Ведьмина внучка

Ирина Верехтина, 2015

Сын Антониды утонул в деревенском пруду. Дочка кашляла с самой весны и таяла на глазах. И Антонида пошла к бабке Уле, про которую ходили страшные слухи: помогать-то она помогала, но цену брала непомерную. – Прокляли тебя, девка. Сына потеряла, и дочку скоро потеряешь. – Я на всё согласная! Только скажи, что делать?– Дитя тебе надо родить, оно за тебя расплатится, а с тебя заклятье сойдёт-уйдёт. Только знай: дитю этому всю жизнь вместо тебя платить придётся.Фактический материал реален. Злые глаза, крючковатый нос, сгорбленная спина и прочая ведьминская атрибутика в повести отсутствует. Полётов на метле не будет, будет просто жизнь.

Глава 3. Антонида

Тридцать лет назад

Как ни старалась Антонида, как ни выбивалась из сил, а жизнь не ладилась: то одно несчастье, то другое… То картоха не уродилась — а у всех-то вёдрами! То капусту тля сгубила — а у других кочаны пудовые, не поднимешь! То ни с того ни с сего куры дохнуть начали — а у соседей ничего, все живы.

Летом и того пуще беда случилась — корова захромала, со стадом ходить не могла. Ветеринар осмотрел ногу и сказал, что у Милки гноится копыто. Возился долго, соскребал гной, сыпал на копыто белым порошком стрептоцида, мазал его вонючей мазью и обёртывал чистым тканевым лоскутом. Милка смотрела на ветеринара грустными глазами и ногу не отнимала — понимала, что её лечат. Милке было плохо: ей хотелось в стадо, а ходить она не могла. И мычала протяжно, жалуясь на свою участь.

У Антониды прибавилось работы — всё лето она косила траву, где могла (коров держать совхозникам не возбранялось, а под покос полагался только участок за огородом, от огорода до речки, метров двести, кошкины слёзки. В лесу косить поляны не разрешал лесничий. Деревенские выкручивались как могли, покупали сено за деньги. Антониде покупать не на что, дай бог детей одеть-накормить, их у неё трое, а работница она одна.

Маленьких Галю и Колюшку мать каждый день посылала с корзинами на речку, обрывать листья с вётел, густо растущих по берегам. Голодная Милка жевала сладкие листья, вкусно причмокивая и благодарно глядя на детей. После трудового дня уставшая до чёртиков Антонида таскала охапками незаконно скошенную на лесных полянках траву, опасаясь встретить лесника (вся трава в лесу была его, деревенским косить запрещалось, если попадались — траву лесник отбирал).

Кто не знает, свежескошенная трава очень тяжёлая, и Антониде приходилось нелегко. Милка съедала всё, что давали, и смотрела на хозяйку — не даст ли ещё. Другие коровы проводили все дни на пастбище и ели вволю, а Милке приходилось довольствоваться скудными порциями травы и листьев. Она заметно похудела, лежала целыми днями на соломе в углу двора и страдала. Ветеринар мазал больное копыто мазью и качал головой.

Тоня не сдала Милку на мясо, как советовал ветеринар. Корова проболела всё лето и к осени выздоровела, но её всё равно пришлось продать, потому что Антонида не успела заготовить на зиму сена. А купить было не на что.

Корову продали и купили козу. Через два месяца у козы пропало молоко, как не было. Антонида плакала — что за жизнь у неё такая, будто проклята кем. А после того, как её первенец Колюшка утонул в деревенском пруду, где и малые дети никогда не тонули, поняла: дело здесь нечисто, видно и впрямь оговорил кто–то, порчу навёл.

Отчаявшись, Антонида решилась пойти к бабке Уле. Её отговаривали: про Ульяну ходили страшные слухи, вроде помогать-то она помогала, но цену брала непомерную. Но никто об этом не проговаривался, кто с Ульяной дело имел, — боялись. Только и отвечали — не велела бабка Уля сказывать, и весь разговор.

Боязно было к Ульяне идти, но делать нечего. Антонида дождалась вечера — чёрного, безлунного. Собрала в узелок гостинцы — десяток яиц, творогу миску, маслица крынку да мешочек орехов. И денег прихватила — вдруг поможет Ульяна, подскажет, как ей из круга этого выбраться, беду превозмочь, Галька чтоб живая осталась, хоть Галька… Набросила серый платок и серой неслышной тенью выскользнула из дома. Дай бог, чтоб не увидел никто, к кому она пошла…

Бабка Уля

Ульяна подарки на лавку пристроила, Антониду за стол усадила, сама свечу жгла, топила воск. Налила воды в склянку, поболтала в ней птичьим пером, клок чёрно-бурой шерсти окропила той водой, бросила в огонь — пламя так и взметнулось. Тоне послышалось, будто стонет кто в огне, подумала — показалось. Жутко ей стало. Уйти бы, убежать, да ноги не слушались.

А Ульяна села за стол, против Антониды, и в глаза ей уставилась. Долго так сидела. Тоня обмерла отчего-то и лёгкость почувствовала во всём теле, вот–вот взлетит птицей! Но не взлетела. На неё навалилась усталость — каменная, невероятная, ноги как чугунные сделались, в голове гулко, а на лбу испарина выступила. Страшно стало Антониде, пожалела она, что к Ульяне пошла. А та всё молчит и смотрит. Наконец губы разлепила, заговорила, только лучше б молчала…

— Прокляли тебя, девка, заговорили. Счастливая видать была? (Тоня кивнула — любила Тимофея своего, и он её любил). Вот и позавидовали твоему счастью. Заклятье на тебе. Не совладать мне с ним, самой тебе придётся.

— Да как же? Я ж не сумею, — оробела Антонида. Если уж Ульяна помочь не смогла, кто ж тогда?

— Кто ж тогда? — вырвалось у Антониды.

— Это тебе решать. Ну как, согласная ай нет? Сказывай, не то — домой вертайся. И будет всё как было, хуже ещё будет! Сына потеряла, и дочку потеряешь. Хворает она у тебя? — словно невзначай спросила Ульяна.

Галя хворала с самой весны. Антонида поила её травяными отварами, натирала спину и грудь жиром, давала дышать горячим картофельным паром, но кашель не проходил. Тоня думала, пройдёт, но после Ульяниных слов поняла — не пройдёт. И решилась — как в омут бросилась.

— Согласная я, на всё согласная! Только чтоб Гальку мою господь не прибрал, со мной оставил… Ты только скажи, что делать?

Ульяна сказала страшное. Такое, что и во сне не привидится…

— Дитя тебе надо родить. Родишь дитя, оно за тебя и расплатится, а с тебя заклятье сойдёт-уйдёт. Только знай: дитю этому всю жизнь вместо тебя платить придётся. Потому — от нелюбого роди, от чужого, чтоб не жалко было… А другого пути тебе нет.

Поплакала Антонида, погоревала — и уехала в город на заработки, как она объяснила соседке, на которую оставила маленькую Галю и хозяйство. Соседка обещалась приглядеть, не бесплатно, конечно.

Через три недели вернулась, сама не своя, часами перед иконой на коленях стояла, грех замаливала. А через девять месяцев родила Женьку.

Дитя от нелюбого

Женька родилась ни на кого не похожей — ни на Тоню, ни на Тимофея, с которым они, как говорили деревенские, «разжопились» и он уехал неизвестно куда, бросив на произвол судьбы жену и детей. Пожалеть бы Антониду, да никто не жалел. Сбежал муженёк, значит — сама довела, сама виновата, хлебай теперь щи лаптем…

Антонида и хлебала — всё хозяйство на ней, ещё в совхозе работа, ещё детей двое, которые тоже нахлебались горя, зимой босыми бегали, досыта не ели, из-за стола голодными вставали. А деревенским в радость это — поживешь безмужней, характер свой умеришь.

Не зря в народе говорят: тебе–то смерть, а всем-то смех…

Через месяц после рождения рыженькой Женьки в Деулино вернулся Тимофей, которого в деревне уже не чаяли увидеть. Деревня притихла, ждала скандала с битьём стёкол и «разборкой» с Антонидой — за то, что сына не уберегла и девку нагуляла с городским. Но скандала Тимофей не учинил, бухнулся с порога в ноги жене: «Прости ты меня, дурака, что с детишками тебя бросил!»

А когда узнал о смерти сына — ох, и каялся Тимофей, ох, и горевал! На кладбище ревел белугой на могиле своего первенца, заказал в церкви поминальную молитву, денег дал на храм (а их у Тимофея было, по деревенским меркам, много).

Стали Тимофей с Антонидой жить, как раньше жили — будто и не уезжал Тимофей никуда, и с женой не ссорился. Даже Женьку ей простил, принял. Как дочку родную растил, она и не догадывалась, что Тимофей ей не отец. Маленькая Галька кашлять перестала, выздоровела, крепенькая да ладненькая стала, словно вовсе не болела, и выросла настоящей красавицей — парни по ней с ума сходили.

Все Антонидины беды и неурядицы как рукой сняло. Женька росла здоровенькая, болезни её стороной обходили. Коза приплод принесла и молока давала вдвое больше прежнего — и детям хватало, и козлёночку! А потом и корову купил Тимофей. Антонида расцвела, нарядов себе накупила и детей приодела. Дом железной крышей покрыли и зажили всем на зависть — в согласии и любви. А через год родила Тоня мальчика — копию погибшего Коленьки, один в один! Николаем назвали.

— Во как жисть повернулась у Тоньки! — судачили соседи. — Ведь хуже всех жила, на своём горбу волокла и детей, и огород, и скотину… Забор сама чинила, сарай сама ставила. Набедовалась — хоть в петлю лезь! Ещё и дочку нагуляла невесть от кого… А погляди ж ты, таперича всё у ей есть! И мужика как подменил кто, за ум взялся Тимка. Послал Господь счастье…

…Только Женьке ни в чём счастья не было! Девчонкой на грабли упала, пропорола железными зубьями щёку. Так и ходила со шрамом. — «Повезло, что глаза целы остались. А шрам заживёт, незаметно будет» — утешал дочку Тимофей, не замечая остановившихся глаз Антониды, её помертвевшего лица.

Хотела Антонида помолиться за Женьку, на колени перед Богородицей пала, а рука враз тяжёлая сделалась и не поднимается! Перекрестилась — с трудом, словно брёвна ворочала. Молитву прочесть хотела — а слова на ум не идут, забыла слова–то! Дрожь её пробрала, с колен вскочила. Подумала, обойдётся, заживёт щека–то, Тимофей правильно говорит.

Не обошлось. Щека зажила, а шрам остался — наискось, в подглазье. Из-за шрама этого парни на Женьку не глядели, браковали, стало быть. А была она — огонь-девка, первая на деревне песельница да плясунья, и за словом в карман никогда не лезла, скажет как отрежет.

А вот — не сватался никто.

Выросла Женька, в город уехала, на завод устроилась. На заводе та же история, никому невеста с таким лицом не нужна. Женька поплакала, поплакала, да родила Ольку. Что ж, что мужа нет? Зато дочка есть, никто не отберёт, моя! А через две недели заявился Фёдор, Олькин отец. — «Собирай вещи. У сестры моей будем жить, дом большой, места хватит» — только и сказал. В загсе расписались, всё как у людей, и зажили они с Фёдором своей семьёй.

Сыр в масле

У Гальки с Колькой по-другому жизнь сложилась, позавидовать можно. Галька в восемнадцать замуж выскочила, муж завскладом работает, полный дом вещей у Гальки и ребятишек двое — сын и дочка, оба лицом красивые, в мать.

Николай — тот ленивый был: баловал отец последыша, единственного сыночка, ни в чём ему отказа не было. Он и вырос — лентяй да разгуляй. До работы не больно охоч, а гулять начнёт — не устанет! На гармони играл — заслушаешься. Нотной грамоты не знал, а любую мелодию с ходу мог сыграть, слух у него был редкостный. На свадьбах да праздниках без Николая не обходились, везде его звали.

Раз поехал он в город, к сестре в гости. В ресторан попал, впервые в жизни. Услыхал, как тамошний оркестр играет, усмехнулся. Дайте, говорит, я сыграю. И сыграл! Директор ресторана услышал, работать пригласил к себе, он и согласился — такая работа не в тягость, а в радость. Зарабатывать стал как сестрин муж, да харч ресторанный, дармовый.

Ресторан тот с Колькиной игры поднялся, известным стал. Народу собиралось много Колькину гармонь послушать — такие переборы, такие коленца выдавал! Что угодно мог сыграть — и трепака, и яблочко, и народное — аж душу переворачивало у всех. И вальсы играл «со слезой» — «Дунайские волны», «Оборванные струны», «Сказки венского леса». Директор нарадоваться не мог на Кольку — самородок, талант! Ну и платил соответственно. Завидно устроился Николай, как сыр в масле катался: сам при деньгах и родителям помогал.

Невезучая Женька

Одной Женьке не везло. Как развелся с нею Фёдор, моталась по судам, дом отсуживала. Да на заводе нервы ей поистрепали, за спирт этот треклятый, до язвы желудка дело дошло. Но на квартиру накопила-таки. Квартира — загляденье: с балконом, с паркетом, две комнаты, да прихожая, да кухня большая, двенадцать метров, хоть пляши в ней. Пай Женька выплатила полностью, мебель новая, жизнь новая… А счастья нет. Никому не нужна, на всём свете — никому!

Приезжала к матери в Деулино за утешением. Посидят, поговорят, только от разговоров не легче, а словно бы тяжелее станет. Женька знала уже, что Тимофею она не родная. Но в деревню всё равно ездила, помогать — картошку окучивать, огурцы пропалывать, то да сё. Спиртное привозила брату с отцом: без бутылки они и работать не станут.

Сама-то Женька тяжёлого не поднимала, брёвен не ворочала — два мужика в доме, сами справятся. В огороде копалась, поливала да полола. А домой возвращалась всё одно — без сил.

— Ты чего такая бледная? Заболела? — спрашивали заводские.

— Да не заболела я, с чего вы взяли?. К матери ездила, помогать.

— Что ж она, пахала на тебе, что ли?

— Скажете тоже, пахала… Моркву полола да прореживала, жука колорадского с картохи снимала да в костре жгла. А картоху мы лошадью окучивали, и пахали лошадью, — смеялась Женька. А слабость чувствовала такую, словно её вместо лошади в плуг впрягли. Чудно!

— Ты как к матери съездишь, так сама не своя. Не ездила бы ты к ней, раз здоровьем слабая, — говорила Женьке Галя. — Колька с отцом без тебя справятся.

— Справятся, если бутылку привезу. И не придумывай, нормальное у меня здоровье, чего буробишь-то, типун бы тебе на язык! — налетала на сестру Женька. А силы словно таяли…