший позора Капшук. — То есть бандюга по-ихнему, — добавил он и на всякий случай отодвинулся от Гейдара.

Гейдар был настроен миролюбиво:

— Абрек не бандюга, а человек, изгнанный из аула за какие-то провинности и вынужденный скитаться.

— Вот и получается, что бандюга, как ему иначе прокормиться, как не на дорогах грабить?

Возможно, этот разговор мог бы опять распалить страсти, но в этот момент по рядам солдат прокатилась команда:

— В зал шагом марш!

Небольшой зал офицерского клуба быстро наполнился возбуждёнными от неведения солдатами. Когда все расселись по местам, на сцену вышли двое: пожилой майор и девушка с короткой чёлкой и в какой-то необыкновенной, стоящей колоколом юбке.

— Юбка хороша, а ножки лучше, — шепнул Гейдару, севший рядом бывший студент.

По заскрипевшим креслам, по гулу одобрения, пробежавшему по залу при появлении девушки, стало понятно, что и остальные солдаты в восторге от её ножек.

— Дорогие товарищи! — торжественно начал майор. — Разрешите представиться. Это худрук Дома офицеров Аксёнова Елена Дмитриевна, а я главный капельмейстер объединённого хора Горьковского военного округа майор Певцов Евгений Иванович.

— Прав был ротный, петь будут учить, — зашептал в ухо Гейдару сосед слева.

— Подожди, зачем спешить? — чисто по-кавказски ответил ему Гейдар.

— Дорогие воины Советской армии, — продолжал меж тем майор, — вы, наверное, знаете, что Центральный комитет Коммунистической партии и Правительство Советского Союза выступили с инициативой провести в Москве фестиваль молодёжи и студентов, который должен объединить всю демократическую молодёжь мира и растопить лёд холодной войны.

— Вот бы охранять послали! — не дослушав до конца, опять зашептал сосед слева.

— Разговорчики, — раздался откуда-то сзади грозный шёпот капитана Хоменко, и солдаты, втянув головы в плечи, затихли.

— Вам предоставляется высокая ответственность представлять самодеятельность Вооружённых сил Советской армии на этом форуме, и мы надеемся, что вы не подведёте.

— Ни фига себе! — удивился Студент (так уже звал его про себя Гейдар). — Это тебе не агитбригада — это тебе фестиваль! Но что могут наши раздолбаи, это же готовиться надо, а фестиваль, сдаётся мне, должен быть вроде через две недели.

Как бы услышав его вопрос, майор предоставил слово девушке-худруку, и она, покачивая своей юбкой-колоколом, грудным, хорошо поставленным голосом, выдававшим её вполне зрелый возраст, внесла ясность в вопрос о фестивале.

Фестиваль действительно должен был начаться через две недели. Молодёжь всей страны готовилась к нему целый год, но буквально накануне отдел по делам молодёжи Верховного Совета, которому было поручено проведение фестиваля, хватился, что Вооружённые силы Советского Союза не представлены на форуме, и сейчас по всем воинским округам проходили смотры-конкурсы армейской самодеятельности. Здесь тоже пройдёт такой смотр, на котором будут отобраны лучшие исполнители, которые и поедут на фестиваль. Смотр должен был начаться завтра, а сегодня солдатам необходимо было ещё устроиться на ночлег.

Ночлег был обустроен по-военному быстро и чётко. Солдат вывезли за город, где на самом берегу Волги они разбили походный лагерь с палатками, кухней, умывальниками и отхожим местом. Перед сном была дана команда продумать номера, которые завтра будут показывать на смотре, а утром зарегистрировать свой номер у капитана Хоменко, указав какой реквизит необходим для каждого номера. Чтобы собраться с мыслями и что-то отрепетировать, солдатам дали два часа свободного времени перед отбоем. Суета началась необыкновенная: певцам и танцорам требовались аккомпаниаторы, музыкантам — инструменты, а представителям оригинального жанра — булавы, мячики и прочая дребедень для жонглирования.

Заволновался и Гейдар, так как ему для исполнения лезгинки (а именно её он и собирался представить на смотре) нужен был бубен и тот, кто умеет на нём выбивать необходимый ритм. Ещё в клубе он заметил, что кавказцев среди армейских артистов не было. Однако аккомпаниатор, как это ни странно, нашёлся сам собой. К Гейдару подбежал разгорячённый Студент и без предисловия спросил:

— Ты что, будешь лезгинку бацать?

— Да, а откуда ты знаешь? — удивился Гейдар.

— Мы с матерью позапрошлым летом отдыхали на Чёрном море, так там все кавказцы лезгинку танцевали. Вот я и подумал.

— Я и другие танцы могу. В танцевальный кружок в школе ходил, но хочу лезгинку, только некому мне такт выбивать, а так, без бубна, не очень хорошо будет.

— Не дрейфь, джигит, я к тебе поэтому и подошёл. Я ведь барабанщик. Была у нас в институте джаз-банда, я там на барабане стучал, пока не достучался. Тогда, в Гаграх, научился и лезгинку выстукивать. Хороший ритм, зажигательный, так что подстучу, — успокоил Гейдара Студент и, протягивая руку, сказал: — Давай знакомиться: Александр, можно Сашка.

— Гейдар, — ответил тот радостно. — Саша, а где бубен взять?

— Думаю, в офицерском клубе найдём, а пока я тут бочку железную присмотрел. Сейчас я у капитана попрошу отойти от лагеря, чтобы прорепетировать.

— Не отпустит.

— Не дрейфь, отпустит!

Действительно, уже через пару минут он подбежал к Гейдару и потащил его подальше от лагеря.

— Разрешил пребывать в зоне видимости, в ином случае грозил всё оторвать.

Гейдар уже не интересовался, что собирался оторвать капитан, так как за время учебки понял, что в арсенале воспитательных мер офицеров эта угроза не самая страшная. Лавина мата, которую обрушивали на головы солдат старшины и офицеры, уже перестала удивлять его, выросшего среди школьных учителей и в мусульманской культуре. Сам он ругаться и не только не хотел, но и не мог.

Захватив пустую пятилитровую жестяную банку из-под солёных огурцов, которые накануне съели за ужином солдаты, ребята расположились на небольшой полянке и в наступающих летних сумерках начали репетировать.

— Молодец ты, Гейдар, здорово танцуешь, значительно лучше, чем абхазы. Это я тебе говорю, — сказал после репетиции Сашка, когда они решили немного отдохнуть. — Тебя точно возьмут, а вот меня вряд ли.

— Не дрейфь, — повторяя интонации друга, ответил Гейдар, — если возьмут меня, то возьмут и тебя, так как ты стучишь так, как никто в селе не стучал. Извини, а что это такое — джаз-банд?

— Ты что, не знаешь? — выгнул дугой брови Сашка.

— Нет.

— Во деревня! Это музыкальный ансамбль, который играет джазовую музыку. Ты фильм трофейный «Серенада солнечной долины» видал? — Нет, — ответил помрачневший Гейдар, — я действительно из села, новых фильмов у нас показывали мало, да я и не любитель был ходить в кино. Ансамбль, машина… времени не было.

— Ладно, прости меня, засранца. Нам, москвичам, всегда кажется, что кругом одна Москва, а кто там не живёт — сами виноваты. А «Серенада солнечной долины» — это вещь! Посмотри на гражданке, понравится, у тебя удивительное чувство ритма. Ты полюбишь эту музыку. Меня родители (а они у меня учителя: папаша директор школы, мамаша русский преподаёт) отдали в семь лет учиться на фано, но я это фано в гробу видал, как и их институт, куда они меня с репетиторами затолкали. Я хочу быть музыкантом и стану им. После армии приду и стану. Обязательно джазистом, потому что нет музыки лучше джаза.

Гейдар постеснялся спросить, что это за музыкальный инструмент, на котором учился в детстве играть его новый друг.

— У меня отец тоже директор школы. — И, помолчав, добавил тихо: — Был.

— Как «был»? Бросил, что ли?

— Нет, не бросил, погиб.

— Извини, брат.

Услыхав это «Извини, брат», Гейдар вдруг взял, да и выложил новому другу всё то, что так мучило его. И про отчима, и про то, как любил его, как он погиб на его глазах, и про то, как не мог терпеть материнских слёз и ушёл в армию. Говорил он по-мужски коротко, но чётко излагая всё, что накипело на душе, и Саша, поняв его боль, сказал:

— Молоток твой отец был, таким гордиться можно, а в армию пошёл правильно. Меня тоже мамаша доставала своими слезами, когда из института вышибли, только в армии и успокоился. А теперь надо жить дальше. Я ведь со своим джазом собирался в фестивале участвовать, но не пришлось, надо теперь таким способом пробиваться. И мы пробьёмся, это я тебе говорю!

Смотр-конкурс начался по-военному точно в восемь утра. В состав отборочного жюри вошли преподаватели музыкальных кружков офицерского клуба во главе с главным капельмейстером и симпатичным худруком. Зрителями были прибывшие на конкурс солдаты. Как и полагал Студент, номера были сырые и отбирать было особенно не из чего. Первым на сцену вышел артист оригинального жанра. Жонглёр — тощенький белобрысый солдат, который, за неимением булав, жонглировал пустыми бутылками, которые раздобыл в местном буфете. Бутылки слушаться его не хотели и со звоном разбивались о сцену. Смущённый артист, виновато улыбаясь и приговаривая: «Сноровку потерял», брал очередную, которая вскоре тоже падала, покрывая сцену зелёными осколками. После пятой разбитой бутылки капельмейстер не выдержал и попросил прервать номер. В результате выступление очередных артистов шло на фоне старушки уборщицы, сметающей звонкие осколки метлой, что раздражало артистов, но безумно забавляло сидевших в зале солдат. Время от времени из зала раздавались реплики типа:

— Бабка, ты давай мелодию правильно выводи, подыграй артистам!

Подыгрывать было кому, так как потянулись певческие номера. Звучали песни на языках солдат со всего многонационального Союза. Аккомпанировал им на баяне баянист офицерского клуба. Песни были разные, но звучали они ни в склад и ни в лад. Нескольких исполнителей просто остановили посредине куплета. Сложности возникли только с Капшуком, который тоже заявил себя на песенный конкурс. Он долго не мог начать песню, не попадая в лад с баяном. Потом, наконец вступив, заревел зычным голосом, не считаясь с мотивом. Капельмейстера, стоявшего с поднятой рукой, означавшей конец выступления, он упорно не замечал. Капельмейстер сдался, понимая, что остановить ефрейтора невозможно, и дослушал длинную украинскую песню «За туманом» до конца, с лицом человека, страдающего зубной болью. Слова, к сожалению, Капшук знал все. Пел он неправильно, но упоённо, не замечая хлопков с места, свиста и разъярённого лица капитана Хоменко. Когда песня наконец кончилась, ефрейтор, нимало не смущаясь, предложил ещё спеть «Ревэ тай стогне Днипр широкий». В этот момент на сцене появился капитан Хоменко, который уже давно пробивался к сцене, и, подойдя к солдату, отдал команду:

— На-ле-во, шагом марш со сцены! Я тебе пореву! На гауптвахте допоёшь, певец хренов.

Когда Капшук удалился, капитан, глядя в зал, грозно произнёс:

— Вас, бараны, на смотр самодеятельности, а не самонадеятельности привезли. Одним словом, если ещё один такой чудак на букву «м» здесь появится — отправится вслед за этим на гауптвахту. Слушать команды майора. Встал он с места — значит шагом марш со сцены. А то вишь, моду взяли, со всяким говном, то есть дерьмом, — поправился он, поглядев на женщину-худрука, — лезут, а ты их слушай! На фестиваль вас, чурбанов, собираются послать, а вы тут Ваньку валяете.

Оказалось, однако, что капитан несколько предвосхитил события, так как «валяние Ваньки» было ещё впереди. Не успел стихнуть топот капитановых каблуков по сцене, как уже объявили номер с интригующим названием: «Нанайская борьба». После этого на сцену выскочило нечто в белом с двумя белыми головами наверху. То, что это головы, становилось понятно благодаря нарисованным на них углём улыбающимся рожицам. Это странное двухголовое чудище завертелось и закувыркалось по сцене, изображая, судя по названию номера, схватку двух нанайцев. Гейдар видел подобный номер на концерте заезжих гастролёров в их сельском клубе. Помнится, тогда он очень много смеялся, наблюдая возню одетых в меховые северные одежды человечков, которых, как выяснилось в конце номера, изображали не дети, а один человек. То, что творилось сейчас на сцене, было нелепо и неуклюже до смешного. Смех начался уже на первой минуте выступления. Смеялись не над номером, а над чудаком, чьи грязные босые ноги непрерывно мелькали в этой белой смешной куче. Смех превратился в рёв, когда сквозь шум отчётливо прозвучал утробный звук непривыкшего к солдатской каше кувыркающегося солдата. Если бы не этот конфуз, номер бы ещё продолжался, но стушевавшийся артист вдруг распрямился во весь рост, а из прорехи вверху показалось простодушное потное лицо.

— Извините, нежданчик! — произнёс он под возобновившийся хохот зрителей.

Они только теперь разобрались, что «нанаец» был одет в двое белых солдатских кальсон, одни из которых были на туловище, а другие на ногах. Выглядывал артист в ширинку, которая обрамляла смущённо улыбающуюся рожицу парня рядом белых пуговиц и прорезных петель. Открывшийся факт просто потряс публику, которая зашлась в истерическом хохоте. Смеялись все — и солдаты, и жюри. Капельмейстер смеялся, держась за сердце, худрук — держась за уставшие от смеха скулы, а солдаты валились от хохота друг на друга. Смеялся даже капитан Хоменко, вытирая катившиеся из глаз слёзы большим армейским носовым платком. Не смеялся один только горе-артист, и было видно, что он готов и дальше развлекать публику.

— А ну, шагом марш со сцены, клоун! — прозвучала команда пришедшего в себя капитана.

Когда, выполняя эту команду, рядовой по всем правилам повернулся налево и пошёл строевым шагом за кулисы, покачивая всеми двумя тряпичными головами за спиной, народ уже не смеялся — он стонал. Вот после такого безудержного веселья на сцену надо было выходить Гейдару со своим номером. Он и до этого изрядно переволновался, не увидев рядом Сашки, но буквально за пять минут до их выхода на сцену тот появился, держа в одной руке черкесский наряд, а в другой бубен.

— Давай быстро переодевайся — не в галифе же лезгинку отдирать, вчера чуть со смеху не умер, как ты без сапог да в этих самоварах выступал.

Гейдар, лихорадочно натягивая на себя наряд, всё же успел спросить:

— Где взял?

— Где взял, где взял… украл, — ответил ему друг, помогая застёгивать черкеску, но, увидев удивлённый взгляд Гейдара, миролюбиво добавил: — Не дрейфь, с двумя тётеньками служащими здесь поговорил, вот и одолжили.

В этот момент худрук-конферансье, дождавшись, когда стихнет разбушевавшийся зал, объявила номер Гейдара. Сердце его ухнуло куда-то в пятки, но как только он услыхал чёткий ритм, выбиваемый Сашкой на бубне, ноги сами понесли его по сцене. В глазах замелькали лица солдат, членов жюри, огни рампы. Стосковавшееся по лезгинке тело выделывало на сцене такие коленца, что уже в середине танца Гейдар услыхал, как зал начал хлопать в такт бубну. Когда танец был окончен, зал взорвался аплодисментами.

— Ну ты молоток! — закричал уже за кулисами Сашка. — Едем! Видал, жюри аплодировало, даже Хома хлопал!

Когда смотр был закончен, и жюри удалилось на совещание, солдаты плотной толпой окружили Гейдара, расхваливая его талант. Тут даже Капшук не сдержался:

— Молодец ты, абрек! Лихо пляшешь! Может быть, ты к нам в роту после фестиваля попадёшь, так меня танцевать лезгинку научишь.

— Научишь тебя, — ответил за Гейдара Сашка, — сдаётся, тебе медведь не только на ухо наступил, но и ноги все отдавил. Просто странно, чего ты на смотр полез?

— Чего там странного? — хитро улыбаясь, ответил Капшук. — Это вы, салаги, не знаете, как в армии на халяву развлечься, а мы на этом деле за два с половиной года не одну собаку съели. Чуть что — вызываешься, а там будь что будет.

— Будет гауптвахта, — ехидно сказал кто-то из солдат.

— Ну и хрен с ней, гауптвахта так гауптвахта, зато как повеселился, ещё на нарах досмеиваться буду.

В это время через толпу солдат пробился сияющий капитан, объявил, что номер Гейдара жюри одобрило.

— Ну, поздравляю, солдат! — сказал он, не скрывая радости от того, что именно их часть хорошо показала себя на смотре.

— Служу Советскому Союзу! — браво и весело ответил Гейдар.

— Ты откуда — из Грузии, что так здорово лезгинку пляшешь? — поинтересовался Хоменко.

— Нет, я чеченец из-под Грозного, — неожиданно для самого себя ответил Гейдар, хотя по документам он был черкес.

При получении паспорта он спросил у родителей: какую национальность указывать? Мать, с лёгкой руки Гаджиева ставшая русской, не знала, что ответить. Отец, подумав, сказал:

— Какой ты русский, посмотри на себя, ну а от лишних вопросов — запишись по моей национальности — черкес. Потом разберёшься. Чеченцем сейчас быть опасно.

И вот теперь, сам не зная почему, он вдруг назвал свою истинную национальность.

— А не один хрен, что чеченец, что грузин? — поинтересовался кто-то из окружавшей Гейдара толпы.

— Нет, не один, — ответил за Гейдара капитан. — Чеченцы — это горские народы, мусульмане, а грузины из Закавказья, как и русские — православные христиане.

— Вот я и говорю, Абрек, — опять влез Капшук, — самый зловредный на Кавказе народец. Ещё у Лермонтова написано: «Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал».

— Ну ты, Капшук, даёшь, посмотришь на тебя — деревня деревней, а ты ещё и Лермонтова читаешь, — оттирая от ефрейтора взбешённого Гейдара, сказал Сашка.

— Скажи спасибо, салага, что ты не из нашей части, а то я бы тебе показал, кто из нас деревня, — загорелся Капшук. — Послужи с моё — поймёшь, кто такие чечены.

— Прекратить разжигание национальной розни! В нашей стране все народы равны, — как на политзанятиях, отчеканил политрук Хоменко. — Ты бы лучше, Капшук, рядовому Уламову спасибо сказал за то, что он тебя от губы спас. Не могу же я приехать в часть с радостной вестью о том, что наш номер отобран на фестиваль, и тут же тебя на губу отправлять. Певец хренов.

— На построение становись! — разнеслась очень кстати команда, и солдаты, затопав сапогами, побежали искать свой строй.

Капельмейстер объявил результаты конкурса. На фестиваль было отобрано пять номеров, и в том числе лезгинка Гейдара и Сашки.

— А мой? — вдруг разнёсся над колонной возмущённый голос «нанайца». — Смеялись, смеялись, а взять не взяли.

— Разговорчики в строю! — грозно рявкнул стоящий рядом с капельмейстером Хоменко. — А если не понял, то я тебе объясню, что не над номером смеялись, а над тобой, дураком. С тебя ещё за порчу казённого добра взыскать надо. Небось, две наволочки на эти дурацкие головы изорвал. Сейчас вот заставлю всех галифе спустить, чтобы ещё и того наказать, кто тебе вторые кальсоны занял.

Однако по лицу Хоменко было видно, что этим угрозам сбыться не суждено, так приятно ему от того, что отличилась их часть. Гейдар тоже был счастлив, хотя где-то в глубине души осталась горечь от выпадов Капшука, но сожаления о том, что он назвал себя чеченцем, не было. «Вернусь из армии — обязательно поищу свою родню», — в очередной раз подумал он.

Для подготовки к участию в фестивале Вооружённых сил Советского Союза уже под Москвой был разбит палаточный лагерь, куда привезли отобранных участников самодеятельности воинской со всей огромной страны. Режим был военный. В шесть часов побудка, построение, завтрак — и строем на репетиции, которые проходили на агитплощадках, расположенных в этом районе пионерских лагерей. На эти же площадки строем приводили пионеров — зрителей. Репетиции шли и после обеда, и до ужина, затем небольшой отдых, и прогоны концертов до самого отбоя. В первое время всё это очень забавляло, а потом стало раздражать. После очередной лезгинки Гейдар уже мечтал о том времени, когда всё это закончится и они попадут в Москву. Ему, сельскому жителю, даже Грозный казался совершенно необыкновенным городом, ну а уж Москва, столица его великой Родины, представлялась чем-то совершенно необыкновенным и недостижимым.

— Саша, а какая она, Москва? — спрашивал он у друга — коренного москвича.

— Москва как Москва, большая и шумная, — отвечал Сашка без особых эмоций.

Его занимали совершенно иные проблемы. С чисто столичной хваткой он уже перезнакомился с женским персоналом практически всех окружавших лагерь пионерских лагерей. Оставалось только гадать, как ему это удаётся в условиях постоянных репетиций и строгого военного распорядка. Поехавший сопровождать солдат от Горьковского военного округа капитан Хоменко каждый день на построении говорил:

— Замечу, кто из вас к пионеркам пристраивается — отправлю назад в часть. Понятно объясняю?

Когда Сашка вытащил из-за пазухи первые жареные пирожки с повидлом и протянул Гейдару, тот очень удивился:

— Откуда?

— Места знать надо, — как всегда, уклончиво отвечал Сашка. — Поговорил тут с местным персоналом, вот и угостили.

— Нам же запретили с пионерками общаться.

— А я и не с пионерками. Зачем они нам нужны? Я с работниками кухни беседовал. На них запрета не было, впрочем, как и на пионервожатых. Сегодня нас после отбоя ждут.

— Да ты что? Узнают — в часть отправят, а мне так в Москву хочется, — перепугался Гейдар.

— Не дрейфь, пацан! Смелость города берёт! Зачем мы будем рассказывать всем, что нарушили приказ? Одним словом, после отбоя не спать, а делать как я. Тобой там, кстати, интересовались, я обещал привести.

— Кто? — простодушно спросил Гейдар.

— Кто, кто, дед Пихто! Сам увидишь, если не сдрейфишь.

После отбоя, когда, уставший от непрерывных репетиций, расквартированный в их палатке взвод артистов засопел, Гейдар почувствовал, что кто-то тянет его с кровати вниз. Свесив голову, он едва разглядел в кромешной тьме белобрысую голову Сашки и соскользнул вслед за ним. Тот потащил его под соседнюю кровать и, подняв край палатки, толкнул в образовавшуюся щель Гейдара.

— По-пластунски марш, — услыхал он едва различимый шёпот друга.

Выбравшись из палатки, ползли довольно долго, утыкаясь в темноте в колючие ветки окружавших лагерь ёлок.

— Перебежками вперёд за мной! — услыхал Гейдар очередную команду и бросился за едва различимой в темноте Сашкиной фигурой в лес.

— Ну, а теперь можно и передохнуть, и оправиться, — отдал очередную команду Сашок и, усевшись на полянке, стал расчёсывать свои белёсые вихры.

— Саша, а вдруг капитан придёт проверять, а нас нет? — засомневался Гейдар.

— Не придёт, это я тебе говорю, а если не веришь — я тебе сейчас что-то покажу. За мной, но тихо!

Прошли совсем немного, и Гейдар начал различать доносившиеся из-за ёлок голоса. Скоро стала видна компания, расположившаяся на лесной полянке вокруг небольшого костра. В центре компании сидел Хоменко, одной рукой держа наполненный стакан, а другой обнимая за талию симпатичную старшую пионервожатую из соседнего лагеря, которую Гейдар видел на репетициях. Капитан был без привычной форменной фуражки, прятавшей его красивый волнистый чуб. «Странно, он мне таким взрослым казался, а на самом деле совсем молодой», — подумал Гейдар, прислушиваясь к голосу капитана.

— Дорогие друзья! Давайте выпьем за родную Партию и Правительство, которые решили провести этот исторический фестиваль молодёжи и студентов в славной столице нашей Родины, городе-герое Москве! Главная цель фестиваля — это дружба и солидарность молодёжи всей земли. Учитывая, что мы тоже молодёжь, мы должны свято выполнять решения Партии и солидаризироваться.

После этих слов, лихо опрокинув стакан, он сгрёб в объятья слабо отбивавшуюся старшую вожатую и впился губами в её тоже уже изрядно подвыпивший рот. Компания, состоявшая из офицеров фестивальной команды и женского персонала администраций пионерских лагерей, вначале захлопала, но потом тоже лихо включилась в процесс «солидаризации».

— Ну вот, а ты говоришь, проверит, — нужны мы ему. Когда солдат спит, у них настоящая жизнь начинается, — зашептал довольно громко Сашка, оттаскивая Гейдара от полянки.

— Слушай, а ведь у него вроде семья есть, по крайней мере он говорил мне, что был бы рад, если бы его сын так плясать научился, как я.

— Ну ты даёшь! Действительно, только с гор слез. Жена не жена, а жизнь-то у нашего капитана одна, впрочем, как и у нас с тобой. Пошли, а то нас уже заждались.

Пройдя ещё с полкилометра, спустились к берегу лесного озера. У самой воды, вокруг костра, расположилась стайка девушек. Красных галстуков на них не было, но Гейдар сразу признал в них пионервожатых из лагеря, где была их агитплощадка.

— Принимайте джигита! Мой друг Гейдар, лучший исполнитель лезгинки на Кавказе, — показывая на Гейдара широким жестом, произнёс Сашка.

— Мы знаем, — нашлась одна из них, сидевшая ближе всех.

— Валентина, — представилась другая, протягивая руку Гейдару.

Взяв руку девушки за самые кончики пальцев, Гейдар сдавленно ответил:

— Гейдар. — И обрадовался, что вокруг темно и никто не видит, как он покраснел.

— Знакомься, Гейдар, — затарахтела Валентина, показывая на каждую из девчонок, скороговоркой говорила: — Это Света, Люда, Таня и Алла.

— Чего ты тараторишь, я и сама в состоянии представиться, — произнесла последняя из них и посмотрела на Гейдара с нескрываемым интересом. — Алла, — ещё раз повторила она своё имя и, крепко пожав его руку, пододвинулась, предлагая Гейдару сесть рядом с собой на поваленном дереве. — Садись, артист! Спасибо, Саша.

— Я же тебе обещал, вот и привёл, — заметил Сашка, усаживаясь рядом с Валентиной. — Я тут тост придумал, — начал он, подмигивая Гейдару, — где водка?

Водка, оказывается, остывала в озере, и, когда девчонки быстро разложили бутерброды и налили её, остывшую, в единственный стакан, Сашка произнёс тост, только что подслушанный у Хоменко, закончив его, как и командир, поцелуем солидарности с Валентиной.

— Эх, жалко, мужиков на всех не хватает. Надо было ещё кого-нибудь с собой взять, но больно народ ненадёжный. Один Гейдар так и рвался в бой — джигит, одним словом.

Гейдар, удивлённо посмотрев на друга, отказываться от его слов не стал и, пригубив протянутый ему стакан водки, чуть не выплюнул этот жгучий глоток назад. Водки он до этого времени ещё не пробовал. Отдав стакан сидевшей рядом Алле, он отхлебнул воды из протянутой чьей-то заботливой рукой бутылки.

— Гейдар, вам никто не говорил, — услыхал он бархатный голос Аллы, — что вы очень похожи на актёра, игравшего в знаменитом фильме «Свинарка и пастух»?

— Нет, — выдавил он из себя.

— Ну, Аллочка, ты даёшь, — заметил Сашка. — Фамилия артиста Зельдин, он наш московский еврей, а Гейдар настоящий кавказец. Это тот под него косит, а не наш Гейдар под него.

— Ну ладно, пускай так, я не спорю, — спокойно сказала Алла. — Тогда я предлагаю выпить за настоящих мужчин, таких как Гейдар!

— А я что, не настоящий? — обиделся Сашка.

— Успокойся, настоящий, впрочем, не мне судить, — ответила Алла, выразительно поглядев на Валентину. Потом, повернувшись к Гейдару, заявила: — Только я бы хотела выпить с вами на брудершафт.

Гейдар замер, не понимая, чего от него хотят. Но вот уже в его кружку Сашка плюхнул водки, а Алла, продев свою руку под его согнутую, скомандовала:

— Пьём!

Эти два глотка водки прошли уже без последствий, и Гейдар, даже не успев обтереть губы, почувствовал, как Алла впилась в них своими губами. Это было так неожиданно и непонятно, что ничего, кроме отвращения, этот поцелуй у него не оставил. Он даже едва заметно отодвинулся от Аллы и сел к ней вполоборота, чтобы не видеть устремлённых на него пристальных глаз. Остальные девчонки заметили его смущение и стали наперебой расспрашивать его о Кавказских горах, об обычаях, об вычитанных в книгах историях с воровством невест. Он отвечал односложно. Горы красивые, высокие, но опасные. Обычаи мусульманские, то есть строгие. Девушка не может выбрать себе жениха. Это её выбирают его родители и платят калым (выкуп) семье девушки.

— А если она не согласится? — спросила удивлённая Света.

— При чём тут она? Главное, чтобы родители согласились.

— А если он её украдёт?

— Ну, теперь это редкость. Наверное, высоко в горах, там, где власти нет, и крадут, а у нас в селе никто невест не воровал. Но по обычаю, если украл, должен жениться, иначе отец и братья девушки могут вора убить.

— Как «убить»? — ахнула Света.

— Ну, зарезать, в пропасть сбросить, — сказал, улыбаясь, Гейдар, решив припугнуть девчонок.

— А вдруг она его уже полюбила, тогда тоже сбросят?

— Чего вы к нему пристали? — вступился Сашка. — Он ведь не в горах живёт, а вполне цивилизованном месте и девушек не ворует.

— А жаль, — сладко потянувшись, сказала Алла. — Завернул бы меня в бурку, на коня и в горы…

— К очагу жрать готовить, — закончил за неё Сашка, — а ты, небось, поварёшку и в руках не держала.

— Да, а если она плохая жена окажется, что тогда? — забеспокоилась любопытная Света.

— Научит или назад родителям отдаст, но это большой позор и для женщины, и для всей семьи. Такое редко бывает. Девушек с рождения воспитывают быть хорошей женой и слушаться мужа, — закончил Гейдар и сам удивился, откуда он, никогда не интересовавшийся вопросами семьи, знает такие вещи.

— Ну вы и народ! — передёрнула плечами Алла. — Не хотелось бы в рабыни попасть.

— Почему «в рабыни»? Разве русские жёны не готовят еду, не воспитывают детей, не убирают жилище? — удивился Гейдар.

— Конечно, всё это делают, но добровольно, и домой вернуться могут спокойно, другого мужа искать.

— Ой, Алка, брось ты — добровольно! Добровольно-принудительно, это точно, — вступилась Люда. — Меня вон мама всё время пугает, что, если не научусь готовить, меня замуж никто не возьмёт.

— Возьмёт, но бить будет, — авторитетно заявил Сашка.

— Что, твою маманю отец поколачивал? — ехидно поинтересовалась Алла.

— Не за что было, тем более она у нас в школе была парторгом, что же, ей самой себе жаловаться?

— А что, другие жёны жалуются? — удивился Гейдар.

— Конечно, жалуются, ещё как. Хорошо, что в школе всего три семейные пары были. Наша химичка просто замучила маманю жалобами на своего мужа — преподавателя по труду. Тот как примет лишнего, так и начинает свою Пробирку (такая у неё кличка была) гонять. Я бы её тоже гонял, такая зануда.

— У нас на мужей жаловаться не принято, — сказал Гейдар. — Муж глава семьи, и его поведение не обсуждается.

— А что он дома делает? — не унималась Света.

— Ничего. Он должен деньги в дом приносить, а остальное женское дело.

— А дрова рубить?

— Ну понятно, дрова колет. Мой отец инвалид войны был, и то дрова колол.

— Ну а если садист попадётся, такое ведь тоже бывает, тоже надо терпеть?

— Наверное, терпят. Я не знаю, — ответил нехотя Гейдар.

Дальше разговор пошёл на разные темы, и Гейдар даже не заметил, когда от костра пропали Сашка с Валентиной. Через некоторое время они показались из темноты, смущённо улыбаясь и обирая приставшие к одежде хвойные иголки.

— Пошли, брат, нам пора, тем более от тебя, похоже, всё равно толку нет, — бесцеремонно сказал другу Сашка.

Проводив девушек, друзья пошли к своему лагерю.

— У тебя что, женщин ещё не было? — поинтересовался Сашка.

— Нет, — ответил Гейдар, радуясь, что в темноте Сашка не видит его зардевшегося лица.

— Во даёшь, а я с четырнадцати лет это дело познал. Была у нас в доме тётка — уборщица. Родители уйдут в школу, а она полы мыть. Юбка задерётся, ноги голые. Я сзади как-то пристроился. Смотрю, а она не возражает, замерла даже. Ну я и того… Так понравилось, что сама потом меня подбивала: давай да давай. Мужа её на войне убило.

— Меня это никогда не интересовало. Да и обычаи наши не позволяют, — строго сказал Гейдар, отбив охоту у Сашки продолжать эту скользкую тему.

Хмыкнув, он отстал от друга и больше в ночные походы с собой не звал.

Через два дня начался фестиваль, обрушившийся на голову Гейдара сказочным дождём. Москва его ошеломила. Единственный город, который он видел до этого, — был Грозный, но разве можно было его сравнить с Москвой, этой великолепной громадиной, украшенной башнями Кремля? Он мечтал о ней, как мать мечтала о Ленинграде. Ни одного урока в школе не обходилось без упоминания о Москве — столице их социалистической великой Родины, самой могучей, самой справедливой, самой красивой на свете. Сколько раз смотрел он фильм «Свинарка и пастух» — Гейдар и сосчитать не мог. Их танцевальный кружок занимался в сельском клубе, благодаря чему все их ребята были своими людьми для киномеханика, и он пускал их смотреть фильм бесплатно, за что танцоры помогали убирать зал после сеансов. В распоряжении сельского клуба было несколько собственных кинолент, и в том числе этот замечательный фильм о том, как простой кавказский парень попадает в Москву на сельскохозяйственную выставку. Мама, которая тоже не раз вместе с отцом смотрела этот фильм, говорила, что он про любовь, но Гейдар-то был уверен, что любовь тут не главное. Это фильм о сбывшейся мечте джигита: побывать в лучшем городе мира — Москве. И вот таким же удивительным образом, как и герой фильма, он, простой паренёк с Кавказских гор, тоже попал в Москву. От этой мысли кружилась голова, и сердце стучало в груди гулко и радостно. Было чему радоваться. Москва встречала своих гостей умытая, принаряженная, украшенная к фестивалю плакатами, транспарантами, воздушными шариками и эмблемой фестиваля цветиком-семицветиком, разноцветные лепестки которого светили с каждой стены, с каждого столба и афишной тумбы.

Их музыкальная рота выступала на обтянутых кумачом, сколоченных из досок сценах, разбросанных по всей Москве. Ему понравилось выступать на площадке, расположенной на Андреевском спуске, откуда открывался великолепный вид на Кремль и Москву-реку. Почти так же красиво было и в сквере напротив кинотеатра «Ударник», но сцена, сколоченная прямо у фонтана «Дружбы народов» на сельскохозяйственной выставке, недавно переименованной в Выставку достижений народного хозяйства СССР, была так хороша, что иногда хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, не во сне ли это всё происходит? Неужели это уже не в кино, а наяву видит он эти знакомые по фильму павильоны и фонтаны выставки?

Архитекторы ВДНХ по заданию Сталина и Политбюро решили затмить царский Петергоф числом и красотой фонтанов. Роль главного петергофского фонтана-каскада по замыслу архитекторов должен был выполнять фонтан «Дружбы народов», самый роскошный фонтан Выставки. Он и вправду был очень хорош. Заходя на сцену, установленную между павильоном Советского Союза и фонтаном, Гейдар не уставал удивляться его красоте, блеску позолоченных скульптур — представителей всех союзных республик, купающихся в потоках водяных струй, игре радуги в каплях воды и радостным лицам зрителей вокруг сцены. К фонтану со всей территории Выставки стекался народ, и толпа у сцены никогда не убывала.

«Ну и пусть в фонтане нет скульптуры чеченца, — думал про себя Гейдар, — разве уместишь здесь представителей всех кавказских народов? Но зато здесь я и могу показать всему миру, как танцует лезгинку наш народ!» От этой горделивой мысли он носился по сцене как вихрь. Сашка во время антракта не выдержал и спросил:

— Слушай, какой в тебя бес вселился? Такой темп взял, что я за тобой не успеваю.

— Ах, Сашка, — говорил счастливый Гейдар, — ты в Москве всю жизнь прожил и, наверное, уже её не замечаешь, а я мечтал, мечтал, а теперь увидел и влюбился. Так всего и распирает — и не только танцевать, а летать хочется.

— Эк тебя забрало, друг! А я не Москвой любуюсь, а женской половиной человечества. Посмотри по сторонам, на тебя пялятся девушки как минимум из двадцати стран: и русские, и француженки, и немки, и эфиопки, и кубинки, и китаянки и прочая, прочая, прочая. Я бы сейчас вон ту негритяночку, тоненькую, так бы и прижал. Говорят, они пахнут совсем не так, как мы. Заодно бы и понюхал.

— Тебе всё одно на уме… — проворчал беззлобно Гейдар. — Прижмёшь, а она тебя завербует, и начнёшь ты военные тайны ей выдавать, помнишь, что Хома на политзанятиях втолковывал?

Действительно, параллельно с репетициями в подмосковном лагере солдат — будущих участников фестиваля — непрерывно учили осторожности в общении с иностранцами.

— Товарищи солдаты! На Международный фестиваль молодёжи и студентов съедется не только прогрессивная молодёжь. Империалисты не дремлют и обязательно воспользуются случаем, чтобы провести диверсию против социалистического лагеря или, по крайней мере, чтобы затащить в свои шпионские сети несознательных граждан. Вы, солдаты Советской армии, будете представлять особый интерес для спецслужб западных разведок, и они не упустят возможности попытаться завербовать вас. В связи с этим вы должны быть максимально бдительными и не входить в контакт с иностранными гражданами и гражданками. При подобных попытках с их стороны должны будете немедленно сообщить об этом старшему по званию. Для обеспечения вашей безопасности приказом по армии установлено, что военнослужащие должны пребывать на территории фестивальной Москвы группами не менее пяти человек, чтобы каждый осуществлял контроль за своим товарищем и оградил его от происков иностранной разведки. Замеченные в контактах с иностранцами немедленно отправятся в особый отдел. Если даже ничего не было, то всё равно фестиваль для вас закончится. Вопросы есть?

— Товарищ командир, разрешите обратиться, — поднял руку Сашка. — А если подойдёт к нам после нашего выступления кто-нибудь из иностранных товарищей, чтобы познакомиться? Чтоже, нам от них шарахаться как от прокажённых?

— Не «шарахаться», а привлечь всех остальных членов вашей группы к этому разговору и говорить только о преимуществах советского строя, о фестивале и о самодеятельности.

— А о погоде можно? — ехидно поинтересовался Сашка.

— Можно, рядовой Сергеев, — зачем дурацкие вопросы задавать?

— Почему «дурацкие»? Вы же не перечислили про погоду, вот я и спросил.

— Всё умничаешь? Скажи спасибо, что ты рядовому Уламову нужен, а то бы я тебя, языкатого, давно бы в часть отправил.

— Дело ясное, что дело тёмное, — проворчал Сашка, но чувствовалось, что для его вольной души эти запреты совершенно неприемлемы.

— Странный ты человек, — сказал ему как-то Гейдар, — что ты всё время задираешься? Отправят в часть, и всё.

— Понимаешь, непонятно мне, — с раздражением ответил Сашка, — зачем иностранцев назвали? Ведь основная идея фестиваля — дружба молодёжи, а дружить заставляют под присмотром и только на определённую тему. Я москвич, а за всю жизнь ни одного живого негра не видел, а тут всяких поехало, что же, только смотреть — и всё? Их-то, наверное, не предупредят, на какие темы можно с нами говорить. Начнут спрашивать: «Где живёшь?», «Что делаешь?» — а мы им что? Как у Чуковского: «„Му“ да „му“, а к чему, почему — не пойму!» Ну, скажут, и советская молодёжь! Сплошные бараны.

— Бараны не мычат, а блеют, — зачем-то поправил Гейдар. — Думаю, просто надо подальше от них держаться. К тому же что ты кипятишься? Ты что, языки знаешь?

— Представь себе, знаю, английский и немецкий. Предки заставляли учить, а вот практики нет, а что язык без практики?

Гейдар с уважением посмотрел на Сашку:

— Здорово, а вот я языков не знаю. У нас в школе то преподавателя не было, а потом прислали одного с испанским языком, но я решил, что он мне ни к чему, и ничего, кроме: «Но пасаран», не запомнил.

— Ну, кто не знает «но пасаран»? Вопили, вопили, что фашизм в Испании не пройдёт, а чем дело кончилось? До сих пор правит у них фашист Франко. Так что правильно ты этот язык не учил, ни к чему он. Всё равно поболтать не с кем.

— А испанец нам говорил, что на этом языке полмира разговаривает.

— Правильно, только нам-то, что до этого? Тут вон с камрадами из Восточной Германии хрен пообщаешься, — мрачно закончил Сашка, — а на английском вообще никто из коммунистических стран не говорит. Так что зря я его учил. Говорил предкам, разрешите мне лучше больше музыкой заниматься, а они упёрлись.

— Ты им сообщил, что в Москве будешь? — поинтересовался Гейдар.

— Зачем?

— Как «зачем»? Повидаться, что, неужели не соскучился?

— Да ну их. Придут на концерт и опять занудят: «Зачем институт бросил, чтобы на бубне стучать?» Я этого наслушался досыта, так что обойдусь. Да и не до них. Нельзя с иностранцами — мы с нашими общаться будем. Девчонки, надо полагать, со всего Союза приехали. Вот раздолье, — сказал он, повеселев.

Когда на фестивальных улицах Москвы их окружила разноликая и разноязыкая толпа, удержаться от общения с ними было тяжело не только разговорчивому Сашке, но и сдержанному Гейдару. От наводнения никогда ранее не виденных африканцев в просторных цветных одеждах, индусок в сари, латиноамериканцев в сомбреро и парней в клетчатых ковбойках и потёртых полотняных штанах кругом шла голова.

— Смотри, как иностранцы плохо одеты. Большинство в национальных костюмах. Остальные в простых рубахах и в этих потёртых штанах, — сказал как-то Гейдар другу. — Правильно говорят, что живётся им тяжело, не то что у нас.

— Эх ты, темнота! — возразил Сашка. — Это не простые штаны, это джинсы, которые сейчас во всём мире входят в моду. Я читал, что в скором времени в джинсах будет ходить основная часть населения планеты, так удобны и практичны эти штаны.

— И женщины? — удивился Гейдар.

— И женщины, как это ни странно. Это мнение одного модного портного из Америки. Я в одном американском журнале читал. У предков был ученик — сын дипломатов. Они и попросили его принести неадаптированный английский текст, чтобы я мог почитать настоящий английский, а не прилизанный текст учебников.

— Может быть, но про женщин он наврал, — упрямился Гейдар. — Женщины в брюках ходить не станут. По крайней мере мусульманки, — добавил он.

— Во-первых, скоро с религией будет полностью покончено, — авторитетно заявил Сашка, — к тому же эмансипация, ты что-нибудь о ней слыхал?

— Конечно, это борьба женщин за равноправие. Праздник Восьмое марта мы тоже празднуем. Права — это понятно. Женщины тоже могут работать, участвовать в выборах и так далее, но соблюдать обычаи они обязаны всё равно.

— Мать моя историк, говорит, что настоящая женская эмансипация — это возможность не только работать, но и жить так, как женщина считает нужным. Знаешь, они с отцом на эту тему спорили до хрипоты, но к согласию всё равно не пришли, так что давай закончим на эту тему. Посмотри лучше, как хороша вон та девчонка. А будь она в обтягивающих попку джинсах? Просто фантастика! И эта фантастика будет. Это я тебе говорю. Смотри, как наш народ к прогрессу тянется. Просто залюбили иностранцев до смерти. Вон смотри, две тётки пирожки напекли и суют их в руки голодающих трудящихся. И чего, дурачьё, упирается? Нам бы этих пирожков…

Действительно, простые москвичи, не запуганные шпионскими страстями, любили гостей фестиваля искренне и неистово. Их наперебой приглашали в гости, совали в руки русских матрёшек, которые продавались на каждом шагу, пытались подкормить на улицах или тащили в гости покушать, уверенные в том, что гости дома недоедают. Гости смотрели на хозяев с удивлением цивилизованного человека, приехавшего в гости к аборигенам. Вежливо откусывали пирожки, а потом незаметно кидали их в урну. С опаской заходили в густонаселённые и захламлённые коридоры московских коммуналок, чтобы выпить водки под нехитрую закуску, кивая головой и улыбаясь ничего не понимающей улыбкой на откровения хозяев, излагаемые на незнакомом русском языке. Говорили москвичи о солидарности трудящихся, о великой правде коммунизма, о широкой русской душе, готовой отдать последнюю рубаху за воссоединение пролетариата во всём мире. Гости даже представить себе не могли, что главное чувство, которое питают к ним хозяева, — это жалость о тяжёлой судьбе угнетённых братьев по классу, эксплуатируемых и ведущих полуголодное существование. Охотно гости участвовали только в обмене сувенирами. Особенно в ходу был обмен шляпами, платками, шарфами и даже рубашками. И очень скоро в Москве появились москвичи, одетые в ковбойки, и иностранцы в модных в ту пору в Союзе куртках-вельветках с молниями. Русским было невдомёк, что большинство гостей относится к фестивалю, как к карнавалам, которые не редкость в любой стране.

Гейдар смотрел на улыбающиеся жёлтые, чёрные и белые лица гостей фестиваля с нескрываемым восторгом. «Вот ведь все они любят нас. Нашу огромную многонациональную страну, победившую страшное зло на земле — фашизм». Смутился он, только когда мексиканец в широченном сомбреро после его выступления подошёл к сцене и стал протягивать ему эту удивительную шляпу, приговаривая:

— Ченч, ченч.

Гейдар, решив, что мексиканец дарит эту замечательную шляпу, перепугался.

— Нет-нет, я не могу взять, она дорогая, — отступая под напором гостя к сцене, отнекивался он.

— Он же тебе её не даром даёт, — услыхал он голос Сашки. — Простит обменяться. Он тебе сомбреро, а у тебя просит папаху.

— На Кавказе, откуда я родом, есть такой обычай — дарить гостю понравившуюся ему вещь, — с истинно кавказским достоинством произнёс Гейдар, протягивая папаху мексиканцу.

Когда папаха уже красовалась на усатой голове мексиканца, Гейдар с ужасом вспомнил, что она казённая. Выручил вездесущий Сашка, который что-то залопотал на английском языке мексиканцу. Тот разочарованно протянул назад папаху, забрав из рук растерянного Гейдара сомбреро.

— Ты чего ему сказал? — поинтересовался Гейдар.

— Сказал, что в сомбреро тебе сложно будет танцевать, чтобы приходил сюда в последний день, тогда ты обязательно махнёшься шапками.

— Но ведь я и тогда не смогу её отдать, — расстроенно сказал Гейдар.

— К тому времени он сам забудет прийти или выменяет свой абажур на что-нибудь другое, так что не дрейфь, а радуйся, что возле тебя такой человек, как я, а наши голуби сизокрылые сейчас воют и ничего не видят.

Им действительно дали в соглядатаи трёх солдат из другой части, которые вполне сносно исполняли очень популярную в то время песню «Летят белокрылые чайки». Сашка с первой минуты их невзлюбил и называл не иначе, чем «голуби сизокрылые».

— Почему «голуби сизокрылые»? Они же про белокрылых чаек поют, — простодушно поинтересовался Гейдар.

— Потому что белокрылые чайки стучать не станут, а у этих сизокрылых не заржавеет, — парировал Сашка, не доверяющий певцам.

— Да брось ты, нормальные они ребята, — заступался за певцов Гейдар.

До истории с мексиканцем они его практически не раздражали, так как нарушать приказ у него поводов не было, а вот Сашка буквально изнывал от необходимости непрерывно согласовывать свои действия с «голубями». Согласовывать приходилось буквально всё. На территории ВДНХ было множество киосков, где торговали вкусными сосисками с хрустящей булочкой и горчицей. Не только Гейдар таких вкусностей раньше не ел, но и москвич Сашка признался, что до фестиваля он о сосисках только слыхал.

Недалеко от сцены стоял лоток на колёсиках с газированной водой. В белом халате и чепце, за этим передвижным прилавком стояла очаровательная девушка. Всего за три копейки наливала она стакан шипучей газированной воды с сиропом, добавляя этот сказочный бальзам в стакан из красивого стеклянного конического сосуда. Гейдар, в руках которого было всего тридцать рублей солдатского жалования, был готов потратить их все — только бы видеть, как священнодействует эта девушка, создавая необыкновенный напиток, который так приятно щипал во рту и хорошо утолял зажжённую лезгинкой жажду.

— В Грозном что, нет газировки? — удивлялся Сашка.

— Нет, конечно, только квас из бочек продают.

— В Москве этого добра навалом, только я боюсь к ним подходить, больно ос много вьётся вокруг сиропа, а у меня аллергия на их укусы, но для того, чтобы поболтать с этой замечательной газировщицей, я готов рискнуть.

Однако, чтобы подойти к вожделенным киоскам, надо было дождаться, когда освободятся «сизокрылые», чтобы всем вместе по уставу отправиться пить воду, кушать сосиски и, что ещё более противно, сходить в туалет, который располагался недалеко от другого фонтана. Как назло, одному хотелось сосисок, второму газировки, третьему в туалет, а четвёртый (и это чаще всего был Сашка) хотел поболтать с девушками, плотно окружавшими и сцену, и фонтаны. Любопытство и непоседливая натура распирали его, и, ловко разбросав пятёрку по интересам, пообещав клятвенно быть на виду и не общаться с иностранцами, он быстро заводил новые знакомства, привлекая в компанию Гейдара.

— Ну, знаешь, ты просто феномен. Стоит только с девчонками заговорить, они сразу про тебя спрашивают: кто, да откуда, да познакомь.

— Это они чтобы разговор поддержать, — отвечал Гейдар, — а на самом деле все только с тобой болтают.

— Эх ты, простота, женщин ты не знаешь. Они на красоту, как осы на сироп, кидаются, а ты у нас горный орёл и танцуешь как бог.

— Можно подумать, что ты не орёл, — беззлобно отбивался Гейдар.

— Ну не Квазимодо, но до твоих достоинств мне далеко. Белёс и мелковат. Моя сила в слове, а, как говаривал один мой знакомый, большой дока в женских делах, женщины любят ушами. Вот я и треплюсь: «Откуда такие красотки взялись тут у фонтана? Вы, случайно, не Любовь Орлова? Девушка, вам никто не говорил, что у вас самые красивые ноги на фестивале?» И, знаешь, бьёт без промаха. Ведутся и глупенькие, и умненькие, и красотки, и дурнушки. А ты рядом с девчонками стоишь гордый и неприступный, как Эльбрус. Вот они тебя поштурмуют, поштурмуют, а потом опять ко мне, грешному, спускаются.

— Да нужны они мне! — отвечал Гейдар почти искренне, хотя в глубине души немного завидовал своему лёгкому в общении другу. — Понимаешь, у нас не принято общаться с девушками. Школа у нас сельская, раздельного обучения, как в городе, не было, но мы всё равно с девчонками не общались.

— А они с вами?

— Они тем более. В селе строго обычаи соблюдаются. Девушки у нас строгие. Как только девчонка немного подросла, ей уже нельзя к парням подходить, а тем более наедине оставаться. Вот я и не привык.

— Ну и дела! Просто монастырь какой-то. Я бы у вас со скуки помер, — возмущался Сашка, кривя свои по-детски пухлые губы. — Но ты, Гейдарка, не дрейфь, если вместе служить будем, я из тебя покорителя дамских сердец вмиг сделаю. А пока пойдём вон на тех барышнях потренируемся, — говорил он, уже улыбаясь кому-то в толпе.

Гейдару ничего не оставалось, как пробираться за другом, чтобы молча постоять в стайке стреляющих глазами москвичек или юных провинциалок, приехавших на фестиваль покорять мир.

Фестивальные дни пролетели быстро, как утренний сон, оставив в душе ощущение праздника и собственной значимости. С этим чувством и приехали друзья в часть. Все выпускники учебной роты уже были направлены по новому месту службы. Теперь дошла очередь до артистов — так запросто их окрестил сопровождавший их капитан Хоменко, тоже заметно отдохнувший и повеселевший за время фестиваля. Ещё в поезде он предрекал друзьям легкую службу в музыкальной роте.

— Наверняка предложат. Вы молодцы, а я рекомендацию дам. Там и строевой нет, и жизнь веселее. Уж не знаю, как Александр, а тебе, Гейдар, прямая дорога в ансамбль песни и пляски Советской армии. Так что в Москве ты будешь бывать чаще, чем у себя на родине, если вообще туда будет время съездить, — разглагольствовал капитан, не обращая внимания на помрачневшего Гейдара.

— Это не для меня, я не могу мать бросить, — потупившись, ответил Гейдар.

— Чудак человек, что ты, так и будешь за мамкин подол держаться? — не унимался капитан.

— Товарищ капитан, по их горским законам нельзя родителей бросать, — вступился за друга Сашка. — Я понял, что для горцев соблюдение своих законов превыше всего.

— Да, в Чечне нет ничего важнее адата — свода законов наших предков. Отец, вернее, отчим у меня был не чеченец — черкес, к тому же коммунист. Адата он не придерживался, но уважение к старшим и забота о родителях — разве это не общий закон для всех людей?

— А отец что, матери не опора?

— Он погиб в прошлом году. Мать одна осталась. — Заметив вопросительный взгляд капитана, добавил: — Он был инвалидом войны. Потом директором школы. Погиб, спасая людей из рейсового автобуса, который сползал в пропасть.

— Так отец у тебя герой, а я думаю, почему тебя из Чечни призвали? Все чеченские новобранцы в армию из Киргизии или Казахстана прибывают. Значит, не всех Сталин депортировал. Слыхал, Хрущёв издал указ о возвращении депортированных народов, списав депортацию на перегибы культа личности?

— Не слыхал, — ответил Гейдар без всяких эмоций. — У нас никого не сослали, так как и родни ни у матери, ни у отца практически не осталось.

— А что так? Кавказец без родни — что стул без ножки.

— У матери всё село оползнем с гор снесло, а у отца самые близкие погибли на войне, а остальные далеко. Поэтому мне не на кого мать бросить. Да и что об этом говорить, кто нас в Москве видел, чтобы в ансамбль приглашать?

— Как знать, как знать, но моё мнение, что танцор ты от бога. Не зарывай талант в землю. В армии не получится — на гражданке иди в ансамбль, радуй людей своим талантом.

Уже в части выяснилось, что чутьё капитана не подвело. Действительно, на Гейдара пришло предписание направить его служить в музыкальную роту в Подмосковье.

— Ты, Уламов, просто нарасхват, — сказал командир части. — То запрос пришёл на шофёра первого класса. Посмотрели, а, кроме тебя, у нас никого нет. Теперь вот в музыкальную часть требуют. Просто незаменимый человек. А сам-то ты чего хочешь?

— Готов служить Советскому Союзу, где прикажут, но хочу быть водителем. После армии буду поступать в автодорожный институт.

— Вот тут ты, солдат, прав, — поддержал его командир, — мужское решение. Зачем мужику по сцене перед публикой скакать? Он рождается на свет для серьёзного дела. Но вот что мне с приказом о музроте делать?

— А вы пошлите Сергеева. Он хороший музыкант. Может в духовом оркестре ударником быть.

— Точно, пошлю его, а спросят, почему не танцора прислал, — скажу, что ты ногу травмировал, а там уж и забудется.

Сашка был в полном восторге от направления в музроту.

— Ну, Гейдарка, я твой вечный должник. Это ты у нас на все руки мастер, а я ни кем, кроме музыканта, быть не хочу. Жаль с тобой расставаться, правильный ты парень. Таких друзей поискать, но земля круглая, может, когда и встретимся. — И, сунув в руки друга бумажку со своим московским адресом, побежал собирать вещмешок.